Григорьев, рассказчик Мишель Моретт

ЛИПУТИН. Таким образом никто не сможет нас подслушать. Играйте, Лямшин! Ради дела!

ВИРГИНСКИЙ. Да, да, играйте, Лямшин.

ЛЯМШИН садится за фортепьяно и барабанит вальс чуть не кулаками. Все смотрят на Верховенского, который принимает прежнюю сонную позу, вовсе не намереваясь говорить.

ЛИПУТИН. Верховенский, вы не имеете ничего заявить?

ВЕРХОВЕНСКИЙ /зевая/. Ровно ничего. Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.

ЛИПУТИН. Ставрогин, вы не желаете?

СТАВРОГИН. Благодарю, я не пью.

ЛИПУТИН. Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.

СТАВРОГИН. Говорить, об чем? Нет, не желаю.

ВИРГИНСКИЙ подает Верховенскому бутылку коньяка, из которой ВЕРХОВЕНСКИЙ постоянно пьет в течение всего вечера. С мрачным и угрюмым видом медленно поднимается со своего места ШИГАЛЕВ и кладет на стол толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь, на которую все взирают со страхом.

ШИГАЛЕВ. Прошу слова.

ВИРГИНСКИЙ. Имеете.

ЛЯМШИН играет громче.

ШИГАЛЕВ. Господа, обращаясь к вашему вниманию, я должен произнести предисловие.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Лямшин, передайте мне ножницы, там, на пианино.

ЛЯМШИН. Ножницы? Зачем вам ножницы?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь. Продолжайте, Шигалев, продолжайте, я вас не слушаю.

ШИГАЛЕВ. Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем с древнейших времен до наших дней были глупцы. И стало быть, мне следовало создать мою собственную систему устройства мира. Вот она!

Объявляю заранее, что система моя не окончена. Но и в том виде, как она есть, она потребует обсуждения. Ибо я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом.

ВИРГИНСКИЙ. Народу будет нелегко проглотить эту пилюлю!

ШИГАЛЕВ. Да, и, однако ж, прибавлю, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого. Оно, возможно, приводит к отчаянию, но другого нет.

СЕМИНАРИСТ. Если я правильно понял, насущный вопрос в безграничном отчаянии господина Шигалева.

ШИГАЛЕВ. Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь вам удалось сказать. Да, я приходил к отчаянию, тем не менее всё, что изложено в моей книге, незаменимо, и другого выхода нет. Если вы мое решение не примете, вам но удастся совершить ничего стоящего и в результате вы неминуемо к ней же и воротитесь.

СЕМИНАРИСТ. Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли нам посвятить наше заседание чтению его книги.

ВИРГИНСКИЙ. Вотируем, вотируем!

ЛЯМШИН. Непременно, непременно.

ЛИПУТИН. Господа, господа, спокойствие! Шигалев слишком скромен. Мне книга его известна. Можно не согласиться с иными из его выводов, но он исходит из человеческой природы, как ее представляет современная наука; и, кроме того, он действительно разрешает социальную проблему.

СЕМИНАРИСТ. Разрешает проблему?

ЛИПУТИН. Ну да. Он предлагает разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть зато первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать.

ШИГАЛЕВ. Да, таким путем я добиваюсь равенства. Все - рабы и в рабстве равны. И другого способа быть равными не существует. Стало быть, надо сравнять. Первым делом понижается уровень образования и талантов. И поскольку талантливые люди всегда норовят возвыситься, придется, как ни грустно, отрезать язык Цицерону, выколоть глаза Копернику и побить камнями Шекспира. Такова моя система.

ЛИПУТИН. Господин Шигалев открыл, что повышенные способности - источник неравенства, следовательно, деспотизма. А, значит, стоит только заметить, что кто-то наделен каким-то высшим даром, как тотчас же необходимо или убить его, или в тюрьму посалить. С этой точки зрения подозрительны и люди просто красивые, и их тоже следует устранять.

ШИГАЛЕВ. А также и чересчур глупые, ибо могут искушать окружающих, давая им повод кичиться своим перед ними превосходством, в чем содержится источник деспотизма. Зато предложенные мною средства делают возможным тотальное равенство.

СЕМИНАРИСТ. Но вы себе противоречите. Подобное равенство это не что иное, как деспотизм.

ШИГАЛЕВ. Верно, и это приводит меня к отчаянию. Однако противоречие исчезает, если считать подобный деспотизм равенством.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /зевает/. Однако порядочный вздор!

ЛИПУТИН. Почему же вздор-с? Напротив, он, может быть, менее всех удалился от реализма.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я не про Шигалева сказал, что это вздор, и не про его идеи, которые, разумеется, гениальны, но при все эти рассуждения.

ЛИПУТИН. Рассуждая, можно прийти к какому-то выводу. Это лучше, чем хранить молчание, выставляя себя диктатором.

Все одобряют этот прямой удар.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Бумагу марать, системы сочинять - всё это болтовня. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писанную бумагу.

ЛИПУТИН. Позвольте-с, мы хоть и провинциалы, и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, и вы покамест ничего такого нового и сенсационного нам не принесли. Подкидные листки, которые вы нам предлагаете, говорят, что лишь срезав радикально сто миллионов голов, можно улучшить мир. Мысль столь же несовместимая с действительностью, как и «шигалевщина».

ВЕРХОВЕНСКИЙ. То есть, сто миллионов голов осуществив, пойдешь быстрее поневоле

СЕМИНАРИСТ. Так еще, пожалуй, и свою собственную голову потеряешь.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Есть некоторое неудобство. Когда хочешь взрастить новую религию, всегда приходится рисковать. Но я понимаю так, сударь, что вы отступаете, и полагаю, что вполне имеете право уклониться.

СЕМИНАРИСТ. Я этого не сказал и готов окончательно связать себя с организацией, если она окажется серьезной и действенной.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если бы я вам предложил?

СЕМИНАРИСТ. То есть... почему бы и нет, если...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Послушайте, господа. Я слишком понимаю, что вы ждете от меня объяснений и раскрытии относительно нашей организации. Но не могу их дать, пока не буду уверен в вас до конца. И тогда позвольте задеть вам один вопрос: что вам милей, тридцать лет болтать или «сто миллионов голов»? Разумеется, это метафора. Иначе говоря, что вам веселей: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?

ЛЯМШИН /весело/. Я положительно за ход на парах!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций.

СЕМИНАРИСТ. Я не то, чтобы... но если я и согласен... Надо еще уточнить!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Если вы боитесь, уточнять бесполезно.

СЕМИНАРИСТ. Никто здесь не боится, и вы это знаете. Но вы обращаетесь с нами, как с пешками. Объясните нам доподлинно, как всё обстоит, и мы поймем вместе с вами.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Готовы ли вы связать себя с организацией клятвой?

ВИРГИНСКИЙ. Разумеется, если вы спросите нас об этом не столь странным образом.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /жест в сторону Шатова/. Липутин, вы ничего не ответили.

ЛИПУТИН. Я готов и отвечать, и на многое другое. Но прежде я должен быть уверен, что здесь нет доносчика.

В о л н е н и е .

ЛЯМШИН бежит к пианино.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /якобы встревожен/. Как? Что вы хотите сказать? Вы меня пугаете. Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?

ЛИПУТИН. Мы будем скомпрометированы!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Всех более компрометировал себя я, а поэтому предложу ответить на один вопрос, после чего станет ясно, оставаться нам вместе или разойтись. Если бы один из вас знал о замышленном политическом убийстве, то пошел бы он донести?

С е м и н а р и с т у .

Позвольте обратиться к вам первому.

СЕМИНАРИСТ. Почему же ко мне первому?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я меньше вас знаю.

СЕМИНАРИСТ. Подобный вопрос даже обиден.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Нельзя ли поточнее.

СЕМИНАРИСТ /в ярости/. Разумеется, не донесу!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. А вы, Виргинский?

ВИРГИНСКИЙ. Нет, сто раз нет!

ЛИПУТИН. Но почему Шатов встает.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Шатов, ведь это для вас же невыгодно.

ШАТОВ. Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу. Будь доволен, я не унижусь отвечать на ваш гнусный вопрос.

У х о д и т .

Шум. Все, кроме Ставрогина, поднимаются. КИРИЛЛОВ медленно возвращается в свою комнату. ВЕРХОВЕНСКИЙ выпивает еще одну рюмку коньяка.

ЛИПУТИН. Вот она, проба-то! Пригодилась! Теперь нам известно!

ЛЯМШИН. Ставрогин тоже не отвечал на вопрос.

ВИРГИНСКИЙ. Ставрогин, можете вы ответить на вопрос?

СТАВРОГИН. Не вижу в том надобности.

ВИРГИНСКИЙ. Но мы себя скомпрометировали, а вы нет!

СТАВРОГИН. Стало быть, вы будете скомпрометированы, а я нет.

СЕМИНАРИСТ. Но ведь и господин Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.

СТАВРОГИН. В самом деле!

В ы х о д и т .

ВЕРХОВЕНСКИЙ выбежал вслед за ним, потом вернулся.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Послушайте, Ставрогин - представитель. Вы все должны повиноваться ему и мне, его помощнику, до конца. Вы поняли? До самой смерти! И кстати, вспомните, что Шатов только что разоблачил себя как предатель и что предателя всегда ждет кара. Клянитесь же, клянитесь...

СЕМИНАРИСТ. В чем?..

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Мужчины вы или нет? Уклонитесь или нет от клятвы чести?

ВИРГИНСКИЙ /несколько растерян/. Но в чем же нужно клясться?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Покарать предателей. Клянитесь, да побыстрее, мне нужно догнать Ставрогина. Клянитесь...

ВЕРХОВЕНСКИЙ /бежит за Ставрогиным/. Почему вы ушли?

СТАВРОГИН. С меня довольно! Меня тошнит от комедии, которую вы разыграли с Шатовым. Но я вам Шатова не уступлю.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Он себя выдал!

СТАВРОГИН /останавливается/. Лжете! Я вам давеча уже сказал, для чего вам Шатова кровь нужна. Вы этой мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: «Не донесу», а солгать перед вами почел бы низостью.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ладно, ладно. Но уходить-то вам зачем было? Вы мне нужны.

СТАВРОГИН. Не сомневаюсь, у вас ведь мысль, что мне хочется дать случай жену мою зарезать. Но для чего? На что я вам, наконец?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. На что? Да на всё!.. И потом вы верно сказали. Будьте со мной, и я вас освобожу от вашей жены.

О, вы сильны! Ставрогин, слушайте, сделайте, что я хочу, и я вам завтра же приведу Лизавету Николаевну, хотите? Что же вы не отвечаете? Слушайте, я вам отдам Шатова, хотите?

СТАВРОГИН. Стало быть, правда, что вы его убить положили?

ВЕРХОВЕНСКИЙ /встает/. Ну зачем вам Шатов? Зачем? Разве он не вел себя злобно и с вами?

СТАВРОГИН. Злобно ведете себя вы, а Шатов человек добрый.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Он добрый, я злой, но пощечину вы получили от него.

СТАВРОГИН. Вас бы я убил в тот самый момент, когда вы бы подняли руку. Вы прекрасно знаете, что я могу убить.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Знаю. Но меня вы не убьете, потому что презираете.

СТАВРОГИН. Вы проницательны.

У х о д и т .

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Слушайте, слушайте...

Послушайте...

СТАВРОГИН. Вы упрямы... Объясните же, на кой черт я вам понадобился, и убирайтесь.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да, да, сейчас.

Подождите.

СТАВРОГИН. Моя мать никогда не подслушивает у дверей.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я в этом убежден. Вы, аристократы, разумеется, выше того, чтобы подслушивать, а я не брезгую. Кстати, я как будто слышу какой-то шум. Но речь не об этом. Вы хотите знать, чего я от вас ожидаю?

СТАВРОГИН молчит.

Хорошо, я скажу... Вместе мы поднимем Россию.

СТАВРОГИН. Силы не хватит.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Всего только десять таких же кучек по России, и мы сильны.

СТАВРОГИН. Десять кучек таких же всё дураков!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Только глупость движет, правит историей. Взять хотя бы жену губернатора Юлию Михайловну. Она ведь с нами. Глупость!

СТАВРОГИН. Не станете же вы меня убеждать, что она участвует в заговоре?!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Нет. Но ее идея состоит в том, что следует помешать русской молодежи скатиться в бездну, то есть в революцию. Система у нее простая. Вознести хвалу революции, признать правоту молодежи и показать ей, как прекрасно можно быть революционером и в то же время женой губернатора. И тогда молодежь поймет, что имеет дело с лучшим из режимов, поскольку его можно безнаказанно поносить и даже получать вознаграждение за желание его разрушить.

СТАВРОГИН. Не может быть! Глупо до такой степени?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. О, это не столько глупость, сколько идеализм. Я, к счастью, лишен идеализма. Впрочем, и большого ума тоже. Что вы сказали?

СТАВРОГИН. Я ничего не сказал.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Тем хуже. Я-то думал, вы скажете, надеялся от вас услыхать: «Нет, нет, вы человек умный».

СТАВРОГИН. У меня и в мыслях никогда не было сказать вам что-либо подобное.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /с ненавистью/. Вы правы, я дурак. Но потому-то мне именно такого надо, как вы. Моей организации нужен предводитель.

СТАВРОГИН. Возьмите Шигалева.

З е в а е т .

ВЕРХОВЕНСКИЙ /та же игра/. Не смейтесь над ним. Горы сравнять - хорошая мысль, не смешная. Я включил ее в свой основной план вместе с другими. Я за шигалевщину. Со временем мы ее установим. Заставим их шпионить друг за другом и доносить друг на друга. Так мы покончим с эгоизмом! Но время от времени нужна и судорога, до известной черты, единственно, чтобы не было скучное; об этом позаботимся мы, правители. Ибо у рабов должны быть правители. Стало быть, полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет мы разрешаем судорогу, и все вдруг бросаются и начинают поедать друг друга.

СТАВРОГИН /разглядывая Верховенского/. Я долго пытался определить, на кого вы похожи. Но ошибка моя состояла в том, что я искал сравнений в животном мире. Теперь я понял.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /мысли его далеко/. Да, да.

СТАВРОГИН. Вы похожи на иезуита.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Пусть так. Иезуиты во многом были правы. Они нашли формулу. Конспирация, ложь, цель оправдывает средства! По-другому в этом мире не проживешь. Кстати, знаете ли, я думал отдать мир папе.

СТАВРОГИН. Папе?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да, но это сложно; надо, чтобы с папой Интернасьональ согласилась. Сейчас слишком рано. Это идеал, это в будущем, неизбежно, потому - дух тот же. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Так и будет, но пока что надо разделиться. Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы.

СТАВРОГИН. Отстаньте от меня, пьяный человек!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ставрогин, вы красавец! Знаете ли вы, что красивы, умны, сильны? Нет, в вас всего дороже то, что вы иногда про это не знаете, в вас даже есть простодушие. О, я вас изучил! Вы мой идол! Я нигилист, а нигилисты любят идолов. Вы именно таков, какого надо. Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят вы смотрите всем ровней, и вас все боятся. Вы ничего не боитесь, и вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своей и чужой, это хорошо. Да, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце.

Не презирайте меня. Шигалев придумал систему, но только я, я один знаю способ ее осуществить. Мне вы, вы надобны. Без вас я нуль. С вами я разрушу прежнюю Россию и построю новую.

СТАВРОГИН. Какую Россию? Шпиков и доносчиков?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим, если уж вам так хочется. Но одно или два поколения разврата теперь необходимо, разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, - вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык.

СТАВРОГИН. Я всегда знал, что вы не социалист. Вы мошенник.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Мошенник, мошенник. Но надо, чтоб я объяснил, к чему я веду. Мы провозгласим разрушение. Мы пустим пожары, покушения, смуту, цинизм, Ну-с и начнется. Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-.с, тут-то мы и пустим...

СТАВРОГИН. Кого?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ивана-царевича.

СТАВРОГИН смотрит на него и медленно отступает.

СТАВРОГИН. Я понял. Самозванца?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Мы скажем, что он скрывается, но он явится. Он есть, но никто не видал его. Вообразите силу этой идеи! «Он скрывается». А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». Согласны?

СТАВРОГИН. Что?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Иван-царевичем стать.

СТАВРОГИН. Э! Так вот, наконец, ваш план!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да! Слушайте, мы пустим о вас такую легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Прежде «он скрывается, он скрывается», и тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется море и рухнет деревянный балаган, и тогда подумаем, как бы построить строение железное. Ну как? Ну как?

СТАВРОГИН презрительно смеется.

Ах, Ставрогин, не бросайте меня одного. Без вас я Колумб без Америки; разве Колумб без Америки разумен? Слушайте, я вам тоже помогу. Я все ваши дела улажу. Завтра же приведу к вам Лизу, вы же хотите, страстно желаете этого, я знаю. За одно ваше слово я сделаю для вас всё.

СТАВРОГИН /поворачивается к окну/. А затем вы, конечно, думаете получить надо мной власть...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Почему вы не хотите? Боитесь? У вас будет Лиза, юная, чистая...

СТАВРОГИН /со странным выражением, как бы зачарованный/. Чистая...

ВЕРХОВЕНСКИЙ пронзительно свистит.

Что это вы?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Вот наш друг, он может нам помочь. Ставрогин, скажите «да». «Да», «да» - и Лиза принадлежит вам, а нам - весь мир.

ДАША. Николя, о, умоляю вас, вам нельзя оставаться с этими людьми. Ступайте к Тихону, да, к Тихону... Я вам уже говорила. Ступайте к Тихону.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Тихон? Кто это?

ФЕДЬКА. Святой человек. Слова дурного не моги о нем произнести, подлец ты после этого.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. А почему, собственно? Вы что, резали вместе с ним? Он представляет церковь на крови?

ФЕДЬКА, Нет, убиваю я, а он прощает преступление.

РАССКАЗЧИК. Я лично Тихона не знал. Знал только то, что рассказывали о нем в городе. Среди обездоленных он пользовался репутацией высокой святости. Но власти ставили ему в упрек его библиотеку, в которой рядом с сочинениями великих святителей находились сочинения театральные, а может быть, еще и хуже. Сначала казалось, что даже и предположить невозможно, чтобы Ставрогин нанес ему визит.

СТАВРОГИН. Вы, конечно, слышали от моей матери, что я помешанный.

ТИХОН. Нет, не то чтобы как о помешанном, но она рассказала мне о пощечине, которую вы получили, и о дуэли...

Садится со стоном.

СТАВРОГИН. Вы нездоровы?

ТИХОН. Да, я чувствую сильные боли в ногах и ночью мало спал.

СТАВРОГИН. Мне лучше уйти?

ТИХОН. Нет, сядьте!

Вы тоже как бы нездоровы?

СТАВРОГИН. Да, нездоров. У меня галлюцинации. Я вижу иногда или чувствую подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное» в разных лицах. Я схожу к доктору.

ТИХОН. Несомненно сходите.

СТАВРОГИН. Нет, это вздор. Я знаю, что это такое на самом деле. Так же, как и вы.

ТИХОН. Вы предполагаете, что это бес?

СТАВРОГИН. А вы разве никак не можете предположить? Ведь это было бы сообразнее с вашей профессией.

ТИХОН. Вероятнее все же, что в вашем случае это болезнь.

СТАВРОГИН. А вы скептик, как я посмотрю. В бога по крайней мере веруете?

ТИХОН. Верую.

СТАВРОГИН. Ведь сказано: если веруешь и прикажешь горе сдвинуться, то она сдвинется. Сдвинете вы гору или нет?

ТИХОН. Бог повелит, и может быть, сдвину.

СТАВРОГИН. «Может быть»? Почему же сомневаетесь? Если веруете, должны ответить «да».

ТИХОН. Не совершенно верую.

СТАВРОГИН. Ну, по крайней мере, все-таки веруете. А знаете вы ответ одного архиепископа? Варвар, который убивал всех христиан без разбора, занес над ним саблю и спросил, верует ли он в бога. «Трэ пё, трэ пё», - ответил архиепископ. Не правда ли, это недостойно?

ТИХОН. Он веровал не в совершенстве.

СТАВРОГИН /улыбается/. Да, да. Но что до меня, то должна быть или совершенная вера, или полное безверие. Вот почему я атеист.

ТИХОН. Полный атеизм почтеннее светского равнодушия. Совершенный атеист стоит на предпоследней ступени до совершеннейшей веры.

СТАВРОГИН. Пожалуй. Однако помните ли вы слова о теплых из Апокалипсиса?

ТИХОН. Да. «Знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь...»

СТАВРОГИН. Довольно.

После паузы и не глядя на Тихона.

Знаете, я вас очень люблю.

ТИХОН /вполголоса/. И я вас.

Довольно долгая пауза.

/Чуть-чуть дотронувшись до его локтя/. Не сердись.

СТАВРОГИН /вздрогнул/. Почему вы узнали, что я рассердился.

Принимает прежний тон.

Да, я был зол, вы правы, и именно за то, что вам сказал «люблю».

ТИХОН /твердо/. Не сердитесь и расскажите мне всё.

СТАВРОГИН. А вы, наверно, знали, что я с чем-то пришел?

ТИХОН /опустив глаза/. Я... угадал по лицу.

СТАВРОГИН бледен, руки дрожат. Достает из кармана печатные листики.

СТАВРОГИН. Ладно. Вот. Я написал документ, меня касающийся, и назначил листки к распространению. Я в вас совсем не нуждаюсь, потому что я всё решил. Что бы вы об этом ни сказали, решение мое не переменится. Однако я хочу, чтобы вы узнали эту историю первым, и я вам ее расскажу.

Заткните уши. Дайте слово не слушать, и тогда я расскажу.

С 1861 по 1863 год жил я в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия. Жил я с товарищами-нигилистами, которые обожали меня по причине моего портмоне. Скучал до одури. Настолько, что помышлял повеситься. И если тогда же и не повесился, то потому только, что надеялся неизвестно на что.

У меня было тогда три квартиры.

ТИХОН. Три?

СТАВРОГИН. Да. В одной находилась Марья Лебядкина, ныне - законная жена моя. В двух других я принимал любовниц. Одна из квартир нанята была от мещан. Сами они помещались рядом, в той же квартире, и уходили из дому работать с утра и до вечера. Я оставался один с их дочерью лет двенадцати. Ее звали Матрешей.

ТИХОН. Намерены ли вы продолжать?

СТАВРОГИН. Буду продолжать. Она была белобрысая и весноватая, но очень много детского и тихого, необычайно тихого. Однажды у меня пропал перочинный ножик. Я сказал хозяйке. Та обвинила дочь и высекла ребенка до крови на моих глазах. Вечером я нашел ножик на моей кровати, в складках одеяла. Я положил ножик в жилетный карман и, выйдя, выбросил на улицу, так, чтобы никто никогда не узнал. Потом я выждал три дня и вернулся в эту квартиру.

О с т а н а в л и в а е т с я .

ТИХОН. Говорили вы с ее родителями?

СТАВРОГИН. Нет. Их не было дома. Матреша была одна.

ТИХОН. А...

СТАВРОГИН. Да, одна. Она сидела в своей каморке на скамеечке, ко мне спиной. Я долго наблюдал за ней из моей комнаты. Вдруг она тихо запела, очень тихо. У меня начинало биться сердце. Я встал и начал к ней подкрадываться. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле нее на полу. Она сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и тихо поцеловал. Она засмеялась, как дитя. Я принагнул ее опять на скамейку, но она стремительно вскочила в другой раз в страшном испуге. Я опять стал целовать ей руки, взял ее на колени. Она все отдернулась и снова улыбнулась. Я тоже засмеялся. Тогда девочка обхватила меня за шею руками, она меня поцеловала.

О с т а н а в л и в а е т с я .

ТИХОН смотрит на него. СТАВРОГИН выдерживает его взгляд, потом показывает ему пустой листок бумаги.

В этом месте моего рассказа я оставляю пустое место.

ТИХОН. Что было после? Вы расскажете?

СТАВРОГИН /неловко смеется, в страшном волнении/. Нет, нет, чуть позже, когда вы заслужите...

Но ничего не произошло, вы что подумали? Ничего такого... Было бы лучше, если бы вы на меня не смотрели.

Не испытывайте моего терпения.

Когда через два дня я вернулся, она куда-то забилась и не входила всё время, пока я был. Но я понял, что матери она ничего не сказала. Однако я почувствовал страх. И в течение всего этого времени я мучительно боялся, что она расскажет. Наконец однажды утром узнаю от ее матери, прежде чем она уходит из дому, что Матреша лежит в жару. Я долго просидел неподвижно в своей комнате, глядя на ее кровать в каморке, в полутьме. Через час она шевельнулась. Потом вышла из тьмы, очень похудевшая в своей ночной рубашке, стала на пороге в мою комнату и вдруг, часто закивав головой, погрозила мне своим кулачонком. Затем убежала. Я услышал поспешные шаги ее на деревянной галерее, с которой был сход вниз по лестнице. Я тотчас встал и успел подглядеть, как Матреша вошла в чулан, где хранили дрова. Я знал, что она собирается сделать. Но снова сел и заставил себя ждать двадцать минуток. Во дворе пели. Надо мной жужжала муха. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил ее. Помню маленького красненького паучка на листке герани подле меня. Когда прошло двадцать минут, я решился подождать еще с четверть часа и, выходя из дому, заглянул в щель чуланчика. Матреша повесилась. Я ушел и весь вечер играл в карты с чувством избавления.

ТИХОН. Избавления?

СТАВРОГИН /меняя тон/. Да. Но в то же время я знал, что чувство это основано на низкой трусости и что больше никогда, никогда не смогу я чувствовать себя человеком благородным на этой земле, ни в иной жизни, никогда...

ТИХОН. Поэтому вы вели себя здесь столь странным образом?

СТАВРОГИН. Да. Я бы желал себя убить. Но мужества не хватало. Тогда я исковеркал свою жизнь самым дурацким способом. Вел насмешливую жизнь. Счел прекрасной в своем безобразии идею жениться на помешанной, на калеке. Согласился на дуэль, на которой не стрелял в надежде быть убитым опять-таки по-дурацки. И чтобы закончить, я взвалил на себя без всякой веры самое тяжкое бремя. И понапрасну. Живу я между двумя снами. В одном - на счастливых островах среди ясного моря люди встают и засыпают невинными. В другом исхудавшая Матреша кивала, укоряя, и грозила мне своим маленьким кулачком... Крошечным кулачонком. Хотел бы я вычеркнуть этот поступок из своей жизни, да не могу.

ТИХОН. Вы в самом деле собираетесь опубликовать этот рассказ?

СТАВРОГИН. Да, да!

ТИХОН. Намерения ваши благородны. Дальше идти покаяние не может. Наказать себя самого таким образом было бы удивительным подвигом, если бы только...

СТАВРОГИН. Если бы что?

ТИХОН. Если бы это действительно было покаяние.

СТАВРОГИН. Что вы хотите сказать?

ТИХОН. Документ этот идет прямо из потребностей сердца, смертельно уязвленного. Поэтому захотелось вам плевка, пощечины, стыда. Но вместе с тем в исповеди вашей есть и вызов, и гордыня. И это достойно презрения.

СТАВРОГИН. Благодарю вас.

ТИХОН. За что же?

СТАВРОГИН. Да то, что, рассердившись на меня, вы как будто не чувствуете никакой гадливости и говорите со мной, как с равным.

ТИХОН. Мне было гадко, но вы в гордыне своей этого не заметили. И вместе с тем слова ваши «Вы разговариваете со мной, как с равным» - прекрасные слова. Они показывают, что сердце у вас большое, сила - громадная. Но меня ужаснула эта великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость. Вы всё отрицаете, ничего больше не любите, и, как всех, кто оторвался от родной земли, от правды народа и времени, вас ждет казнь.

СТАВРОГИН. Я не боюсь ни этой кары, ни любой другой.

ТИХОН. Напрасно, надо бояться. Иначе это не казнь будет, а наслаждение. Ответьте на вопрос: если бы кто, незнакомец, человек, которого вы никогда больше не увидите, молча, про себя читая вашу исповедь, простил вас за это, легче ли бы вам было?

СТАВРОГИН. Легче.

В п о л г о л о с а.

Если бы вы меня простили, мне было бы гораздо легче.

Нет! Я хочу простить сам себе, и вот моя главная, вся моя цель! Я знаю, что только тогда исчезнет видение. Вот почему я и ищу страдания безмерного, сам ищу его. Не пугайте же меня, не то погибну во злобе.

ТИХОН /встает/. Если веруете, что можете простить сами себе и сего прощения себе в сем мире достигнуть, и токмо сего прощения и ищете достигнуть страданием своим, то вы уже во всё веруете. Вам за неверие бог простит, ибо духа святого чтите, не зная его.

СТАВРОГИН. Мне нет прощения. В вашей книге сказано, что выше преступления нет, если оскорбить «единого от малых сих».

ТИХОН. И Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе...

СТАВРОГИН. Нет, нет, только не он, только не он, Христос не простит. Никогда! никогда!

Я приеду и еще когда-нибудь, мы с вами... я слишком ценю удовольствие беседы и честь... и чувства ваши. Поверьте, я понимаю, почему иные вас так любят.

ТИХОН. И вы идете уже? А я... я имел было представить вам одну мою просьбу... и боюсь теперь...

СТАВРОГИН. Ах, сделайте одолжение.

ТИХОН. Не оглашайте листков ваших.

СТАВРОГИН. Я вас предупредил, что листки назначены к распространению и ничто меня не остановит!

ТИХОН. Понимаю. Но я вам предлагаю взамен сего подвига другой, еще величайший. Покорите сие желание ваше, и тогда всю гордость свою и беса вашего посрамите, свободы достигнете!

СТАВРОГИН. Как болезненно вы это всё принимаете... Короче, вам хочется, чтоб я остепенился, пожалуй, женился и кончил жизнь членом здешнего клуба, посещая каждый праздник ваш монастырь.

ТИХОН. Нет, не та епитимья, я другую готовлю. Я знаю одного старца, отшельника и схимника, и такой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того. Подите к нему в послушание, под начало его лет на пять, на семь, и сею великою жертвой, обещаю вам, купите всё, чего жаждете.

СТАВРОГИН /с легкостью/. Вступить в монахи? Почему бы и нет? Я, кстати, убежден, что сумею жить как монах, вопреки животному бесстыдству, которым я наделен.

Что с вами?

ТИХОН. Я вижу... я вижу как наяву, что никогда вы не стояли так близко к новому, самому ужасному преступлению, как в сию минуту.

СТАВРОГИН. Успокойтесь! Я, может быть, еще отложу обнародование листков.

ТИХОН. Нет, нет, не после обнародования, а еще до, за день, за час до великого шага, вы броситесь в новое преступление, как в исход, чтобы только избежать обнародования листиков!

СТАВРОГИН смотрит на него напряженно, вдруг ломает пополам распятие и бросает обломки на стол.

З а н а в е с

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

У Варвары Петровны.

Входит СТАВРОГИН с потрясенным липом, какой-то момент пребывает в замешательстве, потом круто поворачивается и исчезает в глубине дома. Входят ГРИГОРЬЕВ и СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ в большом волнении.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но, короче, что она от меня хочет?

ГРИГОРЬЕВ. Не ведаю. Просит вас пожаловать без промедления.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Должно быть, из-за обыска. Она узнала. Она никогда мне не простит.

ГРИГОРЬЕВ. Но кто же приходил описывать?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Же нэ сэ па. Какой-то немец, ки дириже ту. Жэ-тэ сюрексите. Иль парле, иль парле. Впрочем, он очень мало говорил, а это всё я говорил... Я рассказал мою жизнь, разумеется, с точки зрения политической... Жетэ сюрексите, мэ динь, же ву засюр. Боюсь, впрочем, что я, кажется, заплакал.

ГРИГОРЬЕВ. Но вы должны были потребовать у него ордер на обыск. Следовало обращаться с ним свысока.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Экуте, мон ами, не возражайте и не обескураживайте меня, потому что нет ничего несноснее, когда человек несчастен, а ему тут-то и указывают сто друзей, как он сглупил. Во всяком случае я принял некоторые меры предосторожности. Насчет теплого платья.

ГРИГОРЬЕВ. Зачем?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. А как же, нужно быть готовым. У нас верь как - примут, возьмут, посадят в кибитку и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате... Так что я тридцать пять рублей тихонько просунул в прореху в жилетном кармане.

ГРИГОРЬЕВ. Господи! Кто придет? Кто вас возьмет?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Тут, наверное, телеграмма из Петербурга была.

ГРИГОРЬЕВ. Телеграмма? Про вас? Да за что вас арестовать?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать? Шак моман... придут, возьмут, и фью - исчез человек!

ГРИГОРЬЕВ. Мэ вуайон, успокойтесь! Вам не в чем себя упрекнуть. Откуда этот страх?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Страх? О, нет, я не боюсь. То есть, я не Сибири боюсь. Я другого боюсь. Позора.

ГРИГОРЬЕВ. Позора? Какого позора?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Высекут!

ГРИГОРЬЕВ. Кто вас высечет? Где? Почему? Вы меня пугаете, шер ами.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, вас тоже высекут.

ГРИГОРЬЕВ. Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут.

ГРИГОРЬЕВ. Вам надо отдохнуть после того, как вы повидаетесь с Варварой Петровной.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Что она обо мне подумает? Что скажет, если узнает о позоре? Господи, вот и она.

К р е с т и т с я .

ГРИГОРЬЕВ. Вы перекрестились?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О, я никогда этому не верил, но... пусть, пусть!

Входит ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Они встают.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /Григорьеву/. Мерси, мон ами. Не угодно ли вам теперь оставить нас наедине...

Сядьте.

Степан Трофимович, прежде чем мы окончательно расстанемся, нам надо говорить о деле. И лучше бы прямо, не так ли?

Подождите, молчите, дайте мне сказать. Тысячу двести рублей вашего пенсиона я считаю моею священной обязанностью до конца вашей жизни. Кладу еще экстренных восемьсот рублей. Довольно с вас? Кажется, не мало. Итак, возьмите деньги и живите, где хотите, сами по себе, в Петербурге, в Москве, за границей, только не у меня. Слышите?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Недавно так же настойчиво и так же быстро передано было мне из тех же уст другое требование. Я смирился. Я вырядился в жениха и... плясал казачка вам в угоду...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вы не плясали, а вы вышли ко мне в новом галстуке, напомаженный и разрушенный. Уверяю вас, что вам очень хотелось самому жениться; это было на вашем лице написано, и, поверьте, выражение самое неизящное. Да еще на молоденькой девушке, почти ребенке...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Ни слова больше, прошу вас. Я пойду в богадельню.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. В богадельню нейдут с двумя тысячами дохода. Припоминаю, в самом деле, ваш сын, который, кстати, гораздо умнее вас, как-то расшутился раз о богадельне. Ба, есть действительно особенные богадельни, куда даже и генералы хотят. Вы там сможете составить и партию в преферанс...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Пассон!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Пассон? Вы теперь грубости говорите? Но в таком случае всё; вы извещены, мы живем с этих пор порознь.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. И всё? Все, что осталось от двадцати лет? Последнее прощание наше?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Затверженные уроки! Вы говорите, как мой сын!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Я не попугай, чтобы повторять чужие слова! Что сделали вы для меня в эти двадцать лет? Вы отказывали мне даже в книгах, которые я для вас выписывала. Вы не хотели, чтобы я их читала прежде, чем вы их прочтете, а так как вы никогда их не читали, я так и жду до сих пор, двадцать лет. Всё дело в том, что вы ревновали к моему интеллектуальному развитию.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /с отчаянием/. Но неужели, неужели же всё порвать из-за таких мелких впечатлений?!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Когда я вернулась из-за границы и заговорила с вами о впечатлении после Сикстинской Мадонны, вы не дослушали и высокомерно стали улыбаться.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я улыбался, да, но вовсе не высокомерно!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да вам и хвалиться-то было нечем предо мной. Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается, кроме закоренелых стариков. Это доказано.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. В результате всех этих жестоких слов доказано главным образом то, что мне надобно удалиться. Послушайте меня. Я теперь же возьму нищенскую суму мою, оставлю все подарки ваши и уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером, либо умереть где-нибудь с голоду под забором. Прощайте.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА поднимается, засверкав глазами.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Я была уверена, уверена уже годы, что вы именно на то живете, чтобы под конец опозорить меня клеветой. Вы способны умереть единственно ради того, чтобы оклеветать мой дом.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вы всегда презирали меня, но я кончу как рыцарь, верный моей даме. С этой минуты не принимаю ничего, а чту бескорыстно .

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Как это глупо!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вы всегда не уважали меня. Я мог иметь бездну слабостей. Да, я вас объедал, но объедать никогда не было высшим принципом моих поступков. Это случилось так, само собою, я не знаю как... Я всегда думал, что между нами остается нечто высшее еды, - и никогда, никогда не был я подлецом. Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворе поздняя осень, туман лежит над полями, мерзлый старческий иней покрывает будущую дорогу мою, а ветер завывает о близкой могиле... Но в путь, в путь, в новый путь! О, прощайте, мечты мои! Двадцать лет!

Лицо его обрызгано прорвавшимися слезами.

В путь!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Алеа жакта эст.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Степан!

ГРИГОРЬЕВ /входит/. Куда побежал Степан Трофимович? В городе бунт!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Бунт?

ГРИГОРЬЕВ. Да, бунтуют рабочие фабрики Шпирулина, они устроили демонстрацию на площади пред губернаторским домом. А губернатор будто бы помешался.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Господи, Степан Трофимович может быть замешан в бунте!

В сопровождении Алексея Егорыча входят ПРАСКОВЬЯ ДРОЗДОВА, ЛИЗА, МАВРИКИЙ НИКОЛАЕВИЧ и ДАША.

ПРАСКОВЬЯ. Ах, боже мой. В городе революция, а у меня ноги совсем не ходят!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ну началось, началось. У этого идиота губернатора приступ нервной горячки.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вы не видели вашего отца?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Нет, но с ним ничего не случится. Ну, высекут, так это только на пользу.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Николя, что случилось?

СТАВРОГИН. Ничего. Ничего, но мне показалось, меня зовут. Впрочем, нет, нет... Кто меня может позвать...

ЛИЗА делает шаг ему навстречу.

ЛИЗА. Николай Всеволодович, некий Лебядкин, который называет себя братом вашей жены, шлет мне непристойные письма, в которых намекает на некие разоблачения в ваш адрес. Если он и в самом деле ваш родственник, запретите ему мне докучать.

СТАВРОГИН /со странной простотой/. Я в самом деле имел несчастье породниться с этим человеком. Вот уже четыре года, как я женился в Петербурге на его сестре, урожденной Лебядкиной.

/С те же видом/. А теперь надо пойти со мной, Лиза. В мой загородный дом в Скворешниках.

МАВРИКИЙ. Лиза!

ЛИЗА. Пощадите меня!

РАССКАЗЧИК /перед занавесом, освещенным отблесками пожара/. Огонь, который так долго тлел, наконец вспыхнул. Он занялся в ту ночь, когда Лиза ушла за Ставрогиным. Пожар уничтожил почти все Заречье, квартал, отделявший город от загородного имения Ставрогиных. В этом квартале находился дом Лебядкина и его сестры Марии. Но пожар вспыхнул также и в умах. После бегства Лизы несчастья последовали одно за другим.

СТАВРОГИН. Я отправил нарочного верхом. Через несколько минут всё узнаем, а пока люди говорят, что сгорела часть Заречья. Загорелось еще в двенадцатом часу.

ЛИЗА. Послушайте меня, Николя. Нам недолго быть вместе, и я хочу говорить всё, что мне угодно...

СТАВРОГИН. Что значит этот язык, Лиза? Что значит «нам недолго быть вместе»? Почему?

ЛИЗА. А помните, я вчера, входя, мертвецом отрекомендовалась.

СТАВРОГИН. Не помню, Лиза. Зачем мертвецом? Надо жить...

ЛИЗА. И замолчали? У вас совсем пропало красноречие. Я прожила мой час на свете, и довольно. Помните вы Христофора Ивановича?

СТАВРОГИН. Да.

ЛИЗА. Он вам ужасно надоедал, правда? Тогда в Лозанне. Отворял дверь и всегда говорил: «Я на минутку», - а просидит весь день. Я не хочу походить на Христофора Ивановича.

СТАВРОГИН. Лиза, мне больно за этот надломанный язык. Эта гримаса вам дорого стоит самой. Клянусь, я теперь больше люблю тебя, чем вчера, когда ты вошла ко мне!

ЛИЗА. Какое странное признание!

СТАВРОГИН. Мы не расстанемся. Мы уедем вместе.

ЛИЗА. Уедем? Куда нам ехать? Зачем? Чтобы вместе воскресать, как вы говорите? Нет уж, слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим принимать - вот мой идеал, вполне мещанский. Но так как вы женаты, так и нечего о том говорить.

СТАВРОГИН. Лиза! Что же такое было вчера? Ты забыла?

ЛИЗА. Нет. Было то, что было. А теперь я хочу уйти.

СТАВРОГИН. Вы мстите мне за вчерашнюю фантазию?

ЛИЗА. Какая низкая мысль!

СТАВРОГИН Так зачем же вы дарили мне... «столько счастья».

ЛИЗА. Не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе.

СТАВРОГИН. Не презирай меня так! Я не боюсь ничего, кроме как потерять надежду, которую ты мне дала. Знаешь ли ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатил.

ЛИЗА. Своею или чужой?

СТАВРОГИН /потрясен/. Что это значит? Что ты сказала?

ЛИЗА. Своею или моею жизнью заплатили, вот что я хотела спросить. Чего вы так вдруг вскочили? Зачем на меня глядите с таким видом. Вы как будто бы боитесь. Я уж давно заметила, что вы боитесь... Господи, как вы бледнеете!

СТАВРОГИН. Если ты что-нибудь знаешь, Лиза, то клянусь, я ничего не знаю... и вовсе не о том сейчас говорил...

ЛИЗА /с ужасом/. Я вас совсем не понимаю.

СТАВРОГИН /садится, закрывает лицо руками/. Дурной сон и бред. Мы говорили о двух разных вещах.

ЛИЗА. я совсем не знаю, о чем вы говорили...

Николя...

Неужели вчера вы не знали, что я сегодня от вас уйду, знали или нет? Не лгите, знали или нет?

СТАВРОГИН. Знал.

ЛИЗА. Знали и оставили «мгновение» за собой?

СТАВРОГИН. Да, мучь меня, казни. Ты имеешь полное право! Я знал также, что я не люблю тебя, и погубил тебя. Я никогда ни к кому любви не испытывал, только желал. Да, «я оставил мгновение за собой», но я всегда имел надежду, что однажды смогу полюбить, и всегда надеялся, что - тебя. Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко мне. Я буду любить. Я тебя полюблю...

ЛИЗА. Меня полюбите? А я-то вообразила... Ах, я вошла к вам из гордости, чтобы не отстать от вас в великодушии, вошла, чтобы погубить себя вместе с вами и разделить ваши несчастия.

А знаете, я все-таки думала, что вы ужасно как меня любите. Вы же только надеетесь полюбить меня когда-нибудь. Не презирайте дуру и не смейтесь за эту слезинку, что сейчас упала. Я ужасно люблю плакать, «себя жалеючи». Ну, довольно, довольно. Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны; два щелчка с обеих сторон, тем и утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.

СТАВРОГИН. Не плачь, я не могу этого вынести.

ЛИЗА. Я спокойна. Я разочла мою жизнь на один только час и спокойна. А вы забудете. У вас так еще много будет разных «часов» и «мгновений».

СТАВРОГИН. Никогда, никогда! Никого, кроме тебя!

ЛИЗА /смотрит на него пронзительным взглядом, как бы озарившимся безумной надеждой/. Ах, вы...

СТАВРОГИН. Да, да. Я полюблю тебя. Теперь я уверен, в один прекрасный день сердце мое размягчится, я склоню голову и забудусь в твоих объятиях. Ты одна можешь меня исцелить. Ты одна...

ЛИЗА /взяла себя в руки, с мрачным отчаянием/. Вас исцелить? Я не хочу. Не хочу я быть вашею сердобольною сестрой. Обратитесь к Дашеньке, эта бедная собачка с вами поедет, куда хотите. И не сокрушайтесь по мне. Я заранее знала, что меня ждет. Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том-то и пройдет наша взаимная любовь...

АЛЕКСЕЙ ЕГОРЫЧ. Сударь, сударь, нашли...

Я... Сударь... Петр Степанович Верховенский желает вас видеть.

СТАВРОГИН. Лиза, подожди в той комнате.

Она идет в соседнюю комнату, АЛЕКСЕЙ ЕГОРЫЧ уходит.

Лиза...

Если сейчас что-нибудь услышишь, то знай: я виновен.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. То есть, если вы уже знаете, то, разумеется, никто из нас ни в чем не виноват. Это такое стечение... совпадение случаев. Юридически до вас не может коснуться...

СТАВРОГИН. Сгорели? Зарезаны?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Зарезаны, но не сгорели. Дом, к несчастью, сгорел не полностью, трупы нашли: Лебядкина с перерезанным горлом, а сестра его вся истыкана ножом. Наверняка это грабитель. Мне сказали, что вчера вечером Лебядкин был пьян и все показывал полторы тысячи рублей, которые я ему дал.

СТАВРОГИН. Вы ему дали полторы тысячи?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ну да, как нарочно, и от вашего имени.

СТАВРОГИН. От моего имени?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да, я боялся, что он на нас донесет, и дал ему эти деньги, чтобы он уехал в Петербург...

Но послушайте хотя бы, как всё обернулось...

Ну чего же вы... полноте... этак руку сломаете. Короче, он хвастался этими деньгами, а Федька услышал. Чего ж еще? Я теперь совершенно убежден, что это Федька. Должно быть, он не понял ваших истинных намерений.

СТАВРОГИН /странным образом рассеянный/. А пожар тоже Федька запалил?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Нет, нет. Вы знаете, что у меня уже давно эта идейка об огне созревала, так как она столь народна и популярна... Но я берег ее на критический час,.. Нет, это такое самовластие, и надо непременно строго наказать... Но притом согласитесь, что это всё отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться на Лизе. Где она? Надо и ее обрадовать.

Вы смеетесь?

СТАВРОГИН. Да. Я на обезьяну мою смеюсь. На вас то есть. Обрадовать? Разумеется. А вы думаете, она про эти трупы не догадается?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Конечно, не догадается, потому что ведь юридически... И потом это такого калибра девица, она так через эти трупики перешагнет, что люли... Выйдет замуж, забудет.

СТАВРОГИН. Никакого замужества не будет. Лиза останется одна.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Представьте, я ведь тотчас же, как вы вышли ко мне, по лицу догадался, что у вас несчастье. Даже, может быть, полная неудача, а? Ну, бьюсь об заклад, что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное время... Я ведь еще вчера знал, что у вас глупостью кончится... Ладно. Я отлично ее выдам за Маврикия Николаевича, который как раз сейчас сидит ее ждет на улице, под дождем, будьте уверены. А про тех... про убитых... знаете, не промолчать ли теперь? Всё равно потом узнает.

ЛИЗА. Об чем узнает? Кто убит? Что вы сказали про Маврикия Николаевича?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. А, вы подслушивали?

ЛИЗА. Что вы оказали сейчас про Маврикия Николаевича? Он убит?

СТАВРОГИН. Нет, Лиза, убита только моя жена и ее брат.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /поспешно/. Зверский, странный случай, Лизавета Николаевна! Пользуясь пожаром, их убили и ограбили. Дело разбойника Федьки.

ЛИЗА. Николай Всеволодович, правду он говорит?

СТАВРОГИН. Нет, неправду.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да поймите же по крайней мере, что он сумасшедший теперь человек! Ведь он с вами же всю ночь пробыл, как же...

ЛИЗА. Николай Всеволодович, скажите, как пред богом, виноваты вы или нет, а я, клянусь, вашему слову поверю, как божьему, и на край света за вами пойду, как собачка...

СТАВРОГИН /медленно/. Я не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц. Теперь ступайте от меня.

ЛИЗА /смотрит на него с ужасом/. Нет, нет, нет.

С криком уходит.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я с вами только время зря потерял!

СТАВРОГИН /мрачно/. Я. О, я...

Хохочет, как безумный, потом, вдруг выпрямившись, кричит страшным голосом.

Я, я всей душой ненавижу всё, что есть в России: народ, царя, и вас, и Лизу. Ненавижу всё, что живет на земле, и прежде всего - самого себя. И тогда пусть правит разрушение, да, и пусть под руинами погибнут они все, вместе с обезьянами Ставрогина и самим Ставрогиным...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Постойте, Лиза, постойте. Я вас доставлю, я ведь на беговых.

ЛИЗА. Какой вы добрый... Где они? Где кровь?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Помилуйте, дождь, туман. Идемте, здесь Маврикий Николаевич.

ЛИЗА. Маврикий Николаевич? Где? Боже, он ждет меня. Он знает.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Но помилуйте, если он человек без предрассудков!

ЛИЗА. Ах, чудесно, чудесно! Ах, пусть он меня не видит! Уйдемте, уйдемте! В лес, в поле...

ВЕРХОВЕНСКИЙ уходит. ЛИЗА бежит. Появляется МАВРИКИЙ НИКОЛАЕВИЧ и бежит за ней. Она падает. Он склоняется над ней, плачет, снимает с себя пальто и набрасывает на Лизу. Она, плача, целует ему руку.

МАВРИКИЙ. Лиза! Я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя!

ЛИЗА. Маврикий Николаевич, не оставляйте меня. Я смерти боюсь, я не хочу умирать.

МАВРИКИЙ. Вы промокли, О. боже, и дождь всё идет!

ЛИЗА. Ничего, ничего. Вот так, ведите меня. Я хочу видеть кровь. Он говорит, что сам ее зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных... за меня... Скорей, скорей! Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте меня, бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и убейте здесь, в поле!

МАВРИКИЙ. Никто вам теперь не судья, прости вам бог, а я ваш судья меньше всех!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /словно как в бреду/. Это вы! Шер, шер, неужто и вы... в таком тумане... Видите, зарево!.. Ву зет малёрёз, нэс-па? Вижу, вижу, не рассказывайте. Ну сом тус малёре, мэ иль фо ле пардоне тус. Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне, иль фо пардоне, пардоне э пардоне.

ЛИЗА. Но зачем вы становитесь на колени, встаньте!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Прощаясь с миром, хочу в вашем образе проститься и со всем моим прошлым.

Становлюсь на колена пред всем, что было прекрасно в моей жизни. Я мечтал взлететь на небо и вот теперь в грязи, убитый и озябший старик... Видите, красное зарево их деяний. Они не могли кончить иначе... Бегу из бреду, горячечного сна, бегу искать Россию. Но как вы измокли оба! Возьмите мой зонтик.

А я все равно где-нибудь найму экипаж. Шер Лиза, вы, кажется, сказали, что кто-то кого-то убил?

О, мон дьё, с вами дурно!

ЛИЗА. Идем, идем!

Увлекает за собой Маврикия Николаевича.

Отдайте этому ребенку его зонтик. Непременно!

Постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу!

ГОЛОС. Это ставрогинская! Мало что убьют, глядеть придут.

МАВРИКИЙ. Лиза, Лиза, не оставляйте меня.

Лиза, милая Лиза, мы скоро встретимся!

МАРИЯ. Я у вас на время, пока приищу работу. Но если вас стесняю, сделайте одолжение, заявите сейчас же, если вы честный человек. Я все-таки могу что-нибудь завтра продать и заплатить в гостинице.

ШАТОВ. Не нужно, Мари, не нужно гостиницу! Ты здесь у себя.

МАРИЯ. Нет, не у себя. Мы вот уже три года как разошлись. Но не подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь возобновлять или в чем-нибудь раскаиваться.

ШАТОВ. О, Мари, это напрасно, совсем напрасно. Ты единственное дорогое существо, когда-то сказавшее мне «люблю». Мне этого довольно. Делай всё, что захочешь. Главное, что ты здесь.

МАРИЯ. Да, вы добры. И если теперь обратилась прямо к вам, то отчасти потому, что всегда считала вас далеко не подлецом, а может быть, гораздо лучше других... мерзавцев...

ШАТОВ. Мари, знаешь... ты, может быть, очень устала, ради бога, не сердись... Если бы ты согласилась, например, хоть чаю, а? Чай очень подкрепляет, а? Если бы ты согласилась!..

МАРИЯ. Чего тут согласилась, разумеется, соглашусь, какой вы по-прежнему ребенок. Если можете, дайте. Как у вас холодно!

ШАТОВ. О, я сейчас, сейчас достану чаю.

МАРИЯ. Стало быть, нет дома чаю?

ШАТОВ. Будет, будет, сейчас будет всё.

Есть у вас чай и самовар?

КИРИЛЛОВ. Садитесь и пейте просто!

ШАТОВ. Нет. Ко мне пришла жена...

КИРИЛЛОВ. Ваша жена!

ШАТОВ /путаясь в словах и почти плача/. Кириллов, Кириллов, мы вместе страдали в Америке.

КИРИЛЛОВ. Да, да, подождите.

Исчезает и появляется с чайником и с подносом.

Вот, берите. И денег рубль. Берите всё.

ШАТОВ. Давай, друг, отдам завтра! Ах, Кириллов!

КИРИЛЛОВ. Нет, нет, не стоит. Хорошо, что она вернулась. Видно, что вы ее любите. Хорошо, что вы ко мне пришли. Когда надо еще чего-нибудь, приходите опять. Приходите вою ночь, я не сплю. И буду думать о вас и вашей жене.

ШАТОВ. Кириллов! Если б... если бы вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий... о, какой бы вы были человек, Кириллов!

КИРИЛЛОВ внезапно выходит. ШАТОВ смотрит ему вслед.

Стучат в дверь. Входит ЛЯМШИН.

Я не могу вас теперь принять.

ЛЯМШИН. Я имею передать вам нечто. Но поручению Верховенского я пришел сообщить вам, что вы свободны и более от вас никогда ничего не потребуется.

ШАТОВ Ничего?

ЛЯМШИН. Совершенно ничего. Ваша просьба исполняется, и вы навсегда устранены. Вам остается только показать Липутину место, где зарыт станок. Я явлюсь за вами завтра затемно ровно в шесть часов утра.

ШАТОВ. Хорошо, приду. А теперь убирайтесь. Ко мне жена воротилась.

О, как ты прекрасна!

МАРИЯ /просыпаясь/. Как смели вы не разбудить меня. Я заняла вашу постель. Ах!

С громким стоном падает на постель. Как бы сильнейшая судорожная боль отняла у нее все силы. Захватывает руку Шатова.

ШАТОВ. Мари, голубчик, если надо, тут есть доктор... Что у тебя болит? А то бы можно припарки. Это я и без доктора могу...

МАРИЯ. Что? Что же это!

ШАТОВ. То есть что именно, Мари? Извини, я ничего не понимаю.

МАРИЯ. Нет, нет, ничего... Ходите по комнате. Говорите мне про что-нибудь. Про ваши новые идеи, например. Что проповедуете? Ведь вы не можете не проповедовать; таков характер!

ШАТОВ. Да.. Именно... Бога проповедую, Мари.

МАРИЯ. В которого сами не верите.

Снова припадок судорожной боли.

О, несносный человек! О, нестерпимый человек!

ШАТОВ. Мари, я буду что хочешь... я буду ходить, говорить...

МАРИЯ. Да неужто вы не видите, что началось?

ШАТОВ. Что началось, Мари?

МАРИЯ. Да неужели вы, наконец, не видите, что я мучаюсь родами? Будь он заранее проклят, этот ребенок!

ШАТОВ встает.

Куда же вы, куда же вы, не смейте!

ШАТОВ. Я сейчас, я сейчас, за повивальной бабкой, прежде всего теперь деньги!.. О, Мари! Кириллов! Кириллов!

З а т е м н е н и е .

Постепенно свет возвращается. Она рядом, вместе с ним.

МАРИЯ. Он хорошенький.

ШАТОВ. Это великая радость!

МАРИЯ. Какое же имя он будет носить?

ШАТОВ. Шатов. Это мой сын. Позволь, я поправлю подушку.

МАРИЯ. Не так, ох, не так... Что за руки!

/Не глядя на него/. Нагнитесь ко мне!

Еще! Ближе!

ШАТОВ. Мари, мон амур!

МАРИЯ. Николай Ставрогин подлец!

ШАТОВ. Мари, кончено со старым бредом! Давай трудиться и на новую дорогу втроем!

МАРИЯ /бросается ему в объять я/. Да, будем трудиться, всё забудется, любимый мой!..

В дверь, гостиной стучат.

Что это?

МАРИЯ. Ты оставишь меня одну. Только что встретились и уже оставляешь...

ШАТОВ. Это уж самый последний раз! А там новый путь, и никогда, никогда не вспомянем о прежнем ужасе!

Целует ее, берет фуражку, осторожно закрывает дверь.

В гостиной его ждет ЛЯМШИН.

Лямшин, друг мой, бывали ли вы когда-нибудь счастливы?

Ну, чего вы ждете?

ВЕРХОВЕНСКИЙ /поднимает фонарь, осматривает всех/. Надеюсь, вы ничего не забыли из того, что было условлено?

ВИРГИНСКИЙ. Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка. Зная сердце человеческое... можно быть уверенным, что теперь он не донесет... потому что он в счастии... Так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, то отложили бы вы какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы считали своим долгом и обязанностью?

ВИРГИНСКИЙ. Нет, не отложил бы! Ни за что бы не отложил! Но...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Вы скорее бы захотели стать опять несчастным, чем подлецом?

ВИРГИНСКИЙ. Да, да, я бы предпочел.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ну так знайте, что Шатов считает этот донос своим гражданским подвигом. К тому же я не вижу никакого счастья в том, что жена после трех лет отлучки пришла к нему родить ставрогинского ребенка.

ВИРГИНОКИЙ /вскипел/. А я, я протестую. Мы возьмем с него честное слово. Вот и всё.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Предать на честное слово общее дело - так поступают только подкупленные правительством!

ЛИПУТИН. Кто же здесь подкупленные правительством!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Вы, может быть... Подкупленные, господа, все те, которые трусят в минуту опасности.

ШИГАЛЕВ. Довольно. Я хочу сказать. Со вчерашнего вечера я методически обдумал вопрос об этом убийстве и пришел к заключению, что замышляемое убийство бесполезно, легкомысленно и продиктовано причинами субъективными. Вы ненавидите Шатова, потому что он вас презирает и потому что он вас оскорбил. Это дело личное. Но предвзятость - это деспотизм. Поэтому я ухожу. Не из страху опасности и не из чувствительности к Шатову, а единственно потому, что всё это дело противоречит моей системе. Прощайте. Насчет же доноса вы знаете, что с моей стороны его не будет.

Обернулся и пошел.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Всем оставаться на местах! Этого помешанного мы после отыщем. А пока что я должен вам заявить, что Шатов уже сообщил Кириллову о своем намерении донести. Кириллов мне сказал об этом, потому что был возмущен. Теперь вы знаете все. И кроме того, вы поклялись.

Итак, напоминаю вам, что вслед за тем надо будет бросить его в пруд и разойтись. Письмо Кириллова совершенно отдалит от нас всякое подозрение. Завтра же я отправлюсь в Петербург, и вы получите мои сообщения.

Прячемся!

ШАТОВ. Вы что, дар речи потеряли? Где ваш заступ? Да не бойтесь, тут ровно нет никого. Теперь хотя из пушек отсюдова пали, не услышат. Это вот здесь.

На самом этом месте...

ВИРГИНСКИЙ. Это не то, не то! Нет, это совсем не то!.. Нет...

Нет, нет, это совсем не то...

ВЕРХОВЕНСКИЙ /глядя на всех с презрением/. Экая дрянь народ, однако!..

З а т е м н е н и е

Картина двадцатая

У л и ц а

ВЕРХОВЕНСКИЙ быстро идет по направлению к дому Филипповых. Навстречу ему ФЕДЬКА.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Это что ты выдумал? Почему не спрятался где приказано?

ФЕДЬКА. Полегче, таракашка, полегче! Я не хотел Кириллова подводить, уж больно барин образованный.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Хочешь ты паспорт и деньги, чтобы уехать в Петербург?

ФЕДЬКА. Вошь ты поганая, вот я тебя за кого почитаю. Ты мне за неповинную кровь большие деньги сулил и за господина Ставрогина клятву давал. А я сумлеваюсь в уме, что в Петербург меня шлешь, чтоб господину Ставрогину, Николаю Всеволодовичу, чем ни на есть по злобе своей отомстить, надеясь на мое легковерие. Из чего ты выходишь первый убивец.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /вне себя/. А знаешь ли ты, что я тебя, мерзавца, ни шага отсюда не выпущу и прямо в полицию передам?

/Поднимаясь/. Я тебя на другом конце шара отыщу... Раздавлю! Что до Кириллова!..

КИРИЛЛОВ /в темноте/. Ты убил Шатова! Ты его убил, убил!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я вам в рот разжевывал несколько раз, Шатов готовил донос.

КИРИЛЛОВ. Молчи! Это ты его за то, что он тебе в Женеве плюнул в лицо.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. И за то. И еще за другое. За многое другое. Чего же вскакивать? Ого...

КИРИЛЛОВ. Признайся, подлец, ты взял револьвер, потому что боялся, что я застрелю тебя... Но я тебя не застрелю... хотя... хотя...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Я так и знал, что вы играете; только, знаете, вы рисковали: я мог спустить...

КИРИЛЛОВ. Мне жаль Шатова.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да ведь и мне жаль.

КИРИЛЛОВ. Молчи, подлец, убью!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ну, ну, ну, солгал, согласен, вовсе не жаль... Только надо иметь в виду время. На рассвете я должен сесть в поезд и уехать за границу.

КИРИЛЛОВ. Понятно. Хочешь оставить свои злодеяния другим и скрыться. Подлец!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Подлость, порядочность - это слова. Только слова.

КИРИЛЛОВ. Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что всё не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. И что из того?

КИРИЛЛОВ. Что?..

Ты последний, который со мной. Я бы не хотел с тобой расстаться дурно.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Поверьте, Кириллов, что я ничего не имею против вас, как человека, лично.

КИРИЛЛОВ. Мы оба подлецы, но я застрелю себя, а ты останешься жить.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Разумеется, останусь. Я трус, и это достойно презрения, я знаю.

КИРИЛЛОВ /всё в большем исступлении/. Истинно достойно презрения. Слушай, помнишь ли ты, что сказал Один на кресте разбойнику, который умирал справа от него: «Будешь сегодня со мною в раю». Кончился день, оба померли и не нашли ни рая, ни воскресения. Слушай: этот человек был высший на всей земле. Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие. А если так, если законы природы не пожалели и этого, заставили и его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Ну да, для чего же жить? Я этот ваш пункт очень хорошо понимаю. Если бог есть ложь, значит, человек одинок и свободен. Убивая себя, вы доказываете, что свободны и бога больше нет. Но для этого надобно себя убить.

КИРИЛЛОВ /в исступлении/. Наконец-то ты понял! Стало быть, можно же понять, если даже такой, как ты, понял! Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же докажет страшную свободу человека? Я ужасно несчастен, ибо я первый и ужасно боюсь. Я бог, но на короткое время. Но я начну и дверь отворю. И спасу. И люди станут счастливы, все станут богами во веки веков.

Давай перо! Диктуй, всё подпишу. И что Шатова убил подпишу. Диктуй. Никого я не боюсь, всё - безразлично. Всё тайное станет явным! А ты будешь раздавлен! Верую! Верую! Диктуй.

ВЕРХОВЕНСКИЙ /схватился с места и мигом подал чернильницу и бумагу/. Я, Алексей Кириллов, объявляю...

КИРИЛЛОВ. Стой! Кому? Кому объявляю? Хочу знать, кому.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Никому, всем. К чему определенность? Всему миру!

КИРИЛЛОВ. Всему миру? Браво! И чтобы не надо раскаяния. Не хочу, чтобы раскаиваться, и не хочу к начальству! Диктуй же! Планета недобра, я подпишу.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Да, недобра. И к черту начальство! Пишите!

КИРИЛЛОВ. Стой! Я хочу сверху рожу о высунутым языком.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Э, вздор! И без рисунка можно все это выразить, одним тоном.

КИРИЛЛОВ. Тоном? Это хорошо. Диктуй тоном!

ВЕРХОВЕНСКИЙ. ...объявляю, что сегодня утром убил студента Шатова за предательство, в парке, и за донос о прокламациях.

КИРИЛЛОВ. Только? Я еще изругать хочу.

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Довольно. Давайте. Э, черт, да вы и не подписали, и даты не поставили. Подписывайте!

КИРИЛЛОВ. Я хочу изругать...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Подпишите: Вив ля Репюблик. Они побледнеют.

КИРИЛЛОВ. Браво! Нет, не так. Либерте, эгалите, фратерните у ля мор. Вот это лучше, это лучше. И подпишу еще раз по-французски: жантийом, семинарист рюс е ситуайен дю монд сивилизе. Вот это лучше всяких...

Сейчас, сейчас...

ВЕРХОВЕНСКИЙ. Прекрасно!

МАРИЯ /кричит на другом этаже/. Шатов! Шатов!

РАССКАЗЧИК. Выданные слабым Лямшиным, убийцы Шатова были арестованы, все, кроме Верховенского, который в это самое время, удобно устроившись в купе первого класса, пересекал границу и лелеял новые планы создания лучшего общества. Но если про породу таких, как Верховенский, можно оказать, что она неистребима, то едва ли то же самое можно сказать про таких, как Ставрогин.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Приготовь экипаж.

Бежать в его возрасте, бог знает куда, под дождем!

Идиот! Идиот! Но он теперь болен! О, я верну его живого или мертвого.

Голубушка, голубушка моя!

ДАША. Господи, спаси их всех, сохрани и помилуй их, а после уж и меня.

Вы пришли за мной, не так ли?

СТАВРОГИН. Да.

ДАША. Что вам от меня нужно?

СТАВРОГИН. Я пришел просить вас уехать со мной завтра.

ДАША. Согласна. Куда мы отправимся?

СТАВРОГИН. За границу. И будем там жить вечно. Хотите со мной?

ДАША. Хочу.

СТАВРОГИН. Место, которое я знаю, очень мрачно, ущелье: горы теснят зрение и мысль. Место, которое в этом мире более всего напоминает о смерти.

ДАША. Я поеду за вами. И вы научитесь жить, жить заново... Вы сильны.

СТАВРОГИН /с нехорошей улыбкой/. Да, я пробовал везде мою силу. Я был способен снести пощечину, укротить убийцу, жить в большом разврате, признаться в браке публично. Я всё могу сделать, сила моя беспредельна. Но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел.

ДАША. Молю господа, чтобы дал вам хоть немного любви, пусть даже и не я стану ее предметом!

СТАВРОГИН. Да, вы великодушны и будете мне хорошей «сиделкой». Но лучше вам быть осторожнее: я уже не смогу ненавидеть и, стало быть, любить никогда не смогу. Из меня выливается одно отрицание, мелочное отрицание. Если бы я мог хоть во что-то поверить, я бы мог, возможно, себя убить. Но и верить я не могу.

ДАША /дрожит/. Николя, такая пустота - это вера или преддверие веры.

СТАВРОГИН /смотрит на нее, после паузы/. Значит, верую.

В ы п р я м л я е т с я .

Ничего не говорит. Я знаю, что мне делать.

Какая низость с моей стороны - прийти за вами! Вы были мне дороги, и в несчастии моем мне было сладостно быть подле вас.

ДАША. Я счастлива, что вы пришли.

СТАВРОГИН /смотрит на нее странным взглядом/. Счастливы? Пусть так. Да нет же, это невозможно... Я приношу только зло... Но никого не виню.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Быстро, сюда, на диван.

Пошли за доктором.

Пусть протопят в комнатах.

Ну что, безумный вы человек, каково погуляли?

Ну, успокойся, успокойся, ну, голубчик мой. О, мучитель, мучитель!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /очнулся/. Шери, шери...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Подождите говорить, Степан Трофимович, подождите немного, пока отдохнете.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Же ву зэме...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Молчите.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Же ву зэме тут ма ви... вэн тан.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да что ты мне всё, эме да эме. Довольно! Двадцать лет прошло, не воротишь; дура и я.

В с т а е т .

И если вы теперь, сейчас не заснете, то я...

Спать, сейчас спать. Я посижу с вами.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, я засну.

Он бредит, но как бы связно.

Дорогой и несравненный друг мой, я как будто почти счастлив. Но счастье мое уже мне ничего не стоит, ибо я тотчас же начинаю прощать всех врагов моих... О, если бы и они могли простить мне.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /взволнованно, резко/. Вам простят. Но...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, я не заслуживаю. Мы все виновны. Но рядом с вами я, как дитя, невинен, как дитя. Дорогая моя, жизнь моя возможна лишь рядом с одной только женщиной. А на большой дороге так холодно... Но я узнал русскую действительную жизнь... Я рассказал им и свою жизнь.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вы и про меня им рассказывали, срамили меня по харчевням!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да... то есть в завуалированной форме, нес па? Но они ничего не понимали. О, позвольте мне поцеловать край вашего платья!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Успокойтесь. Как были, так и остались несносным.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О, ударьте меня по другой щеке, как в Евангелии. Я всегда был негодяем, только не с вами.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /плачет/. Со мной - тоже.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ / страстно/. Нет, но всю жизнь я лгал... Даже когда говорил правду. И говоря, не истины искал, а только, чтобы себя ублажить. Послушайте, я, может быть, и сейчас еще лгу?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Да, лжете.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но правда только то, что я вас любил. В остальном да, я лгал. Беда в том, что и сам верую в ту ложь, которую изрекаю. А самое трудное жить и не верить в собственную ложь. Но вы теперь рядом. Вы мне поможете...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Очнитесь, очнитесь. О, боже, он весь горит! Алексей Егорыч!

АЛЕКСЕЙ ЕГОРЫЧ. За доктором послали, сударыня.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Дорогая, дорогая моя, вот и все! Н много думал там, на дорогах, и многое понял. Ничего не следует отрицать, ничего. Нам уже поздно, но для тех, кто идет вслед, нес па? Наша смена, Россия молодая...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Что вы хотите сказать?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О, прочтите мне пассаж о свиньях.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /испуганно/. О свиньях?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, в Евангелии от Луки, знаете, когда бесы входят в свиней.

Глава VIII, 32-36.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /стоя перед ним/. «...Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло... И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых одетого и в здравом уме, и ужаснулись».

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Ах да, да... Эти бесы, которые выходят из больного, дорогая моя, не правда ли, вы узнаете их, это наши язвы, наши нечистоты, а больной - это Россия наша... Но нечистоты выходят, они поглощаются свиньями, то есть нами, сыном моим, другими, и мы несемся, как одержимые, и мы гибнем. Но больной излечится, и сядет у ног Иисусовых, и все будут спасены... Да, настанет день спасения России!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Вы не умрете. Вы всё это говорите, чтобы снова мучить меня, жестокий вы человек...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Нет, дорогая, нет... Впрочем, весь я не умру. Мы воскреснем и снова станем жить, ведь верно?.. Если Бог есть, мы воскреснем, вот мой символ веры. И я читаю его для вас, которую любил...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Бог есть, Степан Трофимович, уверяю вас, что есть.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я понял, тогда на дороге... среди моего народа. Я лгал всю жизнь. Завтра, завтра, дорогая моя, мы воскреснем вместе...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Даша!

О, боже, сжалься над созданием своим!

АЛЕКСЕЙ ЕГОРЫЧ /появляется из комнаты направо/. Сударыня, сударыня...

Входит ДАША.

Там, там.

Николай Всеволодович!

ДАША /опускаясь на колени/. Он повесился.

РАССКАЗЧИК. Дамы и господа, еще одно только слово. После смерти Ставрогина наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство.