Грозовой перевал

11
Не  раз,  когда  я  раздумывала  об  этом  в  одиночестве,  меня  охватывал
внезапный  ужас.  Я  вскакивала,  надевала  шляпу,  чтоб  пойти  на  ферму  —
узнать,  как  они  там  живут.  Совесть  внушала  мне,  что  мой  долг  —
предупредить  Хиндли,  растолковать  ему,  что  люди  осуждают  его  образ
жизни; но я вспоминала затем, как закоснел он в своих дурных обычаях, и,
не  чая  обратить  его  к  добру,  не  смела  переступить  порог  его  печального
дома;  я  даже  не  была  уверена,  будут  ли  там  мои  слова  приняты,  как
должно.
Как-то  раз  я  вышла  за  старые  ворота  и  направилась  по  дороге  к
Гиммертону.  Было  это  как  раз  о  ту  пору,  до  которой  я  дошла  в  моем
рассказе. Стоял ясный морозный день; голая земля, дорога твердая и сухая.
Я  подходила  к  каменному  столбу  у  развилины,  где  от  большака  отходит
налево  в  поле  проселочная  дорога.  На  нетесаном  песчанике  вырезаны
буквы — с северной стороны Г.П., с восточной Г., с юго-западной М.С. Это
веха  на  пути  к  Скворцам,  к  Перевалу  и  к  деревне.  Солнце  зажгло  желтым
светом  серую  маковку  столба,  напомнив  мне  лето;  и  сама  не  знаю,  с  чего
бы,  что-то  давнее,  детское  проснулось  в  моем  сердце.  Двадцать  лет  назад
мы  с  Хиндли  облюбовали  это  местечко.  Я  долго  глядела  на  выветренный
камень; и, нагнувшись, разглядела у его основания ямку, все еще набитую
галькой  и  ракушками,  которые  мы,  бывало,  складывали  сюда  вместе  с
другими  более  тленными  вещами.  И  живо,  как  наяву,  я  увидела  сидящим
здесь на увядшей траве товарища моих детских игр, — увидела его темную
квадратную голову, наклоненную вперед, и маленькую руку, выгребающую
землю  куском  сланца.  «Бедный  Хиндли!»  —  воскликнула  я  невольно.  И
отпрянула:  моим  обманутым  глазам  на  мгновение  привиделось,  что
мальчик  поднял  лицо  и  глядит  на  меня!  Он  исчез;  но  тут  же  меня
неодолимо  потянуло  на  Перевал.  Суеверное  чувство  побудило  меня
уступить  своему  желанию.  «А  вдруг  он  умер!  —  подумалось  мне,  —  или
скоро  умрет!  Вдруг  это  —  предвестие  смерти!»  Чем  ближе  я  подходила  к
дому, тем сильней росло мое волнение; а когда я завидела наш старый дом,
меня  всю  затрясло.  Видение  обогнало  меня:  оно  стояло  в  воротах  и
смотрело  на  дорогу.  Такова  была  моя  первая  мысль,  когда  я  увидела
лохматого  кареглазого  мальчика,  припавшего  румяной  щечкой  к  косяку.
Затем,  сообразив,  я  решила,  что  это,  должно  быть,  Гэртон  —  мой  Гэртон,
не так уж изменившийся за десять месяцев нашей разлуки.

— Бог тебя благослови, мой маленький! — крикнула я, тотчас позабыв
свой глупый страх. — Гэртон, это я, Нелли! Няня Нелли!
Он отступил на шаг и поднял с земли большой камень.
—  Я  пришла  повидать  твоего  отца,  Гэртон,  —  добавила  я,  угадав  по
его  движению,  что  если  Нелли  и  жила  еще  в  его  памяти,  то  он  ее  не
признал во мне.
Он  замахнулся,  чтобы  пустить  в  меня  камень;  я  принялась
уговаривать,  но  не  могла  остановить  его:  камень  попал  в  мою  шляпу;  а
затем  с  лепечущих  губок  малыша  полился  поток  брани,  которая,  понимал
ли  он  ее  смысл,  или  нет,  произносилась  им  с  привычной  уверенностью  и
исказила  детское  личико  поразившей  меня  злобой.  Поверьте,  это  меня  не
столько  рассердило,  сколько  опечалило.  Чуть  не  плача,  я  достала  из
кармана  апельсин  и  протянула  мальчику,  чтоб  расположить  его  к  себе.  Он
сперва  колебался,  потом  выхватил  у  меня  гостинец,  точно  думал,  что  я
собираюсь  подразнить  его  и  затем  обмануть.  Я  показала  второй  апельсин,
держа его так, чтоб он не мог дотянуться.
—  Кто  тебя  научил  таким  словам,  мой  мальчик?  —  спросила  я.  —
Неужто священник?
— К черту и тебя, и священника! Давай сюда! — ответил он мне.
— Ответь мне, где ты этому научился, тогда получишь, — сказала я. —
Кто тебя учит?
— Папа-черт, — был ответ.
— Так. И чему ты учишься у папы? — продолжала я. Он подпрыгнул,
чтобы  выхватить  апельсин.  Я  подняла  выше.  —  Чему  он  тебя  учит?  —
спросила я.
—  Ничему,  —  сказал  он,  —  только  чтоб  я  не  вертелся  под  ногами.
Папа меня терпеть не может, потому что я его ругаю.
— Ага! А ругать папу тебя учит черт? — сказала я.
— Не-ет, — протянул он.
— А кто же?
— Хитклиф.
Я спросила, любит ли он мистера Хитклифа.
— У-гу, — протянул он опять.
Я стала выпытывать, за что он его любит, но добилась столько слов:
—  Не  знаю!  Папа  задаст  мне,  а  он  папе…  он  бранит  папу,  когда  папа
бранит меня. Он говорит, что я могу делать, что хочу.
— А священник не учит тебя читать и писать? — расспрашивала я.
—  Нет,  мне  сказали,  что  священнику  вышибут…  все  зубы  и…  и
заставят проглотить их, если он только переступит наш порог. Так обещал

Хитклиф!
Я  отдала  ему  апельсин  и  попросила  сказать  отцу,  что  женщина,  по
имени Нелли Дин, хочет с ним поговорить и ждет его у ворот. Он побежал
по  дорожке  и  скрылся  в  доме;  но  вместо  Хиндли  на  крыльце  появился
Хитклиф; и я тут же повернула назад, помчалась не чуя ног вниз по дороге
и не остановилась, пока не добежала до развилки, и так мне было страшно,
точно я увидела домового. Тут нет прямой связи с историей мисс Изабеллы,
но после этого случая я решила, что буду держать ухо востро и не пожалею
сил,  а  не  дам  дурному  влиянию  захватить  Скворцы:  пусть  даже  я  вызову
бурю в доме, отказавшись потворствовать во всем миссис Линтон.
В  следующий  раз,  когда  явился  Хитклиф,  случилось  так,  что  наша
барышня  кормила  во  дворе  голубей.  За  три  дня  она  не  перемолвилась  ни
словом с невесткой; но свои капризы она тоже бросила, и для нас это было
большим  облегчением.  Хитклиф,  я  знала,  не  имел  привычки  оказывать
много внимания мисс Линтон. А сейчас, увидев ее, он первым делом обвел
осторожным  взглядом  весь  фасад  дома.  Я  стояла  на  кухне  у  окна,  но
отступила так, чтоб меня не видели. Затем он пересек площадку, подошел к
мисс  и  что-то  ей  сказал.  Она,  как  видно,  смутилась  и  хотела  убежать;  он
удержал  ее,  положив  ей  руку  на  плечо.  Она  отворотила  лицо:  он,  по-
видимому,  задал  ей  какой-то  вопрос,  на  который  она  не  желала  отвечать.
Еще один быстрый взгляд на окна, и, полагая, что его не видят, негодяй не
постыдился ее обнять.
—  Иуда!  Предатель!  —  закричала  я.  —  Вы  вздумали  вдобавок
лицемерить, да? Обманщик!
—  Кого  ты  так,  Нелли?  —  сказал  голос  Кэтрин  позади  меня:
поглощенная  наблюдением  за  теми  двумя  во  дворе,  я  не  заметила,  как
вошла госпожа.
—  Вашего  бесценного  друга!  —  ответила  я  с  жаром.  —  Эту  подлую
змею! Ага, он нас заметил — идет в дом! Посмотрю я, как станет он теперь
оправдываться: кружит барышне голову, а вам говорит, что не выносит ее!
Миссис  Линтон  видела,  как  Изабелла  вырвалась  и  побежала  в  сад;  а
минутой  позже  Хитклиф  отворил  дверь.  Я  не  сдержалась  и  дала  волю
своему  негодованию;  но  Кэтрин  гневно  приказала  мне  замолчать,  грозя
выпроводить меня из кухни, если я не придержу свой дерзкий язык.
—  Послушать  тебя,  так  каждый  подумает,  что  ты  здесь  хозяйка!  —
кричала она. — Изволь знать свое место! Хитклиф, ты что тут затеваешь? Я
же  тебе  сказала  —  оставь  Изабеллу  в  покое!  Прошу  тебя,  не  смущай  ее,
если  ты  не  наскучил  этим  домом  и  не  хочешь,  чтобы  Линтон  запер  перед
тобою дверь.

—  На  это  он,  бог  даст,  не  решится!  —  ответил  негодяй.  Я  его  уже  и
тогда  ненавидела.  —  Он  с  божьей  помощью  будет  и  дальше  кроток  и
терпелив! Мне с каждым днем все больше не терпится отправить его в рай!
—  Замолчи!  —  сказала  Кэтрин  и  притворила  дверь  в  комнаты.  —  Не
зли  меня.  Почему  ты  нарушил  мой  запрет?  Она  ведь  не  случайно
встретилась с тобой?
— А тебе что? — проворчал он. — Я вправе ее целовать, если ей это
нравится. И ты не вправе возражать. Я не муж твой: ревновать меня тебе не
приходится!
—  Я  тебя  и  не  ревную,  —  ответила  госпожа,  —  я  ревную  к  тебе.  Не
хмурься  и  не  гляди  на  меня  волком!  Если  ты  любишь  Изабеллу,  ты
женишься  на  ней.  Но  любишь  ли  ты  ее?  Скажи  правду,  Хитклиф!  Ага,  ты
не отвечаешь. Уверена, что не любишь!
— Да согласится ли еще мистер Линтон, чтоб его сестра вышла замуж
за такого человека? — спросила я.
— Мистер Линтон должен будет согласиться, — ответила решительно
госпожа.
—  Можно  избавить  его  от  этого  труда,  —  сказал  Хитклиф.  —  Я
отлично  обойдусь  и  без  его  согласия.  Что  же  касается  тебя,  Кэтрин,  то
позволь  мне  сказать  несколько  слов,  раз  на  то  пошло.  Тебе  следует  знать,
что я отлично понимаю, как гнусно ты со мной обходишься, — да, гнусно!
Слышишь? И если ты надеешься, что я этого не замечаю, ты глупа; если ты
думаешь,  что  меня  можно  утешить  сладкими  словами,  ты  —  идиотка;  и
если ты воображаешь, что я отказался от мести, ты очень скоро убедишься
в  обратном!  А  пока  благодарю  тебя,  что  ты  открыла  мне  тайну  своей
золовки:  даю  слово,  я  воспользуюсь  этим,  как  надо.  А  ты  держись  в
стороне!
—  Что  это?  Ого!  Он  показывает  себя  по-новому!  —  вскричала  в
изумлении  миссис  Линтон.  —  Я  с  тобою  гнусно  обхожусь?..  И  ты
отомстишь? Как ты будешь мстить, неблагодарный пес? И в чем гнусность
моего обхождения?
—  Тебе  я  не  собираюсь  мстить,  —  ответил  Хитклиф  несколько
мягче. — Мой план не в этом. Тиран топчет своих рабов, и они не восстают
против  него:  они  норовят  раздавить  тех,  кто  у  них  под  пятой.  Тебе
дозволяется  замучить  меня  до  смерти  забавы  ради,  —  но  уж  дай  и  мне
позабавиться  в  том  же  духе  и,  если  только  можешь,  воздержись  от
оскорблений.  Ты  сровняла  с  землей  мой  дворец  —  не  строй  же  теперь
лачугу  и  не  умиляйся  собственному  милосердию,  разрешая  мне  в  ней
поселиться.  Когда  бы  я  вообразил,  что  тебе  в  самом  деле  хочется  женить

меня на Изабелле, я бы перерезал себе горло!
—  Ага,  беда  в  том,  что  я  не  ревную,  да?!  —  закричала  Кэтрин.  —
Хорошо, я больше не буду сватать тебе никаких невест: это все равно, что
дарить  черту  погибшую  душу.  Для  тебя,  как  для  него,  одна  отрада  —
приносить
несчастье.
Ты
это
доказал.
Эдгар
излечился
от
раздражительности,  которой  поддался  было  при  твоем  появлении;  я
начинаю приходить в равновесие; а ты не находишь себе покоя, если в доме
у нас мир, и решил, как видно, вызвать ссору. Что ж, рассорься с Эдгаром,
Хитклиф,  обольсти  его  сестру:  ты  напал  на  самый  верный  способ
отомстить мне.
Разговор оборвался. Миссис Линтон сидела у огня, раскрасневшаяся и
мрачная. Дух, который был у нее на службе, вышел из повиновения: она не
могла ни унять его, ни управлять им. Хитклиф стоял у очага, скрестив руки
на  груди,  и  думал  свою  злую  думу;  в  таком  положении  я  оставила  их  и
пошла к господину, недоумевавшему, почему Кэтрин замешкалась внизу.
— Эллен, — сказал он, когда я вошла, — вы не видели госпожу?
—  Видела.  Она  на  кухне,  сэр,  —  ответила  я.  —  Ее  очень  расстроило
поведение  мистера  Хитклифа.  Да  и  в  самом  деле,  довольно,  мне  кажется,
этих дружеских визитов. Излишняя мягкость порой причиняет зло; так оно
и вышло у нас… — И я рассказала о сцене во дворе и передала, насколько
посмела  точно,  последовавший  спор.  Я  полагала,  это  не  может  оказаться
гибельным  для  миссис  Линтон;  разве  что  она  сама  себя  погубит,  встав  на
защиту гостя. Эдгар Линтон с трудом дослушал меня до конца. Первые же
его слова показали, что он не склонен непременно обелять жену.
—  Это  недопустимо!  —  вскричал  он.  —  Просто  позор,  что  она  его
считает  своим  другом  и  навязывает  мне  его  общество!  Позовите  ко  мне
двух людей из прихожей, Эллен. Кэтрин больше не должна разговаривать с
этим низким негодяем — довольно я ей потакал.
Он  спустился  вниз  и,  приказав  слугам  ждать  в  коридоре,  прошел  со
мною  на  кухню.  Те  двое  возобновили  свой  гневный  спор,  —  по  крайней
мере миссис Линтон нападала теперь с новым рвением. Хитклиф отошел к
окну и понурил голову, как видно, несколько растерявшись перед яростью
ее  нападок.  Он  первый  увидел  мистера  Линтона  и  поспешил  сделать  ей
знак, чтобы она замолчала; поняв, в чем дело, она сразу притихла.
—  Что  такое?  —  сказал  Линтон,  обратившись  к  ней.  —  Или  ты
утратила всякое понятие о приличии? Ты остаешься здесь после всего, что
наговорил тебе этот подлец? Мне думается, ты только потому не находишь
в  его  словах  ничего  особенного,  что  это  его  обычный  разговор;  привыкла
сама к его низостям и воображаешь, что и я могу примириться с ними!

—  Ты  подслушивал  у  дверей,  Эдгар?  —  спросила  госпожа  нарочито
небрежным тоном, рассчитанным на то, чтобы раздразнить мужа: как будто
ее  нисколько  не  смущало,  что  он  сердится.  Хитклиф,  поднявший  глаза,
когда  тот  заговорил,  зло  усмехнулся  при  этом  ответе:  должно  быть,
нарочно,  чтобы  отвлечь  на  себя  внимание  мистера  Линтона.  Это  ему
удалось;  но  Эдгар  не  собирался  доставить  гостю  развлечение,  дав  волю
своим чувствам.
—  До  сих  пор  я  был  к  вам  снисходителен,  сэр,  —  сказал  он
спокойно. — Не потому, что я не знал вашего жалкого, низкого нрава. Но я
считал,  что  вы  только  частично  виноваты  в  нем;  и  когда  Кэтрин  пожелала
поддерживать  с  вами  знакомство,  я  на  это  неразумно  согласился.  Ваше
общество  —  яд,  который  неизбежно  отравляет  даже  самую  чистую  душу.
По  этой  причине  —  и  во  избежание  более  тяжелых  последствий  —  я  не
намерен  впредь  принимать  вас  в  своем  доме  и  требую,  чтобы  вы
немедленно  удалились.  Если  вы  задержитесь  хоть  на  три  минуты,  вас  с
позором выведут отсюда.
Хитклиф смерил говорившего насмешливым взглядом.
—  Кэти,  твой  ягненок  грозится,  точно  бык!  —  сказал  он.  —  Как  бы
ему  не  размозжить  свой  череп  о  мой  кулак.  Ей-богу,  мистер  Линтон,  мне
крайне огорчительно, что вы не стоите хорошего пинка!
Мой господин поглядел на дверь в коридор и сделал мне знак привести
людей:  он  не  собирался  самолично  схватиться  с  противником  —  не  хотел
идти  на  этот  риск.  Я  подчинилась;  но  миссис  Линтон,  что-то  заподозрив,
пошла за мною следом, и, когда я попробовала их позвать, она оттолкнула
меня, захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
—  Достойный  прием!  —  сказала  она  в  ответ  на  гневно-удивленный
взгляд мужа. — Если у тебя не хватает смелости напасть на него, принеси
извинения  или  дай  себя  побить.  Впредь  тебе  наука:  не  притворяйся
храбрецом!  Нет,  ключа  ты  не  получишь  —  я  его  скорее  проглочу!
Прекрасно  вы  меня  отблагодарили  за  мою  доброту  к  вам  обоим!  За
постоянное мое снисхождение к слабости одного и к злонравию другого я
получила  в  награду  лишь  доказательства  слепой  неблагодарности  —  до
нелепости  глупой!  Эдгар,  я  защищала  тебя  и  твой  дом!  Но  за  то,  что  ты
посмел нехорошо помыслить обо мне, я хочу, чтоб Хитклиф избил тебя до
дурноты.
Не потребовалось, однако, никаких побоев, чтобы моему господину в
самом деле стало дурно. Он попробовал отнять у Кэтрин ключ, но она его
для  верности  зашвырнула  в  самый  жар;  и  тут  мистера  Эдгара  схватила
нервная  судорога,  лицо  стало  мертвенно-бледным.  Он,  хоть  умри,  не  мог

остановить  этого  неприятного  последствия  своего  чрезмерного  волнения:
боль  и  унижение  совсем  сломили  его.  Он  откинулся  в  кресле  и  закрыл
лицо.
— Праведное небо! В былые дни вас посвятили бы за это в рыцари! —
вскричала  миссис  Линтон.  —  Мы  сражены!  Сражены!  А  Хитклиф  тебя  и
пальцем  не  задел  бы,  ведь  это  все  равно,  как  королю  двинуть  свои  войска
на стаю мышей. Не дрожи! Тебя никто не тронет! Ты не ягненок даже, ты
— зайчишка!
—  Будь  счастлива,  Кэти,  с  этим  трусом,  у  которого  в  жилах  течет
молоко! — сказал ее друг. — Поздравляю тебя с удачным выбором. И этого
жалкого  слюнтяя  ты  предпочла  мне!  Я  не  стал  бы  марать  о  него  руку,  но
дал бы ему пинка — и с полным удовольствием. Он, кажется, плачет? Или
собирается упасть в обморок со страху?
Насмешник  подошел  и  толкнул  ногою  кресло,  в  котором  лежал
Линтон.  Лучше  бы  он  держался  подальше;  мой  господин  вскочил  и  нанес
ему прямо в грудь такой удар, который человека послабее, наверно, свалил
бы. У Хитклифа на минуту захватило дух. И пока он не отдышался, мистер
Линтон вышел черным ходом во двор и оттуда вошел в парадное.
— Ну вот! Теперь тебе закрыта сюда дорога! — закричала Кэтрин. —
Уходи  скорей!  Он  вернется  с  парой  пистолетов  и  с  целой  сворой
помощников. Если он подслушал нас, он, конечно, никогда тебе не простит.
Ты сыграл с ним злую шутку, Хитклиф! Но уходи, уходи скорей! Мне легче
видеть припертым к стене Эдгара, чем тебя.
—  Ты  полагаешь,  я  уйду,  когда  у  меня  все  внутри  горит  от  его
удара!  —  взревел  Хитклиф.  —  Клянусь  всеми  чертями,  нет!  Я  его
раздавлю, как пустой орех, прежде чем оставлю этот дом! Я должен сейчас
же  поколотить  его,  или  я  когда-нибудь  его  убью;  дай  же  мне  до  него
добраться, если тебе дорога его жизнь.
—  Он  не  придет,  —  сказала  я,  решившись  приврать.  —  Идут  кучер  и
два садовника. Вы, конечно, не станете ждать, чтобы они вас вытолкали за
ворота! У них у каждого в руке по дубинке; а хозяин пошел, должно быть, в
гостиную — смотреть в окошко, так ли они исполняют его приказ.
Садовники и кучер в самом деле шли, но с ними и Линтон. Они были
уже во дворе. Хитклиф, подумав, предпочел уклониться от схватки с тремя
слугами;  он  взял  кочергу,  вышиб  ею  дверь  и  выбежал  в  коридор,  прежде
чем те ввалились с черного хода.
Миссис  Линтон,  возбужденная  до  крайности,  попросила  меня
проводить  ее  наверх.  Она  не  знала,  как  я  способствовала  разыгравшемуся
скандалу, и мне вовсе не хотелось, чтобы ей это стало известно.

— Еще немного, и я сойду с ума, Нелли! — вскричала она, кидаясь на
диван. — Тысяча кузнечных молотов стучит в моей голове! Предупредите
Изабеллу,  чтоб  она  держалась  от  меня  подальше.  Весь  этот  переполох  —
из-за  нее;  и  если  она  или  кто  другой  вздумает  теперь  еще  сильнее
распалить мой гнев, я приду в бешенство. И скажи Эдгару, Нелли, если ты
еще увидишь его до ночи, что мне грозит опасность не на шутку заболеть.
И я хотела бы, чтоб так оно и вышло. Я потрясена — так он меня удивил и
огорчил! Его нужно запугать. С него, пожалуй, станется еще, что он придет
и начнет корить меня или жаловаться; я, понятно, тоже пущусь обвинять, и
бог знает чем все это кончится у нас! Ты ему скажешь, моя хорошая Нелли?
Ты  же  видишь,  я  совсем  в  этом  деле  не  виновата.  Что  его  толкнуло
подслушивать у дверей? Хитклиф, когда ты ушла от нас, наговорил много
оскорбительного; но я отвратила бы его от Изабеллы, а остальное неважно.
И вот все пошло прахом. И только потому, что моего супруга обуяла жажда
послушать о себе дурное… в ином дураке она сидит, как бес! Эдгар ровно
ничего  не  потерял  бы,  если  б  не  узнал  о  нашем  разговоре.  В  самом  деле,
когда он напустился на меня со своими неуместными нареканиями — после
того  как  я  ради  него  же  до  хрипоты  отругала  Хитклифа,  —  мне  стало  все
равно, что бы они там ни сделали друг с другом: я почувствовала, что, чем
бы ни кончилась эта сцена, мы будем разлучены бог знает на какое долгое
время!  Хорошо  же!  Если  я  не  могу  сохранить  Хитклифа  как  друга…  если
Эдгар  хочет  быть  мелким  и  ревнивым,  я  нарочно  погублю  себя  и  разобью
им  обоим  сердца,  разбив  свое.  Так  я  быстро  всему  положу  конец,  когда
меня доведут до крайности! Но это последнее средство — на случай, если
не останется больше никакой надежды, и для Линтона это не будет так уж
неожиданно. До сих пор он был осторожен, он боялся меня раздражать; ты
должна  разъяснить  ему,  как  опасно  отступать  от  такой  политики,  должна
напомнить,  что  моя  пылкость,  если  ее  разжечь,  переходит  в  безумие.  Я
хотела  бы,  чтобы  с  твоего  лица  сошло  наконец  это  бесстрастие,  чтоб
отразилось на нем немного больше тревоги за меня!
Конечно, тупое безразличие, с которым я принимала ее распоряжения,
могло  хоть  кого  разозлить:  она  говорила  с  полной  искренностью.  Но  я
считала, что уж если человек заранее располагает обернуть себе на пользу
свои приступы ярости, то он способен, направив к тому свою волю, даже в
самый  разгар  приступа  сохранить  над  собою  достаточную  власть,  и  я  не
желала  «запугивать»  ее  мужа,  как  она  меня  просила,  и  усугублять  его
волнение ради ее эгоистических целей. Поэтому, встретив господина, когда
он  направлялся  в  гостиную,  я  ничего  ему  не  сказала,  но  я  позволила  себе
вернуться  назад  и  послушать,  не  пойдет  ли  у  них  снова  спор.  Линтон

заговорил первый.
—  Не  уходи,  Кэтрин,  —  начал  он  без  тени  гнева  в  голосе,  но  со
скорбной безнадежностью. — Я буду краток. Не препираться я пришел и не
мириться.  Я  только  хочу  знать,  намерена  ли  ты  после  всего,  что  сегодня
случилось, продолжать свою дружбу…
—  О,  ради  бога!  —  перебила  госпожа  и  притопнула  ногой,  —  ради
бога, на сегодня довольно! Твою холодную кровь не разжечь до лихорадки:
в  твоих  жилах  течет  студеная  вода;  а  в  моих  все  кипит,  и,  когда  я  вижу
такое хладнокровие, меня трясет!
—  Если  хочешь  от  меня  отделаться,  ответь  на  мой  вопрос,  —
упорствовал  мистер  Линтон.  —  Ты  должна  ответить,  а  горячность  твоя
меня не тревожит. Я убедился, что ты, когда захочешь, умеешь быть такой
же  сдержанной,  как  всякий  другой.  Намерена  ли  ты  отныне  порвать  с
Хитклифом  —  или  ты  порываешь  со  мной?  Ты  не  можешь  быть  другом
одновременно и мне, и ему; и я желаю знать, кого ты выбираешь.
—  А  я  желаю,  чтоб  меня  оставили  в  покое!  —  прокричала  Кэтрин  с
яростью.  —  Я  этого  требую!  Или  ты  не  видишь,  что  я  еле  держусь  на
ногах? Эдгар, ты… ты отступаешься от меня?
Она дернула звонок так, что шнур с дребезжанием оборвался; я вошла
неторопливо.  Это  и  святого  вывело  бы  из  себя  —  такое  бессмысленное,
злое  беснование!  Раскинувшись,  она  билась  головой  о  валик  дивана  и  так
скрипела  зубами,  что  казалось,  вот-вот  раскрошит  их!  Мистер  Линтон
стоял над ней и глядел в раскаянии и страхе. Он велел мне принести воды.
Она задыхалась и не могла говорить. Я принесла полный стакан и, так как
она  не  стала  пить,  побрызгала  ей  в  лицо.  Через  несколько  секунд  она
вытянулась в оцепенении;  глаза у нее  закатились, а щеки,  сразу побелев и
посинев, приняли мертвенный вид. Линтон был в ужасе.
— Ничего тут страшного нет, — прошептала я. Мне не хотелось, чтоб
он уступил, хотя в глубине души я и сама ощущала невольный страх.
— У нее кровь на губах! — сказал он, содрогнувшись.
— Не обращайте внимания! — ответила я жестко. И я ему рассказала,
как  перед  его  приходом  она  решила  разыграть  припадок.  По
неосторожности  я  сообщила  это  слишком  громко,  и  она  услышала;  она
вскочила,  волосы  рассыпались  у  нее  по  плечам,  глаза  горели,  мускулы  на
шее и руках неестественно напряглись. Я ждала, что мне по меньшей мере
переломают кости. Но она только повела вокруг глазами и кинулась вон из
комнаты. Господин приказал мне последовать за ней; я дошла до дверей ее
спальни; не дав мне войти, она заперла дверь на ключ.
Так  как  наутро  она  не  соизволила  спуститься  к  завтраку,  я  пошла

спросить,  не  пожелает  ли  она,  чтобы  ей  принесли  чего-нибудь  в  комнату.
«Нет!»  —  отвечала  она  повелительно.  Тот  же  вопрос  был  задан  в  обед,  и
когда мы пили чай, и на следующее утро опять, — но ответ был все тот же.
Мистер  Линтон  со  своей  стороны  проводил  все  время  в  библиотеке  и  не
справлялся,  чем  занята  жена.  Он  целый  час  беседовал  с  Изабеллой,
надеясь,  что  сестра,  как  приличествует  девице,  выразит  свое  возмущение
по  поводу  заигрываний  Хитклифа;  но  он  ничего  не  мог  понять  из  ее
уклончивых  ответов  и  был  принужден  прекратить  допрос,  так  и  не
добившись  толку;  все  же  в  заключение  он  ее  торжественно  предупредил,
что  если  она  по  сумасбродству  своему  станет  поощрять  недостойного
искателя, то сама разорвет этим родственные узы между собою и братом.

12
Пока мисс Линтон бродила по парку и саду, всегда молчаливая и почти
всегда в слезах; пока Эдгар запирался среди книг, которых не раскрывал —
томясь,  как  мне  думалось,  неотступным  смутным  ожиданием,  что  Кэтрин,
раскаявшись  в  своем  поведении,  сама  придет  просить  прощения  и
мириться;  и  пока  та  упрямо  постилась,  воображая,  верно,  что  Эдгару  за
столом  каждый  раз  кусок  становится  поперек  горла,  оттого  что  ее  нет,  и
только  гордость  мешает  ему  прибежать  и  броситься  ей  в  ноги,  —  я
занималась  своими  хозяйственными  делами  в  уверенности,  что  на  Мызе
остался только один разумный человек, и человек этот — Эллен Дин. Я не
пыталась  утешать  барышню  или  уговаривать  госпожу  и  не  обращала
большого  внимания  на  вздохи  господина,  который  жаждал  услышать  хотя
бы имя своей леди, если ему не позволяют слышать ее голос. Я рассудила
так:  по  мне,  пусть  их  обходятся  как  знают;  и  хотя  все  шло  с  томительной
медлительностью,  я  начинала  радоваться  забрезжившей,  как  мне  уже
думалось, заре успеха.
Миссис  Линтон  на  третий  день  отперла  свою  дверь  и,  так  как  у  нее
кончилась  вода  в  графине  и  в  кувшине,  потребовала,  чтоб  ей  их  опять
наполнили  и  подали  миску  каши  —  потому  что  она,  кажется,  умирает…
Эти  слова,  решила  я,  предназначались  для  ушей  Эдгара;  сама  я  этому
ничуть  не  поверила  и,  никому  ничего  не  сказав,  принесла  ей  чаю  с
гренками.  Она  стала  жадно  пить  и  есть;  потом  снова  откинулась  на
подушку, со стоном ломая руки. «Ох, я хочу умереть, — прокричала она, —
потому что никому нет до меня дела. Лучше бы мне было не есть». Затем,
много  позже,  я  услышала  ее  шепот:  «Нет,  я  не  умру…  он  будет  только
рад… он меня совсем не любит… он не пожалеет обо мне!».
—  Вам  что-нибудь  надо,  сударыня?  —  спросила  я,  все  еще  сохраняя
наружное  спокойствие,  несмотря  на  призрачную  бледность  ее  лица  и
странную порывистость движений.
—  Что  он  делает,  этот  бесстрастный  человек?  —  спросила  она,
откинув с изнуренного лица густые, спутанные кудри. — Впал в летаргию
или умер?
— Не то и не другое, — ответила я, — если вы спрашиваете о мистере
Линтоне.  Он,  по-моему,  в  добром  здоровье,  хотя  и  предается  своим
занятиям больше чем  следует: он все  время сидит над  своими книгами —
раз что некому с ним посидеть.

Я  не  должна  была  бы  так  с  ней  говорить,  но  ведь  я  не  понимала,  в
каком она состоянии: я никак не могла отбросить мысль, что нездоровье ее
отчасти наигранное.
—  Сидит  над  книгами!  —  вскричала  она  в  замешательстве.  —  А  я
умираю!  Я  на  краю  могилы!  Боже!  Да  знает  ли  он,  как  я  изменилась?  —
продолжала она, глядя на себя в зеркало, висевшее против нее на стене. —
Разве  это  —  Кэтрин  Линтон?  Он  думает,  я  капризничаю  или,  может  быть,
играю.  Объясни  ты  ему,  что  это  страшно  серьезно!  Если  еще  не  поздно,
Нелли,  помоги  мне  проверить  его  истинные  чувства,  и  я  сделаю  свой
выбор; и тогда я сразу умру от голода… — хоть это вовсе не наказание, раз
у  него  нет  сердца  —  или  выздоровею  и  навсегда  покину  эти  места.  Ты
сказала правду? Остерегись солгать! Ему в самом деле так безразлична моя
судьба?
—  Оставьте,  сударыня,  —  ответила  я,  —  мистер  Линтон  понятия  не
имеет,  что  вы  нездоровы.  И,  конечно,  он  ничуть  не  опасается,  что  вы
уморите себя голодом.
—  Ты  так  думаешь?  А  ты  не  можешь  ли  сказать  ему,  что  я  это
сделаю? — заявила она. — Убеди его! Скажи ему это будто от себя: скажи,
что ты-де уверена, что я себя уморю!
— Что вы, миссис Линтон, вы забываете, что сегодня за ужином вы с
аппетитом поели, — напомнила я. — Завтра вы сами увидите благотворный
результат.
—  Будь  я  уверена,  что  это  убьет  Эдгара,  —  перебила  она,  —  я
немедленно  убила  бы  себя!  Эти  три  страшные  ночи  я  ни  на  миг  не
сомкнула глаз — и как же я мучилась! Меня донимали видения, Нелли! Но
я начинаю думать, что ты меня не любишь. Как нелепо! Я воображала, что,
хотя люди ненавидят друг друга и презирают, меня они не могут не любить.
И  вот  за  несколько  часов  все  они  превратились  в  моих  врагов:  да,  все,  я
знаю  это  наверное.  Все  в  этом  доме.  Как  страшно  встречать  смерть,  когда
вокруг  холодные  лица!  Изабелла  —  в  ужасе  и  в  отвращении,  даже  в
комнату войти побоится, — так страшно ей видеть, как умирает Кэтрин. А
Эдгар  будет  стоять  торжественно  рядом  и  ждать  конца;  а  потом
возблагодарит  в  молитве  господа  за  то,  что  водворился  мир  в  его  доме,  и
вернется к своим книгам! В ком есть хоть капля чувства, пусть ответит: что
Эдгару в книгах, когда я умираю?
Она не могла мириться с мыслью, которую я ей внушила, — с мыслью
о
философской
отрешенности
мистера
Линтона.
Она
металась,
лихорадочное  недоумение  росло,  переходило  в  безумие;  она  разорвала
зубами подушку; потом поднялась, вся горя, и потребовала, чтоб я открыла

окно. Стояла зима, дул сильный северо-восточный ветер, и я отказалась. Ее
лицо,  вдруг  дичавшее,  и  быстрые  перемены  в  ее  настроении  начинали
тревожить  меня  не  на  шутку;  мне  вспомнилась  ее  прежняя  болезнь  и  как
врач  нас  предостерегал,  чтобы  ей  не  перечили.  Минуту  назад  она  была  в
ярости,  а  сейчас,  подпершись  одной  рукой  и  не  замечая  моего
неповиновения,  она,  казалось,  нашла  себе  детскую  забаву  в  том,  что
выдергивала  перья  из  только  что  продранных  дыр  и  раскладывала  их  на
простыне по сортам; мысль ее отвлеклась на другие предметы.
— Это индюшечье, — бормотала она про себя, — а это от дикой утки,
это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку — неудивительно, что я
не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот перо
глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса. Милый
чибис!  Он  все  кружил  над  нашими  головами  средь  верескового  поля.  Он
хотел  поскорее  добраться  до  гнезда,  потому  что  облака  легли  на  вершину
холма и он  чувствовал, что надвигается  дождь. Перо мы  нашли в  вереске,
птица  не  была  подстрелена.  Мы  увидели  зимой  ее  гнездо,  а  в  нем
маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не
посмели  подлететь.  Я  после  этого  взяла  с  него  слово,  что  он  никогда  не
будет  стрелять  в  чибиса,  и  он  не  стрелял.  Ага,  еще  одно!  Он  все-таки
подстрелил моих чибисов, Нелли? Перья красные — хоть одно из них? Дай
посмотрю.
— Бросьте! Точно  малое дитя! —  перебила я и,  вытянув подушку из-
под  ее  головы,  перевернула  ее  дырками  к  матрацу,  потому  что  Кэтрин
горстями выбирала из нее перо. — Ложитесь и закройте глаза, у вас бред.
Вот напасть! Точно снег идет, столько напустили пуху.
Я ходила вокруг, подбирая его.
—  Нелли,  —  продолжала  она,  как  сквозь  дрему,  —  я  вижу  тебя
старухой: у тебя седые волосы и сгорбленные плечи. Эта кровать — пещера
фей  на  Пенистон-Крэге,  и  ты  собираешь  «громовые  стрелы»,  чтобы
навести  порчу  на  наших  телок;  а  когда  я  подхожу  к  тебе,  ты  делаешь  вид,
будто это только клочья шерсти. Вот какою ты станешь через пятьдесят лет.
Я знаю, сейчас ты не такая. Нет, я не брежу, ты ошибаешься: тогда я верила
бы, что ты в самом деле седая ведьма и что я действительно на Пенистон-
Крэге,  а  я  сознаю,  что  сейчас  ночь,  и  две  свечи  горят  на  столе,  и  от  них
черный шкаф сверкает, как агат.
— Черный шкаф? Где он? — спросила я. — Вам приснилось!
—  У  стены,  как  всегда…  —  ответила  она.  —  У  него  очень  странный
вид — в нем отражается чье-то лицо!
—  В  комнате  нет  никакого  шкафа  и  не  было  никогда,  —  сказала  я  и

снова подсела к ней, приподняв полог, чтобы лучше за ней наблюдать.
—  Разве  ты  не  видишь  лица?  —  спросила  она,  уставив  в  зеркало
строгий взгляд.
И  сколько  я  ни  убеждала,  я  никак  не  могла  ее  уверить,  что  это  она
сама; тогда я встала и завесила зеркало полушалком.
—  Оно  все-таки  там,  позади!  —  настаивала  она  в  страхе.  —  И  оно
движется. Кто это? Надеюсь, они не вылезут, когда ты уйдешь? Ох, Нелли,
в комнате привидения! Я боюсь оставаться одна.
Я  взяла  ее  за  руку  и  просила  успокоиться,  потому  что  снова  и  снова
трепет пробегал по ее телу, и она не могла отвести от зеркала напряженный
взгляд.
—  Никого  там  нет,  —  настаивала  я.  —  Это  были  вы  сами,  миссис
Линтон, и вы это знаете.
—  Я  сама!  —  вскричала  она.  —  Часы  бьют  двенадцать!  Значит,
правда! Ужас!
Ее пальцы судорожно вцепились в простыни и натянули их на глаза. Я
попробовала  пробраться  к  двери,  чтобы  позвать  ее  мужа;  но  меня  вернул
пронзительный крик — полушалок соскользнул с рамы.
—  Ну,  что  тут  еще  стряслось?  —  прокричала  я.  —  Можно  ли  быть
такой трусихой! Опомнитесь! Это же стекло — зеркало, миссис Линтон, и
вы видите в нем себя, и я тоже там, рядом с вами.
В  дрожи  и  смятении  она  крепко  держала  меня,  но  ужас  сходил
постепенно с ее лица; бледность уступила место краске стыда.
—  О  боже!  Мне  казалось,  что  я  дома,  —  вздохнула  она.  —  Мне
казалось, что я лежу в своей комнате на Грозовом Перевале. Я ослабела, и
от слабости у меня туман в голове, я застонала, сама того не сознавая. Ты
не  разговаривай  —  просто  посиди  со  мной.  Я  боюсь  заснуть:  мне  снятся
страшные сны.
—  Вам  полезно  будет,  сударыня,  хорошенько  выспаться,  —  ответила
я. — И я надеюсь, эти мучения удержат вас от новой попытки уморить себя
голодом.
—  О,  если  бы  мне  лежать  в  моей  кровати,  в  старом  доме!  —
продолжала она с горечью, ломая руки. — И как шумит этот ветер в елях и
царапает веткой по стеклам. Дай мне его почувствовать — он прямо оттуда,
с вересковых полей, — дай вдохнуть хоть раз!
Чтоб  успокоить  ее,  я  на  несколько  секунд  открыла  створку  окна;
пахнУло холодом; я затворила окно и вернулась на место. Она лежала тихо,
и  слезы  катились  по  ее  лицу.  Физическое  истощение  совсем  смирило  ее
дух: наша огненная Кэтрин была теперь точно плаксивый ребенок.

— Давно я здесь заперлась? — спросила она, вдруг оживившись.
—  В  понедельник  вечером,  —  ответила  я,  —  а  сейчас  у  нас  ночь  с
четверга на пятницу, — вернее сказать, утро пятницы.
— Как? Той же недели? — воскликнула она. — Такой короткий срок?
—  Достаточно  долгий,  если  жить  одной  холодной  водой  да
собственной злостью, — заметила я.
— Право, это как будто совсем немного часов, — пробормотала она с
недоверием.  —  Верно,  дольше!  Я  помню,  я  сидела  в  гостиной  после  того,
как  они  поссорились,  и  Эдгар  с  такой  жестокостью  вздумал  меня
раздражать,  и  я  с  отчаяния  убежала  в  эту  комнату.  Как  только  я  заперла
дверь,  на  меня  навалился  мрак,  и  я  упала  на  пол.  Я  не  могла  объяснить
Эдгару,  как  безошибочно  я  чувствовала,  что  у  меня  начинается  припадок;
что  я  сойду  с  ума,  если  он  не  перестанет  меня  дразнить!  Язык  уже  не
слушался меня, и мысли шли вразброд, а он, быть может, и не догадывался,
как я страдаю: у меня едва достало сознания, чтоб убежать от него и от его
голоса.  Когда  я  пришла  в  себя  настолько,  чтоб  видеть  и  слышать,  уже
рассветало. Я расскажу тебе, Нелли, все, что я передумала, что приходило
мне  на  ум,  снова  и  снова,  пока  я  не  начала  опасаться  за  свой  рассудок.
Когда  я  лежала  и  голова  моя  упиралась  в  эту  ножку  стола,  а  глаза  смутно
различали  серый  квадрат  окна,  я  думала,  что  я  дома  в  своей  кровати  с
дубовой панелью; и у меня болит сердце от большой обиды, — а какой, я
спросонок не могу вспомнить. Я гадала и мучилась, соображая, что бы это
могло быть, — и вот что удивительно: все последние семь лет моей жизни
точно  стерло!  Я  их  не  вспоминала,  их  словно  и  не  было  вовсе.  Я  снова
девочка;  отца  только  что  похоронили,  и  все  мое  горе  из-за  того,  что  по
приказу  Хиндли  меня  разлучают  с  Хитклифом.  Меня  уложили  спать  одну
—  в  первый  раз.  Проплакав  всю  ночь,  я  проснулась  от  тяжелой  дремоты,
подняла  руку,  чтобы  раздвинуть  загородки  кровати,  и  рука  ударилась  о
доску стола! Я провела ладонью по ковру, и тогда в памяти вспыхнуло все.
Былое горе захлебнулось в моем отчаянии. Не знаю, почему я чувствовала
себя такой бесконечно несчастной: у меня, вероятно, сделалось временное
помешательство, потому что никакой причины не было. Но представь себе,
что  я,  двенадцатилетняя  девочка,  оторвана  от  Грозового  Перевала,  от
привычной  обстановки  и  от  того,  кто  был  для  меня  в  то  время  всем  на
свете,  —  от  Хитклифа,  и  вдруг  превратилась  в  миссис  Линтон,  владелицу
Мызы Скворцов и жену чужого человека — в изгнанницу, отторгнутую от
всего родного, — представь это себе, и перед твоими глазами откроется та
пропасть,  из  которой  я  силилась  выкарабкаться!  Сколько  хочешь,  качай
головой, Нелли, все-таки это ты помогла им столкнуть меня в пропасть! Ты

должна  была  поговорить  с  Эдгаром  —  должна  была!  —  и  убедить  его,
чтобы  он  от  меня  отступился!  Ах,  я  вся  горю!  Я  хочу  в  поле!  Хочу  снова
стать  девчонкой,  полудикой,  смелой  и  свободной;  и  смеяться  в  ответ  на
обиды,  а  не  сходить  из-за  них  с  ума!  Почему  я  так  изменилась?  Почему,
едва мне скажут слово, кровь закипает во мне адским ключом? Я уверена,
что стала бы вновь самой собою, — только бы мне очутиться среди вереска
на тех холмах. Распахни опять окно — настежь! И закрепи рамы! Скорей!
Что ты стоишь?
— Я не хочу простудить вас насмерть, — ответила я.
—  Скажи  лучше,  не  хочешь  вернуть  мне  жизнь!  —  крикнула  она
сердито. — Но я не так беспомощна — я открою сама.
И,  прежде  чем  я  успела  ей  помешать,  она  соскочила  с  кровати,
неверным шагом прошла через всю комнату, распахнула окно и свесилась в
него,  не  обращая  внимания  на  морозный  воздух,  который  свистел  над  ее
плечами,  острый,  как  нож.  Я  уговаривала  ее  и  наконец  попробовала
насильно  оттащить.  Но  тут  же  убедилась,  что  в  бреду  она  куда  сильней
меня  (она,  конечно,  бредила,  это  я  поняла  по  всему,  что  она  делала  и
говорила после). Луны не было, и все внизу лежало в туманной тьме: ни в
одном  окошке  не  горел  огонь,  ни  вдалеке,  ни  поблизости  —  везде  давно
погасили, — а огней Грозового Перевала отсюда и вообще-то не видно, —
и все же она уверяла, что различает их свет.
—  Смотри!  —  вскричала  она  с  жаром,  —  вот  моя  комната,  и  в  ней
свеча, и деревья качаются под окном; и еще одна свеча горит на чердаке у
Джозефа. Джозеф допоздна засиживается, правда? Он ждет, когда я приду
домой  и  можно  будет  запереть  ворота.  Только  ему  придется  порядком
подождать. Дорога трудна, — как ее одолеть с такою тяжестью на сердце!
Да  еще,  чтоб  выйти  на  дорогу,  надо  пройти  мимо  гиммертонской  церкви!
Когда  мы  были  вместе,  мы  никогда  не  боялись  мертвецов;  и,  бывало,  мы,
подзадоривая друг друга, станем среди могил и кличем покойников встать
из  гроба.  А  теперь,  Хитклиф,  когда  я  тебя  на  это  вызову,  достанет  у  тебя
отваги? Если да, ты — мой! Я тогда не буду лежать там одна: пусть меня на
двенадцать футов зароют в землю и обрушат церковь на мою могилу, я не
успокоюсь, пока ты не будешь со мной. Я не успокоюсь никогда!
Она смолкла и со странной улыбкой заговорила опять:
— Он раздумывает, хочет, чтобы я сама пришла к нему! Так найди же
дорогу!  Другую,  не  через  кладбище.  Что  же  ты  медлишь?  Будь  доволен  и
тем, что ты всегда следовал за мною!
Видя,  что  бесполезно  спорить  с  ее  безумием,  я  соображала,  как  бы
мне, не отходя, во что-нибудь ее укутать (я не решалась оставить ее одну у

раскрытого  окна),  когда,  к  моему  удивлению,  кто-то  нажал  ручку  двери,
лязгнул  замок,  и  в  комнату  вошел  мистер  Линтон.  Он  только  теперь
возвращался из библиотеки и, проходя по коридору, услышал наши голоса;
и  то  ли  любопытство,  то  ли  страх  толкнул  его  посмотреть,  почему  мы
разговариваем в этот поздний час.
— Ах, сэр! — закричала я, предупреждая возглас, готовый сорваться с
его губ перед нежданным зрелищем и мрачной обстановкой. — Моя бедная
госпожа больна, и никак мне с ней не управиться, она меня совсем одолела.
Подойдите, пожалуйста, и уговорите ее лечь в постель. Бросьте гневаться,
ее поведешь только той дорожкой, какую она выберет сама.
—  Кэтрин  больна?  —  переспросил  он  и  кинулся  к  нам.  —  Закройте
окно, Эллен! Почему же Кэтрин…
Он не договорил: изнуренный вид миссис Линтон так поразил его, что
он онемел и только переводил глаза с нее на меня в удивлении и ужасе.
— Она тут капризничала, — продолжала я, — и почти ничего не ела, а
ни  разу  не  пожаловалась.  До  сегодняшнего  вечера  она  никого  из  нас  не
впускала,  так  что  мы  не  могли  доложить  вам,  в  каком  она  состоянии,  мы
ведь и сами ничего не знали. Но это пустяк!
Я  смутилась,  путаясь  в  неловких  своих  объяснениях;  господин  мой
нахмурился.
—  Пустяк,  Эллен  Дин?  —  сказал  он  строго.  —  Вам  придется  еще
объяснить мне, почему вы это скрыли от меня. — И он взял жену на руки и
глядел на нее в тоске.
Она  долго  не  узнавала  его;  он  оставался  невидим  для  ее  взора,
устремленного вдаль. Бред ее, однако, не был навязчивым. Оторвав глаза от
ночной темноты за окном, она понемногу сосредоточила свое внимание на
моем господине и поняла, кто держит ее на руках.
— Ага, ты пришел, Эдгар Линтон, пришел? — сказала она с гневным
одушевлением. — Ты вроде тех вещей, которые вечно попадаются под руку,
когда  они  меньше  всего  нужны,  а  когда  нужны,  их  не  найдешь.  Теперь,
конечно, пойдут у нас бесконечные жалобы — вижу, что так! — но они не
помешают  мне  уйти  в  мой  тесный  дом  за  этими  стенами:  к  месту  моего
упокоения,  куда  я  сойду  прежде,  чем  отцветет  весна.  Там  оно  —  не  среди
Линтонов, запомни, не под сводом церкви, — оно под открытым небом, а в
изголовье  —  камень.  Ты  же,  как  захочешь,  —  можешь  уйти  к  ним  или
прийти ко мне!
—  Кэтрин,  что  ты  наделала!  —  начал  мой  господин.  —  Я  больше
ничего для тебя не значу? Ты любишь этого злосчастного Хит…
— Замолчи! — перебила миссис Линтон. — Сейчас же замолчи! Если

ты назовешь его имя, я тут же все покончу, я выпрыгну в окно! То, что ты
держишь  сейчас,  останется  твоим.  Но  душа  моя  будет  там,  на  вершине
холма,  прежде  чем  ты  еще  раз  притронешься  ко  мне.  Ты  мне  не  нужен,
Эдгар: ты был мне нужен, но это прошло. Вернись к своим книгам. Я рада,
что тебе есть чем утешиться, потому что все, что ты имел во мне, ушло от
тебя.
—  У  нее  путаются  мысли,  сэр,  —  вмешалась  я.  —  Она  весь  вечер
говорит бессмыслицу. Но дайте ей покой и правильный уход, и она придет
в себя. А до тех пор мы должны остерегаться сердить ее.
—  Я  не  нуждаюсь  в  ваших  дальнейших  советах,  —  ответил  мистер
Линтон.  —  Вы  знали  нрав  вашей  госпожи  и  все-таки  позволяли  мне
расстраивать ее. Не сказать мне ни полслова о том, что творилось с ней эти
три  дня!  Какое  бессердечие!  Несколько  месяцев  болезни  не  вызвали  бы
такой перемены!
Я  стала  защищаться,  полагая  несправедливым,  что  меня  винят  за
чужое злобное своенравие.
—  Я  знала,  что  натура  у  миссис  Линтон  упрямая  и  властная,  —
ответила я, — но я не знала, что вы хотите потакать ее бешеному нраву! Я
не  знала,  что  ей  в  угоду  я  должна  закрывать  глаза  на  происки  мистера
Хитклифа.  Я  исполнила  долг  верного  слуги  и  доложила  вам,  вот  мне  и
заплатили  как  верному  слуге!  Что  ж,  это  мне  урок,  в  другой  раз  буду
осторожней. В другой раз узнавайте, что надобно, сами!
— Если вы еще раз придете ко мне с вашими докладами, вы получите
у меня расчет, Эллен Дин, — ответил он.
— Вы, верно, предпочли бы ничего об этом не слышать — так, мистер
Линтон? — сказала я. — Хитклиф с вашего разрешения приходит кружить
голову  барышне  и  захаживает  сюда,  пользуясь  каждой  вашей  отлучкой,
чтобы ядовитыми наговорами восстанавливать против вас госпожу?
У Кэтрин, хоть и была она помешана, достало соображения осмыслить
на свой лад наш разговор.
—  А!  Нелли  меня  предала!  —  вскричала  она  страстно.  —  Нелли  мой
скрытый  враг!  Ведьма!  Значит,  ты  в  самом  деле  собираешь  «громовые
стрелы»,  чтобы  их  обратить  против  нас!  Дайте  мне  только  уйти,  и  она  у
меня пожалеет! Она у меня заречется колдовать!
Сумасшедшее бешенство зажглось в ее глазах; она отчаянно силилась
вырваться  из  рук  Линтона.  У  меня  не  было  никакого  желания  ждать,  что
будет  дальше,  и,  решив  на  свой  страх  и  ответ  позвать  врача,  я  вышла  из
комнаты.
Когда я выбиралась садом на дорогу, я увидела там, где вбит в ограду

крюк для привязи коней, что-то белое, мотавшееся в воздухе, но явно не от
ветра. Как я ни спешила, я все-таки подошла посмотреть, чтобы после мне
не  мучить  себя  фантазиями,  будто  явилось  мне  что-то  потустороннее.
Каково же было мое смущение и удивление, когда я разглядела — и не так
разглядела,  как  узнала  на  ощупь,  —  что  это  Фанни,  болонка  мисс
Изабеллы:  она  висела  в  петле  из  носового  платка  и  была  при  последнем
издыхании. Я быстро высвободила ее и отнесла в сад. Когда мисс Изабелла
пошла  спать,  я  видела,  что  собачка  бежала  за  нею  наверх;  мне  было
невдомек, как могла она потом очутиться здесь и чья злая рука учинила над
ней  расправу.  Покуда  я  развязывала  узел  на  крюке,  мне  несколько  раз
послышалось  что-то  похожее  на  далекий  стук  подков;  но  мысли  мои  так
были заняты другим, что я не призадумалась над этим обстоятельством, —
хоть и странно было услышать такие звуки в этом месте в два часа ночи.
Мистер  Кеннет,  к  счастью,  как  раз  выходил  из  ворот;  он  собрался  к
одному больному в деревню, — когда я подошла к его дому. Выслушав мой
рассказ  о  болезни  Кэтрин  Линтон,  он  согласился  немедленно  отправиться
вместе  со  мною  на  Мызу.  Это  был  простой,  грубоватый  человек;  он  не
постеснялся  высказать  прямо  свои  опасения,  что  больная  не  перенесет
вторичного  приступа,  разве  что  она  окажется  на  этот  раз  более  покорной
пациенткой и будет лучше слушаться врача.
— Нелли Дин, — сказал он, — мне все думается, что приступ вызван
какой-то особой причиной. Что у них там приключилось, на Мызе? До нас
доходили странные слухи. Здоровая, крепкая девушка, как ваша Кэтрин, не
свалится  из-за  пустяка;  с  людьми  ее  склада  этого  не  бывает.  И  не  легкое
дело  вылечить  их,  когда  уже  дошло  до  горячки  и  всего  такого.  С  чего
началось?
— Ее муж вам расскажет, — ответила я. — Но вы знаете этих Эрншо с
их бешеным нравом, а миссис Линтон всех их заткнет за пояс. Могу сказать
одно:  началось  это  во  время  ссоры.  Кэтрин  пришла  в  ярость,  и  у  нее
сделался  припадок.  Так  по  крайней  мере  уверяет  она  сама,  —  в  разгаре
спора она убежала и заперлась. Потом она отказывалась от пищи, а сейчас
то  бредит,  то  впадает  в  дремоту.  Окружающих  узнает,  но  мозг  ее  полон
всяких странных и обманчивых видений.
— Мистер Линтон будет очень горевать? — спросил Кеннет.
— Горевать? У него разорвется сердце, если что случится! — ответила
я. — Вы его не запугивайте больше чем надобно.
—  Я  же  говорил  ему,  что  нужна  осторожность,  —  сказал  мой
спутник,  —  он  пренебрег  моим  предостережением  —  и  вот  вам
последствия!  Он,  говорят,  сблизился  последнее  время  с  мистером

Хитклифом?
— Хитклиф на Мызе — частый гость, — ответила я, — но не потому,
что господину приятно его общество, а по старому знакомству с госпожой:
она  с  ним  дружила  в  детстве.  Но  теперь  ему  не  придется  утруждать  себя
визитами, потому что он позволил себе дерзость показать, что имеет виды
на мисс Линтон. Теперь, я думаю, ему откажут от дома.
— А мисс Линтон осталась к нему холодна? — продолжал доктор свой
допрос.
—  Я  не  состою  у  нее  в  поверенных,  —  ответила  я,  не  желая
продолжать этот разговор.
—  Разумеется!  Она  себе  на  уме,  —  заметил  доктор  и  покачал
головой, — ни с кем не посоветуется. А между тем она маленькая дурочка.
Я  знаю  от  верных  людей,  что  прошлой  ночью  (а  ночь-то  какая  была!)  она
больше  двух  часов  гуляла  с  Хитклифом  в  рассаднике  за  вашим  домом;  и
Хитклиф ее понуждал, не возвращаясь в дом, сесть с ним на коня и бежать!
По  моим  сведениям,  ей  удалось  от  него  отделаться  только  под  честное
слово,  что  к  следующей  встрече  она  подготовится.  Когда  у  них  намечена
встреча,  мой  осведомитель  не  расслышал,  но  вы  предупредите  мистера
Линтона, чтоб он смотрел в оба!
Это  известие  пробудило  во  мне  новые  страхи;  я  оставила  Кеннета  и
почти всю дорогу до дому бежала. Болонка все еще повизгивала в саду. Я
задержалась  на  минутку,  чтоб  открыть  ей  ворота,  но  она  не  пошла  к
парадному,  а  стала  бегать,  принюхиваясь,  по  траве  и  выскочила  бы  на
дорогу, если бы я ее не подхватила и не отнесла в дом. Когда я поднялась в
спальню  Изабеллы,  мои  подозрения  подтвердились:  комната  была  пуста.
Подоспей  я  двумя  часами  раньше,  болезнь  миссис  Линтон,  вероятно,
удержала  бы  девицу  от  опрометчивого  шага.  Но  что  можно  было  сделать
теперь?  Проще  всего  было  бы  захватить  их,  бросившись  немедленно  в
погоню.  Но  сама  я  пуститься  вскачь  не  могла,  а  сказать  домашним  и
поднять  переполох  не  смела;  еще  того  меньше  могла  я  открыть
случившееся  моему  господину:  он  был  слишком  поглощен  своим
несчастьем,  его  сердце  не  откликнулось  бы  на  новое  горе!  Оставалось
только  держать  язык  за  зубами  и  предоставить  событиям  идти  своим
чередом;  а  так  как  Кеннет  уже  явился,  я,  плохо  скрывая  свое  волнение,
пошла  о  нем  доложить.  Кэтрин  лежала  в  тревожном  сне:  мужу  удалось
унять приступ ее буйства; теперь он склонился над ее подушкой, наблюдая
каждую  тень,  каждую  перемену  в  страдальчески-выразительном  лице
жены.
Врач,  уяснив  себе  картину  болезни,  оставил  ему  надежду  на

благоприятный  исход  при  условии,  что  мы  окружим  больную  полным
покоем.  Мне  же  он  дал  понять,  что  грозит  не  столько  смерть,  сколько
бесповоротная потеря рассудка.
В  ту  ночь  ни  я,  ни  мистер  Линтон  не  сомкнули  глаз,  да  мы  и  не
ложились  спать;  слуги  тоже  встали  все  задолго  до  обычного  часа,  ходили
по  дому  на  цыпочках  и  перешептывались  между  собой,  когда
наталкивались  друг  на  друга.  Все  рвались  чем-нибудь  помочь  —  кроме
мисс  Изабеллы;  и  люди  стали  удивляться  ее  крепкому  сну.  Господин  тоже
спросил, встала ли его сестра, и, казалось, с нетерпением ждал ее и был в
обиде, что она так мало беспокоится о его жене. Я трепетала, как бы он не
послал меня за барышней; но я была избавлена от неприятной обязанности
первой  возвестить  о  ее  побеге.  Одна  из  горничных,  глупая  девчонка,
ходившая  рано  утром  в  Гиммертон  с  каким-то  поручением,  запыхавшись,
взбежала  по  лестнице,  ворвалась  с  разинутым  ртом  прямо  в  комнату  и
заголосила:
—  Ох,  беда,  беда!  Что  ж  теперь  будет?!  Хозяин,  хозяин,  наша
барышня…
— Ты что тут орешь?! — прикрикнула я на нее, взбешенная ее шумной
манерой.
— Говорите потише, Мэри… В чем дело? — сказал мистер Линтон. —
Что случилось с вашей барышней?
—  Она  сбежала!  Сбежала!  Хитклиф,  сосед,  сманил  ее!  —  брякнула
девчонка.
—  Неправда!  —  разволновался  мистер  Линтон  и  встал.  —  Это
невозможно. Как пришла вам в голову такая мысль? Эллен Дин, ступайте и
разыщите мисс Изабеллу. Я не верю: это невозможно!
С  такими  словами  он  увел  девчонку  в  коридор  и  там  еще  раз
потребовал, чтоб она объяснила, какие у нее основания это утверждать.
—  Господи!  Я  встретила  на  дороге  мальчика,  который  тут  разносит
молоко, — запинаясь, говорила девчонка, — и он спросил, поднялся ли уже
переполох  у  нас  на  Мызе.  Я  подумала,  он  это  о  болезни  хозяйки,  и
ответила, что да. Тогда он сказал: «Верно, снарядили за ними погоню?». Я
на него гляжу во все глаза. Тут он понял, что я ничего не знаю, и рассказал
мне  вот  что:  какой-то  джентльмен  и  леди  останавливались  у  кузницы
подковать  лошадь  —  в  двух  милях  от  Гиммертона  в  первом  часу  ночи!  А
дочка кузнеца нарочно встала, чтобы высмотреть, кто такие, и сразу обоих
узнала.  И  она  заметила,  что  кавалер  (Хитклиф,  стало  быть,  —  она  была
уверена,  что  это  он,  да  и  кто  бы  мог  обознаться!),  расплачиваясь,  сунул  в
руку  ее  отцу  соверен.  У  дамы  был  надвинут  на  лицо  капюшон;  но  она

попросила  воды,  и  когда  пила,  капюшон  откинулся,  и  девушка  отлично  ее
разглядела.  Потом,  когда  они  пустились  дальше,  Хитклиф,  держа  поводья
обоих  коней,  повернул  не  к  деревне,  а  в  другую  сторону,  и  они  поскакали
так быстро, как только позволяют наши ухабистые дороги. Кузнецова дочка
ничего не сказала отцу, но утром разнесла новость по всему Гиммертону.
Я  побежала,  заглянула  для  вида  в  комнату  Изабеллы  и,  вернувшись,
подтвердила  сообщение  служанки.  Мистер  Линтон  сидел  на  своем
прежнем  месте  возле  кровати;  когда  я  вошла,  он  поднял  на  меня  глаза,
угадал,  что  значил  мой  тупой  взгляд,  и  снова  опустил  глаза,  не
распорядившись ни о чем, не проронив ни слова.
—  Предпринять  нам  что-нибудь,  чтоб  их  перехватить  и  вернуть  ее
домой? — спросила я. — Что прикажете делать?
—  Она  ушла  по  своей  воле,  —  ответил  мой  господин.  —  Она  была
вправе уйти, если ей угодно. Не беспокойте меня больше из-за нее. Теперь
она  мне  сестра  только  по  имени:  не  потому,  что  я  от  нее  отрекаюсь,  а
потому, что она отреклась от меня.
Вот  и  все,  что  он  сказал  по  этому  поводу;  и  с  той  поры  он  не
спрашивал  о  ней,  не  упоминал  никогда  ее  имени,  только  приказал
отправить все ее вещи, какие были в доме, по ее новому месту жительства,
когда мне оно станет известно.

13
Два  месяца  беглецы  не  подавали  о  себе  вестей;  за  эти  два  месяца
миссис  Линтон  переборола  злейший  приступ  того,  что  врачи  назвали
«мозговой  горячкой».  Ни  одна  мать  не  выхаживала  бы  своего
единственного ребенка более самоотверженно, чем выхаживал жену Эдгар
Линтон. Он дежурил при ней день и ночь и терпеливо сносил все капризы,
какие могут изобрести легковозбудимые нервы и помутившийся ум; и, хотя
Кеннет  предупредил  что  то,  что  любящий  муж  с  такой  заботой  спасает  от
могилы,  может  явиться  в  будущем  только  источником  постоянной  тревоги
(он прямо сказал: Эдгар Линтон отдает все силы и здоровье, чтобы сберечь
развалины того, что когда-то было человеком), не было границ его радости
и  благодарности,  когда  жизнь  Кэтрин  объявлена  была  вне  опасности;  он
часами  просиживал  подле  нее,  наблюдая,  как  постепенно  возвращались  к
ней  физические  силы,  и  тешась  обманчивой  надеждой,  что  ее  рассудок
тоже придет в равновесие и скоро она станет прежней Кэтрин.
В  первый  раз  она  вышла  из  своей  комнаты  только  весной,  в  начале
марта.  Мистер  Линтон  утром  положил  ей  на  подушку  букетик  золотых
крокусов;  когда  она  проснулась,  ее  глаза,  давно  уже  не  загоравшиеся
блеском  удовольствия,  остановились  на  цветах  и  радостно  просияли.
Жадной рукой она собрала букет.
—  Это  самые  ранние  цветы  на  Перевале,  —  воскликнула  она,  —  они
напоминают мне мягкий ветер оттепели и первое тепло и подтаявший снег.
Эдгар, там, верно, дует сейчас южный ветер и снег почти сошел?
— Здесь внизу снег уже совсем сошел, дорогая, — ответил ей муж, —
а  на  вересковых  полях  я  вижу  только  два  белых  пятна;  небо  голубое,  и
жаворонки поют, а родники и ручьи все полны через край. Прошлой весной
в  эту  пору,  Кэтрин,  я  тосковал,  что  нет  тебя  под  этой  крышей;  а  теперь  я
хотел  бы,  чтобы  ты  могла  подняться  на  милю  или  на  две  в  горы:  ветер
приносит с них такой душистый воздух, — я уверен, он излечил бы тебя.
— Я на них поднимусь еще только раз, — сказала больная, — и тогда
ты  покинешь  меня,  я  же  останусь  там  навсегда.  Следующей  весной  ты
снова  станешь  тосковать,  что  нет  меня  под  этой  крышей,  и  будешь
оглядываться на прошлое и думать, что сегодня ты был счастлив.
Линтон  осыпал  ее  самыми  нежными  ласками  и  старался  ободрить
словами любви; но она глядела как потерянная на цветы, и слезы повисали
на ее ресницах и падали, не таясь, на щеки. Мы знали, что на самом деле ей

лучше, и, приписывая этот упадок духа долгому затворничеству в четырех
стенах,  решили,  что  больной  должна  теперь  помочь  перемена  обстановки.
Мистер Линтон велел мне развести огонь в гостиной, пустовавшей долгие
недели,  и  поставить  кресло  у  окна  на  солнечной  стороне.  Потом  он  снес
жену  вниз,  и  она  долго  сидела,  наслаждаясь  веселым  теплом  и,  как  мы  и
ждали, оживляясь при виде окружающих ее предметов: хоть и привычные,
они  все  же  не  наводили  на  мрачные  помыслы,  связанные  с  комнатой,  где
протекала  ее  болезнь.  К  вечеру  она  казалась  сильно  утомленной;  но
никакими доводами нельзя было уговорить ее вернуться в спальню, и мне
пришлось  постелить  ей  на  диване  в  гостиной,  пока  подготовляли  для  нее
другое  помещение.  Чтоб  не  утомлять  ее  хождением  по  лестнице,  мы
приспособили  ей  эту  самую  комнату,  где  вы  сейчас  лежите,  —  на  одном
этаже с гостиной; и вскоре больная настолько окрепла, что могла, опираясь
на руку Эдгара, ходить из комнаты в комнату. Ах, я и сама думала, что она
еще может выздороветь при таком уходе, каким ее окружили. А у нас была
двойная  причина  этого  желать,  потому  что  от  ее  жизни  зависела  и  другая
жизнь: мы лелеяли надежду, что в скором времени мистер Линтон от всего
сердца  порадуется  рождению  наследника,  которое  к  тому  же  оградит  его
земли от опасности попасть в чужие руки.
Я  забыла  упомянуть,  что  недель  через  шесть  после  своего  отъезда
мисс  Изабелла  прислала  брату  короткое  письмо,  извещавшее,  что  она
сочеталась  браком  с  Хитклифом.  Письмо  могло  показаться  сухим  и
холодным,  но  внизу  страницы  была  нацарапана  карандашом  приписка  с
путаными  извинениями  и  мольбой  сохранить  о  ней  добрую  память  и
простить, если ее поведение оскорбило его: она утверждала, что в то время
не  могла  поступить  иначе,  а  что  сделано,  того  не  воротишь  —  не  в  ее  это
власти.  Линтон,  я  думаю,  оставил  письмо  без  ответа;  но  еще  две  недели
спустя  я  получила  длинное  послание,  которое  показалось  мне  странным,
если  вспомнить,  что  оно  вышло  из-под  пера  молодой  жены  чуть  ли  не  в
медовый  месяц.  Я  вам  его  прочту,  потому  что  я  храню  его  до  сих  пор:
оставшееся после умерших ценно для нас, если они были нам дороги при
жизни.
"Дорогая Эллен! — так оно начинается. — Вчера ночью я приехала на
Грозовой  Перевал  и  услышала  впервые,  что  Кэтрин  была  очень  больна  и
еще  не  поправилась.  Ей,  полагаю,  я  писать  не  должна,  а  мой  брат,  потому
ли, что слишком сердит или слишком опечален, не ответил на мое письмо.
Кому-нибудь  все-таки  я  должна  написать  и,  так  как  больше  некому,  пишу
вам.
Скажите  Эдгару,  что  я  отдала  бы  все  на  свете,  чтобы  снова  увидеть

его…  что  уже  через  сутки  после  моего  отъезда  сердце  мое  вернулось  на
Мызу, и в этот час оно все еще там, полное теплых чувств к нему и Кэтрин!
Однако последовать за своим сердцем я не могу (эти слова подчеркнуты) —
ждать меня они не должны; могут строить какие угодно догадки — только
пусть не думают, что всему виной мое слабоволие или недостаточная к ним
любовь.
Дальнейшее  в  этом  письме  для  вас  одной.  Мне  надо  спросить  вас  о
двух  вещах:  во-первых,  как  вы  умудрялись,  когда  жили  здесь,  сохранять
обычные  добрые  наклонности,  свойственные  человеку  по  природе?  Ни  в
ком из тех, кем я здесь окружена, я ни разу не встретила чувства, схожего с
моими чувствами.
Второй  вопрос,  очень  занимающий  меня,  таков:  впрямь  ли  мистер
Хитклиф человек? И если да, то не безумен ли он? А если нет, то кто же он
— дьявол? Не буду говорить вам, по каким причинам я об этом спрашиваю;
но  заклинаю  вас,  объясните  мне,  если  можете,  за  кого  я  пошла  замуж?
Только сделаете вы это, когда придете меня навестить; вы должны прийти,
Эллен,  и  как  можно  скорее.  Не  пишите,  а  зайдите  и  принесите  мне  хоть
несколько слов от Эдгара.
Теперь  послушайте,  как  меня  приняли  в  моем  новом  доме,  —  хоть
нужно немало воображения, чтобы я могла так называть Грозовой Перевал.
Не  стоит  останавливаться  на  таких  пустяках,  как  недостаток  внешних
удобств:  они  занимают  мои  мысли  только  в  ту  минуту,  когда  я
спохватываюсь,  что  их  нет.  Я  смеялась  бы  и  плясала  от  радости,  если  бы
вдруг оказалось, что все мое несчастье заключается в отсутствии комфорта,
остальное же — только неправдоподобный сон!
Солнце садилось за Мызой, когда мы повернули к вересковым полям;
значит,  время  близилось  к  шести  часам;  и  мой  спутник  задержался  на
полчаса  —  осмотреть  получше  парк  и  сады,  а  может  быть,  и  все
поместье,  —  так  что  было  уже  темно,  когда  мы  спешились  на  мощеном
дворе вашей фермы, и ваш бывший товарищ, Джозеф, вышел встретить нас
при  свете  маканой  свечи.  Скажу  к  его  чести,  он  это  сделал  со  всей
учтивостью.  Прежде  всего  он  поднес  свой  огарок  к  моему  лицу,
неодобрительно сощурил глаз, выпятил нижнюю губу и отвернулся. Потом
принял  обоих  коней,  отвел  их  на  конюшню  и  вышел  снова,  якобы  затем,
чтобы  запереть  «внешние  ворота»,  —  как  будто  мы  живем  в  старинном
замке!
Хитклиф  остался  поговорить  с  ним,  а  я  прошла  в  кухню  —  грязную,
неприбранную дыру; вы, право, не узнали бы ее, так она изменилась с той
поры, как была в вашем ведении. У огня стоял озорной мальчишка крепкого

сложения,  неопрятно  одетый;  но  глаза  его  и  складка  рта  напомнили  мне
Кэтрин.
«Это племянник Эдгара, — подумала я, — значит, некоторым образом
и  мой;  я  должна  поздороваться  с  ним  за  руку  и…  ну  да,  поздороваться  и
поцеловаться. Следует сразу же установить добрые отношения».
Я подошла и, пытаясь поймать его плотный кулачок, сказала:
— Как поживаешь, дружок?
Он ответил выражениями, которых я не поняла.
— Будем друзьями, Гэртон? — снова попробовала я завязать разговор.
Наградой  за  мою  настойчивость  были  ругань  и  угроза  напустить  на
меня Удава, если я не отстану.
—  Эй,  Удав,  малыш!  —  шепнул  маленький  бездельник,  поднимая
бульдога,  не  очень  породистого,  с  его  подстилки  в  углу.  —  Ну,  теперь  ты
уберешься? — спросил он повелительно.
Мне еще не надоела жизнь, и это побудило меня быть сговорчивей. Я
отступила за порог и стала ждать, когда придут другие. Мистера Хитклифа
нигде не было видно; а Джозеф, когда я последовала за ним на конюшню и
попросила  проводить  меня  в  дом,  уставился  на  меня,  что-то  проворчал  и,
сморщив нос, ответил:
— Матерь божия! Доводилось ли когда доброму христианину слышать
такое! Пищит и стрекочет! Как тут разберешь, что она говорит?
—  Я  говорю:  проводите  меня,  пожалуйста,  в  дом!  —  прокричала  я,
полагая, что он глух, но все же сильно возмущенная его грубостью.
—  Вот  еще!  Будто  мне  и  делать  больше  нечего,  —  ответил  он  и
продолжал  свою  работу,  время  от  времени  наводя  на  меня  фонарь  и  с
величественным  презрением  разглядывая  мое  платье  и  лицо  (платье
слишком нарядное, но лицо, несомненно, как раз такое унылое, как мог он
пожелать).
Я  обошла  весь  двор  и,  пробравшись  через  калитку  к  другому  входу,
решилась  постучаться  в  надежде,  что  выйдет  более  вежливый  слуга.
Наконец мне отворил высокий, изможденный человек без шейного платка и
вообще  крайне  неряшливый  с  виду;  лицо  его  тонуло  в  копне  косматых
волос,  свисавших  на  плечи;  и  у  него  тоже  глаза  были,  точно  призрачное
подобие глаз Кэтрин, но далеко не такие красивые.
— Что вам нужно здесь? — спросил он угрюмо. — Кто вы?
— Раньше меня звали Изабеллой Линтон, — ответила я. — Мы с вами
встречались когда-то, сэр. Недавно я вышла замуж за мистера Хитклифа, и
он привез меня сюда — надеюсь, с вашего разрешения.
—  Так  он  вернулся?  —  спросил  пустынник,  глядя  на  меня  голодным

волком.
— Да, мы только что приехали, — сказала я. — Но он меня оставил у
кухонной  двери,  а  когда  я  хотела  войти,  ваш  сынок  вздумал  разыграть  из
себя сторожа и отпугнул меня при помощи бульдога.
—  Хорошо,  что  чертов  мерзавец  сдержал  слово!  —  проревел  мой
будущий  домохозяин,  шаря  глазами  во  мраке  позади  меня  в  надежде
увидеть  Хитклифа;  затем  он  разразился  длинным  монологом,  объясняя  с
руганью  и  угрозами,  что  сделал  бы  он  «с  этим  дьяволом»,  если  бы  тот
обманул его.
Я  пожалела  о  своей  второй  попытке  проникнуть  в  дом  и  уже  почти
решилась убежать, пока он не кончил ругаться; но не успела я осуществить
свое намерение, как хозяин дома приказал мне войти и, захлопнув за мною
дверь, запер ее на засов. В камине жарко горел огонь, но только отсвет его и
освещал  всю  огромную  комнату,  пол  которой  сделался  тускло-серым;  и
блестящие когда-то оловянные блюда, от которых я девочкой, бывало, глаз
не могла оторвать, тоже потускнели под слоем пыли. Я спросила, нельзя ли
мне позвать горничную, чтоб она отвела меня в спальню. Мистер Эрншо не
удостоил меня ответом. Он шагал из угла в угол, заложив руки в карманы и,
видимо, совсем забыв о моем присутствии; и он, казалось, так ушел в себя
и глядел таким мизантропом, что я не решилась снова обеспокоить его.
Вас не удивит, Эллен, что у меня было очень невесело на душе, когда я
сидела  —  не  одна,  но  хуже,  чем  одна,  —  у  негостеприимного  очага  и
думала о том, что в четырех милях отсюда стоит мой приветливый дом и в
нем  все,  кто  мне  дорог  на  свете;  но  между  нами  как  будто  лежал  весь
Атлантический  океан,  а  не  четыре  мили  —  мне  их  не  перейти!  Я
спрашивала у себя самой: куда мне податься, где искать утешения? И среди
всех моих горестей (только упаси вас бог передать это Эдгару или Кэтрин)
больше  всего  меня  угнетало  —  знаете  что?  Отчаянье,  что  мне  не  найти
никого,  кто  мог  бы  или  захотел  бы  стать  моим  союзником  против
Хитклифа! Я почти с радостью ехала на Грозовой Перевал, потому что под
его  кровом  мне  не  придется  быть  постоянно  один  на  один  с  мужем;  но
Хитклиф  знал,  среди  каких  людей  нам  предстояло  жить,  и  не  боялся
вмешательства с их стороны.
Я  сидела  и  думала,  а  время  уныло  тянулось:  пробило  восемь  часов  и
девять,  а  мистер  Эрншо  все  шагал  по  комнате,  уронив  голову  на  грудь,  в
полном  молчании,  и  только  порой  у  него  вырывался  стон  или  злобный
возглас.  Я  прислушивалась,  не  раздастся  ли  в  доме  женский  голос,  и
предавалась  бурному  раскаянию  и  мрачным  предчувствиям,  которые
прорвались  наконец  безудержным  рыданием.  Я  сама  не  замечала,  что

горюю так открыто, покуда Эрншо не остановил свой размеренный шаг и,
став  прямо  передо  мной,  воззрился  на  меня  с  проснувшимся  вдруг
любопытством. Пользуясь его минутным вниманием, я закричала:
— Я устала с дороги, я хочу спать! Где горничная? Проводите меня к
ней, раз она не идет ко мне!
— Горничных у  нас нет, —  ответил он, —  вам придется обслуживать
себя самой!
— А где мне лечь? — рыдала я. Усталость и горе так меня придавили,
что я забыла думать о своем достоинстве.
— Джозеф отведет вас в комнату Хитклифа, — сказал он. — Отворите
эту дверь, он там.
Я  уже  было  пошла,  когда  вдруг  он  остановил  меня  и  добавил  очень
странным тоном:
—  Заприте,  пожалуйста,  вашу  дверь  на  ключ  и  на  задвижку.  Не
забудьте!
— Хорошо! — сказала я. — Но зачем, мистер Эрншо?
Меня  не  слишком  прельщала  мысль  добровольно  запереться  с
Хитклифом.
—  Вот,  смотрите!  —  сказал  он  в  ответ,  вытаскивая  из  жилетного
кармана  необычайного  вида  пистолет  с  прилаженным  к  стволу
обоюдоострым  складным  ножом.  —  Это  великий  искуситель  для
отчаянного  человека,  правда?  Я  не  могу  устоять,  и  каждую  ночь
поднимаюсь  с  этой  штукой  наверх  и  пробую  его  дверь.  Если  однажды  я
найду ее открытой, ему конец! Я это делаю неизменно… Хоть каждый раз я
за  минуту  перед  тем  перебираю  сотню  доводов,  которые  должны  бы  меня
остановить, какой-то дьявол толкает меня махнуть на свои штаны и убить
врага. Борись не борись с этим дьяволом, а наступит час, и вся рать ангелов
небесных не спасет вашего Хитклифа!
Я с интересом разглядывала пистолет. Отвратительная мысль возникла
у меня: как я буду сильна, если завладею этим оружием! Я взяла его в руки
и  потрогала  лезвие.  Эрншо,  удивленный,  следил  за  выражением,
отражавшимся  короткую  минуту  на  моем  лице:  то  был  не  ужас,  то  была
зависть. Он ревниво выхватил у меня пистолет, закрыл нож и снова спрятал
оружие на груди.
—  Можете  ему  рассказать,  мне  все  равно,  —  заявил  он.  —
Предостерегите  его,  охраняйте.  Вы,  я  вижу,  знаете,  в  каких  мы  с  ним
отношениях: грозящая ему опасность вас не потрясла.
—  Что  сделал  вам  Хитклиф?  —  спросила  я.  —  Какую  нанес  он  вам
обиду,  что  заслужил  такую  ненависть?  Не  разумней  ли  было  бы

предложить ему съехать?
— Нет! — прогремел Эрншо. — Пусть он только заикнется о том, чтоб
оставить  меня,  и  он  —  мертв.  Уговорите  его  это  сделать,  и  вы  —  его
убийца!  Что  ж,  неужели  я  должен  потерять  все  без  шанса  отыграться?  А
Гэртону стать нищим? Проклятье! Нет, я верну свое: и его золотом я тоже
завладею… Потом пролью его кровь! А его душа пойдет в ад! И ад, когда
примет такого постояльца, станет в десять раз черней, чем был!
Вы мне рассказывали, Эллен, про обычаи вашего прежнего господина.
Он  явно  на  грани  сумасшествия:  во  всяком  случае  был  на  грани  вчера
ночью.  Возле  него  я  трепетала  от  страха,  и  общество  угрюмого  невежи-
слуги  показалось  мне  предпочтительнее.  Мистер  Эрншо  снова  молча
зашагал  по  комнате,  и  я,  откинув  задвижку,  проскользнула  в  кухню.
Джозеф, сгорбив спину, заглядывал в большую кастрюлю, качавшуюся над
огнем;  а  на  скамье  возле  него  стояла  деревянная  миска  с  овсяной  крупой.
Вода в кастрюле закипала, и он повернулся, чтобы запустить руку в миску.
Я сообразила, что это варится ужин, и так как я проголодалась, то решила
сделать его съедобным; итак, я резко крикнула:
— Овсянку сварю я! — и, отодвинув от него посудину, стала снимать с
себя шляпу и амазонку. — Мистер Эрншо, — продолжала я, — предлагает
мне самой себя обслуживать: я готова. Я не собираюсь разыгрывать среди
вас госпожу, я боюсь, что иначе умру тут с голоду.
— Боже милосердный! — заворчал он, усаживаясь и поглаживая свои
полосатые  чулки  от  колен  до  щиколоток.  —  Ежели  тут  начнутся  новые
распорядки,  когда  я  еле-еле  приладился  к  двум  хозяевам…  ежели  посадят
мне на голову еще и хозяйку, — похоже на то, что пора отсюда выметаться.
Не  думал  я  дожить  до  такого  дня,  когда  мне  придется  уходить  с  обжитого
места, да сдается, этот день недалек!
Его причитания оставались без ответа: я быстро приступила к работе,
вспоминая  со  вздохом  то  время,  когда  она  была  бы  для  меня  веселой
забавой; но пришлось поскорей отогнать эти мысли. Они меня наводили на
воспоминания  о  прежнем  счастье,  и  чем  сильней  была  опасность
воскресить  перед  собой  его  картины,  тем  быстрей  вертела  я  в  кастрюле
ложкой  и  тем  чаще  подсыпала  в  воду  пригоршни  крупы.  Джозеф  с
возраставшим возмущением следил за моей стряпней.
— Ну-ну! — восклицал он. — Сегодня, Гэртон, ты не станешь есть за
ужином  кашу:  в  ней  будут  только  комья  с  мой  кулак  величиной.  Ну  вот,
опять! Я бы на вашем месте бухнул туда все сразу — с чашкой вместе. Так!
Теперь  только  снять  с  огня,  и  готово!  Тяп  да  ляп!  Счастье  еще,  что  не
вышибли дна в котелке!

Овсянка моя, признаюсь, была сыровата, когда ее разлили по тарелкам;
их  поставили  четыре  и  принесли  из  коровника  большую  кринку  парного
молока  на  целый  галлон,  которую  Гэртон  придвинул  к  себе  и  начал,
расплескивая, лакать из нее. Я возмутилась и потребовала, чтоб ему налили
его  порцию  в  кружку,  потому  что  мне  будет  противно  пить  из  сосуда,  с
которым  так  неопрятно  обращаются.  Старый  грубиян  счел  нужным
обидеться  на  меня  за  мою  брезгливость:  он  несколько  раз  повторил,  что
мальчик такой же благородный, как я, и такой же здоровый, и его, Джозефа,
удивляет,  с  чего  это  я  «так  о  себе  воображаю».  Между  тем  маленький
негодяй продолжал лакать и косился на меня с вызывающим видом, пуская
слюни в кувшин.
— Я пойду ужинать в другую комнату, — сказала я. — Есть у вас тут
гостиная?
— Гостиная? — ухмыльнулся слуга. — Гостиная! Нет, гостиных у нас
нет. Если наше общество вам не по нраву, сидите с хозяином; а если вам не
по нраву его общество, сидите с нами.
—  Так  я  пойду  наверх,  —  ответила  я.  —  Отведите  меня  в  какую-
нибудь комнату.
Я  поставила  свою  тарелку  на  поднос  и  пошла  принести  еще  молока.
Сердито  ворча,  Джозеф  встал  и  поплелся  впереди  меня:  мы  поднялись  на
чердак;  он  открывал  то  одну,  то  другую  дверь,  заглядывая  в  помещения,
мимо которых мы проходили.
—  Вот  вам  комната,  —  сказал  он  наконец,  толкнув  не  дверь,  а
расшатанную доску на петлях. — Здесь достаточно удобно, чтобы скушать
тарелку  каши.  В  углу  тут  куль  пшеницы,  грязноватый,  правда.  Если  вы
боитесь  запачкать  ваше  пышное  шелковое  платье,  постелите  сверху
носовой платок.
«Комната»  оказалась  просто  чуланом,  где  сильно  пахло  солодом  и
зерном;  полные  мешки  того  и  другого  громоздились  вокруг,  оставляя
посередине широкое свободное пространство.
—  Что  вы,  право!  —  вскричала  я,  с  возмущением  повернувшись  к
нему, — здесь же не спят. Я хочу видеть свою спальню.
—  Спальню?  —  переспросил  он  насмешливо.  —  Вы  видели  все
спальни, какие тут есть, — вон моя.
Он  указал  на  второй  чулан,  отличавшийся  от  первого  только  тем,  что
стены его были не так заставлены и в одном углу стояла большая, низкая,
без полога кровать, застланная в ногах синим одеялом.
—  На  что  мне  ваша,  —  возразила  я.  —  Полагаю,  мистер  Хитклиф  не
живет под самой крышей?

— А! Вы хотите в комнату мистера Хитклифа? — вскричал он, точно
сделав  новое  открытие.  —  Так  бы  сразу  и  сказали!  Я  бы  тогда  прямо,  без
околичностей  ответил  вам,  что  ее-то  вам  видеть  никак  нельзя,  —  он,  к
сожалению, держит ее на запоре, и никто туда не суется — только он один.
—  Милый  у  вас  дом,  Джозеф,  —  не  сдержалась  я,  —  и  приятные
живут  в  нем  люди!  Наверно,  все  безумие,  сколько  есть  его  на  свете,
вселилось в мою голову в тот день, когда я надумала связать с ними свою
судьбу!  Впрочем,  сейчас  это  к  делу  не  относится.  Есть  же  еще  и  другие
комнаты. Ради бога, не тяните и где-нибудь устройте меня.
Он  не  ответил  на  эту  просьбу,  только  заковылял  уныло  вниз  по
деревянным  ступенькам  и  остановился  перед  комнатой,  которая  —  как  я
поняла по тому, как он медлил, и по мебели в ней — была лучшей в доме.
Здесь  лежал  ковер:  хороший  ковер,  но  рисунок  исчез  под  слоем  пыли;
перед камином — резной экран, изодранный в лохмотья, красивая дубовая
кровать  современного  стиля  с  пышным  малиновым  пологом  из  дорогой
материи,  но  он,  очевидно,  подвергся  грубому  обращению:  драпировка
висела фестонами, содранная с колец, и металлический прут, на котором он
держался, прогнулся с одного конца в дугу, так что материя волочилась по
полу.  Стулья  тоже  пострадали  —  некоторые  очень  сильно,  и  глубокие
зарубки  повредили  обшивку  стен.  Набравшись  смелости,  я  приготовилась
войти  и  расположиться  здесь,  когда  мой  глупый  проводник  объявил:  «Это
спальня  хозяина».  Ужин  мой  тем  временем  простыл,  аппетит  исчез,  а  мое
терпение истощилось. Я потребовала, чтобы мне немедленно отвели место
и дали возможность отдохнуть.
— Какого черта вам надо? — начал старый ханжа. — Господи, прости
помилуй! В какое пекло прикажете вас свести, бестолковая вы надоеда! Вы
видели все, кроме комнатенки Гэртона. Больше в доме нет ни единой норы,
где можно лечь.
Я  так  была  зла,  что  швырнула  на  пол  поднос  со  всем,  что  на  нем
стояло; потом села на верхнюю ступеньку лестницы, закрыла руками лицо
и расплакалась.
— Эх, эх! — закряхтел Джозеф. — Куда как разумно, мисс Кэти! Куда
как разумно, мисс Кэти! Вот придет сейчас хозяин и споткнется о разбитые
горшки,  и  тогда  мы  кое-что  услышим:  нам  скажут,  чего  нам  ждать.
Сумасбродная негодница! Вот накажут вас за это до самого рождества — и
по заслугам; в глупой злобе кидать под ноги драгоценные божьи дары! Но
если  я  хоть  что-нибудь  смыслю,  недолго  вам  куражиться.  Вы  думаете,
Хитклиф потерпит этакое  своеволие? Хотел бы  я, чтобы он  поймал вас на
такой проделке. Ох, как хотел бы!

Не  переставая  ругаться,  он  побрел  в  свою  берлогу  и  унес  с  собою
свечу.  Я  осталась  в  темноте.  Раздумье,  пришедшее  вслед  за  моим  глупым
поступком,  заставило  меня  признаться,  что  надо  смирить  свою  гордость,
обуздать бешенство и постараться устранить его последствия. Тут явилась
неожиданная  помощь  в  образе  Удава,  в  котором  я  признала  теперь  сына
нашего старого Ползуна: свое щенячье детство он провел в Скворцах и был
подарен  моим  отцом  мистеру  Хиндли.  Пес,  кажется,  тоже  меня  узнал:  он
ткнулся  мордой  прямо  мне  в  нос  —  в  знак  приветствия,  а  потом  стал
торопливо  подъедать  овсянку,  пока  я  ощупывала  ступеньку  за  ступенькой,
собирая черепки, и носовым платком стирала с перил брызги молока. Едва
мы  закончили  свои  труды,  как  я  услышала  шаги  Эрншо  в  коридоре;  мой
помощник поджал хвост и прижался к стене; я прошмыгнула в ближайшую
дверь. Собаке так и не удалось избежать столкновения с хозяином — как я
догадалась  по  ее  стремительному  бегу  с  лестницы  и  протяжному
жалобному  вою.  Мне  посчастливилось  больше:  тот  прошел  мимо,  открыл
дверь  в  свою  комнату  и  там  заперся.  Сразу  после  этого  вошел  Джозеф  с
Гэртоном — уложить мальчика спать. Я, оказывается, нашла прибежище в
комнате Гэртона, и старик, увидев меня, сказал:
— Надо думать, хватит места в доме для обеих — для вас и для вашей
спеси.  Тут  просторно,  можете  располагаться,  и  господь  бог  —  увы!  —
будет третьим в столь дурном обществе!
Я с радостью воспользовалась предложением, и, бросившись в кресло
у  камина,  в  ту  же  минуту  стала  клевать  носом  и  заснула.  Сон  мой  был
глубок  и  сладок,  но  слишком  скоро  оборвался.  Мистер  Хитклиф  разбудил
меня;  он  вошел  и  спросил  в  своей  любезной  манере,  что  я  тут  делаю.  Я
сказала  ему,  по  какой  причине  так  поздно  не  сплю,  —  ключ  от  нашей
комнаты  у  него  в  кармане.  Слово  «наша»  его  смертельно  оскорбило.  Он
объявил, что комната не моя и никогда моей не будет и что он… но не стану
повторять  его  сквернословие  и  описывать,  как  он  обычно  себя  ведет:  он
изобретателен  и  неутомим  в  стараниях  пробудить  во  мне  отвращение!
Иногда  я  так  на  него  дивлюсь,  что  удивление  убивает  страх.  И  все-таки,
уверяю  вас,  ни  тигр,  ни  ядовитая  змея  не  могли  бы  внушить  мне  такой
ужас,  какой  я  испытываю  перед  ним.  Он  сказал  мне,  что  Кэтрин  больна  и
что виновен в ее болезни мой брат; и далее пообещал, что я буду замещать
ему его заклятого врага и терпеть мучения, пока он не доберется до Эдгара.
Я его ненавижу… я несчастна без меры… я была дурой! Смотрите, ни
словом  не  заикнитесь  об  этом  при  ком-нибудь  на  Мызе.  Я  вас  буду  ждать
каждый день — не заставьте же меня ждать напрасно!
Изабелла".

14
Прочитав это письмо, я тотчас пошла к своему господину и сообщила
ему,  что  его  сестра  поселилась  на  Перевале  и  что  она  мне  написала,
выражая  сожаление  о  болезни  миссис  Линтон  и  горячее  желание  видеть
брата;  она  молит,  чтоб  он  поскорее  прислал  ей  через  меня  весть  о
прощении.
— О прощении? — сказал Линтон. — Мне нечего ей прощать, Эллен.
Вы  можете,  если  хотите,  сегодня  же  после  обеда  пойти  на  Грозовой
Перевал и сказать ей, что я нисколько не сержусь, — но мне больно, что я
ее  потерял;  тем  более,  что  я  никак  не  могу  думать,  будто  она  счастлива.
Однако  о  том,  чтобы  мне  ее  навестить,  не  может  быть  и  речи:  мы
разлучены  навеки.  Если  она  в  самом  деле  хочет  меня  одолжить,  то  пусть
убедит негодяя, за которого вышла замуж, уехать из наших мест.
—  А  вы  не  напишете  ей?  Хотя  бы  коротенькую  записку?  —
попробовала я склонить его.
—  Нет,  —  он  ответил.  —  Это  ни  к  чему.  Мои  сношения  с  семьей
Хитклифа  следует  ограничить,  как  и  его  семьи  с  моею.  Их  надо  пресечь
совсем!
Холодность мистера Эдгара меня просто убила; и всю дорогу от Мызы
до  Перевала  я  ломала  голову  над  тем,  как  мне  вложить  в  его  слова  хоть
немного  сердечности,  когда  я  буду  их  передавать;  как  смягчить  его  отказ
написать  Изабелле  хоть  несколько  строк  в  утешение.  А  она,  уж  поверьте,
напряженно ждала меня с самого утра: подходя садом к дому, я углядела ее
в окне и кивнула ей, но она отпрянула, точно боясь, что ее заметят. Я вошла
не постучав. Никогда не видела я ничего печальней и мрачней этого дома,
когда-то такого веселого! Должна сознаться, на месте нашей молодой леди
я  бы  хоть  подмела  у  очага  и  стерла  пыль  со  столов.  Но  дух  небрежения,
владевший  всем  вокруг,  уже  завладел  и  ею.  Красивое  ее  лицо  стало
блеклым  и  равнодушным;  волосы  не  убраны;  локоны  частью  свисали  на
шею,  остальные  были  кое-как  закручены  на  голове.  Она,  должно  быть,  со
вчерашнего  вечера  не  притронулась  к  своей  одежде.  Хиндли  не  было.
Мистер Хитклиф сидел за столом и перебирал какие-то листки, заложенные
в  записную  книжку;  но  когда  я  вошла,  он  встал,  вполне  дружелюбно
спросил,  как  я  поживаю,  и  предложил  мне  стул.  Он  был  здесь
единственным, что сохраняло приличный вид; мне даже подумалось, что он
никогда так хорошо не выглядел. Обстоятельства так изменили обоих, что

человеку, не знавшему их раньше, он, верно, показался бы прирожденным
джентльменом,  а  его  жена  —  настоящей  маленькой  замарашкой!  Она
кинулась ко мне поздороваться и протянула руку за ожидаемым письмом. Я
покачала  головой.  Она  не  поняла  знака  и  проследовала  за  мною  к  горке,
куда я подошла положить свою шляпу, и настойчиво шептала, чтоб я сейчас
же отдала ей то, что принесла. Хитклиф разгадал, к чему ее ухищрения, и
сказал:
—  Если  у  вас  что-нибудь  есть  для  Изабеллы  (а  у  вас,  конечно,  есть,
Нелли), — отдайте ей. Вам незачем делать из этого тайну: мы ничего друг
от друга не скрываем.
—  Но  у  меня  ничего  нет  для  нее,  —  ответила  я,  решив,  что  самое
лучшее  —  сразу  же  выложить  правду.  —  Мой  господин  просил  передать
сестре,  чтоб  она  теперь  не  ждала  от  него  ни  писем,  ни  визитов.  Он  шлет
вам привет, сударыня, и пожелания счастья и прощает вам горе, которое вы
причинили  ему,  но  он  полагает,  что  с  этого  времени  между  его  домом  и
вашим  все  сношения  должны  быть  прерваны,  потому  что  они  ни  к  чему
хорошему не приведут.
У  миссис  Хитклиф  чуть  дрогнули  губы,  она  вернулась  на  прежнее
место  к  окну.  Муж  ее  стал  подле  меня  у  очага  и  начал  расспрашивать  о
Кэтрин. Я ему рассказала про ее болезнь столько, сколько сочла удобным, а
он  своими  вопросами  выведал  у  меня  почти  все  факты,  связанные  с
причиной болезни. Я по заслугам винила Кэтрин за то, что все это она сама
на  себя  навлекла.  И  в  заключение  я  выразила  надежду,  что  он  последует
примеру мистера Линтона и будет избегать всяких сношений с его семьей.
— Миссис Линтон начала поправляться, — сказала я. — Прежней она
никогда  не  будет,  но  жизнь  ее  мы  отстояли;  и  если  Кэтрин  в  самом  деле
что-то  для  вас  значит,  постарайтесь  больше  не  вставать  на  ее  пути;  да,
самое  лучшее  вам  совсем  уехать  из  наших  мест.  А  чтобы  вам  на  это
решиться без сожаления, я скажу вам: Кэтрин Линтон так же не похожа на
вашего  старого  друга  Кэтрин  Эрншо,  как  эта  молодая  леди  не  похожа  на
меня.  И  внешность  ее  сильно  изменилась,  а  характер  и  того  больше;  и
человек,  которому  по  необходимости  придется  быть  ее  спутником  жизни,
сможет впредь поддерживать свое чувство к ней только воспоминаниями о
том, чем она была когда-то, человеколюбием и сознанием своего долга!
—  Вполне  возможно,  —  заметил  Хитклиф,  стараясь  казаться
спокойным.  —  Вполне  возможно,  что  твой  господин  должен  будет  искать
опору  только  в  человеколюбии  и  в  сознании  долга.  Но  неужели  ты
воображаешь,  что  я  оставлю  Кэтрин  на  его  сознание  долга,  на  его
человеколюбие?  И  как  ты  можешь  равнять  мое  чувство  к  Кэтрин  с  его

чувством? Ты не уйдешь из этого дома, пока не дашь слова, что устроишь
мне свидание с ней: хочешь ты или нет, все равно я с ней увижусь! Что на
это скажешь?
— Скажу, мистер Хитклиф, — отвечала я, — что вы не должны с ней
видеться,  и  тут  я  вам  содействовать  не  стану.  Еще  одна  ваша  встреча  с
моим господином окончательно ее убьет.
—  При  твоем  содействии  этого  можно  будет  избежать,  —  начал  он
снова.  —  Если  же  встанет  такая  опасность,  если  Линтон  вздумает  опять
поставить ее жизнь под угрозу, я думаю, суд оправдает меня, когда я дойду
до крайности! Прошу, скажи мне со всей откровенностью, будет ли Кэтрин
сильно  страдать,  потеряв  его?  Боюсь,  что  будет,  и  этот  страх  удерживает
меня.  В  этом  видно  различие  между  его  любовью  и  моей:  будь  я  на  его
месте,  а  он  на  моем,  я,  хоть  сжигай  меня  самая  лютая  ненависть,  никогда
бы  я  не  поднял  на  него  руку.  Ты  смотришь  недоверчиво?  Да,  никогда!
Никогда не изгнал бы я его из ее общества, пока ей хочется быть близ него.
В тот час, когда он стал бы ей безразличен, я вырвал бы сердце из его груди
и пил бы его кровь! Но до тех пор — если не веришь, ты не знаешь меня —
до тех пор я дал бы разрезать себя на куски, но не тронул бы волоска на его
голове!
—  И  все  же,  —  перебила  я,  —  вы  без  зазрения  совести  хотите  убить
всякую  надежду  на  ее  окончательное  выздоровление,  ворвавшись  в  ее
память  сейчас,  когда  она  вас  почти  забыла,  и  снова  ее  вовлекая  в  бурю
разлада и отчаяния.
—  Думаешь,  она  почти  забыла  меня?  —  спросил  он.  —  О  Нелли!  Ты
же  знаешь,  что  нет!  Ты  знаешь  не  хуже,  чем  я,  что  на  каждую  думу,
отданную Линтону, она тысячу дум отдает мне. В самую тяжкую пору моей
жизни  мне  показалось,  что  Кэти  меня  забыла:  эта  мысль  неотступно  меня
преследовала,  когда  я  сюда  вернулся  летом.  Только  слово  самой  Кэтрин
принудило  бы  меня  допустить  опять  эту  горькую  мысль.  И  тогда  Линтон
обратился  бы  для  меня  в  ничто,  и  Хиндли,  и  все  страшные  сны,  что  мне
снились  когда-либо.  Два  слова  определили  бы  тогда  все  мое  будущее  —
смерть и ад. Жить, потеряв ее, значит гореть в аду. Но я был глупцом, когда
на мгновение поверил, что она ценит преданность Эдгара Линтона больше
моей.  Люби  он  ее  всем  своим  ничтожным  существом,  он  за  восемьдесят
лет ни дал бы ей столько любви, сколько я за один день. И у Кэтрин сердце
такое  же  глубокое,  как  мое.  Как  моря  не  вместить  в  отпечаток  конского
копыта,  так  ее  чувство  не  может  принадлежать  безраздельно  Линтону.  Да
что там! Он едва ли многим ей дороже, чем ее собака или лошадь. Ему ли
быть любимым, как я любим! Разве она может любить в нем то, чего в нем

нет?
—  Кэтрин  и  Эдгар  любят  друг  друга,  как  всякая  другая  чета!  —
закричала Изабелла с неожиданной горячностью. — Никто не вправе так о
них говорить, и я не потерплю, чтобы при мне поносили моего брата!
—  Ваш  брат  и  вас  необычайно  любит,  не  правда  ли?  —  заметил
насмешливо  Хитклиф.  —  Он  с  удивительной  легкостью  пустил  вас  плыть
по воле волн.
—  Он  не  знает,  что  мне  приходится  переносить,  —  ответила  она.  —
Этого я ему не сообщала.
— Значит, кое-что вы ему все-таки сообщили. Вы писали ему?
— Написала раз о том, что вышла замуж, — вы видели письмо.
— И с тех пор ничего?
— Ничего.
—  К  сожалению,  наша  молодая  леди  выглядит  много  хуже  с  тех  пор,
как  в  ее  жизни  произошла  перемена,  —  вставила  я.  —  Видно,  у  кого-то
маловато к ней любви, и я догадываюсь, у кого, только, пожалуй, лучше не
называть.
—  Как  я  догадываюсь  —  у  нее  самой,  —  сказал  Хитклиф.  —  Она
опустилась и стала неряхой! Она уже не старается нравиться мне — ей это
наскучило удивительно быстро! Ты, пожалуй, не поверишь: но уже наутро
после  нашей  свадьбы  она  захныкала,  что  хочет  домой.  Впрочем,  чем
меньше в ней привлекательности, тем больше подходит она к этому дому. И
я позабочусь, чтоб жена не осрамила меня, сбежав отсюда.
—  Отлично,  сэр,  —  возразила  я,  —  но  вы,  надеюсь,  примете  во
внимание,  что  миссис  Хитклиф  привыкла,  чтобы  за  ней  был  уход  и
присмотр, и что она воспитана, как единственная дочь, которой каждый рад
был услужить. Вы должны взять ей служанку, чтобы та держала все вокруг
в чистоте, и сами должны сердечно обращаться с женой. Что бы ни думали
вы о мистере Эдгаре, вы не можете сомневаться, что его сестра способна на
сильное  чувство.  А  иначе  с  чего  бы  она  бросила  свой  красивый  дом,
покойную жизнь, друзей, и связалась бы с вами навек, и поселилась на этой
пустынной горе.
—  Она  бросила  их  в  самообольщении,  —  ответил  он,  —  вообразив,
будто  я  романтический  герой,  и  ожидая  безграничной  снисходительности
от  моей  рыцарской  преданности.  Едва  ли  я  могу  считать  ее  человеком  в
здравом уме — так упрямо верит она в свое фантастическое представление
обо мне и всем поведением старается угодить этому вымышленному герою,
столь ей любезному. Но теперь, мне думается, она начинает понимать, что я
такое:  я  больше  не  вижу  глупых  улыбок  и  ужимок,  раздражавших  меня

вначале,  и  безмозглой  неспособности  понять,  что  я  не  шучу,  когда
высказываю  ей  в  лицо  свое  мнение  о  ней  и  о  ее  глупой  влюбленности.
Потребовалось  огромное  напряжение  всех  ее  умственных  способностей,
чтобы  сообразить  наконец,  что  я  ее  не  люблю.  Я  думал  одно  время,  что,
сколько  ее  ни  учи,  этого  ей  не  вдолбишь.  Но  все-таки  она  и  сейчас  плохо
это понимает, ибо сегодня утром она объявила, как потрясающую новость,
что  мне  действительно  удалось  внушить  ей  ненависть  ко  мне!  Воистину
Геркулесов  подвиг,  уверяю  тебя!  Если  я  этого  достиг,  мне  есть  чему
порадоваться.  Могу  я  верить  вашему  заявлению,  Изабелла?  Вы  уверены,
что ненавидите меня? Если я вас оставлю одну на полдня, вы не придете ко
мне  опять,  вздыхая  и  подольщаясь?  Конечно,  ей  хотелось  бы,  чтобы  я  в
твоем  присутствии  разыграл  воплощенную  нежность:  ее  тщеславие
уязвлено, когда правда выставлена напоказ. А по мне, пусть хоть весь свет
узнает, что страсть была здесь только с одной стороны: я никогда не лгал ей
на  этот  счет.  Я  не  проявлял  притворной  мягкости  —  в  этом  она  не  может
меня  обвинить.  Первое,  что  я  сделал  на  ее  глазах,  когда  мы  расстались  с
Мызой,  —  я  повесил  ее  болонку;  и  когда  она  стала  молить  за  собачонку,
первые мои слова были о том, что я с радостью повесил бы всех и каждого,
кто принадлежит к ее дому, за исключением одного существа, — возможно,
она  приняла  оговорку  на  свой  счет.  Но  никакое  зверство  не  претило  ей:  я
думаю, ей от природы свойственно восхищаться зверством, лишь бы ничто
не  грозило  ее  собственной  драгоценной  особе!  Так  разве  это  не  верх
нелепости, не чистейший идиотизм, если такая жалкая рабыня, скудоумная
самка,  легавая  сука  возмечтала,  что  я  могу  ее  полюбить?  Скажи  своему
господину, Нелли, что я в жизни не встречал такого презренного существа,
как  его  сестра.  Она  позорит  даже  такое  имя,  как  Линтон.  Я  проделывал
всякие  опыты,  проверяя,  какое  еще  унижение  она  способна  вынести  и
снова потом приползти к моим ногам, — и случалось, я должен был пойти
на  послабления  только  потому,  что  у  меня  не  хватало  изобретательности.
Но  скажи  ему  также,  что  его  братское  и  судейское  сердце  может  не
тревожиться, — я строго держусь в границах закона. До сих пор я избегал
дать ей хоть малейшее право требовать развода. Более того: ей не придется
никого просить, чтобы нас разлучили. Если желает, она может уйти: докука
от  ее  присутствия  не  искупается  тем  удовольствием,  какое  получаешь,
мучая ее!
—  Мистер  Хитклиф,  —  сказала  я,  —  это  разговор  умалишенного.
Ваша жена, по всей вероятности, убеждена, что вы сумасшедший; и по этой
причине  она  была  до  сих  пор  терпелива  с  вами.  Но  теперь,  когда  вы
говорите, что она может уйти, она несомненно воспользуется разрешением.

Ведь  вы  не  настолько  очарованы,  сударыня,  чтоб  оставаться  с  ним  по
доброй воле?
— Брось, Эллен! — ответила Изабелла, и ее глаза гневно заискрились;
их  взгляд  не  оставлял  сомнений,  что  старания  ее  супруга  возбудить  в  ней
ненависть  не  остались  бесплодными.  —  Не  верь  ни  одному  его  слову.  Он
лживый бес! Чудовище, не человек! Он мне и раньше не раз говорил, что я
могу от него уйти; и я сделала однажды такую попытку, но не осмелюсь ее
повторить!  Только  обещай,  Эллен,  что  не  передашь  ни  полслова  из  его
гнусных  речей  моему  брату  или  Кэтрин.  Что  бы  он  тут  ни  утверждал,  у
него одно желание — довести Эдгара до отчаяния. Он говорит, что женился
на  мне  с  целью  получить  власть  над  Эдгаром,  но  он  ее  не  получит  —  я
скорей  умру!  Я  надеюсь  —  о  том  лишь  и  молюсь,  —  что  он  забудет  свое
дьявольское благоразумие и убьет меня! Я не помышляю об иной радости,
как умереть самой или увидеть мертвым его!
— Так! На сегодня довольно! — сказал Хитклиф. — Если тебя вызовут
в  суд,  Нелли,  вспомни  эти  слова!  И  погляди  внимательно  ей  в  лицо:  еще
немного, и она  станет подходящей парой  для меня. Нет,  сейчас вас нельзя
предоставить  себе  самой,  Изабелла;  и  будучи  вашим  законным
покровителем, я должен опекать вас, как ни противна мне эта обязанность.
Ступайте наверх; мне нужно сказать кое-что Эллен Дин с глазу на глаз. Нет,
не  сюда:  я  вам  сказал,  наверх!  Чтобы  выйти  на  лестницу,  детка,  вам  надо
вон в ту дверь!
Он схватил ее, и вытолкнул из комнаты, и вернулся, бормоча:
—  Во  мне  нет  жалости!  Нет!  Чем  больше  червь  извивается,  тем
сильнее  мне  хочется  его  раздавить!  Какой-то  нравственный  зуд.  И  я
расчесываю язву тем упорней, чем сильнее становится боль.
—  А  вы  понимаете,  что  значит  слово  «жалость»?  —  сказала  я,
торопясь взять с полки шляпу. — Вы ее хоть раз в жизни почувствовали?
—  Положи  шляпу  на  место!  —  перебил  он,  видя,  что  я  собралась.  —
Ты сейчас не уйдешь. Вот что, Нелли: если я тебя не уговорю, то заставлю
помочь  мне  осуществить  мое  решение,  а  решил  я  увидеть  Кэтрин  —  и
неотложно. Клянусь, я не замышляю зла: я не желаю вызывать переполоха,
не  желаю  ни  распалять,  ни  оскорблять  мистера  Линтона;  я  только  хочу
узнать  от  нее  самой,  как  она  чувствует  себя  и  почему  она  заболела.  И
спросить, что я должен делать, чтобы хоть как-то помочь ей. Вчера ночью я
шесть часов простоял в саду у Линтонов и сегодня приду опять; и каждую
ночь я буду приходить туда, пока не представится случай войти в дом. Если
мне встретится Эдгар Линтон, я, не раздумывая, собью его с ног и так его
угощу, что он будет вести себя тихо, пока я там. Если он выпустит на меня

своих  слуг,  я  отгоню  их,  пригрозив  этими  пистолетами.  Но  не  лучше  ли
предотвратить мое столкновение с ними и с их хозяином? А ты можешь так
легко его предотвратить! Я дам тебе знать, когда приду, и ты впустишь меня
незамеченным, как только Кэтрин останется одна, и, пока я не уйду, будешь
стоять на страже, не испытывая угрызений совести: ты это делаешь, Нелли,
только чтобы предотвратить беду.
Я возражала, не желая поступить предательски по отношению к моему
господину; и, кроме того, я указывала Хитклифу, что с его стороны жестоко
и  эгоистично  ради  собственного  удовольствия  нарушать  покой  миссис
Линтон.
—  Самые  простые  случайности  мучительно  волнуют  ее,  —  сказала
я. — Она вся — нервы, и, поверьте мне, ее нельзя подвергать неожиданным
потрясениям!  Не  настаивайте,  сэр!  Или  я  вынуждена  буду  сообщить
господину  о  вашей  затее,  и  он  примет  меры  и  оградит  свой  дом  и  его
обитателей от таких непозволительных вторжений.
—  В  таком  случае  я  тоже  приму  меры  и  запру  тебя,  голубушка!  —
вскричал  Хитклиф.  —  Ты  не  уйдешь  с  Грозового  Перевала  до  утра.
Глупости  ты  говоришь,  будто  Кэтрин  не  выдержит  встречи  со  мной.  И
вовсе я не желаю поражать ее неожиданностью: ты должна ее подготовить,
спросить, можно ли мне прийти. Ты сказала, что она никогда не упоминает
моего  имени  и  что  его  никогда  не  упоминают  при  ней.  С  кем  же  ей
заговорить обо мне, если я — запретная тема в доме? Она считает всех вас
шпионами своего мужа. О, я знаю, она среди вас, как в аду! Я угадываю по
ее  молчанию  все,  что  она  перечувствовала.  Ты  говоришь,  она  часто
мечется,  тревожно  озирается:  разве  это  признаки  спокойствия?  Ты
толкуешь,  что  она  повредилась  умом.  Как  ей  было  не  повредиться,  черт
возьми,  в  ее  страшном  одиночестве?  И  этот  жалкий,  пресный  человек
ухаживает  за  ней  из  «человеколюбия»,  из  «чувства  долга»!  Из  жалости  и
милосердия!  Посадите  дуб  в  цветочном  горшке  и  ждите,  что  он  у  вас
разрастется,  —  вот  так  же  Эдгар  Линтон  может  ждать,  что  она  у  него  не
зачахнет  на  скудной  почве  его  пошлой  заботливости!  Давай  договоримся
сразу.  Хочешь  ли  ты  остаться  здесь  —  и  чтобы  я  проложил  себе  дорогу  к
Кэтрин,  несмотря  на  все  сопротивление  Линтона  с  его  лакеями?  Или  ты
будешь мне другом, как была до сих пор, и выполнишь то, чего я требую?
Решай! Потому что мне не к чему медлить хоть минуту, если ты в упрямой
злости стоишь на своем!
И  вот,  мистер  Локвуд,  я  спорила  и  пеняла  ему  и  двадцать  раз
отказывалась  наотрез,  но  в  конце  концов  он  вынудил  меня  уступить.  Я
взялась  доставить  от  него  письмо  моей  госпоже  и  обещала,  если  та

согласна, дать ему знать о первой же отлучке Линтона, и он тогда придет и
проникнет  в  дом,  как  сам  сумеет,  я  на  это  время  уйду  и  всю  остальную
прислугу тоже куда-нибудь ушлю. Хорошо это было или дурно? Боюсь, что
дурно, хоть и неизбежно. Я думала, что своим потворством предупреждаю
новый  взрыв;  и  еще  я  думала,  что,  может  быть,  встреча  произведет
благотворный  кризис  в  душевной  болезни  Кэтрин.  К  тому  же  я  помнила
строгий  запрет  мистера  Эдгара  являться  к  нему  опять  с  докладами,  и  я
старалась унять все тревоги совести, повторяя себе вновь и вновь, что если
и  можно  —  по  суровому  суду  —  усмотреть  в  моих  действиях  обман
доверия, то я прибегаю к такому обману в последний раз. Все же обратная
дорога  была  для  меня  тяжелей,  чем  дорога  на  Перевал;  и  пришлось  мне
преодолеть немало дурных предчувствий, пока я решилась вручить миссис
Линтон письмо.
Но  Кеннет  уже  здесь.  Я  сойду  вниз  и  скажу  ему,  что  вам  полегчало.
Моя история, как мы тут говорим, тягомотная, — ее хватит с лихвой еще
на одно утро.

жүктеу/скачать 1.38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: