Грэхем Хэнкок Ковчег Завета

Я пользовался относительно новым (1961 года) изданием перевода лорда Стенли. Его редакторы - профессора К.Ф. Бекингем и Дж.У.Б. Хантингфорд из Лондонского университета - называли Алвареша "на редкость глупым или недоверчивым... добрым, тактичным, разумным человеком... свободным от непорядочности путешественником, пытающимся преувеличить свои познания". Вот почему повсеместно ученые считают, что его сочинение "представляет большой интерес благодаря их необычайной подробности [и] служит важным источником по эфиопской истории".

Держа в голове такую блестящую характеристику, я обратился к странице 205 первого тома, где Алвареш начинает описывать свое посещение Лалибелы. Я мог лишь восхищаться пространным описанием каждой церкви с его исчерпывающими подробностями и его простым деловым языком. Наиболее поразительным мне показалось то, как мало изменилось за четыре с половиной столетия, прошедшие между визитом Алвареша и моим собственным. Приводилось даже описание покрывала столба в церкви святой Марии! Приведя другие детали интерьера этой церкви, португальский путешественник добавляет: "В ней также имеется высокая колонна на пересечении поперечного нефа, к которой прикреплен полог, рисунок на котором, казалось, был оттиснут с помощью воска".

Подчеркнув тот факт, что все церкви были "целиком выдолблены из цельной скалы и очень хорошо вытесаны", Алвареш восклицает как бы в отчаянии:

"Я устал уже описывать эти здания, ибо мне кажется, что мне уже не поверят, если я напишу больше, и потому, что, имея в виду уже написанное мною, меня могут обвинить в неправде. Поэтому я клянусь Господом Богом, во власти которого я пребываю, что все написанное мною - правда, к которой ничего не было добавлено, и есть еще больше описанного мною, но я не касался этого в своих записях, чтобы меня не могли обвинить во лжи, так велико было мое желание рассказать миру об этом великолепии".

Как и свойственно хорошему репортеру, которым он, несомненно, был, Алвареш беседовал со старшими священнослужителями в заключение своего визита, который - следует помнить - состоялся лишь через три с половиной столетия после создания церквей. Пораженный всем увиденным, португальский священник спрашивал своих собеседников, знают ли они, как долго велось выдалбливание и вытесывание монолитов и кто осуществлял эти работы. Полученный им ответ, не обремененный более поздними суевериями, заставил сильнее забиться мое сердце:

"Они сказали мне, что вся работа по этим церквам была выполнена за двадцать четыре года, о чем имеется соответствующая запись, и что они были созданы белыми людьми... Они сказали, что это было сделано по указу царя Лалибелы".

Поскольку это венчало все, что я разузнал, я почувствовал, что не могу пренебречь этим ранним и искренним свидетельством. Исторические книги на моих полках, разумеется, не упоминали никаких "белых людей", посетивших Эфиопию раньше самого Алвареша. Но это не исключало возможности того, что белые люди побывалитаки там - белые люди, принадлежавшие к военно-духовному ордену, известному своими международными связями и своей скрытностью; белые люди, которые, по словам Вольфрама фон Эшенбаха, "всегда отвергали допросы"; белые люди, которых порой посылали "в отдаленные страны... чтобы помочь им отстоять свои права"; белые люди, чья штаб-квартира в XII веке стояла на фундаменте храма Соломона в Иерусалиме.

Странное заявление священников о "белых людях", прибывших в Лалибелу, поразило меня как нечто в высшей степени важное. Прежде всего, оно укрепило мою убежденность в том, что Вольфрам не занимался домыслами, корда в своем "Парсифале" связал тамплиеров столь тесным образом со своей криптограммой Грааля и с Эфиопией. Да и не был он никогда писателем-фантастом; напротив, он был прагматичным, умным и целеустремленным человеком. Я все больше утверждался в мысли, что мои подозрения относительно него были оправданны и что он действительно имел доступ к внутреннему кругу людей, владевших великой и ужасной тайной - секре

том последнего пристанища ковчега завета. Быть может, благодаря услугам своего "источника" - тамплиера Гийо де Провэна или более прямому контакту, орден поручил ему закодировать секрет в захватывающем романе, который будет рассказываться и пересказываться на протяжении столетий.

Почему тамплиеры могли пожелать, чтобы Вольфрам сделал это? Я не мог не подумать об одном, по крайней мере, возможном ответе. Если бы тайна местонахождения ковчега была записана и хранилась в некоем контейнере (например, в погребенном в земле ларце), она могла быть утрачена или забыта в течение одного столетия или могла бы стать достоянием гласности, если бы кто-то откопал ее. Умно закодированная в популярном изложении вроде "Парсифаля" (который, как я уточнил, был переведен почти на все современные языки и переиздавался только на одном английском языке пять раз в 80-е гг. нашего столетия), та же тайна имела прекрасную возможность сохраниться бесконечно долго в мировой культуре. Таким образом, с течением столетий она стала бы доступной для тех, кто окажется способен расшифровать код Вольфрама.

Короче говоря, она была бы спрятана на самом виду, воспринималась бы как "отличная шутка", но и была бы доступна лишь тем немногим - посвященным, непосторонним, решительным охотникам - как карта клада, каковой она и была.

Глава б

Посещение Шартрского собора и чтение ""Парсифаля" Вольфрама весной и летом 1989. года открыли мне глаза на многие вещи, которые я упустил раньше: прежде всего, на поистине революционную возможность того, что рыцари ордена тамплиеров могли совершить экспедицию в Эфиопию в XII веке в поиске ковчега завета. Как объясняется ц главе 5, мне не составило труда понять, что побудило их сделать это. Но теперь мне предстояло установить: есть ли - помимо "поиска" тамплиерами при

ключений, в чем я уже не сомневался - какое-либо еще действительно убедительное свидетельство того; что последним местом упокоения ковчега завета и в самом деле может быть алтарь в Аксуме?

В конце концов, по всему свету имеются буквально сотни городов и церквей, похваляющихся священными реликвиями того или иного рода - кусками Креста Господня, плащаницей, фалангой пальца Святого Себастьяна, копьем'Лонгина и т.д., и т.п. Почти в каждом случае, когда проводилось адекватное исследование, оказывалось, что подобные похвальбы не имели реального основания.

Так почему же Аксум должен быть исключением? Тот факт, что его обитатели явно верили в собственные легенды, на деле ничего не доказывает, разве только то, что эти обитатели - люди впечатлительные и суеверные.

Одновременно существует ряд основательных причин считать, что эфиопы не обладают ковчегом завета.

ПРОБЛЕМА ТАБОТОВ

Во-первых и прежде всего: в середине XIX века-Аксум посетил легат патриарха Армении, полный решимости доказать, что предание о нахождении там ковчега, "в которое верит вся Абиссиния", является на деле "отвратительной ложью". Оказав определенный нажим на священников Аксума, легат - по имени Димофей - добился, чтобы ему показали пластину из "красноватого мрамора длиной в двадцать четыре сантиметра, шириной в двадцать два сантиметра и толщиной лишь в три сантиметра", которая, подтверждению абиссинских священников, была одной из двух скрижалей, хранившихся в ковчеге. Они так и не показали ему саму вещь, которую эфиопы считали ковчегом, и надеялись, что он удовлетворится видом скрижали, которую они называли: "Та

бот Моисея".

И Димофей действительно остался доволен. С очевидным удовольствием человека, только что разоблачившего большой миф, он записал:

"Камень почти не поврежден и не несет на себе следов старения. Самое большее, он может относить

ся у, тринадцатому или четырнадцатому столетию нашей эры... Глупые люди вроде этих абиссинцев слепо приняли этот камень за оригинал и купаются в лучах незаслуженной славы обладания им, {ибо он] не является истинным подлинником. Знатоки Священного писания не нуждаются в дополнительных доказательствах:

дело в том, что скрижали, на которых были записаны божественные законы, были вложены в ковчег завета и утрачены навсегда".

Что мне оставалось думать? Если каменная пластина, показанная армянскому легату, действительно была извлечена из реликвии, которая, по утверждениям обитателей Аксума, и была ковчегом завета, тогда он правильно предположил, что они купаются в лучах незаслуженной славы, ибо. излишне даже говорить, что нечто, изготовленное "в тринадцатом или четырнадцатом столетии нашей эры", вряд ли могло быть одной из двух "скрижалей", на которых якобы были записаны десять заповедей более чем за двенадцать веков до рождения Христова. Иными словами, если содержимое было фиктивным, тогда и контейнер должен был быть поддельным, и, значит, все аксумское предание в самом деле является "отвратительной ложью".

И все же мне казалось, что преждевременно делать пбдобный вывод, не попытавшись прежде найти ответ на важный вопрос: действительно ли Димофею показали предмет, считавшийся подлинным таботом Моисея, или нечто другое?

Этот вопрос напрашивался сам собой, поскольку армянский легат был явно оскорблен и обижен самой возможностью того, что такие "глупые" люди, как эфиопы, обладают столь ценной реликвией, как ковчег завета, и потому жаждал доказать обратное. Больше того, перечитывая его отчет, я уловил, что его желание подтвердить собственные предположения пересилило исследовательский дух и что он так и не понял всей утонченности и изобретательности эфиопского характера.

Во время его посещения Аксума в 60-х годах прошлого столетия еще не был построен специальный алтарь для ковчега' и ковчег - или то, что считалось таковым, - еще хранился в святая святых церкви .Святой Марии Сионской (куда он был помещен в XVII веке императором Фасилидасом после реконструкции этого великолепного

здания2). Димофею же не позволили войти в святая святых. Вместо этого его завели в ветхое надворное деревянное строение, "состоявшее из нескольких помещений и расположенное слева от церкви": В этом строении ему и показали пластину "из красноватого мрамора".

Из вышесказанного вытекает и немалая вероятность того, что аксумские священники одурачили армянского легата. Эфиопская православная церковь, как я знал, считала ковчег уникальной святыней. Поэтому представляется немыслимым, чтобы ковчег или что-либо из его содержания изымалось даже временно из святая святых церкви Святой Марии Сионской без крайней нужды. Таковой никак нельзя было посчитать неуемное любопытство какого-то грубого иностранца. В то же время этот иностранец был все же эмиссаром патриарха Армении в Иерусалиме, и простое благоразумие подсказывало отнестись к нему с известной долей уважения. Что было делать?

Поэтому я и подозреваю, что священники решили показать ему один из многих таботов, хранившихся в Аксуме.

Поскольку же он изъявил желание видеть что-либо, связанное с ковчегом, если не сам ковчег, эфиопы исходили из добрых побуждений да и из простой вежливости и желания ублажить его слух словами, которые он явно желал услышать, а именно, что ему показывают "подлинный табот Моисея".

Дабы удостовериться в своей правоте по этому вопросу, я позвонил по международному телефону в АддисАбебу, где в то время проживал мой соавтор по книге 1983 года для эфиопского правительства, профессор Ричард Пэнкхерст (он вернулся в этот город в 1987 году и занял свою прежнюю должность в Институте эфиопских исследований). Сообщив ему вкратце о своем вновь пробудившемся интересе к аксумскому преданию о ковчеге завета, я спросил его об истории с Димофеем. Считает ли он, что показанный армянскому легату табот мог в действительности быть одним из предметов, хранившихся, как были уверены эфиопы, в ковчеге Моисея?

- Скорее всего нет, - ответил Ричард. - Они не показали бы такую священную вещь какому бы то ни было чужеземцу. Я читал книгу Димофея - она полна ошибок и заблуждений. Он был напыщенным человеком, довольно бессовестным в своих отношениях с Эфиопской православной церковью и не совсем честным. Полагаю, аксумское духовенство очень быстро раскусило его и под

сунуло ему какой-то другой табот, не имевший для них особого значения.

В ходе дальнейшей беседы Ричард сообщил мне фамилии и номера телефонов двух эфиопских ученых, которые, по его мнению, могла бы помочь в моем исследовании, - доктора Белаи Гедаи (несколько лет занимавшегося тщательным изучением античной истории своей страны, используя множество документов на амхарском и геэзском языках) и доктора Хабле-Селассие из Института эфиопских исследований, автора весьма уважаемого труда "История древней и средневековой Эфиопии до 1270 года", с которым я был уже знаком.

Вопрос о том, что именно видел или не видел Димофей в Аксуме, всё еще сильно занимал меня, и я решил поставить этот вопрос перед Хабле-Селассие. И вот я звоню ему, представляюсь и спрашиваю его мнение по интересующему меня вопросу.

Он смеется в ответ:

- Ну, разумеется, этот парень не видел подлинный табот Моисея. Дабыудовлетворить его желание, священники показали ему копию, а не оригинал... В Эфиопии каждая церковь обычно располагает не одним таботом. В некоторых из них хранится по десять-двенадцать экземпляров, которые используются для различных ритуалов. Так что ему показали один из таких заменителей. В этом не может быть никаких сомнений.

Уверенность, с которой говорил историк, развеяла еще остававшиеся у меня сомнения относительно свидетельства армянского легата. "Камень из красноватого мрамора", который ему показали, не мог служить доказательством ни за, ни против притязания эфиопов на обладание ковчегом завета. Тем не менее его отчет о посещении Аксума вызвал у меня сомнение относительно восприятия эфиопами таботов как священных предметов. Насколько я понимал, эти предметы были предположительно копиями ковчега завета, который, как я прекрасно знал, был ларцом размером 2,5х1,5х1,5 локтя. И тем не менее показанную Димофею небольшую мраморную пластину называли таботом и описывали как одну из скрижалей, хранившихся .в ковчеге.

Вот это-то мне и предстояло прояснить. Каждая эфиопская церковь обладала собственным таботом (и даже несколькими, как я уже знал). Но действительно ли таботы являются копиями священного предмета, считав

шегося ковчегом, который хранился в святая святых в Аксуме? Если так оно и есть и если все таботы - плоские пластины, тогда следует заключить, что и священный предмет должен быть плоской пластиной, т.е. он не может быть ковчегом (хотя и мог бы быть одной из скрижалей, на которых записаны десять заповедей).

Все те таботы, которые я видел за долгие годы знакомства с Эфиопией, -определенно были пластинами, а не ящиками, и пластинами иногда изготовленными из камня, а иногда и из дерева. И именно эта характеристика навела ученую Хелен Адольф на мысль, что Вольфрам фон Эшенбах обладал определенным знанием о таботах, когда придумал свой камень Грааля3.

Все было бы прекрасно, если бы таботы были призваны изображать скрижали, хранившиеся в Ковчеге. С другой стороны, если эти предметы считались копиями самого ковчега, тогда притязание Аксума на владение этой реликвией серьезно подрывалось. Я не забывал, что именно эта проблема - обратившая/на себя мое внимание после посещения этнографического хранилища Британского музея в 1983 году - побудила меня оставить первоначальное исследование великой загадки, которая сейчас вновь овладела моим вниманием. Прежде чем продолжить свой поиск, я посчитал необходимым установить раз и навсегда, что именно представляют из себя таботы. С этой целью я позвонил доктору Белаи Гедаи - другому эфиопскому ученому, рекомендованному мне Ричардом Пэнкхерстом. Представившись, я перешел прямо к делу и спросил:

- Считаете ли вы, что ковчег завета находится в Эфиопии?

- Да, - категорично ответил он. - И не только я.

Все эфиопы верят в то, что ковчег завета находится в Эфиопии и хранится в церкви Святой Марии Сионской в Аксуме. Он был доставлен сюда после посещения императором Менеликом I своего отца Соломона в Иерусалиме.

- А что вы скажете о значении эфиопского слова "табот"? Не означает ли оно "ковчег"? Являются ли таботы копиями хранящегося в Аксуме ковчега?

- На нашем языке множественное число слова "табот" - таботат. И они действительно являются копиями.

Поскольку имеется лишь один оригинальный ковчег, а обычные люди нуждаются в чем-то осязаемом, с чем они

могли бы связывать свою веру, все остальные церкви используют эти копии.'В Эфиопии ныне насчитывается более двадцати тысяч церквей и монастырей, и каждая из них владеет, по крайней мере, одним таботом.

- Так я и думал. Но все же я озадачен.

- Почему?

- Главным образом потому, что ни один из виденных мной таботат не походит на библейское описание ковчега. Все они оказывались пластинами, порой изготовленными из дерева, порой - из камня, и ни один из них не имеет больше фута в длину и ширину и более двух-трех дюймов в толщину. Если подобные предметы считаются копиями реликвии, хранящейся в церкви Святой Марии Сионской в Аксуме, тогда логично заключить, что эта реликвия не может быть ковчегом завета...

- Почему?

- Из-за библейского описания. Книга Исхода четко описывает ковчег как прямоугольный ларец приличных размеров. Не вешайте трубку - я найду это место.

Я взял иерусалимское издание Библии с книжной полки над письменным столом, раскрыл ее на главе 37 Книги Исхода, нашел нужную страницу и прочитал, как ремесленник Веселеил изготовил ковчег в соответствии с божественным планом, переданным ему Моисеем:

"И сделал Веселеил ковчег из дерева ситтим; длина его два локтя с половиною, ширина его полтора локтя и высота его полтора локтя; и обложил его чистым золотом внутри и снаружи...'" (Исх. 37: 1-2).

- Какую длину имеет локоть? - спросил Гедаи.

- Приблизительно длину предплечья от локтя до кончика среднего пальца - иными словами, около восемнадцати дюймов. А это означает, что ковчег должен иметь около трех футов девяти дюймов в длину и два фута три дюйма в ширину и в глубину. Таботат просто не подходят под эти размеры. Они гораздо меньше.

- Вы правы, - задумчиво сказал Гедаи. - Тем не менее мы владеем оригинальным ковчегом завета. Это точно.

У нас даже есть описание очевидца.

- Вы имеете в виду описание, сделанное армянским легатом Димофеем?

- Нет-нет. Вовсе нет. Он ничего не видел. Я говорю о том, кто побывал здесь гораздо раньше, - о географе по

имени Абу Салих, между прочим, тоже армянине. Он жил в самом начале тринадцатого столетия и сделал обзор христианских церквей и монастырей, Главным образом, находившихся в Египте. Кроме того, он посетил ряд соседних стран, в том числе и Эфиопию, и дополнил свою книгу сведениями об этих странах. Здесь-то и дается описание ковчега. Если мне не изменяет память, оно довольно точно согласуется с тем, что вы только что зачитали мне из Книги Исхода.

- Эта книга Абу Салиха... Она была переведена на английский?

- О да. Отличный перевод был сделан в XIX веке.

Вы, несомненно, найдете это издание. Издателем был некий мистер Эветтс...

' Два дня спустя я победоносно появился из книгохранилища библиотеки Щколы восточных и африканских исследований в Лондоне. В моих руках был перевод Б.Т. Эветтса монументальной работы Абу Салиха "Церкви и монастыри Египта и некоторых соседних стран". На странице 284 я прочитал набранный мелким шрифтом подзаголовок "Абиссиния" и следующие восемь страниц наблюдений и комментариев. Среди прочего я прочел:

"Абиссинцы обладают ковчегом завета, в котором хранятся две скрижали с написанными пальцем Бога заповедями для сынов Израилевых. Ковчег завета помещен в алтаре, но он уже алтаря; высотой он с человеческое колено и обложен золотом".

Я одолжил у библиотекаря линейку и измерил собственную ногу от подошвы до колена - двадцать три дюйма. Это было уже настолько близко к двадцати семи дюймам, указанным в Исходе, что знаменательно, особенно если иметь в виду, что человек, "высотой с колено" которого был ковчег, был обут в туфли или сапоги. Я понимал, что подобный приблизительный размер не может служить неопровержимым доказательством; с другой стороны, это вовсе не исключало возможности того, что армянин-географ видел-таки оригинальный ковчег завета при посещении Эфиопии в XIII веке. Как бы то ни было, с моей точки зрения, его описание имело следующее значение: он, бесспорно, описал обложенный золотом ящик или ларец внушительных размеров, а не пластину из дерева или камня в несколько дюймов толщиной

вроде таботат, которые видел я, или табота, показанного Димофею в XIX веке.

Что не менее примечательно: Абу Салих сообщил и некоторые подробности того, как христиане Аксума использовали - на его глазах - этот предмет:

"Литургия с ковчегом служится четыре раза в год в царском дворце, и его накрывают пологом, когда переносят из церкви, в которой он хранится, в дворцовую церковь; а именно: в праздник великого Рождества, в праздник славного Крещения, в праздник Воскресения Христова и в день Страстей Господних".

На мой взгляд, нет сомнений в том, что это более раннее свидетельство очевидца служит серьезным подкреплением притязанию Эфиопии на роль последнего пристанища ковчега завета. Его размеры и внешний вид вполне реальны, а описанный Абу Салихом способ транспортировки реликвии под "пологом" вполне совпадает с правилами, изложенными в Библии:

"Когда стану надобно подняться в путь... и снимут завесу закрывающую, и покроют ею ковчег откровения, и положат на нее покров..."4.

Пока все хорошо. И все же армянин-географ так и не дал мне ответа на трудный вопрос о форме предметов, известных под названием "таботат". Я же никак не мог пренебречь этой проблемой. Поэтому и решил проверить этимологию эфиопского слова. Означало ли оно в своей изначальной форме "ковчег"? Или же "каменную дощечку"? Или совсем другое?

Мой поиск привел меня в интеллектуальную сферу, которой я никогда раньше не занимался (и которой предпочел бы больше никогда не заниматься), а именно: в лингвистику. Роясь в куче непонятных и скучных документов, я установил, что древнеэфиопский язык - геэз - вместе с его современным и широко используемым вариантом - амхарским языком, входит в семью семитских языков, к которой принадлежит и иврит5.

Затем я узнал, что в библейском древнееврейском чаще всего для обозначения ковчега завета использовалось слово "арон", которое явно никак не похоже на табот. Есть и Другое древнееврейское слово - тебах, от которого, счи

тают ученые мужи, и было произведено несомненно эфиопское слово "табот".

Далее я попытался убедиться, использовалось ли в Ветхом Завете на иврите слово "тебах", и обнаружил, что оно появляется там дважды. Примечательно, что в обоих случаях оно использовалось для обозначения контейнера в форме корабля: в первый раз при описании Ноева ковчега, на котором спаслись люди, выжившие во время потопа6, и во второй раз речь шла о просмоленной корзинке из тростника, в которой младенец Моисей держался на поверхности Нила, когда мать спасала его от гнева фараона7.

Обратившись затем к "Кебра Нагаст", я нашел одно место, где ковчег завета описывался как "днище корабля"... "Два локтя с половиной будет его длина и полтора локтя - его ширина, и тебе следует обложить его чистым золотом и снаружи, и внутри". В это "днище корабля" должны были бытьпомещены "две скрижали, с надписями, сделанными пальцем Бога".

Подобный текст не оставляет места сомнениям. В том, что касается и его этимологии; и его раннего использования, эфиопское слово "табот" недвусмысленно обозначало библейский ковчег завета в его изначальном виде - покрытый золотом контейнер, для которого "днище корабля" вполне могло послужить метафорой, способной не только вызвать образ вещи, но и связать ее концептуально с более ранними "кораблями" - Ноевым ковчегом и ковчегом из тростника, имевшими - как тот, так и другой - священное и бесценное содержание.

Лишнее доказательство того, что слово "табот" вовсе не означало плоские прочные пластины из дерева или камня. Так что загадка оставалась неразрешенной. Но эту загадку в конце концов разрешил для меня член Британского научного общества и первый заведующий кафедрой эфиопских исследований Лондонского университета профессор Эдвард Уллендорф. Живший после ухода на пенсию в Оксфорде, этот известный ученый утверждал, что вовсе не трудно объяснить, как эфиопы стали называть ковчегами пластины из дерева и камня: