Грозовой перевал

1
1801.  Я  только  что  вернулся  от  своего  хозяина  —  единственного
соседа, который будет мне здесь докучать. Место поистине прекрасное! Во
всей  Англии  едва  ли  я  сыскал  бы  уголок,  так  идеально  удаленный  от
светской суеты. Совершенный рай для мизантропа! А мистер Хитклиф и я
— оба мы прямо созданы для того, чтобы делить между собой уединение.
Превосходный  человек!  Он  и  не  представляет  себе,  какую  теплоту  я
почувствовал в сердце, увидав, что его черные глаза так недоверчиво ушли
под  брови,  когда  я  подъехал  на  коне,  и  что  он  с  настороженной
решимостью еще глубже засунул пальцы за жилет, когда я назвал свое имя.
— Мистер Хитклиф? — спросил я.
В ответ он молча кивнул.
— Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр. Почел за честь тотчас же по
приезде выразить вам свою надежду, что я не причинил вам беспокойства,
так  настойчиво  добиваясь  позволения  поселиться  на  Мысе  Скворцов:  я
слышал вчера, что у вас были некоторые колебания…
Его передернуло.
— Скворцы — моя собственность, сэр, — осадил он меня. — Никому
не  позволю  причинять  мне  беспокойство,  когда  в  моей  власти  помешать
тому. Входите!
«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как
«ступайте  к  черту»;  да  и  створка  ворот  за  его  плечом  не  распахнулась  в
согласии с его словами. Думаю, это и склонило меня принять приглашение:
я  загорелся  интересом  к  человеку,  показавшемуся  мне  еще  большим
нелюдимом, чем я.
Когда  он  увидел,  что  мой  конь  честно  идет  грудью  на  барьер,  он
протянул  наконец  руку,  чтобы  скинуть  цепь  с  ворот,  и  затем  угрюмо
зашагал передо мной по мощеной дороге, выкликнув, когда мы вступили во
двор:
— Джозеф, прими коня у мистера Локвуда. Да принеси вина.
«Вот, значит, и вся прислуга, — подумалось мне, когда я услышал это
двойное приказание. — Не мудрено, что между плитами пробивается трава,
а кусты живой изгороди подстригает только скот».
Джозеф оказался пожилым — нет, старым человеком, пожалуй, очень
старым, хоть крепким и жилистым. «Помоги нам, господь!» — проговорил
он  вполголоса  со  сварливым  недовольством,  пособляя  мне  спешиться;  и

хмурый взгляд, который он при этом кинул на меня, позволил милосердно
предположить,  что  божественная  помощь  нужна  ему,  чтобы  переварить
обед,  и  что  его  благочестивый  призыв  никак  не  относится  к  моему
нежданному вторжению.
Грозовой  Перевал  —  так  именуется  жилище  мистера  Хитклифа.
Эпитет  «грозовой»  указывает  на  те  атмосферные  явления,  от  ярости
которых дом, стоящий на юру, нисколько не защищен в непогоду. Впрочем,
здесь,  на  высоте,  должно  быть,  и  во  всякое  время  изрядно  прохватывает
ветром.  О  силе  норда,  овевающего  взгорье,  можно  судить  по  низкому
наклону  малорослых  елей  подле  дома  и  по  череде  чахлого  терновника,
который  тянется  ветвями  все  в  одну  сторону,  словно  выпрашивая
милостыню  у  солнца.  К  счастью,  архитектор  был  предусмотрителен  и
строил  прочно:  узкие  окна  ушли  глубоко  в  стену,  а  углы  защищены
большими каменными выступами.
Прежде  чем  переступить  порог,  я  остановился  полюбоваться
гротескными  барельефами,  которые  ваятель  разбросал,  не  скупясь,  по
фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом
сплетении облезлых гриффонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату
«1500»  и  имя  «Гэртон  Эрншо».  Мне  хотелось  высказать  кое-какие
замечания  и  потребовать  у  сердитого  владельца  некоторых  исторических
разъяснений,  но  он  остановился  в  дверях  с  таким  видом,  будто  настаивал,
чтоб  я  скорей  вошел  или  же  вовсе  удалился,  а  я  отнюдь  не  желал  бы
вывести его из терпения раньше, чем увижу, каков дом внутри.
Одна  ступенька  ввела  нас  прямо  —  без  прихожей,  без  коридора  —  в
общую комнату: ее здесь и зовут домом. Дом обычно служит одновременно
кухней  и  столовой;  но  на  Грозовом  Перевале  кухне,  видно,  пришлось
отступить в другое помещение — по крайней мере, я различал гул голосов
и лязг кухонной утвари где-то за стеной; и я не обнаружил в большом очаге
никаких  признаков,  что  здесь  жарят,  варят  или  пекут;  ни  блеска  медных
кастрюль  и  жестяных  цедилок  по  стенам.  Впрочем,  в  одном  углу  сиял
жарким  светом  набор  огромных  оловянных  блюд,  которые,  вперемежку  с
серебряными кувшинами и кубками, взобрались ряд за рядом по широким
дубовым полкам под самую крышу. Никакого настила под крышей не было:
вся ее анатомия была доступна любопытному глазу, кроме тех мест, где ее
скрывало
какое-то
деревянное
сооружение,
заваленное
овсяными
лепешками  и  увешанное  окороками  —  говяжьими,  бараньими  и  свиными.
Над  камином  примостилось  несколько  неисправных  старых  ружей  разных
образцов  да  пара  седельных  пистолетов;  и  в  виде  украшений  по  выступу
его  были  расставлены  три  жестяные  банки  пестрой  раскраски.  Пол  был

выложен  гладким  белым  камнем;  грубо  сколоченные  кресла  с  высокими
спинками  покрашены  были  в  зеленое;  да  еще  два  или  три  черных,
потяжелее,  прятались  в  тени.  В  углублении  под  полками  лежала  большая
темно-рыжая  легавая  сука  со  сворой  визгливых  щенят;  по  другим  закутам
притаились другие собаки.
И  комната  и  обстановка  не  показались  бы  необычными,  принадлежи
они  простому  фермеру-северянину  с  упрямым  лицом  и  дюжими
лодыжками,  силу  которых  выгодно  подчеркивают  его  короткие  штаны  и
гетры. Здесь в любом доме на пять-шесть миль вокруг вы, если зайдете как
раз после обеда, увидите такого хозяина в кресле за круглым столом, перед
пенящейся  кружкой  эля.  Но  мистер  Хитклиф  являет  странный  контраст
своему  жилью  и  обиходу.  По  внешности  он  —  смуглолицый  цыган,  по
одежде  и  манере  —  джентльмен,  конечно  в  той  мере,  в  какой  может
назваться джентльменом иной деревенский сквайр: он, пожалуй, небрежен
в  одежде,  но  не  кажется  неряшливым,  потому  что  отлично  сложен  и
держится  прямо.  И  он  угрюм.  Иные,  возможно,  заподозрят  в  нем
некоторую  долю  чванства,  не  вяжущегося  с  хорошим  воспитанием;  но
созвучная  струна  во  мне  самом  подсказывает  мне,  что  здесь  скрывается
нечто  совсем  другое:  я  знаю  чутьем,  что  сдержанность  мистера  Хитклифа
проистекает  из  его  несклонности  обнажать  свои  чувства  или  выказывать
встречное тяготение. Он и любить и ненавидеть будет скрытно и почтет за
дерзость, если его самого полюбят или возненавидят. Но нет, я хватил через
край:  я  слишком  щедро  его  наделяю  своими  собственными  свойствами.
Быть может, совсем иные причины побуждают моего хозяина прятать руку
за  спину,  когда  ему  навязываются  со  знакомством,  —  вовсе  не  те,  что
движут  мною.  Позвольте  мне  надеяться,  что  душевный  склад  мой
неповторим. Моя добрая матушка, бывало, говорила, что у меня никогда не
будет семейного уюта. И не далее, как этим летом, я доказал, что недостоин
его.
На взморье, где я проводил жаркий месяц, судьба свела меня с самым
очаровательным  созданием  —  с  девицей,  которая  была  в  моих  глазах
истинной  богиней,  пока  не  обращала  на  меня  никакого  внимания.  Я  «не
позволял  своей  любви  высказаться  вслух»;  однако,  если  взгляды  могут
говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблен. Она меня
наконец  поняла  и  стала  бросать  мне  ответные  взгляды  —  самые  нежные,
какие только можно вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь
со  стыдом:  сделался  ледяным  и  ушел  в  себя,  как  улитка  в  раковину;  и  с
каждым  взглядом  я  делался  все  холоднее,  все  больше  сторонился,  пока
наконец  бедная  неискушенная  девушка  не  перестала  верить  тому,  что

говорили  ей  собственные  глаза,  и,  смущенная,  подавленная  своей
воображаемой  ошибкой,  уговорила  маменьку  немедленно  уехать.  Этим
странным  поворотом  в  своих  чувствах  я  стяжал  славу  расчетливой
бессердечности — сколь незаслуженную, знал лишь я один.
Я  сел  с  краю  у  очага,  напротив  того  места,  что  избрал  для  себя  мой
хозяин,  и  пока  длилось  молчание,  попытался  приласкать  суку,  которая
бросила своих щенят и стала по-волчьи подбираться сзади к моим икрам: у
нее и губа поползла кверху, обнажив готовые впиться белые зубы. На мою
ласку последовало глухое протяжное рычание.
— Оставьте лучше собаку, — пробурчал в тон мистер Хитклиф и дал
собаке  пинка,  предотвращая  более  свирепый  выпад.  —  К  баловству  не
приучена  —  не  для  того  держим.  —  Затем,  шагнув  к  боковой  двери,  он
кликнул еще раз: — Джозеф!
Джозеф невнятно что-то бормотал в глубине погреба, но, как видно, не
спешил подняться; тогда хозяин сам спрыгнул к нему, оставив меня с глазу
на глаз с наглой сукой и двумя грозными косматыми волкодавами, которые
с нею вместе настороженно следили за каждым моим движением. Я отнюдь
не желал познакомиться ближе с их клыками и сидел тихо. Но, вообразив,
что  они  едва  ли  поймут  бессловесные  оскорбления,  я  вздумал  на  беду
подмигивать  всем  троим  и  корчить  рожи,  и  одна  из  моих  гримас  так
обидела  даму,  что  та  вдруг  взъярилась  и  вскинула  передние  лапы  мне  на
колени. Я ее отбросил и подвинул стол, спеша загородиться от нее. Этим я
всполошил всю свору: полдюжины четвероногих дьяволов всех возрастов и
размеров  выползли  из  потайных  своих  логовищ  на  середину  комнаты.  Я
почувствовал,  что  мои  пятки  и  фалды  кафтана  стали  объектом  атаки,  и,
отбиваясь  кое-как  кочергой  от  самых  крупных  противников,  был
принужден для водворения мира громко призвать на помощь кого-либо из
домашних.
Мистер Хитклиф и его слуга поднимались по ступенькам из погреба с
возмутительным хладнокровием; не думаю, чтоб они поторопились явиться
хоть на секунду быстрее, хотя возня и визг у очага разбушевались вихрем.
К  счастью,  подоспела  помощь  из  кухни:  дюжая  тетка  с  подоткнутым
подолом,  засученными  рукавами  и  раскрасневшимся  от  огня  лицом
ринулась,  размахивая  сковородой,  в  самую  гущу  боя;  своим  оружием,  а
также и языком она действовала так успешно, что буря, как по волшебству,
улеглась, и только у воительницы еще вздымалась грудь, точно море после
сильного ветра, когда на сцене появился наконец хозяин.
—  Что  за  чертовщина?  —  спросил  он  и  так  на  меня  поглядел,  что  я
едва сдержался, обозленный столь негостеприимным обращением.

—  Чертовщина  и  есть,  —  проворчал  я.  —  В  стаде  одержимых
евангельских  свиней  злой  дух  едва  ли  был  так  силен,  как  в  этих  ваших
собаках,  сэр.  Оставить  с  ними  гостя  —  все  равно  что  бросить  его  в
тигриное логово!
— Они никогда не тронут человека, если он сам ничего не тронет, —
заметил хозяин, ставя передо мной бутылку и водворяя на место сдвинутый
стол. — Собакам положено быть настороже. Стакан вина?
— Нет, благодарю.
— Не покусали?
— Когда бы так, я отметил бы укусившего своей печатью.
Черты Хитклифа смягчились в усмешке.
— Ну-ну, — сказал он, — вы разволновались, мистер Локвуд. Выпейте
стаканчик  вина.  Гости  в  этом  доме  такая  редкость,  что  ни  сам  я,  ни  мои
собаки, признаюсь, не умеем их принимать. За ваше здоровье, сэр!
Я  поклонился  и  ответил  «за  ваше!»  —  сообразив,  что  было  бы  глупо
сидеть  и  дуться  на  неучтивость  собачьей  своры.  Да  и  не  хотелось  мне
доставить  хозяину  лишний  повод  позабавиться  на  мой  счет,  если  придет
ему  такая  охота.  Он  же,  уступая,  вероятно,  мудрому  соображению,  что
неразумно  оскорблять  выгодного  жильца,  предпочел  изменить  своему
лаконичному  стилю  —  с  пропуском  личных  местоимений  и  глагольных
связок  —  и  завел  речь  о  предмете,  который  считал  для  меня
занимательным:  о  достоинствах  и  недостатках  избранного  мною  места
уединения.  Я  нашел  его  очень  сведущим  в  затронутом  нами  вопросе  и
перед тем, как уйти, решился по собственному почину объявить, что завтра
зайду опять. Он, как видно, вовсе не желал вторичного вторжения. Тем не
менее  я  приду.  Удивительно,  каким  общительным  кажусь  я  сам  себе  по
сравнению с ним!

2
Вчера к полудню стало холодно и сыро. Я уже почти решил, что лучше
посидеть  у  камина  в  своем  кабинете,  чем  брести  по  бездорожью,  по
слякоти  на  Грозовой  Перевал.  Однако,  когда  я,  отобедав  (кстати  замечу,  я
обедаю  в  первом  часу;  ключница,  почтенная  матрона,  которую  мне  сдали
вместе  с  домом  как  его  неотъемлемую  принадлежность,  не  может  или  не
хочет  понять  мою  просьбу,  чтобы  обед  подавали  мне  в  пять),  поднялся
наверх в ленивом этом намерении и хотел уже войти в свою комнату, — я
увидел горничную, которая, стоя на коленях среди щеток и корзин для угля,
развела  адский  чад,  стараясь  загасить  огонь  кучей  пепла.  Это  заставило
меня  тотчас  повернуть  назад;  я  взял  шляпу  и,  отшагав  четыре  мили,
подошел  к  воротам  в  сад  Хитклифа  как  раз  вовремя:  падали  уже  первые
перистые хлопья снега.
Здесь,  на  голой  вершине  холма,  земля  затвердела  от  ранних
бесснежных  морозов,  и  холодный  ветер  пронизывал  меня  насквозь.
Сколько  я  ни  напирал,  цепь  не  поддавалась,  и  я,  перескочив  через  забор,
пробежал мощеную дорожку, окаймленную редкими кустами крыжовника,
и  тщетно  стучал  в  дверь,  пока  мне  не  свело  пальцы  и  собаки  не  подняли
вой.
«Проклятый  дом,  —  сказал  я  мысленно.  —  Его  обитатели  так
негостеприимны, такие невежи, что их стоило бы на всю жизнь засадить в
одиночку. Я, во всяком случае, не стал бы днем держать дверь на запоре. Но
все равно я войду.» С таким решением я взялся за щеколду и стал изо всей
силы трясти дверь. Джозеф высунулся в круглое оконце сарая, показав свое
кислое, как уксус, лицо.
—  Чего  вам?  —  закричал  он.  —  Хозяин  там,  на  овчарне.  Пройдите
кругом в конец двора, если у вас к нему дело.
— Есть кто-нибудь в доме, кто мог бы открыть дверь? — прокричал я
в свой черед.
— Никого нет, одна хозяйка. А она не откроет, хоть бы вы тут до ночи
грохотали.
— Почему? Вы, может быть, скажете ей, кто я такой, Джозеф?
—  Ну  уж  нет!  Не  стану  я  путаться  в  это  дело,  —  пробурчал  он,  и
голова исчезла.
Снег падал густо.  Я схватился за  ручку двери в  новой попытке, когда
на заднем дворе показался молодой человек без пальто и с вилами на плече.

Он  прокричал  мне,  чтоб  я  следовал  за  ним,  и,  пройдя  через  прачечную  и
мощеный  двор  с  сараем  для  угля,  водокачкой  и  голубятней,  мы  наконец
вошли в просторную, теплую и приветливую комнату, где меня принимали
накануне. Ее весело озарял пылавший в очаге костер из угля, торфа и дров;
а  у  стола,  накрытого  к  обильному  ужину,  я  с  удовольствием  увидел
«хозяйку» — особу, о существовании которой я раньше и не подозревал. Я
поклонился и ждал, полагая, что она предложит мне сесть. Она смотрела на
меня, откинувшись на спинку кресла, и не двигалась, и не говорила.
—  Скверная  погода!  —  сказал  я.  —  Боюсь,  миссис  Хитклиф,  не
пострадала  ли  ваша  дверь  из-за  нерадивости  слуг:  мне  пришлось  изрядно
потрудиться, пока меня услышали.
Она  и  тут  промолчала.  Я  глядел  на  нее,  она  глядела  на  меня  —  во
всяком случае, остановила на мне холодный невидящий взгляд, от которого
мне стало да крайности не по себе.
— Садитесь, — буркнул молодой человек. — Он скоро придет.
Я  подчинился;  кашлянул,  окликнул  негодницу  Юнону,  которая
соизволила  при  этом  повторном  свидании  пошевелить  кончиком  хвоста,
показывая, что признает во мне знакомого.
—  Отличная  собака!  —  начал  я  снова.  —  Не  думаете  ли  вы  раздать
щенят, сударыня?
—  Они  не  мои,  —  молвила  любезная  хозяйка  таким  отстраняющим
тоном, каким не ответил бы и сам Хитклиф.
— Ага, вот это, верно, ваши любимицы? — продолжал я, указывая на
кресло в темном углу, где, как мне показалось, сидели кошки.
— Странный предмет любви, — заметила она с презрением.
Там,  как  на  грех,  оказались  сваленные  в  кучу  битые  кролики.  Я  еще
раз  кашлянул  и,  ближе  подсев  к  очагу,  повторил  свое  замечание  о  дурной
погоде.
— Вам не следовало выходить из дому, — сказала она и, встав, сняла с
камина две пестрые банки.
До сих пор она сидела в полумраке; теперь же я мог разглядеть всю ее
фигуру  и  лицо.  Она  была  тоненькая  и  совсем  юная,  почти  девочка  —
удивительного сложения и с таким прелестным личиком, какого мне еще не
доводилось  видеть:  мелкие  черты,  необычайно  изящные;  льняные  кольца
волос,  или,  скорей,  золотые,  падали,  несобранные,  на  стройную  шею;  а
глаза,  если  бы  глядели  приветливей,  были  бы  неотразимы;  к  счастью  для
моего  впечатлительного  сердца,  я  прочел  в  них  только  нечто  похожее  на
презрение  и  вместе  с  тем  на  безнадежность,  странно  неестественную  в  ее
возрасте. Банки стояли слишком высоко, она едва могла дотянуться до них;

я  сделал  движение,  чтобы  ей  помочь;  она  повернулась  ко  мне,  как
повернулся бы скупец, если бы кто-нибудь сунулся ему помогать, когда он
считает свое золото.
— Мне не нужно вашей помощи, — огрызнулась она, — сама достану.
— Прошу извинения, — поспешил я ответить.
— Вас приглашали к чаю? — спросила она, повязывая фартук поверх
милого черного платьица, и остановилась с ложкой чая над котелком.
— Я не отказался бы от чашки, — ответил я.
— Вас приглашали? — повторила она.
—  Нет,  —  сказал  я  с  легкой  улыбкой.  —  Вам  как  раз  и  подобало  бы
меня пригласить.
Она  бросила  ложку  с  чаем  обратно  в  банку  и  с  обиженным  видом
снова  уселась;  на  лбу  наметились  морщины,  румяная  нижняя  губа
выпятилась, как у ребенка, который вот-вот заплачет.
Между  тем  молодой  человек  набросил  на  плечи  совсем  изношенный
кафтан и, выпрямившись во весь рост перед огнем, глядел на меня искоса
сверху  вниз  —  ну,  право  же,  точно  была  между  нами  кровная  вражда,
неотомщенная обида. Я не мог понять — слуга он или кто? И одежда его и
разговор  были  грубы  и  не  выдавали,  как  у  мистера  и  миссис  Хитклиф,
принадлежности  к  более  высокому  сословию;  густые  русые  кудри  его
свисали  лохматые,  нечесаные;  щеки  заросли  мужицкими  бакенбардами,  а
руки были загорелые, как у простого работника; но держался он свободно,
почти  высокомерно,  и  не  проявлял  рвения  слуги  перед  хозяйкой  дома.  Не
видя явных признаков, по которым я мог бы судить, какое место занимает
он в доме, я почел за лучшее не замечать его странного поведения; а через
пять минут явился Хитклиф, и я почувствовал себя не так неловко.
—  Видите,  сэр,  я  пришел,  как  обещал!  —  воскликнул  я  с  напускной
веселостью.  —  И  боюсь,  мне  придется  посидеть  у  вас  полчаса,  если  вы
предоставите мне на это время пристанище от непогоды.
— Полчаса? — сказал он, стряхивая белые хлопья со своей одежды. —
Удивляюсь,  почему  вам  вздумалось  гулять  в  самую  метель.  Знаете  ли  вы,
что  рисковали  заблудиться  на  болоте?  Даже  людям,  хорошо  знакомым  с
местностью,  в  такие  вечера  случается  сбиться  с  дороги;  а  сейчас,  доложу
вам, нельзя рассчитывать на быструю перемену погоды.
—  Не  дадите  ли  вы  мне  в  проводники  какого-нибудь  паренька?  А
заночевал бы он на Мысе. Вы не можете отпустить со мной кого-нибудь из
работников?
— Не могу.
— Нет, в самом, деле? Что ж, придется мне положиться на собственное

разумение.
—  Гм!  Когда  же  мы  наконец  сядем  чай  пить?  —  крикнул  он  парню  в
потрепанном  кафтане,  бросавшему  попеременно  свирепый  взгляд  то  на
меня, то на молодую хозяйку.
— Он тоже будет пить? — спросила та, обратившись к Хитклифу.
— Извольте подавать на стол, — прозвучало в ответ, и так яростно, что
меня  передернуло.  Тон,  каким  сказаны  были  эти  слова,  изобличал
прирожденную злобу. Теперь я уже не назвал бы Хитклифа превосходным
человеком.  Когда  все  было  приготовлено,  он  пригласил  меня  к  столу,
сказав: «Ну, сэр, придвигайте ваш стул». Мы все, не исключая деревенского
парня, сели за стол и в строгом молчании принялись за ужин.
Я  полагал  своим  долгом,  раз  уж  я  навел  тучу,  как-нибудь  ее  рассеять.
Не могли же они изо дня в день сидеть так угрюмо и молчаливо. Казалось
немыслимым, чтобы люди, как ни дурен их нрав, изо дня в день сходились
за столом с этакими сердитыми лицами.
—  Странно,  —  начал  я,  жадно  выпив  первую  чашку  и  ожидая,  когда
мне  нальют  вторую,  —  странно,  до  чего  привычка  меняет  наши  вкусы  и
понятия: иной человек даже и вообразить не в состоянии, что можно быть
счастливым,  живя  в  таком  полном  отрешении  от  мира,  как  живете  вы,
мистер  Хитклиф.  Да,  я  сказал  бы,  что  вы  в  кругу  своей  семьи,  с  вашей
любезной леди, чей гений правит вашим домом и вашим сердцем…
—  Моей  любезной  леди!  —  перебил  он  с  усмешкой  чуть  не
дьявольской. — Где она, моя любезная леди?
— Я имел в виду миссис Хитклиф, вашу супругу.
—  О,  превосходно!  Вы  хотели  сказать,  что  ее  дух  взял  на  себя  роль
ангела-хранителя  и  оберегает  благополучие  Грозового  Перевала  теперь,
когда ее тело покоится в земле! Не так ли?
Поняв,  что  оплошал,  я  попытался  исправить  промах.  Мне  бы
следовало  сообразить,  что  при  такой  разнице  в  возрасте  эти  двое  едва  ли
были  мужем  и  женой.  Ему  лет  сорок,  пора  расцвета  духовных  сил,  когда
мужчина  редко  обольщается  надеждой,  что  девушка  пойдет  за  него  по
любви:  эта  мечта  становится  утехой  наших  преклонных  лет.  А  той  с  виду
семнадцать.
Тут меня осенило: верно, этот деревенщина, что сидит со мною рядом,
прихлебывает  чай  из  блюдца  и  берет  хлеб  немытыми  руками,  ее  муж.
Хитклиф-младший,  конечно!  Похоронила  себя  заживо,  и  вот  последствия:
девушка  бросилась  на  шею  этому  мужлану,  попросту  не  зная,  что  есть  на
свете  люди  получше!  И  жалко  и  грустно!  Нетрудно  понять,  как  сильно
должна  была  она  пожалеть  о  своем  выборе,  увидев  меня!  Эта  мысль

покажется,  верно,  самонадеянной,  но  нет,  такою  она  не  была.  Мой  сосед
представлялся мне почти отталкивающим; а себе же я знал по опыту, что я
довольно привлекателен.
—  Миссис  Хитклиф  приходится  мне  невесткой,  —  сказал  Хитклиф,
подтверждая мою догадку. При этих словах он метнул странный взгляд в ее
сторону — взгляд  ненависти; или мышцы  его лица устроены  иначе, чем у
всех людей, и не передают языка души.
—  Разумеется,  теперь  я  вижу.  Это  вы  —  счастливый  обладатель
благодетельницы-феи, — заметил я, поворачиваясь к своему соседу.
Ошибка  оказалась  хуже  прежней:  юноша  побагровел,  сжал  кулак  с
явным намерением пустить его в ход. Но, видимо, одумался и отвел душу,
разразившись  грубой  руганью  по  моему  адресу,  которую,  однако,  я
предпочел пропустить мимо ушей.
— Не везет вам с догадками, сэр, — проговорил хозяин, — ни один из
нас  не  имеет  счастья  обладать  вашей  доброй  феей;  ее  супруг  умер.  Я
сказал, что она моя невестка; значит, она была замужем за моим сыном.
— А этот молодой человек…
— Не сын мой, конечно.
Хитклиф  опять  улыбнулся,  словно  было  слишком  смелой  шуткой
навязать этого медведя ему в сыновья.
—  Меня  зовут  Гэртон  Эрншо,  —  рявкнул  юноша,  —  и  советую  вам
уважать это имя!
— Я отнюдь не выказал неуважения, — сказал я в ответ, посмеявшись
в душе над тем, с каким достоинством доложил он о своей особе.
Он  глядел  на  меня  слишком  долго  —  я  не  счел  нужным  выдерживать
его взгляд, боясь, что уступлю искушению отпустить ему пощечину или же
громко  рассмеяться.  Я  чувствовал  себя  решительно  не  на  месте  в  этом
милом  семейном  кругу.  Гнетущая  атмосфера  дома  сводила  на  нет  доброе
действие тепла и уюта, и я решил быть осторожней и не забредать под эту
крышу в третий раз.
С  ужином  покончили,  и,  так  как  никто  не  проронил  ни  слова,  чтоб
завязать  разговор,  я  встал  и  подошел  к  окну  —  посмотреть,  не
переменилась  ли  погода.  Печальная  была  картина:  темная  ночь  наступила
до  времени,  смешав  небо  и  холмы  в  ожесточенном  кружении  ветра  и
душащего снега.
—  Вряд  ли  я  доберусь  до  дому  без  проводника,  —  вырвалось  у
меня.  —  Дороги,  верно,  совсем  замело.  Но  даже  если  б  они  были
расчищены, едва ли я хоть что-нибудь увидал бы на шаг впереди.
—  Гэртон,  загони  овец  под  навес.  Их  засыплет,  если  оставить  их  на

всю ночь в овчарне. А выход загороди доской, — сказал Хитклиф.
— Как же мне быть? — продолжал я с нарастающим раздражением.
Ответа  не  последовало;  и  я,  оглядевшись,  увидел  только  Джозефа,
несшего  собакам  ведро  овсянки,  и  миссис  Хитклиф,  которая  склонилась
над  огнем  и  развлекалась  тем,  что  жгла  спички  из  коробка,  упавшего  с
камина, когда она водворяла на место банку с чаем. Джозеф, поставив свою
ношу,  обвел  осуждающим  взглядом  комнату  и  надтреснутым  голосом
проскрипел:
— Диву даюсь, что вы себе воображаете: вы будете тут сидеть без дела
или  баловаться,  когда  все  работают  на  дворе!  Но  вы  праздны,  как  все
бездельники,  вам  говори,  не  говори,  вы  никогда  не  отстанете  от  дурных
обычаев и пойдете прямой дорогой к дьяволу, как пошла ваша мать!
Я  подумал  было,  что  этот  образчик  красноречия  адресован  мне;  и,
достаточно уже взбешенный, двинулся на старого негодника с намерением
вышвырнуть его за дверь. Но ответ миссис Хитклиф остановил меня.
—  Ты,  старый  лицемер  и  клеветник!  —  вскинулась  она.  —  А  не
боишься ты, что всякий раз, как ты поминаешь дьявола, он может утащить
тебя живьем? Ты лучше меня не раздражай, старик, или я испрошу для тебя
его особой милости, и он заберет тебя к себе. Стой! Глянь сюда, Джозеф, —
продолжала  она,  доставая  с  полки  узкую  продолговатую  книгу,  в  темном
переплете,  —  я  покажу  тебе,  как  я  далеко  продвинулась  в  черной  магии:
скоро  я  буду  в  ней  как  дома.  Не  случайно  околела  красно-бурая  корова.  И
приступы ревматизма едва ли посылаются тебе, как дар божий!
—  Ох,  грешница,  грешница!  —  закряхтел  старик.  —  Избави  нас
господь от лукавого!
— Нет, нечестивец! Ты — отверженный! Отыди, или я наведу на тебя
порчу! Я на каждого из вас сделала слепки из воска и глины. Первый, кто
преступит намеченную мной границу, будет… нет, я не скажу, на что он у
меня осужден, это вы увидите сами! Иди прочь — я на тебя гляжу!
Красивые  глаза  маленькой  ведьмы  засверкали  притворной  злобой,  и
Джозеф,  затрепетав  в  неподдельном  ужасе,  поспешил  прочь,  бормоча  на
ходу  молитвы  и  выкрикивая:  «Грешница,  грешница!».  Я  думал,  что  ее
поведение было своего рода мрачной забавой; и теперь, когда мы остались
вдвоем, попробовал поискать у нее сочувствия в моей беде.
—  Миссис  Хитклиф,  —  начал  я  серьезно,  —  извините,  что  я  вас
тревожу.  Я  беру  на  себя  эту  смелость,  так  как  уверен,  что  при  такой
наружности вы непременно должны обладать добрым сердцем. Укажите же
мне,  по  каким  приметам  я  найду  дорогу.  Как  мне  добраться  до  дому,  я
представляю себе не яснее, чем вы, как дойти до Лондона!

—  Ступайте  той  дорогой,  которой  пришли,  —  ответила  она,
спрятавшись  в  своем  кресле  со  свечою  и  с  раскрытой  толстой  книгой  на
коленях. — Совет короткий, но более разумного я вам дать не могу.
— Значит, если вы услышите, что меня нашли мертвым в трясине или
в яме, занесенной снегом, ваша совесть не шепнет вам, что в моей смерти
повинны отчасти и вы?
— Ничуть. Я не могу проводить вас. Мне не дадут пройти и до конца
ограды.
— Вы? Я не посмел бы вас просить выйти ради меня даже за порог в
такую  ночь!  —  вскричал  я.  —  Я  прошу  вас  разъяснить  мне,  как  найти
дорогу,  а  не  показать  ее,  или  же  убедить  мистера  Хитклифа,  чтоб  он  дал
мне кого-нибудь в проводники.
— Но кого же? Здесь только он сам, Эрншо, Зилла, Джозеф и я. Кого
вы предпочтете?
— А нет на ферме какого-нибудь мальчишки?
— Нет. Я всех назвала.
— Значит, я вынужден заночевать здесь.
— Об этом договаривайтесь с хозяином дома. Я тут ни при чем.
—  Надеюсь,  это  вам  послужит  уроком.  Не  будете  впредь  пускаться  в
неосторожные прогулки по горам, — прокричал строгий голос Хитклифа с
порога  кухни.  —  Если  вам  тут  ночевать,  так  у  меня  не  заведено  никаких
удобств  для  гостей.  Вам  придется  разделить  постель  с  Гэртоном  или
Джозефом, если вы остаетесь.
— Я могу соснуть в кресле в этой комнате, — ответил я.
—  Нет,  нет!  Чужой  всегда  чужой,  беден  он  или  богат,  и  меня  не
устраивает,  чтобы  кто-то  тут  рыскал,  когда  я  не  могу  оставаться  за
сторожа! — заявил неучтивый хозяин.
Эти оскорбительные слова положили конец моему терпению. Я что-то
сказал,  выражая  свое  возмущение,  бросился  мимо  хозяина  во  двор,  —  и  с
разгону налетел на Эрншо. Было так темно, что я ничего не видел; и пока я
блуждал, ища выхода, я услышал кое-что еще, что могло служить образцом
их  вежливого  обращения  друг  с  другом.  Сперва  молодой  человек,  по-
видимому, склонен был помочь мне.
— Я провожу его до парка, — сказал он.
— Ты проводишь его до пекла! — вскричал его хозяин или кем он там
ему был. — А кто присмотрит за лошадьми?
—  Когда  дело  идет  о  человеческой  жизни,  можно  на  один  вечер
оставить лошадей без присмотра: кто-нибудь должен пойти, — вступилась
миссис Хитклиф дружелюбней, чем я ожидал.

—  Но  не  по  вашему  приказу!  —  отрезал  Гэртон.  —  Если  он  вам  так
мил, лучше помалкивайте.
—  Что  же,  я  надеюсь,  вам  будет  являться  его  призрак.  И  еще  я
надеюсь,  мистер  Хитклиф  не  получит  другого  жильца,  пока  Мыза
Скворцов не превратится в развалины! — ответила она резко.
—  Слушай,  слушай,  она  проклинает!  —  бормотал  Джозеф,  когда  я
чуть не споткнулся о него.
Старик сидел неподалеку и доил коров при свете фонаря, который я не
постеснялся  схватить;  и,  крикнув,  что  завтра  пришлю  им  фонарь,  я
устремился к ближайшей калитке.
—  Хозяин,  хозяин!  Он  украл  фонарь!  —  заорал  старик  и  кинулся  за
мной вдогонку. — Эй, Клык, собачка моя! Эй, Волк! Держи его, держи!
Едва  я  отворил  калитку,  два  косматых  чудища  защелкали  зубами,
подбираясь к моему горлу, и сбили меня с ног. Свет погас, а дружный хохот
Хитклифа  и  Гэртона  довел  до  предела  бешенство  мое  и  унижение.  К
счастью, псы больше склонны были, наложив свои лапы на жертву, выть и
махать хвостами, чем пожирать ее живьем; однако встать на ноги они мне
не  давали,  и  мне  пришлось  лежать  до  тех  пор,  пока  их  злорадствующие
хозяева  не  соизволили  меня  освободить.  Наконец  без  шляпы,  дрожа  от
ярости,  я  приказал  мерзавцам  выпустить  меня  немедленно,  если  им  не
надоела жизнь, — и сопроводил эти слова бессвязными угрозами, которые
своею беспредельной горечью напоминали проклятия Лира.
От слишком сильного возбуждения у меня хлынула из носу кровь, но
Хитклиф  не  переставал  хохотать,  а  я  ругаться.  Не  знаю,  чем  завершилась
бы  эта  сцена,  не  случись  тут  особы,  более  рассудительной,  чем  я,  и  более
благодушной,  чем  мои  противники.  Это  была  Зилла,  дородная  ключница,
которая вышла наконец узнать, что там у нас творится. Она подумала, что
кто-то поднял на меня руку; и, не смея напасть на хозяина, обратила огонь
своей словесной артиллерии на младшего из двух негодяев.
—  Прекрасно,  мистер  Эрншо!  —  кричала  она,  —  уж  не  знаю,  что  вы
еще придумаете! Скоро мы станем убивать людей у нашего порога. Вижу я,
не  ужиться  мне  в  этом  доме  —  посмотрите  на  беднягу,  он  же  еле  дышит!
Ну-ну!  Нельзя  вам  идти  в  таком  виде.  Зайдите  в  дом,  я  помогу  вам.
Тихонько, стойте смирно.
С  этими  словами  она  вдруг  выплеснула  мне  за  ворот  кружку  ледяной
воды  и  потащила  меня  в  кухню.  Мистер  Хитклиф  последовал  за  нами.
Непривычная вспышка веселости быстро угасла, сменившись обычной для
него угрюмостью.
Меня мутило, кружилась голова, я совсем ослабел, пришлось поневоле

согласиться провести ночь под его крышей. Он велел Зилле дать мне стакан
водки и прошел в комнаты; а ключница, повздыхав надо мной и выполнив
приказ, после чего я несколько оживился, повела меня спать.

3
Подымаясь со мной по лестнице, она мне наказала прикрыть ладонью
свечу и не шуметь, потому что у ее хозяина какая-то дикая причуда насчет
комнаты, в которую она меня ведет, и он никого бы туда не пустил по своей
охоте.  Я  спросил,  почему.  Она  ответила,  что  не  знает:  в  доме  она  только
второй год, а у них тут так все не по-людски, что лучше ей не приставать с
расспросами.
Слишком  сам  ошеломленный  для  расспросов,  я  запер  дверь  и
огляделся, ища кровать. Всю обстановку составляли стул, комод и большой
дубовый ларь с квадратными прорезами под крышкой, похожими на оконца
кареты. Подойдя к этому сооружению, я заглянул внутрь и увидел, что это
особого  вида  старинное  ложе,  как  нельзя  более  приспособленное  к  тому,
чтобы  устранить  необходимость  отдельной  комнаты  для  каждого  члена
семьи.  В  самом  деле,  оно  образовывало  своего  рода  чуланчик,  а
подоконник  заключенного  в  нем  большого  окна  мог  служить  столом.  Я
раздвинул  обшитые  панелью  боковые  стенки,  вошел  со  свечой,  снова
задвинул  их  и  почувствовал  себя  надежно  укрытым  от  бдительности
Хитклифа или чьей бы то ни было еще.
На  подоконнике,  где  я  установил  свечу,  лежала  в  одном  углу  стопка
тронутых  плесенью  книг;  и  весь  он  был  покрыт  надписями,
нацарапанными по краске. Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными,
то мелкими буквами, сводились к повторению одного лишь имени: Кэтрин

жүктеу/скачать 1.38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: