Белик А. А. Культурология. Антропологические теории культур. М. : РГГУ, 1999. 241 с

Учебное пособие по культурологии, введенному практически в программы всех российских вузов, создано на основе курса лекций, прочитанного в Российском государственном гуманитарном университете на факультетах управления, психологическом и экономическом.

Пособие состоит из Введения и четырех разделов, каждая глава сопровождается списком рекомендованной литературы, вопросами и темами письменных работ.

Во введении автор рассматривает предмет культурологии, подходы к определению понятия культура, показывает ее социальную природу, различия между традиционной и современной культурами, а также между культурным (социальным) и биологическим способами жизнедеятельности.

Первый раздел «Исторический процесс как развитие культур. Основные подходы к изучению культур в XIX – начале XX века» включает шесть глав. В главе, посвященной эволюционизму, рассмотрены предпосылки появления науки о культуре как особой отрасли гуманитарного знания, проанализированы концепции культуры Э. Тайлора и Г. Спенсера. Первый изложил свои взгляды в книге «Первобытная культура». Теория Э. Тайлора может быть представлена следующим образом: «история культуры начинается с появления на Западе полуцивилизованной расы людей, с этой стадии культура пошла двумя путями: назад, к обществу дикарей, и вперед к цивилизованным людям» (с. 27). Спенсер полагал, что общество аналогично организму, который развивается под воздействием внешних и внутренних факторов. Он предположил, что «отсталые» культуры были созданы людьми физически, умственно и морально неразвитыми» (с. 32). Спенсера считают предвестником функционализма в культурологии.

В следующей главе рассмотрены основные положения теории культурной мифологии Л. Фробениуса и теории культурных кругов Ф. Гребнера. Фробениус изучал африканские культуры и также пришел к выводу о изоморфности культуры и организма, подразделив культуры на мужские и женские. Гребнер, проанализировав музейные коллекции Кёльнского музея, выделил восемь культурных кругов или культур, каждая из которых состояла, по его мнению, из 19-20 элементов.

Отдельная глава посвящена биологическому направлению в изучении культур. Биологизму свойственна «замена изучения исторических факторов развития культур биологическими» (с. 43), что выражается в попытках свести этнокультурные общности к биологическим (расовым), а также в отказе рассматривать историческую специфику культуры и в сведении ее лишь к количественным отличиям от животного мира.

Психоаналитический подход к изучению культур представлен именами З. Фрейда, Г. Рохейма и К. Юнга. З. Фрейд изложил свои взгляды в книге «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» (1913), в которой он исходил из принципа единства фило– и онтогенеза, предложенного Э. Геккелем и заключающегося в том, что «в детстве человек проходит через те же стадии развития, что и в процессе происхождения культуры человечеством» (с. 57). Фрейд рассмотрел параллельно детство (через становление сексуальности и травматические ситуации) и становление культуры. Юнг создал свою культурологическую теорию на основе типов экстра– и интровертного мышления. Ученый был занят поисками архетипов (психологических универсалий) в культуре. Концепция Юнга «служит поискам универсального смысла истории во взаимодействии культур» (с. 65).

Функциональный подход к изучению культуры представлен работами Б. Малиновского и А. Рэдклифф-Брауна. Сущность подхода в рассмотрении культуры как целостного образования, состоящего из взаимосвязанных элементов. Цель исследования состоит в том, чтобы выявить действующие механизмы культуры.

Второй раздел носит название «Целостные культурно-антропологические концепции середины ХХ века» и посвящен анализу взглядов Л. А. Уайта, А. Кёбера и М. Хесковица. Л. А. Уайт вновь обратился к эволюционному взгляду на развитие культур, которые и должны быть описаны с позиций эволюционизма. Уайту также принадлежит определение культурологии как «отрасли антропологии, которая рассматривает культуру (институты, технологии, идеологии) как самостоятельную упорядоченность феноменов, организованных в соответствии с собственными принципами и существующих по собственным законам» (с. 79). А. Кёбер исходил из того, что развитие культур подчиняется общим закономерностям и единой линии развития, его интересовали пики расцвета культур, которые могут быть полными или односторонними, когда подъем испытывает только духовная культура. Хесковиц исходил из принципа релятивизма в описании культур и признавал равноправными культурные ценности, созданные и создаваемые разными народами.

Третий раздел «Взаимодействие культуры и личности. Особенности функционирования и воспроизводства культур» посвящен подходам к выработке антропологической парадигмы в описании культуры. Направление «Культура-и-личность» (психологическая антропология), представленное М. Мид и Дж. Хонигманом, исходит из антропоцентричного взгляда на культуру. Этих авторов, прежде всего, интересует, «как действует, мыслит (познает, воспринимает) и чувствует (эмоционально реагирует) индивид в условиях различного культурного окружения» (с. 101). В рамках антропоцентрического подхода к культуре в качестве самостоятельных объектов исследования были выделены детство, мышление (Л. Леви-Брюль), народная медицина, экстатические состояния создания. В 80-, 90-е гг. ХХ в. популярным методом исследования культуры становится интеракционализм. Дж. Г. Мид в попытках объяснения «Я» исходит из того, что «Я» и культура представляют собой разнообразные социальные взаимодействия индивида на различных уровнях. Результатом подобного описания являются попытки моделирования поведения человека («Я») разных этнокультурных общностей (Китая, Индии, Японии).

Наконец в четвертом разделе «Теории культур психолого-антропологической ориентации в 70-80-е годы» рассматривается взгляд на культуру с позиций создающего и потребляющего ее субъекта. Классический психоанализ в описании культуры представлен в 1970-е, 1980-е гг. Г. Стейном, Дж. Деверо и У. Ла Барре. Э. Фромм в анализе культуры также исходит из психоаналитических посылок, его работы посвящены, в частности, анализу мировых религий. А. Маслоу исследовал такие культурные феномены, как творчество, любовь, игра, чувство юмора.

Пособие сопровождено списком рекомендованной литературы, словарем понятий и терминов, предметным и именным указателями.

 

Сулейманова О.А. Проблемы русского синтаксиса: Семантика безличных предложений. М. : Диалог-МГУ, 1999. 222 с.

Традиция описания русских безличных предложений имеет долгую историю. Среди безличных моделей выделяют дативные, генитивные (с отрицанием и без), аккузативные, локативные инструментальные.

В качестве научной основы описания «малого синтаксиса» автор опирается на идеи В.В. Виноградова о синтаксисе предложения и синтаксисе словосочетания. О.А. Сулейманова пишет: «важно различать классы глаголов, которые обычно задают модели словосочетания (а не предложений), и классы глаголов, которые способны задавать структурные схемы уже целых предложений — типа светать, холодать, смеркаться» (с. 8).

В качестве базовых выделено несколько моделей: пространственная, дативные и объектные.

Монография состоит из пяти глав. В первой обосновывается выбор методики и метаязыка описания. При анализе семантики единиц автор использует компонентный анализ. О. А. Сулейманова в безличных предложениях разводит понятия субъекта и носителя предикативного признака, подчеркивая, что они не тождественны.

Третья глава посвящена семантике дативности. В этой базовой модели «носитель предикативного признака представлен как существо, ощущающее действие/ результат действия, произведенного над ним» (с. 168). Носитель предикативного признака в этой модели может быть разнообразным: объектом действия некоторых внешних сил, а может испытывать некоторое состояние.

В четвертой главе автор рассматривает семантику объектности в безличных предложениях. Предложения типа Дорогу занесло снегом интерпретируются в монографии следующим образом: «действие Р осуществляется за счет силы, оторванной от своего создателя: это может быть либо энергия, существующая в природе, либо энергия, произведенная при помощи различных естественных или искусственно созданных устройств» (с. 184).

Наконец, пятая глава посвящена описанию семантики неопределенно-личности. В таких предложениях «субъектный актант охарактеризован как некоторое размытое подмножество лиц в рамках некоторого множества; при этом косвенными средствами — в основном при помощи обстоятельств — задан принцип этого подмножества» (с. 203). Т. о. «говорящий рисует фрагмент некоторой нормативной картины мира, которую разделяет определенный круг лиц и которая включает в себя свойственный ей набор стереотипных ситуаций и суждений» (с. 203).

Автор приходит к выводу о том, что семантика безличных предложений определяется несколькими факторами:

само действие не предполагает то, что носитель предикативного признака прикладывает какие-либо сознательные или бессознательные усилия к его реализации, не контролирует реализацию этого действия;

в качестве «деятели» выступает сила или «чистая энергия», представленные «в отрыве от своего создателя» (см. с. 212).

 

Пушкин и поэтический язык ХХ века: Сборник статей, посвященный 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина. М. : «Наука», 1999. 311 с.

Сборник, вышедший к юбилею поэта, состоит из двух частей: в первой известные произведения рассматриваются и интерпретируются с позиций лингвистики и литературоведения конца ХХ века, во второй части анализируются интертекстуальные и образные параллели в литературе после Пушкина, заданные его поэтическим языком.

В статье, посвященной тропам в поэзии Пушкина, Н.А. Кожевиникова показывает, что источниками образности поэта являются как традиционная поэтическая фразеология, что было отмечено В. В. Виноградовым, так и изображаемая реальность.

А.Б. Пеньковский посвятил статью пушкинскому роману «Евгений Онегин». Анализируя характер главного персонажа, автор статьи задается вопросом, умел ли Онегин любить. Ведь в самом тексте романа даны различные мотивировки поступков Онегина: он — и Чайльд Гарольд, и Мельмот, и денди. В итоге А.Б. Пеньковский приходит к выводу, что «Онегин не был ни мечтателем, ни стихотворцем, ни сумасшедшем <…> Онегин любил «истинной любовью» (с. 55).

А.А. Шунейко в статье «Масонская символика в творчестве А. С. Пушкина» рассматривает эту сложную тему и приходит к выводу, что поэт был свободен и динамичен в использовании масонских символов: от комического эффекта до создания сложного подтекста своих произведений и последовательного воспроизведения масонских реалий. Это не удивительно: среди родных и друзей Пушкина были члены тайного ордена: С.Л. Пушкин и В.Л. Пушкин, Н. Ф. Кошанский, Г.С. Батеньков, А.А. Бестужев-Марлинский, А.А. Дельвиг, Н.М. Карамзин, П.Я. Чаадаев.

Статья А. Шмидт посвящена анализу «Пиковой дамы» как сложного диалогического произведения, в котором особенно активны «межжанровые и интердискурсивные связи» (с. 62). Метатекстовые отношения в повести рассмотрены на трех уровнях: в тексте (дискурс карточной игры), в эпиграфах, в рассказываемой истории. Автор статьи рассматривает повесть Пушкина в зеркале готического романа и шире, европейской романтической новеллы.

Г.А. Золотова обращается к поэме «Медный всадник». Автор статьи вступает в полемику с Р.О. Якобсоном, противопоставившем предикаты несовершенного вида, характеризующие действия Петра, предикатам несовершенного вида, относящимся к Евгению. Текст дает более сложную картину функционирования видовременных форм глагола. Автор статьи приходит к выводу, что в поэме не два, а три героя.

Работа Н.К. Онипенко рассматривает жанр басни в поэтическом творчестве Пушкина с точки зрения коммуникативной грамматики, что позволяет не только увидеть системно-функциональную сущность различных синтаксических единиц, но и конкретизировать конкретно-исторические жанровые признаки текстов, а также прояснить сущность поэтической полемики между Пушкиным и наследниками XVIII века. В статье показано, каким образом поэт пародировал философскую басню с позиций басни поэтической.

Вторая часть названа составителями «Пушкин как центр поэтической культуры XIX-XX веков» и включает статьи В.П. Григорьева, Л.Г. Пановой, О.Г. Ревзиной, З.Ю. Петровой, Н.А. Николиной, А.Г. Грек, И.А. Гуловой, Н.А. Фатеевой, Ю.Б. Орлицкого, О.И. Северской, Ю.А. Сафоновой, Л.И. Колодяжной, Л.Л. Шестаковой.

Статья В.П. Григорьева посвящена сложному сопоставлению поэтического языка Пушкина и Хлебникова.

Продолжая и расширяя эту тему, О.Г. Ревзина делает попытку построить широкий культурный контекст вокруг имениПушкин. Она пишет: «понять Пушкина можно только опираясь на культурно-исторический языковой контекст, в параметрах что было «до» и что стало после Пушкина». Центральным понятием в определении границ контекста является для исследователя понятие валидного высказвания, «которое — в силу различных причин — включается в открытый для социума дискурс» (с. 183).

О. И. Северская анализирует поведение пушкинских цитат в современной русской поэзии 1990-х гг. Ю. А. Сафонова подходит к пушкинскому слову с позиций лексикографа, описывая значения слова новый и сопоставляя значения, выделяемые современными словарями и словарем языка Пушкина.

 

Эткинд Е.Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М. : Языки русской культуры, 1999. 600 с.

Последняя, вышедшая при жизни автора книга, стала плодом его исследований за последние сорок лет.

В течение десятилетий в советском литературоведении не было популярным исследование европейских литературных влияний на творчество Пушкина. В исследовании проблематики «Французская поэзия в творчестве Пушкина» Е.Г. Эткинд считает себя последователем Г.А. Гуковского. По признанию автора, его интересовала тема «Языковой оптимизм Пушкина», в чем он также мыслил себя продолжателем Г. А. Гуковского, в частности его книги «Пушкин и его романтики» (1946). Поэтика стиха чрезвычайно привлекала автора, в его интерпретации стих тесно связан с поэтикой композиции. В этом автор продолжает исследования В. М. Жирмунского («Композиция лирических стихотворений», Пг. , 1921).

Книга состоит из девяти разделов. В первом разделе «Слово, стих, строфа» рассматривается проблематика языкового оптимизма. Пушкин отличался от своих учителей и последователей в понимании возможностей поэтического языка. «Первым учителем Пушкина был Жуковский, первым учеником — Лермонтов, первым современником во Франции — Ламартин. Каждый из них утверждал бессилие слова для выражения душевных состояний» (с. 21). Позиция Пушкина совершенно иная. Эткинд пишет: «В том, что слова способны выразить все, что поэт захочет, у Пушкина сомнений не бывает никогда» (с. 37). В этом суть языкового оптимизма поэта.

Автор исследует особенности русского стихосложения (русской октавы) и соотносит пушкинскую строфику с архитектурой Петербурга. Петербург, любимый поэтический объект Пушкина, «увиден с разных сторон; он многообразен и многолик: прекрасен и дурен, человеколюбив и бесчеловечен, естествен и фальшив» (с. 101). В описании северной столицы Пушкин переходит от общего плана целого города к «сверхкрупному плану» (с. 103). Описание Петербурга весьма разнообразное по метрико-синтаксической композиции и в содержательном плане объединено пушкинским пониманием стройности.

Второй раздел «Французская поэзия в творчестве Пушкина» посвящен нескольким, важным для творчества поэта именам: Парни, А. Шенье, Ламартину.

Эварист Парни во многом опередил свой век. Он — «первый поэт XVIII века, стихи которого были не абстрактно-обобщенным безличным набором традиционно-элегических формул, но непосредственно-лирическим выражением чувств единственной в своих переживаниях человеческой личности» (с. 134).

Известно, что трагическая судьба Андре Шенье, гильотинированного в 1794 г. , не оставила Пушкина равнодушным, как и его стихи, изданные только в 1819 г. Однако Пушкин знал некоторые его стихотворения и раньше и увлекался его творчеством еще в Лицее, а по утверждению Б.В. Томашевского, к 1825 г. Шенье — его любимый поэт. Элегия «Андрей Шенье» (1825) отразила пушкинское понимание революции и «ее превращение из режима Свободы и Братства в кровавую тиранию» (с. 158). Среди пушкинских переводов из Шенье — «Ты вянешь и молчишь…», «Близ мест, где царствует Венеция златая… », «Покров, упитанный язвительною кровью… ».

Название третьего раздела — «Из наблюдений стиховеда и популяризатора». В этом разделе анализируются содержательность метрики, функционирование поэтического слова и особенности пушкинской рифмы.

Отталкиваясь от пушкинских слов «Соразмерность (simetria), соответственность свойственна уму человеческому», Эткинд анализирует композиционные приемы Пушкина, в которых симметрии принадлежит главное организующее начало. «Симметризм Пушкина» (с. 258) являет его приверженность эстетическим принципам классицизма. Опираясь на понятие симметрии, Эткинд обосновывает метод анализа композиции стихотворения: «в основе симметрических структур лежит соотношение (соразмерность) элементов, которые постоянно меняются, не распадаясь на форму и содержание» (с. 260). Доминанта композиции может меняться и быть образно-семантической, идейно-лексической или иной (см. 323). Поддаются описанию также нарушения симметрических композиций (см. 324-325).

В пятом разделе «Свобода и Закон» автор интерпретирует пушкинское понимание основополагающих для русской поэзии XIX века концептов, раздел посвящен важным вопросам мировоззрения Пушкина. Автор анализирует пушкинских героев: Бориса, Лжедмитрия и Пугачева.

Шестой раздел «Мне бой знаком» отдан автором, в частности, пушкинской эпиграмме.

В седьмом разделе «Рецепция Пушкина» рассмотрены поэма «Медный всадник» и история интерпретаций романа «Евгений Онегин».

«В течение семи десятилетий понимание Пушкина пережило несколько существенных трансформаций — в зависимости от того, какой исследовательский метод господствовал в тот или иной момент» (с. 455). В 20-е гг. доминировало прямолинейно-социологическое толкование, в 30-егг. — диалектико-исторический метод. В 40-е гг. творчество Пушкина было привлечено для «патриотической, примитивно-националистической пропаганды» (с. 455), которая в военное время приобрела почти плакатный характер. Естественно, что перипетии отечественной истории, в особенности борьба с космополитизмом в послевоенный период, отразились на изучении Пушкина. Одним из благотворных последствий 20 съезда КПСС стала публикация книги Г.А. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля». Кризис диалектического историзма привел к смене исследовательских парадигм. Работы исследователей 70-х гг. «часто идут мимо истории» (с. 456). «В прямой или косвенной форме они изучают структуру произведения, намеренно игнорируя ее корни и эволюцию» (с. 456). С одной стороны, это привело к увлечению синхронно-структуральными исследованиями, а с другой, к накоплению архивных материалов. Отход «от гегельянского историзма» (с. 456) привел к появлению «литературоведческих сочинений, проникнутых мистицизмом чаще всего христианского, православного толка» (с. 456).

Раздел «В кругу европейцев» помещен в книге восьмым и посвящен пушкинским переводам из Парни, А. Шенье, «Песен Западных славян», а также балладам «Русалка» и «Рыбак», в исполнении великой поэтической триады Гёте — Жуковского — Пушкина.

Наконец в последнем разделе монографии «Французский Пушкин» автор дает обзор переводов произведений Пушкина на французский язык. Часто поэтические переводы — это череда утрат. История переводов Пушкина открывается именем Эмиля Дюпре де Сен-Мора, переведшего и опубликовавшего в 1823 г. «Руслана и Людмилу». Брат польского композитора Ж. -М. Шопен в 1824 г. обратился к «Бахчисарайскому фонтану». Среди переводчиков Пушкина на французский язык были и русские поэты Каролина Павлова и Элим Мещерский. П. Мериме перевел «Пиковую даму», но, к сожалению, прозой перелагал пушкинские стихи («Анчар», «Цыганы»). Одна из замечательных переводчиц пушкинских произведений на французский язык — М. Цветаева. Блестящим признают перевод Луи Арагона «Гимна в честь чумы».

Систематизировав французский переводческий опыт, Е. Г. Эткинд выработал принципы перевода, которые были применены в изданном собрании сочинений Пушкина: переводить стихи стихами, воспроизводить строфу оригинала, находить ритмические аналоги по-французски, «уважать историческое и национальное своеобразие стилей и стилизованных форм» (с. 559).

Среди последних по времени (80-90-е гг. ) очень хороших переводов Пушкина на французский язык Эткинд отмечает четыре: «Евгений Онегин» (М. Колена, Ж. -Л. Бакеса, Р. Легра) и «Маленькие трагедии» А. Марковича.

 

Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном механизме культурной памяти. М. : РГГУ, 1999. 289 с.

Давний предмет исследований ученого — взаимосвязь стихотворного размера и смысла поэтического произведения. По мнению М. Л. Гаспарова, «в звучании каждого размера есть что-то, от природы имеющее ту или иную содержательную окраску… , т. е. между метром и смыслом есть связь органическая» (с. 9). Но кроме этого, «связь между метром и смыслом есть связь историческая» (с. 10), поэт, выбирая ямб или хорей, следует определенной национальной метрической традиции. Причем следование «метрической традиции» ощутимее в крупных вещах.

 Этим вопросом в разное время занимались Г. Шенгели, Б. Томашевский, Б. Эйхенбаум, К. Чуковский, Р. Якобсон, К. Тарановский как на материале русского, так и чешского стихосложения. Автор считает себя продолжателем исследований своих предшественников, в частности, К. Тарановского, заявившего о «взаимодействии стихотворного ритма и тематики».

Исследование взаимосвязи метра и смысла стиха занимало умы ученых уже с начала XX в. , однако в 1960-е и 1970-е гг. оно было вовлечено в споры о границах использования структуралистских методик. Определяя свою позицию и обосновывая методику анализа текста, автор пишет: «Противостояние структурного и «целостнического» подхода к семантике метра напоминало . . . противостояние исторического и органического понимания связи метра и смысла. . . «Целостнический» подход понимал единство произведения как органического, структурный — как историческое. Второе понимание шире первого; структурализм не отрицает органической связи между элементами произведения, он лишь ограничивает круг ее действия» (с. 15).

Цель монографии — продемонстрировать на материале произведений русских поэтов, что ореолы стихотворных размеров не только существуют, но возникают, эволюционируют и взаимодействуют в истории стихосложения. Автор стремился выявить закономерности этих сложных процессов.

Книга состоит из десяти глав, в них последовательно рассматриваются хорей, ямб, амфибрахий, дактиль, гекзаметр и их взаимодействие. Естественно, на возникновение и развитие стихотворных размеров оказала переводческая стихотворная практика Жуковского, Батюшкова, Лермонтова и других русских поэтов.

Отдельно следует отметить приложение к третьей главе «Ритм и синтаксис», в котором автор показывает, каким образом «семантические стереотипы переходят в словесные стереотипы — в формульную поэтику, которая обычно считается достоянием фольклора, на самом же деле прослеживается и в литературном стихе» (с. 76). В русском стихосложении, как правило, ритмическое членение стихотворного текста стремится к совпадению с синтаксическим. Синтаксические связи внутри строки теснее, чем между строками. Как правило, слова, составляющие строку, образуют синтаксически связанное словосочетание. Количество типов таких словосочетаний исчислимо. Далее М. Л. Гаспаров приводит исчерпывающий список словосочетаний, их стихотворное оформление (женские/ мужские окончания) и представленность в русском стихосложении (в процентах).

М.Л. Гаспаров рассматривает явление семантического ореола на протяжении развития русской поэтической традиции: от фольклорного стиха (былинного и песенного) к романтизму (балладе) и символизму. Материалом исследования послужили стихотворения Жуковского, Давыдова, Баратынского, Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Бальмонта, Блока, Бунина, Ахматовой и других поэтов.

В заключении М. Л. Гаспаров говорит о том, что исследование семантики стихотворных размеров находится в самом начале и еще рано делать выводы, тем не менее, можно дать характеристики семантических ореолов, которые ощущаются за классическими размерами русской силлаботоники. В русском стихосложении автор обнаруживает двадцать три размера, обладающих семантическими ореолами, которые можно разделить на три группы: а) размеры народного происхождения (былинный стих, шести– и пятистопный хорей, кольцовский стих); б) размеры западноевропейского происхождения (трех– и четырехстопный хорей, трех– и четырехстопный ямб, четырехстопный амфибрахий, трех– и четырехстопный анапест); в) размеры, восходящие к античным источникам (четырех-, пяти, и шестистопный ямб, двустопный дактиль). Семантические ореолы их различны по яркости и тематической конкретности. Например, семантический ореол русского былинного стиха «напоминает обо всем русском, народном, старинном» (с. 266), четырехстопный ямб, по выражению ученого, «всеяден», поэтому его семантический ореол его размыт, восприятие этого размера читателями XIX и XX в. различно: в XIX в. четырехстопный ямб не вызывал никаких семантических ожиданий, в XX в. этот размер ассоциируется с чем-то классическим и старомодным (с. 266).

В качестве послесловия в монографию включена статья Ю. И. Левина, в которой семантический ореол рассматривается с точки зрения семантизации плана выражения в стихе и с общесемиотической точки зрения. Стихотворный размер неразрывно связан со строфикой. По мнению Левина, к семантическому ореолу стиха «достаточно близки аналогии и в изобразительном искусстве, где также выделяются, наряду с жанрами, способы материальной передачи (карандаш, уголь, офорт, акварель)» (с. 292). Динамика развития семантического ореола — «проявление действия одного из семиотических механизмов культуры» (с. 292). Новый культурный код, будучи заимствован из другой культуры, первоначально связан с «шедевром-образцом», а затем «код начинает предопределять лексическое и синтаксическое наполнение» (с. 292) и превращается в своеобразный шаблон. Подобное рассмотрение истории русского стиха ставит, по мнению Ю. И. Левина, монографию М. Л. Гаспарова в ряд современных культурологических исследований, прослеживающих развитие механизмов культуры.