I. Советское государство в послевоенный период


Часть 2. Созревание кризиса советского строя



бет14/52
Дата13.06.2016
өлшемі4.07 Mb.
#132749
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   52

Часть 2. Созревание кризиса советского строя

Глава 1. Урбанизация и голод на образы: обездоленные в СССР


В психологической войне, направленной на разрушение общества, важнейшим «условием местности» является недовольство населения противника. При этом неважно, какого рода это недовольство - оно может быть совершенно противоположно установкам манипулятора. Например, в ходе перестройки антисоветские идеологи в основном эксплуатировали недовольство людей, вызванное уклонением власти от советских идеалов. Внедрение новых стереотипов (обогащения, аморальности, насилия), с помощью которых можно было воздействовать на сознание подрастающего поколения, началось позже.

Еще трудно дать систематический и полный ответ на вопрос, какие источники недовольства были использованы в перестройке. Я лишь укажу на несколько важных, на мой взгляд, причин, которые обычно упускаются из виду.

Начнем с очевидного. Главные дефекты любого общественного строя состоят в том, что он не удовлетворяет какие-то фундаментальные потребности значительных частей общества. Если обездоленных людей много и они сильны, проект под их давлением изменяется или, при достижении критического уровня, терпит крах. Давайте разберемся, кто и чем был обездолен в советском проекте. И не будем сразу расставлять оценки: мол, эта потребность разумна и достойна, а та - каприз, а вон та - порок. Сначала надо хладнокровно описать реальность.

Человек живет в двух мирах - в мире природы и мире культуры. На этот двойственный характер нашей окружающей среды можно посмотреть и под другим углом зрения. Человек живет в двух мирах - мире вещей и мире знаков. Вещи, созданные как природой, так и самим человеком - материальный субстрат нашего мира. Мир знаков, обладающий гораздо большим разнообразием, связан с вещами, но сложными, текучими и часто неуловимыми отношениями (например, «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»). Даже такой с детства привычный особый вид знаков, как деньги (возникший как раз чтобы соединять мир вещей и мир знаков), полон тайн. С самого своего возникновения деньги служат предметом споров среди философов, поэтов, королей и нищих. Деньги полны тайн и с древности стали неисчерпаемым источником трюков и манипуляций.

Откуда вырос советский проект и какие потребности он считал фундаментальными? Он вырос прежде всего из крестьянского мироощущения Отсюда исходили представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что - лишнее, суета сует. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и зауженным. Носители «ненужных» потребностей были перебиты, уехали за рубеж или перевоспитались самой реальностью. На какое-то время в обществе возникло «единство в потребностях».

По мере того как жизнь входила в мирную колею и становилась все более и более городской, узкий набор «признанных» потребностей стал ограничивать, а потом и угнетать все более и более разнообразные части общества. Для них Запад стал идеальной, сказочной землей, где именно их ущемленные потребности уважаются и даже ценятся. О тех потребностях, которые хорошо удовлетворял советский строй, в этот момент никто не думал. Когда ногу жмет ботинок, не думают о том, как хорошо греет пальто.

Начиная с 60-х годов СССР пережил ускоренную форсированную урбанизацию. В 1950 г. в СССР в городах жили 71 млн. человек (39% населения), а в 1990 г. - 190 млн. (66%). При этом, в отличие от Запада, следствием ускоренной индустриализации в России и СССР стало появление очень большого числа новых городов. В 1990 г. 40,3% всех городов СССР составляли города, созданные после 1945 г. (и 69,3% - созданные после 1917 г.). Города как материальные образования были построены, но становления городской культуры, городского образа жизни произойти еще не могло. Это - медленный процесс изменения культуры. Противоречие между материальной средой обитания и типом культуры обитателей переживалось болезненно и было важной предпосылкой для общего кризиса, который был спровоцирован перестройкой. Взять, например, Набережные Челны. Маленький городок, почти поселок, менее чем за 20 лет вырос в большой город с полумиллионным населением. А вся агломерация городов на нижней Каме, возникшая в 70-80-е годы в типично сельском районе, имеет население около 1 млн. человек.

Ясно, что сформировать городскую культурную среду обитания за такое время было невозможно. А значит, миллион человек, вырванных из своей прежней среды, не могут в этой городской агломерации удовлетворить свои насущные, пусть и неосознаваемые, потребности. Это - основание для острого недовольства, особый тип социального кризиса.

Чем же отличается крестьянская жизнь от «городской»? Тем, что она религиозна. А значит, земные потребности просты и естественны, зато они дополнены интенсивным «потреблением» духовных образов. Речь идет не столько о церкви, сколько о космическом чувстве, способности видеть высший смысл во всех проявлениях Природы и человеческих отношений. Пахота, сев, уборка урожая, строительство дома и принятие пищи, рождение и смерть - все имеет у крестьянина литургическое значение («пахать - значит молиться»). Его жизнь полна этим смыслом. Его потребности велики, но они удовлетворяются внешне малыми средствами. Туман над рекой, роса на траве, песня жаворонка – все это наполняет человека ощущением бытия, неосознаваемым счастьем.

Жизнь в большом городе лишает человека множества естественных средств удовлетворения его потребностей. И в то же время создает постоянный стресс из-за того, что городская организация пространства и времени противоречит его природным ритмам. Думаю, стратегической ошибкой была принятая в период индустриализации ориентация на промышленное развитие в крупных городах (мегаполисах). Опора советского строя - село и малые города, их и надо было укреплять и развивать. Видимо, на это не хватало средств, да и расщеплено было сознание наших марксистов, увлеченных идеей прогресса.

Итак, реальностью жизни большинства граждан в СССР стал стресс, порожденный городской средой обитания. Этот стресс давит, компенсировать его - жизненная потребность человека.

Вот пример. Транспортный стресс вызывает выделение нервных гормонов, порождающих особый, не связанный с голодом аппетит9. Приехав с работы, человек хочет чего-нибудь пожевать. Не нормально поесть, чтобы утолить голод, а именно пожевать чего-нибудь аппетитного (т.н. «синдром кафетерия»). Кажется, мелочь, а на деле - потребность, ее удовлетворение должно быть предусмотрено жизнеустройством. Если же это считается капризом, возникает масса реально обездоленных. Мать, которая говорит сыну, целый час пробывшему в городском транспорте: «Не жуй бутерброд, сядь и съешь тарелку щей», - просто не знает, что ему нужен именно бутерброд, красивый и без питательной ценности. Таких «бутербродов» (в широком смысле слова) советский строй не производил, он предлагал тарелку хороших щей.

И подобных явлений, неведомых крестьянину (и непонятных нашим старшим поколениям), в городе множество. Вновь подчеркнем, что кроме природных, биологических потребностей, для удовлетворения которых существуют вещи, человек нуждается в потреблении образов. Эти потребности не менее фундаментальны.

Сложность проблемы возрастает, если вспомнить, что мир вещей и мир знаков перекрываются, разделить их трудно. Многие вещи, вроде бы предназначенные для какой-то «полезной» цели, на самом деле дороги нам как образы, знаки, отражающие человеческие отношения. Старая чашка, модное платье, мотоцикл - все это образы, несводимые к материальным функциям, но они воплощены в вещах. В жизни крестьян потребность в образах в огромной степени удовлетворяется как бы сама собой - связью с природой и людьми, типом труда. В городе эта потребность покрывается производством огромного количества вещей-знаков, «ненужных» вещей10. В советское время престарелые идеологи клеймили вдруг вспыхнувший в нашем скромном человеке «вещизм». Стоявшую за ним потребность подавляли средствами государства - и она в конце концов вырвалась из-под гнета уже в уродливой форме.

Как решил (или хотя бы на время смягчил) эту проблему Запад? В целом, городское общество Запада стало безрелигиозным, но наполнилось огромным числом фетишей, (вещей-образов). Отношения людей приобрели форму отношений вещей и были ими замаскированы. Поскольку речь шла прежде всего об образах, стало возможным наращивать их потребление с относительно малым увеличением материальной основы - пойти по пути создания «виртуальной (несуществующей) реальности». Важнейшей частью жизни стали витрины - вид вещей, которые потреблялись уже только как образы, без покупки их носителей. На Западе подавляющее большинство посетителей крупных универмагов просто ходит, разглядывая витрины, не собираясь ничего покупать. Кстати, пока Запад к этому не пришел, целых полтораста лет начальной индустриализации рабочие массы создавали себе «виртуальную реальность» сами - беспробудно пили.

Следующим шагом стала современная реклама: образ создавался прямо в пространстве, в эфире. Суть рекламы - вовсе не в информации о реальных товарах, которые человек должен купить. Главное - создание изобилия образов, они и есть «бутерброды». Только кажется, что это - отражение изобилия вещей и возможностей. Реклама - иллюзия, часть той вымышленной («виртуальной») реальности, в которой живет человек Запада.

В перспективе этот путь ведет к опустошению человека, к утрате им связи с миром и другим человеком, к нарушению хода его естественной эволюции. Запад как «пространство фетишей» породил уже особого человека. Возможно, на этом пути Запад зашел в тупик, но временно он ответил на новые потребности человека и «погасил» их изобилием суррогатов. Та культура, которая была создана для производства дешевых и легко потребляемых образов, «овладела массами». Буржуазный порядок завоевал культурную гегемонию. Огромную силу и устойчивость буржуазному обществу придало и то, что оно нашло универсальную (для его людей!) знаковую систему - деньги. Деньги стали таким знаком, который был способен заменить любой образ, представить любой тип отношений. Все - покупается! За деньги можно получить любую вещь-знак, удовлетворить любую потребность.

Как же ответил на потребности нового, городского общества советский проект? Большая часть потребности в образах была объявлена ненужной, а то и порочной. Это четко проявилось уже в 50-е годы, в кампании борьбы со «стилягами». Они возникли в самом зажиточном слое, что позволило объявить их просто исчадием номенклатурной касты. В действительности это был уже симптом грядущего массового социального явления. Никак не ответив на жизненные, хотя и неосознанные, потребности целых поколений молодежи, родившейся и воспитанной в условиях крупного города, советский строй буквально создал своего могильщика - массы обездоленных.

В 1989 г. 74% опрошенных интеллигентов сказали, что их убедят в успехе перестройки «прилавки, полные продуктов» (так же ответили 52% опрошенных в среднем). В этом ответе выражена именно потребность в образе, в витрине. Это ответили люди, которые в целом благополучно питались, на столе у них было и мясо, и масло. Им нужны были «витамины». И сегодня многие из них, уже реально недоедая, не хотят возвращаться в прошлое с его голодом на образы.

Мы здесь не берем проблему во всей ее сложности. Ясно, что нам нельзя скатываться на производство таких образов, что превращают человека в дебила, эксплуатировать секс, насилие, дешевый политический театр, как это делает Запад. Об этом предупреждал уже Достоевский. Но нельзя и экономить на этом. Ясно, что никакая страна не может создать изобилие и достаточное разнообразие образов. Но, понимая проблему, можно обеспечить их импорт так, чтобы он не разрушал нашу цивилизацию - мировой запас образов огромен.

Предпосылки для этой узости советского проекта кроются и в крестьянском мышлении большевиков, и в тяжелых четырех десятилетиях, когда человека питали духовные, почти религиозные образы - долга, Родины. Когда я пришел в университет, там даже некоторые преподаватели еще ходили в перешитых гимнастерках и сатиновых шароварах. У них не было потребности в джинсах, но через пять-то лет она возникла. Выход из этого состояния провели плохо. Не была определена сама проблема и ее критические состояния. В конце заговорили о «проблеме досуга», но это не совсем то, да и дальше разговоров дело не пошло. Важной отдушиной был спорт, что-то нащупывали интуитивно (стали делать первые сериалы; уже огромный успех «Семнадцати мгновений весны» должен был насторожить).

Важной причиной было и воздействие на советскую социальную философию материализма, из которого все мысли Маркса о товарном фетишизме были, по сути, выкинуты. Остались только грубые выводы - об эксплуатации. Хотя, надо признать, Маркс не вполне разработал тему, понять его сложно. Но он хоть видел проблему, предупреждал о ней. Беда советского строя была не в том, что проблему плохо решали - ее игнорировали, а страдающих людей считали симулянтами и подвергали презрению. Так возникла и двойная мораль (сама-то номенклатура образы потребляла), и озлобление.

В проблеме голода на образы тесно примыкает другая объективная причина неосознанного недовольства жизнью в городском советском обществе начиная с 60-х годов - избыточная надежность социального уклада, его детерминированность. Порождаемая этим скука значительной части населения, особенно молодежи - оборотная сторона высокой социальной защищенности, важнейшего достоинства советского строя. В СССР все хуже удовлетворялась од­­на из основных потребностей не только человека, но и жи­вот­ных - потребность в неопределен­но­сти, в приключении.

Как биологический вид, человек возник и развился в поиске и охоте. Стремление к «приключению» заложено в нас биологически, как инстинкт, и было важным фактором эво­лю­ции человека. Поэтому любой социальный поря­док, не позволяющий ответить на зов этого инстинкта, будет рано или поздно отвергнут. У стар­ших поколений с этим не было про­блем - и смертельного рис­ка, и приключений судьба им предо­ста­вила сверх меры. А что ос­тавалось, начиная с 60-х годов, всей массе молодежи, которая на своей шкуре не испы­тала ни войны, ни разрухи? БАМ, водка и прес­тупность? Этого было ма­ло. Риск и борьба были при трениях и столкновениях именно с бюрократией, с государством, что и создавало его образ врага.

Нас в перестройке увели от этого вопроса, предложив внешне похожую тему политической свободы. Но речь не о ней, эта свобода - та же кормушка. Ее сколько угодно на Западе - а дети из хороших семей идут в наркоманы или кончают с собой. А стабилен режим Запада потому, что все его жизнеустройство основано как «война всех против всех» - конкуренция. Всех людей столкнули между собой, как на ринге, и государство, как полицейский, лишь следит за соблюдением правил войны. Треть населения вверг­нута в бедность и в буквальном смысле борется за существование - никаких иных приключений ей уже не надо. А остальным пред­ло­жен рискованный лабиринт предпринимательства. Причем он до­ступен всем и поглощает страсть всех, кто в него входит, а вовсе не только крупных дельцов. Ста­рушка, имеющая десяток акций, потеет от возбуждения, когда уз­нает по телевизору о панике на бирже. Живущий в каморке и сдающий свою квартиру «домо­вла­делец» волнуется, что жилец съе­дет, не заплатив за телефон. Разбитые в уличной толчее очки по­трясают бюджет среднего человека.

И при этом Запад создал целую индустрию развлечений в форме «виртуальной войны». Одно из таких захва­ты­вающих шоу - политика. Другое - виды спорта, возрождающие гла­ди­аторство, от женских драк на ринге до автогонок с обяза­тель­ными катастрофами. И побезобиднее - множество телеконкурсов с умопомрачительными выигрышами. Миллионы людей переживают: уга­дает парень букву или нет? Ведь выигрыш 200 тыс. долларов!

На фоне этих драм и постоянных побед и поражений жизнь со­ветского человека с его гарантированным благосостоянием (даже если бы оно было велико!) превращается в бесцельное сущест­во­вание. Тошно жить, если очки стоят три рубля. Разбили - пошел и купил. Чтобы не было скучно, тебя уже нужно как минимум пырнуть ножом. Но в этой иг­ре у нормального человека не бывает побед, одни поражения - и такая игра проблемы не решает.

Наконец, буржуазное общество создало целую промышленность масс-культуры. Обладая высокими техническими возможностями, она выносит на рынок очень соблазнительный продукт, идеологическое содержание которого целенаправленно принижает человека, делает его мышление инфантильным и сильно повышает восприимчивость к внушению. Трудно найти более примитивные фильмы, чем серия Стивена Спилберга "Индиана Джонс". Когда этот герой действует в Китае или Индии, эти фильмы кроме того становятся предельно расистскими - даже удивительно, как могут их демонстрировать в современном обществе. Я их видел за границей в междугородных автобусах и, еще не зная, что Спилберг знаменитый режиссер, про себя ругался: скупые автобусные компании, закупают для показа самую дешевую дрянь. Поэтому я был поражен, узнав, что в США два фильма из этой серии держат рекорд выручки за первые шесть дней проката: "Индиана Джонс и храм Страшного суда" 42,3 млн. долл. и "Индиана Джонс и последний крестовый поход" 46,9 млн. долл. Хоть и слыхали мы о непритязательности американцев, но только руками развести.

Среднему че­ловеку жить при развитом советском социализме стало скучно. И никакого выхода из этой скуки наш проект не предлагал. Более того, он прямо утверждал, что дальше будет еще скучнее. И тут речь идет не об ошибке Суслова или даже Ленина. Тот социализм, что строили большевики, был эф­фек­тивен как проект людей, испытавших беду. Это могла быть беда обез­доленных и оскорбленных социальных слоев, беда на­ции, ощущающей угрозу колонизации, беда разрушенной войной стра­ны. Но проект не отвечал запросам общества благополучного - об­ще­ства, уже пережившего и забывшего беду.

Полезно посмотреть, кто особенно огорчался и особенно радовался краху социализма (речь идет, разумеется, о группах, а не отдельных личностях). Огор­чались прежде всего те, кто в СССР ушел от скуки надежной жизни в ка­ко­го-то рода творчество - но творчество, не нарушавшее ста­биль­ности общества и его режима. Таких доступных видов творчества и связанных с ним пере­живаний и приключений - множество. И доступ к ним имело подавляющее большинство граждан, но только теоретически.

Важнейшее творческое дело - воспитание своих детей. Вроде бы оно всем доступно, но это не так. Любое творчество - труд, и многие родители от него отказываются, сводят все к питанию. И все же, думаю, именно те, кто вложил большой труд в воспитание детей, особенно страдают сегодня. Им не было скучно, а для их творчества были предо­став­лены условия. Для него не были необходимы ни многопартийность, ни сорок сортов колбасы в магазине.

Ошибка советского социализма в том, что он принял как догму убеждение, будто все люди мечтают сделать творческое усилие и будут рады просто пре­до­ставлению такой воз­можности. Эта догма неверна дважды. Во-первых, не все мечтают о творчестве, у многих эти мечты подавлены в детстве - родите­ля­ми, садиком, школой. Во-вторых, зна­чи­тельная часть тех, кто меч­­тал, испытали неудачу при первой по­пытке и не смогли преодо­леть психологический барьер, чтобы продолжить. Так и получилось, что ос­новная масса людей не воспользовалась тем, что реально давал социализм. Не то чтобы ее оттеснили - ее «не загнали» теми угрозами, которые на Западе заставляют человека напрягаться.

Стимули­рование угрозой - не единственный механизм, заставляющий делать уси­лия. Более того, этот механизм неизбежно травмирует душу и обедняет жизнь самого успешного человека. Но надо признать как слабость всего проекта советского соци­ализма то, что он оказался неспособным создать иной, не разъе­диняющий людей механизм их вовлечения в твор­чество. А значит, сделал неудовлетворенными массу лю­дей. Так в получившей достаток семье с низкой культурой молодые люди начинают много есть и спать до обеда - они теряют радость жизни, начинают мрачнеть и озлобляться. Именно они и составили широкую «социальную базу» для разрушения СССР. Можно не считать их мо­тивы уважительными, но ведь речь идет о страдающей части общества. Ведь советский строй не дал этой категории людей хотя бы того утешения, которое пре­дусмотрительно дает Запад - потре­бительства. Как мож­но было за­пирать таких людей в стране, где нет сорока сортов колбасы! Ведь это же социально взрывоопасный материал.

Другой крупный контингент, который радуется крушению ре­жи­ма - молодежь, и по вполне естественным причинам. Для нее скука губительна даже биологически. Если она длится слишком долго, то и творчество воспитывать детей становится недоступным - де­тей нет. Возникает заколдованный круг. Парадоксально, но скоро мы будем наблюдать духовный рост и вспышку творческой ак­тив­но­сти молодежи, направленную на восстановление социализма, то есть, порожденную опять-таки крушением советского ре­жи­ма.

Конечно, советский строй мог бы продлить свое существование, если бы следовал рецептам Великого Инквизитора из ле­­генды Достоевского. Если бы позволил людям в свободное от ра­боты время грешить (под контролем и с регулярной исповедью) и облегчил распевание детских рок-песенок. Если бы наладил выпуск баночного пива с надписью «завод им. Бадаева» не на русском, а на ан­глий­ском языке, и т.д. Слава богу, что так не случилось - это было бы поражение более фундаментальное.

В будущем, если мы выживем, задача резко облегчается тем, что старый советский проект - мобилизационный социализм - сломан. Не придется решать сложную проблему мягкого выхода из него - нас вырвали из него с кровью. Значит, придется не ломать, а воссоздавать солидарное жизнеустройство в новом виде - зная уже о потребности людей не только в белках и углеводах, но и в витаминах.


Возрождение сословности в позднем советском обществе


Одной из причин общего глухого недовольства, которое было использовано в психологической войне против СССР, стала возродившаяся в советском обществе сословность.

Известно, что тот «культурный слой» (правильнее сказать, модернизированная часть общества), который был необходим для государственного строительства, восстановления и развития хозяйства после гражданской войны 1918-1921 гг., имел не классовую, а сословную природу. Чиновничество, офицерство, интеллигенция и даже торговцы в царской России были сословиями, сохранявшими свою довольно закрытую культуру. Именно их реставрации как замкнутых сословий (особенно бюрократии) чрезвычайно боялся Ленин в последние годы своей деятельности. Он искал, но не нашел противоядия против этого процесса, хотя верно угадывал его опасность для советского строя.

Необходимость форсировать восстановление страны вынудило большевиков пойти даже на искусственное «строительство сословий» (вплоть до метафоры военно-монашеского сословия рыцарства – «партия как орден меченосцев»). Крестьянская анархическая утопия всеобщей коммуны под лозунгом «Вся власть Советам!», очевидно, была несовместима ни с какой государственностью. Отсутствие гражданского общества не позволяло построить государство и «снизу». Стихия Советов была приведена в дееспособную систему благодаря двум гениальным открытиям. Первое из них - «партия нового типа», которая представляла собой постоянно действующий поместный собор и рыцарский орден одновременно. Второе - «номенклатура», учрежденная в 1923 г., которая соединяла в масштабе страны кадры управления в единую подчиненную центральной власти систему. Это были сословия нового типа, но сословия. В героический период они заполнялись новыми, свежими кадрами, так что поддерживалась высокая социальная мобильность, и замкнутость этих сословий не ощущалась. Но затем произошло то, что М.Вебер называет «институционализацией харизмы» - героические «рыцарские» сословия устоялись и обустроились. Таким мы и помним советское общество 80-х годов.

Мы знаем, что возвращаться в это советское общество даже из нынешней страшной действительности значительная часть народа не хочет11. Два, три, пять лет после слома советского строя еще можно было утешать себя тем, что нас предали, обманули, соблазнили. Но уже нельзя лукавить с самим собой. За Ельцина голосовали потому, что он - препятствие к восстановлению советского строя.

Трудно это признать потому, что непонятно. Ведь большинство населения высоко оценивает советский строй. Как можно высоко оценивать и не желать в него вернуться? Если вдуматься, противоречия здесь нет. Вот обычная история: разлюбил человек жену, развелся. Он очень высоко ее ценит, перечисляет все достоинства, но вернуться не желает. Раньше любил и был счастлив, а сейчас не может. Что-то в нем изменилось, по-другому стал смотреть на вещи. И ведь мы понимаем этого человека, хотя он порой и не смог бы объяснить, что ему разонравилось в жене. Общество легче поддается изучению, чем душа отдельного человека, давайте думать. Дело очень облегчается тем, что у нас есть две сходных драмы, так что их сравнение - почти исторический эксперимент.

Давайте именно с этой стороны посмотрим на обе наши катастрофы - в 1917 и в 1991 г. Они - урок на будущее и помогают понять нынешний момент. Сравнивая ход событий, который привел к отказу от поддержки существовавшего общественного строя России, я лично прихожу к выводу, что в обоих случаях главным был отказ именно от сословного устройства общества. Перерастал его наш народ. Поэтому утрачивала авторитет духовная инстанция, которая оправдывала такое устройство (Церковь, а потом КПСС), а затем лишалось силы и государство. В феврале 1917 г. в отрицании сословного строя соединились две силы, которые между собой были более непримиримыми противниками, нежели каждая по отдельности с сословным строем. Либеральная буржуазия стремилась превратить Россию в классовое гражданское общество западного типа, а крестьяне и рабочие - в солидарную братскую общину, Царство Божье на земле.

В обоих случаях причина отказа от сословности, на мой взгляд, крылась в двух противоположно направленных ускоряющихся процессах: росте самосознания главных сословий и одновременном упадке, духовной деградации правящего сословия. Когда это противоречие достигало критического уровня, происходил моментальный слом, которого никто не предвидел в такой резкой форме. Дело в том, что на последнем этапе оба взаимосвязанных процесса усиливали друг друга, так что вырождающаяся элита все больше ненавидела именно восходящее сословие и все больше досаждала ему. Возникало то, что в химии называют автокатализ - продукты реакцию ускоряли саму реакцию, и процесс шел вразнос. При этом «поблажки» правящего слоя народу лишь вызывали его возмущение.

Народные массы России в начале века отвергли капитализм, несущий разделение народа на враждебные классы. Но и сословное деление общества, при котором права и обязанности передаются по наследству и трудно человеку изменить свое положение благодаря собственным усилиям, давно претило людям. Потому такую большую роль в нашей жизни играли «внесословные» типы - те, кто ушел в поры общества, вырвался из своей клеточки. Сначала казаки и странники, потом разночинная интеллигенция, студенты и революционеры12. По мере того, как и казаки, и интеллигенты, и даже революционеры «обустраивались» в сословия, симпатии к ним испарялись.

Наследуемый характер прав и привилегий развращает высшие сословия, происходит дегенерация элиты. Войны и потрясения замедляют этот процесс, взбадривают элиту, а в благополучное время вырождение ускоряется. Выродившееся «дворянство» вызывает у народа уже не просто вражду, а омерзение. «Дворянство» же платит народу ненавистью и склоняется к национальной измене. В начале века дворянство, составлявшее 1% населения, владело половиной пахотной земли, отнимало за аренду у крестьян половину урожая и прожирало эти деньги в Париже или проигрывало в Монако. Кончилось тем, что аристократы по уговору с Западом свергли царя, а офицеры-дворяне кинулись служить Западу в «белой армии.

Расцвет русского народа - именно те короткие сорок лет советского строя, когда были сломаны и даже забыты сословные перегородки, и мы стали народом-семьей, народом-общиной. Сын приходского священника Василевский становился маршалом, Королев после рабфака - академиком, Главным конструктором ракет, Гагарин после ремесленного училища - первым космонавтом. Новое «дворянство», номенклатура, честно служило и воевало. Но наступили благополучные 60-е годы, и третье поколение номенклатуры уже сильно отличалось от первых. Оно в массе своей пришло не из рабфаков и глухих деревень, это были дети начальства. Они обрели сословное сознание и научились отделять свои сословные интересы от интересов общества и государства.

С этого момента, кстати, начинается конфликт правящего сословия с официальной идеологией государства. Она всегда накладывает ограничения на аппетиты привилегированного сословия, напоминает о его обязанностях. Так было и в начале века - дворянство было атеистическим. Это особенно красноречиво проявилось в феврале 1917 г. - офицерство практически поголовно было антицерковным. Однако религия была весьма терпима к барству, и открытого конфликта дворянства с церковью не возникло. Иное дело коммунистическая идеология, она была несовместима с сословными интересами верхушки советского общества. Здесь возникла именно ненависть. Уже в 60-е годы у простого человека, случайно попавшего в компанию бюрократов и партработников, крайнее изумление вызывало то удовольствие, с которым они смаковали антисоветские анекдоты. Вслед за осознанием своей ненависти началась упорная работа по разрушению коммунистической идеологии. Все, что ей вредило, находило поддержку, Все, что ее укрепляло (в том числе разумная критика), душилось. Это прекрасно видно хотя бы в кадровой политике. Вполне объяснима и ненависть к Сталину. Он, создатель номенклатурной системы, в то же время применял жестокие методы контроля над нею и ее «взбадривания» - и сам ее ненавидел («каста проклятая»). После 1953 г. люди сталинского типа не имели уже никакого шанса подняться к руководству.

Заметим, что сначала меньшевики, потом Троцкий и еврокоммунисты, а затем и наши вульгарные марксисты выводили свои антисоветские концепции из того, что якобы номенклатура (бюрократия) превратилась в класс, владеющий собственностью и потому враждебный трудящимся. Это не соответствует действительности. Классы довольно открыты, статус в них не наследуется (сын-балбес может жить на деньги папы-буржуя, но стать умелым предпринимателем по блату не сможет). Поэтому вырождения классовой элиты не происходит. Еще важнее для нас тот факт, что элита правящего класса является одновременно творцом официальной идеологии и государства. В отличие от сословия, она в принципе не может быть заинтересована в подрыве своей идеологии и государства и служить «пятой колонной» в войне против своей нации. Советская номенклатура не была классом, она была именно сословием, которое под конец тяготилось своим государством.

Разумеется, и в дворянстве царской России, и в советской номенклатуре были честные люди, которые любили свою Родину и т.д. Но в период упадка уже не они решали дело, они вообще действовали почти как в подполье. В общем, национальная измена советской номенклатуры была потрясающе единодушной. Было бы очень интересно опубликовать список всех сотрудников аппарата ЦК КПСС последних лет СССР с указанием их нынешней должности и доходов (а также рода занятий их близких родственников).

Омерзение, которое вызывает правящее сословие периода упадка, иррационально и даже неразумно. Черная «Волга» секретаря райкома вызывала злобу, а «мерседес» сопляка-ворюги воспринимается равнодушно, а то и с симпатией. Это именно неразумно, потому что тот секретарь райкома с прагматической точки зрения был все равно лучше ворюги. Но люди не следуют прагматическим расчетам, от секретаря райкома уже пахло изменой, а от шпаны на иномарках - только перегаром. Сейчас взгляды меняются, но уже создано много необратимостей.

Конечно, если бы не холодная война, то советский строй пережил бы болезнь, и был бы найден близкий русской культуре тип демократии. Но СССР уже не мог уцелеть при номенклатуре образца 80-х годов, заключившей союз с Западом. Недовольство трудящихся было глухим, но устойчивым - на нем можно было паразитировать антисоветским идеологам. Не было понято предупреждение Ленина рабочим - бороться с советским государством, но в то же время беречь его, как зеницу ока. Убийственным выражением недовольства был бунт интеллигенции - «бессмысленный и беспощадный». Историческая вина интеллигенции в том, что она не сделала усилий, чтобы понять, против чего же она бунтует. Она легко приняла лозунги, подсунутые ей идеологами самой же номенклатуры. Так интеллигенция начала «целиться в коммунизм, а стрелять в Россию». И до сих пор продолжает стрелять.

Перед нами стоит проблема, которой пока что нет ни в каком другом обществе (лет через сто она встанет и перед Китаем, если он не пойдет по пути оболванивания масс): народ с высоким уровнем образования и культуры, который не рассыпался на индивидов и не принял классового деления, перерос и сословный тип общества. Как его преодолеть? В какой-то мере эта проблема схожа с теми, что столкнулся СССР при выходе из военного коммунизма в 20-е годы и из «мобилизационного социализма» (сталинизма) в 60-е.

Из военного коммунизма вышли через НЭП - чрезвычайно сложную и оригинальную программу (об «отступлении» говорилось для упрощения, это был неизведанный путь вперед). А.А.Богданов, взяв как объект изучения военного коммунизма даже не Россию, а более чистый случай - Германию, показал, что это «ублюдочный» хозяйственный уклад потребительского коммунизма как чрезвычайного режима, и что социализм не входит в число его «родителей». И главное для нас положение: военный коммунизм, возникнув в чрезвычайных условиях, после исчезновения породивших ее условий (окончания войны) сам собой не распадается. Выход из военного коммунизма - особая и сложная задача. В России решить ее было особенно непросто, поскольку очень большую роль играли Советы солдатских депутатов, проникнутые мышлением военного коммунизма. Точно так же, сословное устройство советского общества, возникнув, само собой не исчезало с исчезновением породивших его причин. Его надо было «демонтировать», а это было очень непросто.

Даже сегодня видно это противоречие. В среде заметной части патриотов России бытует важная политическая концепция, вытекающая из идеи сословности. Суть ее в том, что нам не нужна демократия, всякие там выборы и парламенты, а нужна «спасительная и созидательная диктатура». Народу приписывается мечта о сословном обществе, живущем под рукой доброго царя (генсека, патриарха, президента и т.п.). Псевдосословные атрибуты стали в России важной частью политического спектакля13.

В какое же государственное устройство можно «упаковать» такой народ, что не желает ни классов, ни сословий? В 1917 г. наш народ сам задал тип власти - Советы, взявшие за образец прямую демократию сельского схода. Но поднять промышленную страну с таким типом власти было невозможно, нужны были «быстродействующие» централизованные механизмы (партия и номенклатура), а с ними возникли и привилегированные сословия. Какой же тип государства у нас возможен и желателен?

Пока что простого и хорошего решения этой проблемы нет, есть только наметки. Все они противоречивы, их надо обсуждать в спокойном и рассудительном разговоре. Сложность в том, что мы не знаем, как выйти из этого заколдованного круга: реформа провалилась, и наше общество не раскололось на классы. Так что «правильной» буржуазной, а затем пролетарской революции нам ждать не приходится. Слава богу, нас не загнали в этот тупик. Если же нам удастся вернуться на путь построения солидарного общества типа советского, то через какое-то время в нем начнет восстанавливаться сословность. История повторится, хотя благодаря полученным урокам можно будет смягчить процесс. Конечно, после окончательного краха реформ страна окажется в таком же положении, как после гражданской войны в 1921 г. Значит, одно-два поколения нового «дворянства» вынуждено будет работать честно и довольствоваться малым.


Комментарий из 90-х годов: размышления над обломками идолов


Имея в качестве матрицы человеческих отношений образ семьи, традиционное общество оказывается исключительно прочным в одних ситуациях (особенно во время бедствий, когда фактором выживания является солидарность), но очень хрупким в других – особенно в годы благоденствия. Мы этого не понимали и всегда считали, что чем жизнь сытнее, тем государство крепче.

Так, когда нет общей беды, то важнейшим для стабильности общества понятием становится верность. Умный подлец вроде Яго может разрушить самую любящую семью, заронив сомнение в верности. И речь идет не о рациональных оценках или расчетах, а об утрате очарования. Мне кажется, семья Отелло распалась бы даже в том случае, если бы он не успел задушить Дездемону - от уже в мыслях своих повидал ее изменницей. А какая паника поднималась всегда в русской армии, когда проходил слух об измене. Логически объяснить все это трудно. Видимо, уверенность в том, что твой собрат по солидарному сообществу тебе верен, совершенно необходима, чтобы ты мог поступать не по эгоистическому расчету. И это превратилось в подсознательную культурную норму, почти инстинкт, сцепленный неизвестным образом с другими нормами. Вынь эту уверенность - и рушится вся связка культурных устоев.

Так, в сущности, и произошло с советским обществом. Его убедили в том, что важная его часть (номенклатура, бюрократия, партия - неважно, как называли эту часть) неверна целому. Не требовалось даже точно формулировать суть измены: незаслуженные привилегии, коррупция, обман и т.д. Как только в это поверили, все общество стало разрушаться. И было совершенно неважно, что в роли Яго выступили как раз те, кто и был обвинен в измене. Мелкие неудобства, которые для них при этом возникли, не шли ни в какое сравнение с тем кушем, который предполагалось получить при разрушении общества. Можно даже сказать, что в результате неизбежной эволюции общества создалась ситуация, при которой правящая верхушка могла сохранить (и умножить) свои привилегии только путем разрушения того общества, в котором оно этими привилегиями пользовалась.

Очевидно, что в этом пункте гораздо более устойчиво (вернее, неуязвимо) общество, основанное на метафоре рынка. Ну какая там верность, кому она нужна? Там - рациональный расчет. Правила эквивалентного обмена. Нарушать их нельзя, но никто никому ничем не обязан. Там не надо душить неверную жену - она нарушила контракт и должна уплатить неустойку, вот и вся трагедия. Западное либеральное общество изначально возникло путем лишение символического, священного смысла всех человеческих отношений. И тем не менее там постоянно ведется профилактическая работа, человеку постоянно делаются «прививки» против возможного рецидива - ведь человеку нужны символы. Характерна, например, типичная схема многих американских фильмов: коррумпированный генерал помогает преступной корпорации поставлять в армию дефектное оборудование (например, вертолеты). Гибнут честные солдаты, и честный офицер начинает расследование. Тоже гибнет - у генерала масса сообщников в армии. Дело продолжает молодая жена (причем, что поразительно, никто ей не помогает, кроме маргинальных личностей) и т.д. Что, разве в американском генералитете или в военно-промышленном комплексе преступник на преступнике? Нет, конечно. Смысл всех этих пропагандистских фильмов таков: ни армия, ни национальная промышленность, ни какой-либо иной институт не имеют священной компоненты и хороши лишь постольку, поскольку эффективны. А честным надо быть индивидуально.

Что же делать? Неужели традиционное общество, основанное на идее солидарности людей, в принципе нежизнеспособно и может существовать лишь в экстремальных условиях вроде Отечественной войны или послевоенного восстановления? Неужели спокойная и благополучная жизнь возможна лишь если люди становятся индивидуалистами и преследуют свой эгоистический интерес? Вообще-то этот вопрос становится для нас неактуальным, так как мы надолго обречены заниматься героическим трудом по восстановлению страны после «реформы». Переход к обществу-рынку означал бы при этом переход от сотрудничества к борьбе за выживание. Даже если бы этот переход удался, через какое-то время инстинкт самосохранения заставит вернуться к солидарности (как и бывало в России, кровью умытой). Но крах советского строя заставляет заглядывать вперед. Изменения в культуре предстоят немалые, а времени может не хватить, и мы опять придем к кризису того же типа.

На мой взгляд, слабость советского проекта была заложена в самой идеологии большевизма, причем его «лучшей», почвенной части - большевизма Шолохова, а не Свердлова. О большевизме Свердлова говорить сейчас вообще не будем - мы в нем были лишь дровами для крупного пожара. Говорится, что красное движение было наполнено религиозной страстью, иррациональным стремлением построить царство Божие на грешной земле. Это так, мы это знаем по своим отцам и дедам.

На мой взгляд, слабость (и одновременно сила, вот ведь в чем дело) большевизма заключалась как раз в характере его религиозности. Она была еретической в том смысле, что «земля смешивалась с небом» недопустимым образом. Поясню, что речь идет о религиозности не в церковном смысле, а как способности придавать священный, не поддающийся рациональному расчету смысл вещам, словам и человеческим отношениям. Большевики идеализировали и «освящали» многие вещи, которые по сути своей могут быть лишь от мира сего. Так же, как недопустимо профанировать священное, нельзя и превращать в священное вещи сугубо земные. На какое-то время это возбуждает и сплачивает людей, но зато потом играет самую разрушительную роль. «Догнать Америку по мясу и молоку» не может быть священным лозунгом, и придание ему такого смысла - шаг к краху. Идея равенства людей - великая религиозная идея, но выводить из нее принципы уравниловки - значит создавать идола, который эту идею если и не подрывает, то делает беззащитной, она падает вместе с идолом.

В самых общих выражениях можно сказать, что по качеству идеологии, которую послевоенная КПСС заложила в основу общества, мы как бы отходили от уровня великих религий к уровню малоразвитого язычества - к уровню идолопоклонства. Была сотворена масса небольших и дешевых кумиров, которые заслонили основные идеалы. Но отношение к идолам совершенно особое - не такое, как к великим идеалам. Как только дело не идет на лад, старого идола сначала наказывают - его бьют, на него плюют и т.д. А потом выбрасывают и делают нового. Разумеется, и новый надолго не тянет, что мы и видим в хаосе свержения и сотворения кумиров - но этот процесс разрушителен для общества и отдельного человека.

Идолопоклонство упрощает и картину мира, и видение человека. Поэтому-то оно так привлекательно в моменты, когда людьми движут сильные чувства, как это бывает во время войн и революций. Культ командира или вождя, упрощенный светлый образ прошлого («как мы жили при Брежневе!») или будущего («как мы заживем после войны!») необходимы в этот момент человеку, как сто граммов спирта в морозном окопе. И отход от усложненного религиозного чувства дает человеку большую силу, когда он находится в упрощенной системе человеческих отношений, но перед лицом четко обозначенной внешней угрозы - будь то явный противник или трудная для обитания природная среда.

Утонченный русский интеллигент Арсеньев оставил нам почти философскую аллегорию - рассказ о Дерсу Узала. Мы видим, как язычник-удэге Дерсу, одушевляющий и даже очеловечивающий природу и исходящий из дорелигиозных ценностей, оказывается в природном мире исключительно эффективным. Он не просто помогает Арсеньеву и его казакам, он их неоднократно спасает. И вот его везут в город. Там нет угроз, там сложны социальные отношения, и он со своими представлениями о добре и зле оказывается там не просто беспомощным - он мешает людям. Он отнимает у торговца дровами деньги - потому что «земля родит деревья для всех людей», и возникает конфликт. Арсеньев отпускает Дерсу обратно в лес - и в пригороде доверчивого Дерсу убивают молодчики-горожане. Символичный конец и символично поведение Арсеньева - он обнимает Дерсу на прощанье, даже предлагает денег, а должен был бы помочь ему добраться до леса, до своей среды обитания.

Мы поступили с большевизмом неизмеримо подлее. Мы воспользовались его простотой и силой, когда нас приперло с индустриализацией или Гитлером (а раньше - с Наполеоном, неважно, что тогдашние крестьяне не были членами КПСС). Но как только мы зажили по-городскому, когда вместо дров у нас у всех появился в доме газ, мы этого язычника не отвели в заповедный лес и не обняли на прощанье. Мы пригласили тех бандитов, заплатили им сходную цену, и они убили всех этих Дерсу Узала, Чапаевых и Матросовых прямо у нас дома. Вот теперь и живи в этом доме.

Но дело сделано, а живым надо жить. «Того, кто спас нас, больше нет». И при всем уважении к дорогим мне теням я не могу уклониться от вопроса: почему же не могли они ужиться в нашем благополучном городском обществе. И могли ли наши благодарные, спасенные ими интеллигенты помочь им «перевоспитаться» - или должны были искать способ сосуществования? Ведь как хотелось Яковлеву «реформировать» большевизм. Нет, пришлось умертвить (так он надеется). Сегодня наша забота никак не о Яковлеве и его сообщниках, а о том, чтобы тень большевизма успокоилась и не вернулась к нам вурдалаком. И путь к этому - понять, что произошло, и сделать шаг вперед, став не слугами и не стражами большевизма, а наследниками. Никогда отец не проклянет сына, который многое переосмыслил, но не предал предков, а пошел вперед, сохранив главное. И надо нам понять, в чем главное, а что можно оставить в прошлом. И в этом нам помогает сегодня сама жизнь и те, кто убил Дерсу. Надо разобраться, что именно они хотят изъять из нашей души - и постараться сохранить именно это. Ибо добра они нам не желают, в этом сомнений уже не осталось.

В каком смысле я утверждаю, что для нормальной, «благополучной» жизни идолопоклонство коммунистической идеологии не годится, а нужно переходить на уровень религиозного сознания? В том смысле, что эта идеология упрощала действительность и создавала иллюзию, будто кто-то (какой-то идол) уже решил важнейшие вопросы и каждый из нас освобожден от необходимости думать и брать ответственность за свои думы. Мы должны были только верить - а за это нам обещалось светлое будущее и чудеса на этом свете. И наоборот, диссиденты могли не верить (а поклоняться другому идолу) - и при этом тоже не несли никакой душевной ответственности за свои слова и дела.

Достоевский в своей Легенде о Великом Инквизиторе прекрасно показал эту разницу между идолопоклонством и религией. Христос дал человеку идеалы и позвал за собой - но не обещал за это награды «на этом свете» и не стал обращать в свою веру посредством чуда. Западная же цивилизация, в лице Великого Инквизитора овладела душами людей, создав для них «общество потребления» (хлеб земной), дав им развлечения (детские песенки) и позволив грешить (под строгим контролем). Христос, который своим явлением нарушал этот «Мировой порядок», был отправлен на костер.

Но ведь в этом пункте, пусть не главном, но очень важном, советская идеология совершила точно такой же грех, восприняв его от марксизма как одной из идеологий индустриальной цивилизации. Она завлекала людей теми же обещаниями и устроением чудес. И достаточно было благоденствию задержаться, а ловкому фокуснику показать мираж более красивого чуда («заживем, как в Штатах»), как люди, почти в соответствии с Программой КПСС, разбили старых идолов и побежали за новыми. А между тем, томление души советского человека было уже таково, что ему требовалась свобода воли, возможность принятия сознательного решения, а не дешевые чудеса Хрущева или Брежнева. Потому-то, кстати, и новые идолы оказались совсем недееспособными, они послужили лишь как колотушка для свержения старых. Ну где сейчас все эти нуйкины с их детскими песенками о демократии по-горбачевски?

Этот кризис, как бы ни были тяжелы его экономические и социальные последствия, был бы не так страшен, если бы нам не противостоял столь мощный и безжалостный противник. Помогая, «по-братски», сломать наших идолов, он сумел при этом вырвать или запачкать и те фундаментальные идеи, на который мы держались. Тут уж спасибо нашей интеллигенции - без нее никакой Великий Инквизитор это не сумел бы сделать. В спину ударить должен был свой, родной человек. Трудно сегодня строить новое видение мира, новые культурные подпорки - все крупные идеи были за годы перестройки тщательно опорочены. О чем ни начнешь говорить, поднимается истошный вой: «Мы это уже проходили!». Эту эффективную формулировку, пресекающую пока что любой серьезный разговор, придумали неплохие психологи.

Но строить новый культурный каркас надо немедленно, без него не может жить человек, а становится «зверем» - хоть наемным убийцей, хоть компрадорским предпринимателем. Откладывать эту работу нельзя. И не только потому, что культурные устои нужны срочно, что умирают без них старики и отказываются женщины рожать детей. Нельзя упустить момент и потому, что подсунут нам новых яковлевых, чтобы снова насотворили они нам кумиров, хоть бы и с красным знаменем. И тогда весь цикл повторится через некоторое время снова. Но без такого большого шума, и уже наверняка. Ведь уже и за первый раунд отрезали от России половину.

Так давайте взглянем трезво, что мы можем получить «от мира сего», и как при этом должны устроить совместную жизнь, чтобы не погубить душу. Выбор, как мы увидим, не так уж велик, но от чудес лучше сразу отказаться. А кому условия выбора и требования ограничить аппетит к «хлебу земному» минимальными запретами души покажутся невыносимым, кто сознательно готов повыбрасывать стариков на улицу («чтобы было как в Чикаго») - тому надо будет по-хорошему помочь поискать счастья в цивилизации Великого Инквизитора.


Лирическое отступление: какого покаяния от нас требуют?


Антисоветские идеологи периодически поднимают тему покаяния коммунистов. Многие прогрессивные коммунисты, вроде бы умывшие руки от грехов большевизма и оставшиеся с Жуковым да Гагариным, мнутся. Мы, мол, не против, но вообще-то мы в те годы маленькие были, нам мамка не говорила, чего большевики творят.

Вообще-то будоражит тему вины и покаяния и старается разбередить старые раны именно антисоветская интеллигенция, ориентированная на Запад. Именно те, кто требовали "покаяния", уже в 1989 г. при опросах выступали за "частное предпринимательство". Эти две установки сцеплены.

Кстати, если перейти к "правовому мышлению", то нынешние крики о покаянии вообще неуместны. Поезд ушел, господа. Вы сами сняли вопрос, когда запретили КПСС. Запрет партии означает сдачу дела в архив, тем более, что возбужденный вами же процесс в Конституционном суде закрыл это дело в рамках права. Компартия СССР преступной организацией не была, и формально ей каяться не в чем. А вопросы совести воров вообще не касаются, носом не доросли.

Но допустим на момент, что все эти солженицыны и боровые - действительно "совесть нации" и имеют права требовать у кого-то покаяния. В конце концов, неважно, кто и почему поднял вопрос - он важен и для нас самих.

Что же есть для нас покаяние? Личная тайна каждого, неслышный разговор с нашими мертвыми, без адвокатов и документов. Собеседники наши - без злобы и без страсти. Объясняют нам, где мы ошиблись, где смалодушничали, а где согрешили, пошли на поводу у зверя в нашей душе. Как же поправить, стереть, уничтожить совершенные нами зло и ошибки? Кому заплатить штраф? Только потомкам - для них сделать добро, не как милость и не за плату, а как покаяние - но так, чтобы они этого и не знали. И страну по мере сил укрепить, она нашим мертвым была дорога.

Когда говорят о большевиках, которые прошли 20-30-е годы, за которые как раз и требуют покаяния сытые демократы, каждый вспоминает свои образы. Ничтожная кучка вспоминает папаш - партийных боссов. Академик Шаталин сидел всегда на коленях у секретарей ЦК, к секретарю обкома уже и не садился. Гайдар тоже, видно, на пайках из спецраспределителя подорвал себе обмен веществ. Но миллионы и миллионы знают большевиков из числа своих родных как тех, кто тянул лямку и чувствовал себя в ответе за все.

Мне, да и, думаю, почти всем, показалась бы смешной сама мысль требовать покаяния от Гайдара и подобных ему. Они совершенно чужды проблеме спасения души и понимают только уголовное право. Так что нам остается думать о покаянии этих большевиков-трудяг, "революцией мобилизованных и призванных". Тех, кто, как мобилизованный, шел не за славой и не за жирным куском, а именно потому, что мобилизован.

Будем считать, что мы примерно знаем, какие раны нанесли большевики стране, которую они собирали по косточкам - после того, как ее разворовали, растлили и рассыпали буржуи в паре с Распутиным да демократы Керенского с Деникиным.

Нам уши прожужжали о том, как Ленина везли в запломбированном вагоне с согласия германского штаба. Тут бы и процитировать "Окаянные дни" Бунина - якобы самую разоблачительную книгу о революции. Кого же она разоблачает? По мне, так именно те круги либеральной буржуазной интеллигенции, в которых вращался Бунин. Это ведь они мечтали о сдаче России немцам, чтобы те расправились с большевиками. Именно большевики собрали, что можно, из разваленной тогдашними демократами армии, и отбили немцев - даже Ельцин не осмелился отменить праздник 23 февраля, день создания Красной армии.

Но разве это была общенациональная победа? Нет, для многих это был крах надежд на "спасение Западом". Уже тут возник раскол, глубину которого хорошо передал Бунин. Большевика он изобразил в виде "синеглазого рабочего", который на улице встрял в разговор с буржуазными дамами. Одна из них, как пишет Бунин, "наивно вмешалась, стала говорить, что вот-вот немцы придут, и всем придется расплачиваться за то, что натворили. - Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, - холодно сказал рабочий и пошел прочь. Солдаты подтвердили: "вот это верно!" - и тоже отошли".

Так вот, старовойтовы и пр. требуют покаяния от этого "синеглазого рабочего" и этих солдат, а не от наивной дамочки и приятелей Бунина. Помню, как я сам, тупой студент, вскормленный мирным хлебом в новеньком, с иголочки, МГУ, уже тронутый ветрами ХХ съезда, приставал с требованием покаяния к двум моим дядьям-большевикам - которые были мне поближе и подоступнее, подобрее.

Кого же я травил? Оба коммунисты с молодых ногтей, оба потрепаны жизнью. Один имел большие способности к математике, приехал на крыше вагона, поступил на математический факультет. А тут призыв добровольцев в авиацию - ушел, стал летчиком. После кончил с отличием две академии, командовал полком, дома не бывал, днем и ночью на аэродроме. В сорок два года стал стариком. Другой "нераскаявшийся" с детства прибился в Средней Азии к армии, пятнадцать лет воевал с басмачами. Потом кончил два вуза и осваивал нефть Небит Дага с туркменами-пастухами, по пояс в ледяной воде. Это - партработник. И что меня еще с войны, ребенком, поражало в обоих - небывалая доброта к людям. В самых простых местах - в электричке, на базаре, на улице. Что бы они сделали сегодня, увидев на улице Москвы голодных и босых таджикских детей? И когда я, в своем безгрешном самодовольстве, заводил сорок лет назад свои речи о покаянии, то не понимал, почему они так переживали. Почему, ни от чего не отрекаясь и ни на кого не сваливая вину за историю, они говорили что-то сбивчивое, нечленораздельное, вроде того, как пишет Андрей Платонов.

Сейчас-то я понимаю, что они именно совершали, ежедневно и непрерывно, подвиг покаяния, они просто горели им, хотя эти слова были бы им противны. Может быть, они даже предчувствовали, что после их смерти придут и всем завладеют Гайдар и Боровой. И во мне, родной крови, видели глупого сообщника этих будущих душителей большевизма.

И вот, вспоминая сегодня дела и мысли этих принявших на себя вину большевиков, я бы сказал всем - и Солженицыну, и Яковлеву, и современным прогрессивным коммунистам: те большевики в целом, как "орден меченосцев", приняли и совершили покаяние. И такое, до которого нынешняя дряблая мысль и не поднимется. И самое главное, что это покаяние было понято и принято народом - опять же, без слов и без документов.

Это покаяние - в том, что три состава ВКП(б) было выбито за войну на передовой. Вот уровень ответственности, вот чем покрыто и стерто вольно или невольно причиненное народу зло. Кто скажет, что народ не принял этого покаяния? Чего вы требуете после этого и по сравнению с этим?

А это - не покаяние ли страшное, когда большевики положили под топор всю ленинскую гвардию? Когда отдали Тухачевского, громившего деревни тамбовщины? Ах, нехорошо, необоснованные репрессии. А почему же народ это принял, хотя сам нес от этого тяжелые потери? Такой у нас кровожадный народ? Тогда перед кем же каяться - перед Новодворской? Нет, народ у нас не кровожадный, а просто то самобичевание ВКП(б) было воспринято как покаяние - и зачтено.

А вот дела уже радостные, праздничные - но и в них покаяние. Это - ритуальные, выходящие за рамки экономической разумности послевоенные снижения цен. Какой Ясин объяснит нам смысл тех сообщений! А люди моего возраста помнят. Это был общий праздник - государства и простившего его грехи народа. Так кающийся и уже прощенный человек раздает свое добро, и люди берут с радостью, оказывая ему милость. Потому-то советское государство с непонятным упорством держалось за буханку по 18 коп. В этом была тайная сила. Рухнула эта буханка - и убили СССР. Какого теперь покаяния вы хотите, политические клоуны?

Грех новым коммунистам даже объясняться по этому поводу со всякими Сванидзе. Ведь их стандарт - Марк Захаров, сжигающий перед телекамерой какую-то корочку (может, даже свой партбилет, хотя вряд ли - бутафории у него хватит). Нельзя даже шаг делать в этом направлении - разные у нас культурные устои. Даже на самый невинный акт покаяния, милостыню, накладывает Евангелие строжайшую норму: "Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми, что­бы они видели вас. Когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы про­славляли их люди. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть ле­вая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне".

Но надо еще напомнить всем тем, кто надеется, что немцы уже заняли Петербург и "синеглазый рабочий" у них под каблуком. Русская история завещала еще один вид покаяния. Когда безжалостный, обманом одолевший враг припрет к последней черте, люди обязаны до глубины души покаяться - за то, что они сделают с этим врагом. Так каялось три дня войско Минина и Пожарского перед тем, как идти на Москву.

Не напрашивайтесь на такое покаяние. Оно ведь тоже потаенное, и вы его можете не заметить.оармейска» и т.д.




Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   52




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет