Григорьев, рассказчик Мишель Моретт

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /с тоской кричит/. Николя!

ГАГАНОВ. Он... Как это он... Ко мне, на помощь!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /Степану Трофимовичу/. Боже мой, он сошел с ума...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да нет, тре шер, это шальная, ветреная молодость...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /Гаганову/. Простите Николая, умоляю вас.

Возвращается СТАВРОГИН. Выдерживает паузу, затем решительно направляется к Гаганову, который испуганно встает при его приближении. НИКОЛАЙ говорит, насупившись, скороговоркой.

СТАВРОГИН. Вы, конечно, извините... Я, право, не знаю, как мне вдруг захотелось... глупость...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /подходя к Ставрогину с другой стороны/. Таких извинений недостаточно, Николя.

Прошу вас, дитя мое. Сердце у вас доброе и благородное? человек вы образованный, воспитанный и вдруг являетесь в таком загадочном и опасном для всех колорите. Пожалейте, по крайней мере, вашу матушку.

СТАВРОГИН /смотрит сначала на мать, потом на Гаганова/. Хорошо, я все объясню. Но только по секрету и одному лишь господину Гаганову, который меня поймет.

ГАГАНОВ застенчиво подходит ближе. СТАВРОГИН наклоняется к нему и прихватывает зубами верхнюю часть уха Гаганова.

ГАГАНОВ /прерывающимся голосом/. Николя, Николя!

/Испуганно/. Николя, вы кусаете меня за ухо.

Он кусает меня за ухо!

Караул! Караул!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /идет к сыну/. Николай, ради всего святого!

НИКОЛАЙ смотрит на нее, слабо улыбается и навзничь и падает в припадке.

З а т е м н е н и е .

РАССКАЗЧИК. Гаганов несколько недель провел в постели. Николай Ставрогин тоже. Но выздоровел, представил достойные объяснения и уехал в довольно длительное путешествие. Единственным местом, где он задержался на некоторое время, была Женева, но вовсе не из-за трепетного очарования самого города, а потому что там он встретил Дроздовых, мать и дочь.

ПРАСКОВЬЯ. Ах, дорогая, во всяком случае, рада-радешенька сдать тебе с рук на руки Дашу Шатову. Ничего такого не хочу сказать, но сдается мне, не будь ее там, не было бы этой размолвки между твоим Николя и моей Лизой. Заметь, я ничего толком не знаю. Лиза слишком горда и строптива, чтобы говорить со мной об этом. Но факт то, что между ними что-то произошло, Лиза была обижена, бог знает почему, и кажется, придется тебе спросить о причинах твою Дашу, хотя...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Терпеть не могу намеков. Прасковья, скажи всё, что ты знаешь наверняка. Должна ли я поверить, что у Даши с Николаем была интрижка?

ПРАСКОВЬЯ. Интрижка, что за слово, дорогая? И потом я вовсе не хочу сказать, что ты должна поверить... Я слишком тебя люблю. Как ты могла подумать...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Не плачь. Я не обиделась. Скажи-ка попросту, что произошло.

ПРАСКОВЬЯ. Да ничего, нэс-па? Он влюблен в Лизу, это точно, и уж тут, сама понимаешь, я ошибиться никак не могу. Женская интуиция!.. Но ты ведь знаешь характер Лизы. Как бы это сказать - строптивый и насмешливый. А Николай - гордый. Боже, какая гордыня, истинно твой сын. Ну, так он не мог насмешек перенести и сам стал насмешлив.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Насмешлив?

ПРАСКОВЬЯ. Вот именно. А Лиза стала при всяком удобном случае к Николаю придираться. Заметила она, что тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься. Тут уж и мне, матушка, житья не стало. Раздражаться мне доктора запретили, и так это хваленое озеро ихнее мне надоело, только зубы от него разболелись. Я потом узнала, что от Женевского озера зубы болят; свойство такое. В конце концов Николай уехал. По-моему, они опять сойдутся.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Коли всё было так, то пустая размолвка; все вздор! Да и Дарью я слишком знаю; вздор, вздор. Да сейчас же все и выясним.

ПРАСКОВЬЯ. Нет, нет, прошу тебя...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Скажи Даше, что я ее жду.

ПРАСКОВЬЯ. Про Дашеньку я, покаюсь, согрешила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслух. При мне, по крайней мере. Раздражение Лизы на меня подействовало. И потом, озеро это. Правда, что успокаивает, да только потому что надоедает. А как надоедает, нэс-па, так и снова раздражаться начинаешь ...

Дашенька, голубушка моя! Как грустно, что мы расстаемся. И больше не будет прекрасных наших вечерних разговоров в Женеве. Ах, Женеве! До свиданья, дорогая!

До свиданья, милочка, дорогуша, ма коломб.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Сядь сюда.

Возьми вышивание.

Расскажи мне о своем путешествии.

ДАША /ровным, но несколько усталым голосом/. О, я прекрасно провела время, вернее, полезно. Европа поучительна, да. Мы так сильно отстали от них. И...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Оставь Европу. Ничего у тебя нет такого особенного, о чем хотела бы ты сообщить.

ДАША /смотрит на нее/. Нет, ничего.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. На душе, на сердце, на совести?

ДАША /с угрюмой твердостью/. Ничего.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Так я и знала. И никогда в тебе не сомневалась. Ты мне была как дочь. И брату твоему я помогаю. Не правда ли, ты не хотела бы сделать что-то такое, что причинило бы мне неприятность?

ДАМ. Нет, ничего, храни вас господь.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Послушай. Я думала о тебе. Оставь свое рукоделье и сядь рядом со мной.

Хочешь замуж?

Стой, молчи. Во-первых, есть разница в летах. Но ты рассудительна. Впрочем, он еще красивый мужчина. Одним словом, это Степан Трофимович, который был твоим учителем и которого ты всегда уважала. Ну?

Знаю, он легкомыслен, мямля, эгоист. Но у него есть и достоинства, которые ты оценишь тем более, что я тебя об этом прошу. Его стоит за беззащитность его любить. Ты ведь меня понимаешь?

/Взрываясь/. Я так и знала, меньше не ждала от тебя. Он тебя любить будет, потому что должен, должен; он обожать тебя должен. Стой, он тебя слушаться будет; не сумеешь заставить - дура будешь. Но никогда не доводи до последней черты - и это первое правило в супружестве. Слушай, Дарья; нет выше счастья, как собою пожертвовать. И к тому же ты мне сделаешь большое удовольствие, а это главное. Но я тебя не неволю, всё в твоей воле. Ну, говори.

ДАША /медленно/. Если уж непременно надобно замуж выйти, выйду.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Непременно? Ты на что это намекаешь?

Ты только что сказала глупость. Это хоть и правда, что я вздумала тебя замуж выдать, но это не по необходимости, слышишь? Просто мне так придумалось. Скрывать здесь нечего, нэс-па?

ДАША. Да, я сделаю, как вам угодно.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Значит, согласна. Тогда перейдем к деталям. Сразу после венца я тебе выдам пятнадцать тысяч рублей. Из них восемь тысяч ты отдашь Степану Трофимовичу. Приятелям ходить позволяй раз в неделю; а если чаще, то гони. Но я сама буду тут.

ДАША. А - Степан Трофимович вам уже говорил что-нибудь об этом?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Нет, он ничего не говорил, но... он сейчас скажет,

Неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя? Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Ах, Дашенька, красавица моя, какая радость снова видеть вас!

Вот вы и с нами!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Оставьте ее. У вас еще будет время ее приласкать, вся жизнь впереди. Мне нужно с вами поговорить.

ДАША выходит.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Хорошо, мон ами, хорошо. Но вы же знаете, как я люблю мою маленькую воспитанницу.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Знаю, но перестаньте вы называть ее все время своей маленькой воспитанницей. Она выросла! Это невыносимо. Фу, как вы всегда накурите!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я только...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Сядьте. Речь не об этом. Речь о том, что вас надобно женить.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ /потрясен/. Меня женить? Третий раз в пятьдесят три года?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Что значат ваши пятьдесят три года! Пятьдесят лет - вершина жизни. Я это точно знаю, мне самой скоро пятьдесят. К тому же вы красивый мужчина.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Вы всегда были ко мне снисходительны, мон ами. Но должен вам сказать... Я не ожидал... Ну да, пятьдесят лет - еще не старость. Несомненно...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Я помогу вам. Вы получите свое приданое. Да, забыла сказать. Вы женитесь на Даше.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ / вздрагивает/. На Даше... а я думал... Даша! Мэ сэ тюн анфан!

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Ребенок, которому двадцать лет, слава богу! Не вертите, пожалуйста, зрачками, прошу вас, вы не в цирке. Вы очень умны и учены, но вы ничего не понимаете в жизни. За вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и что с вами будет? А Даша будет вам хорошею нянькой. К тому же я сама буду тут, не сейчас же умру. И потом, это ангел кротости.

Понимаете ли вы, если я сама вам говорю, что она ангел кротости!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Знаю, знаю, но ведь разница в возрасте. Я воображал... В крайнем случае, вуайе ву, кто-нибудь моего возраста...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. Ну так что! Вы сформируете ее к жизни, разовьете ее сердце... Дадите ей имя. Вы, может быть, спасете ее, спасете!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Но она?.. Вы ей говорили?

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. О ней не беспокойтесь. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама буду тут. К тому же вы ее любите.

Что с вами?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я... я согласен, конечно, раз вы этого хотите, но... я никогда не мог вообразить, что вы решитесь...

ВАРВАРА ПЕТРОВНА. На что же?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Не имея к тому особо важных причин... никогда бы не подумал, что вы решитесь женить меня... на другой женщине.

ВАРВАРА ПЕТРОВНА /вскакивает/. На другой женщине...

Я никогда, слышите, никогда не прощу, что вы хоть на миг могли себе вообразить, что между вами и мною...

Я... Здравствуйте, Григорьев.

Стало быть, вы согласны. Я сама всё улажу. А сейчас поеду к Прасковье, расскажу ей о наших планах. И приведите себя в порядок. Стареть вам никак нельзя.

ГРИГОРЬЕВ. Варвара Петровна как будто чем-то взволнована...

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это мне нравится... Ведь я тоже могу терпение потерять и... не захотеть...

ГРИГОРЬЕВ. Не захотеть чего?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я, может быть, потому согласился, что мне наскучила жизнь и мне всё равно. Но она может меня раздражить, и тогда мне будет уже не всё равное я обижусь и откажусь.

ГРИГОРЬЕВ. Откажетесь от чего?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Откажусь жениться. О, я, наверное, не должен был об этом говорить. Но вы мне друг, и это всё равно что я сказал бы себе самому. Да, меня хотят женить на Даше. Я согласился, в общем, да, согласился. В моем-то возрасте! Ах, мой друг, супружество губительно для души, хоть сколько-нибудь гордой и свободной. Супружество меня развратит, оно истощит мою энергию, и я не смогу больше служить человечеству. Пойдут дети, и бог знает, будут ли они моими. Да нет, не будут - мудрецу пристало глядеть правде в глаза. А я согласен, потому что мне скучно. Да нет, не потому я согласился, что скучно. А что долг этот существует...

ГРИГОРЬЕВ. Вы сами на себя клевещете. Чтобы жениться на молодой и красивой девушке, деньги вовсе не нужны.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Увы, деньги мне нужны гораздо больше, чем женитьба на молодой и красивой девушке... Знаете, я ведь скверно управлял имением, которое досталось моему сыну от его матери. Он несомненно потребует восемь тысяч рублей, которые я ему должен. Его обвиняют, что он революционер, социалист, что хочет разрушить Бога, собственность, ет цетера. Про бога ничего не скажу, но что касается собственности, то за свою он держится обеими руками, уверяю вас. И поскольку для меня это долг чести, я должен принести себя в жертву.

ГРИГОРЬЕВ. Всё это делает вам честь. Отчего же вы жалуетесь?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Здесь есть еще одно. Я подозреваю, видите ли... О, я не так глуп, как кажется в ее присутствии! Почему нужно так торопиться с этим браком? Даша была в Швейцарии. Там увиделась с Никеля. И теперь...

ГРИГОРЬЕВ. Не понимаю.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Да, всё очень таинственно. И что это за тайны? Не хочу я жениться на чужих грехах. Да, чужих грехах! О, боже, великий и милосердный, утешь меня!..

Входят ЛИЗА и МАВРИКИЙ НИКОЛАЕВИЧ.

ЛИЗА. Это он, Маврикий, наконец-то он! Степан Трофимович, это вы?

Неужто не узнаете меня?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Боже, боже! Лиза, дорогая. Анфен минют де бонёр!

ЛИЗА. Да, двенадцать лет как мы не виделись. Ну, вы рады, сознайтесь, что рады со мной встретиться. Не забыли вашу ученицу?

Вот вам букет. Я хотела было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич посоветовал цветы. Деликатнейший человек. Вот, Маврикий Николаевич, я хочу, чтобы вы стали друзьями. Я его очень люблю, больше всех на земном шаре. Познакомьтесь с моим дорогим учителем, Маврикий.

МАВРИКИЙ. Почту за честь.

ЛИЗА /Степану/. Как я рада видеть вас! И вместе с тем мне грустно. Почему мне в эдакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек. Я всю жизнь думала, что и бог знает, как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то, что вас люблю.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это не страшно. Видите, я тоже, любя вас, готов заплакать.

ЛИЗА. Ах, боже, у него висит мой портрет.

Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо? Не хочу и смотреть на него. Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла - началась третья и всё без конца.

Видите, какие я старые вещи рассказываю!

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Я совершенно забыл, просто голову потерял, представить вам Григорьева, енэкселян ами.

ЛИЗА /с некоторой долей кокетства/. Ах, это вы конфидент Степана Трофимовича. Вы мне очень симпатичны.

ГРИГОРЬЕВ. Право, я не заслуживаю этой чести.

ЛИЗА. Ну, ну, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек.

Даша вернулась вместе с нами. Да и вы и сами, верно, знаете. Это ангел. От всей души желаю ей счастья. Кстати, она много говорила мне о своем брате. Что такое этот Шатов?

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Это здешний фантазер, ен пане крё, был социалистом, потом радикально изменил убеждения и теперь живет идеями Бога и России.

ЛИЗА. Я сама слышала, что он какой-то странный. Хочу с ним познакомиться, у меня для него много работы.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. О, непременно, э ву фере ен бьенфэ.

ЛИЗА. При чем тут благодеяние? Мне он интересен, я хочу с ним познакомиться, и потом мне просто необходим помощник.

ГРИГОРЬЕВ. Я довольно хорошо знаю Шатова, и если вы мне поручите передать ему, то я сию минуту схожу.

ЛИЗА. Я бы и сама к нему сходила. Хотя мне не хотелось бы его беспокоить, как, впрочем, и никого в этом доме. Но мы должны быть дома через четверть часа. Вы готовы, Маврикий Николаевич?

МАВРИКИЙ. К вашим услугам.

ЛИЗА. Отлично, вы - прекрасный человек.

Не знаю, как у вас, а у меня просто ужас перед некоторыми людьми, даже если они красивы и умны. Все-таки иметь сердце: - это самое главное. Кстати, поздравляю вас с браком.

СТЕПАН ТРОФИМОВИЧ. Как, вы уже знаете?

ЛИЗА. Ну да, Варвара Петровна только что нам сообщила. Прекрасная новость! И я уверена, что Даша никак ее не ожидала. Пойдемте, Маврикий Николаевич...

РАССКАЗЧИК. Итак, я направился к Шатову, поскольку этого хотела Лиза, которой, как мне казалось, я уже ни в чем не мог бы отказать, хотя я вовсе не поверил объяснениям по поводу внезапно возникших у нее желаний. Вскоре я, и вы вместе со мной, оказался в более скромном квартале города, на Богоявленской, в доме Филиппова, где хозяйка сдавала комнаты с обшей гостиной /по крайней мере, она называла это гостиной/ весьма интересным квартирантам - Лебядкину и его сестре Марии, Шатову и инженеру Кириллову.

КИРИЛЛОВ. Раз, два, три, четыре... Раз, два, три, четыре...

Раз, два, три, четыре...

ГРИГОРЬЕВ. Я вам помешал? Я ищу Ивана Шатова.

КИРИЛЛОВ. Он вышел. Вы мне не мешаете, но мне осталось сделать еще одно упражнение. Вы позволите?

Делает упражнение, считая вполголоса.

Ну вот, теперь всё. Шатов скоро вернется. Не угодно ли чаю? Я чай люблю ночью. Особенно после гимнастики. Много хожу и пью но рассвета.

ГРИГОРЬЕВ. Вы ложитесь на рассвете?

КИРИЛЛОВ. Всегда; давно. Ночью я думаю.

ГРИГОРЬЕВ. Всю ночь?

КИРИЛЛОВ /спокойно/. Да, это необходимо. Видите ли, я ищу причины, почему люди не смеют убить себя.

ГРИГОРЬЕВ. Как - не смеют? Разве мало самоубийств?

КИРИЛЛОВ /рассеянно/. На самом деле их должно было бы быть значительно больше.

ГРИГОРЬЕВ. И что же удерживает людей, по-нашему, от самоубийства?

КИРИЛЛОВ. Боль. Те, которые убивают себя от большой грусти или сумасшедшие, те мало о боли думают. Но те, которые убивают себя с рассудка, - те много думают.

ГРИГОРЬЕВ. Да разве есть такие, что с рассудка?

КИРИЛЛОВ. Очень много. Если бы боли и предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.

ГРИГОРЬЕВ. Ну уж и все?

КИРИЛЛОВ. Ну мысль о том, что будет больно, их удерживает. И даже когда будут знать, что не больно, будут очень бояться, что больно. Представьте камень такой величины, как с большой дом, который падает на вас. У вас и времени не будет что-либо почувствовать, какая там боль. Ну так даже и в этом случае всякий будет бояться, да, пожалуй, и попятится. Вот что интересно.

ГРИГОРЬЕВ. Но должна быть и вторая причина.

КИРИЛЛОВ. Да. Тот свет.

ГРИГОРЬЕВ. То есть наказание.

КИРИЛЛОВ. Нет, тот свет; один тот свет. Они верят в смысл жизни.

ГРИГОРЬЕВ. А его нет?

КИРИЛЛОВ. Нет, его нет, поэтому-то мы и свободны. Жить или не жить - это всё равно.

ГРИГОРЬЕВ. Как можете вы говорить об этом так спокойно?

КИРИЛЛОВ. Я не люблю бранить и никогда не смеюсь.

ГРИГОРЬЕВ. Человек смерти боится, потому что жизнь любит, потому что жизнь прекрасна, вот как я понимаю.

КИРИЛЛОВ /взрывается/. Это подло, и тут весь обман. Жизнь вовсе не прекрасна. И того света не существует! Бог есть боль страха смерти. Всякий, кто хочет главной свободы, должен победить боль и страх, должен сметь убить себя. Тогда бога не будет, тогда вся свобода будет. Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до...

ГРИГОРЬЕВ. До гориллы?

КИРИЛЛОВ. До превращения человека в бога.

Кто смеет убить себя, тот бог. Никто об этом не подумал. Только я.

ГРИГОРЬЕВ. Самоубийц миллионы были.

КИРИЛЛОВ Но все не затем. Все со страхом. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.

ГРИГОРЬЕВ. Боюсь, что не успеет.

КИРИЛЛОВ /поднимается и тихо, чуть не с презрением/. Мне жаль, что вы как будто смеетесь.

ГРИГОРЬЕВ. Простите, я не смеюсь. Но все это так странно.

КИРИЛЛОВ. Отчего же странно. Скорее странно то, что можно жить и не думать об этом. Я же не могу о другом, я всю жизнь - об этом.

Меня бог всю жизнь мучил.

ГРИГОРЬЕВ. Почему вы со мной теперь разговорились? Вы ведь меня не знаете?

КИРИЛЛОВ. Вы на моего брита очень похожи, он семь лет как умер.

ГРИГОРЬЕВ. Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.

КИРИЛЛОВ. Нет, он никогда ничего не говорил. Но вы на него очень много похожи, чрезвычайно.

Имею честь сообщить, что господин Григорьев ожидает вас уже довольно давно.

ШАТОВ. Что это он?

ГРИГОРЬЕВ. Не знаю. Если я хорошо понял, он хочет, чтобы мы все убили себя, чтобы доказать богу, что его не существует.

ШАТОВ. Да, он нигилист, и заразился этой болезнью в Америке.

ГРИГОРЬЕВ. В Америке?

ШАТОВ. Там мы и познакомились, вместе голодали, вместе на полу спали. Это было время, когда у меня воззрения были, как у всех этих немощных. Мы отправились туда, чтобы личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении.

ГРИГОРЬЕВ. Господи, да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, а то понесло в Америку.

ШАТОВ. Знаю, но мы совершенно потеряли тогда рассудок. Кириллов его с тех пор и не нашел, хотя в нем есть истинная страсть и твердость, которую я уважаю. Он подыхал там молча. К счастью, один щедрый человек прислал нам денег, чтобы мы могли вернуться на родину.

А хотите знать имя этого человека?

ГРИГОРЬЕВ. Кто же таков?

ШАТОВ. Николай Ставрогин.

Вы полагаете, что знаете, почему он это сделал?

ГРИГОРЬЕВ. Я слухам не верю.

ШАТОВ. Да, говорят, что он находился в связи с женой моей. Ну и когда же это могло быть?

Я еще ему до сих пор не отдал. Но отдам. Я никаких дел не хочу больше иметь с этим миром.

Знаете ли вы, Григорьев, то общее, что объясняет всех этих людей - Липутина, Шигалева и многих других, сына Степана Трофимовича и даже Ставрогина? Ненависть.