Идрис Шах Суфии Канон 0
жүктеу/скачать 5.56 Mb.
|
| Данад о ки некбахт ва мухарам аст;
Зираки аз Иблис ва ишк Адам аст. Что можно перевести так: Счастливец, достигший озарения (суфий), Знает, что софистика – от дьявола, а любовь – от Адама. Если суфии смущают ученого своей кажущейся противоречивостью, подчас заставляя его сопровождать свои выводы слишком большим количеством оговорок, лишающих их реальной ценности, то теолога они могут довести до белого каления. Любовь, являющуюся активным признаком суфийского развития и опыта, целью и средством одновременно, многие люди не способны признать подлинной. В своей работе «Христианский мистицизм» преподобный профессор В. Р. Индж изо всех сил нападает на то, что считает удобной мишенью для критики: «Суфии, или же мухаммеданские мистики, слишком вольно используют эротические образы; как истинные азиаты они пытались потворствовать своим страстям, придавая этому занятию характер священнодействия или символизма». Следуя этому классическому рассуждению, можно представить себе и такую картину: определенные западные ученые принимают суфизм, пристрастившись к эротическому языку азиатов, и этим выдают себя как эротоманы (разумеется, тайные т. к. никто в этом публично не признался бы). При этом сами эти ученые себя оправдывают, ссылаясь на мнение одного кембриджского профессора, который со всем уважением к суфизму назвал его «продуктом первобытной религии арийской расы». Если суфийский символизм, однако, ничего общего не имеет со всеми вышеприведенными измышлениями, олицетворяя собой скорее живой опыт, мы сможем убедиться, что суфизм отличается гораздо большей гибкостью, чем полагают самые убежденные его сторонники. Иначе, тот, кто настаивает на буквальном понимании суфизма, должен быть в состоянии выпить сотню океанов, поклоняться идолам, в то же время, не поклоняясь им, пьяным отправиться в Китай, быть в мире и не от мира, не говоря уже об обладании сотнями лун и солнц. Такие выдающиеся специалисты, как Эвелин Андерхилл, уже дали хороший ответ защитникам буквального толкования мистических проявлений: «Символ, другими словами, одежда, которую духовное заимствует у материального, служит формой художественного выражения. То есть, мы здесь имеем дело с метафорой, которую не следует понимать буквально, хотя художник, использующий метафорическую форму, подчас может и забывать об этом различии. Поэтому люди, воображающие, что “духовный брак” св. Екатерины или св. Терезы прикрывает извращенную сексуальность, что видение Священного сердца представляет собой какой‑нибудь невероятный анатомический опыт, или что божественное опьянение суфиев является апофеозом пьянства, попросту проявляют свое непонимание принципов, на которых основано искусство: они становятся похожими на даму, решившую, что Блейк, наверное, сошел с ума, раз он сказал, что потрогал пальцами небо».19 Следует признать, что, будучи ученым, легче описать одну из частей слона в темноте, чем извне составить объективное, логически связанное представление о суфизме. Многие исследователи страдают от психической неспособности заниматься этой темой. Газали писал: «К внутренней истине, помимо неспособности, мешают приблизиться и другие недостатки, одним из которых является знание, приобретаемое с помощью внешних средств» («Алхимия счастья»). К неприступной стене суфийского опыта, добавляется, таким образом, еще и проблема суфийской личности. Даже поверхностный обзор суфийских произведений и жизнеописаний мог бы смутить самого либерального, недогматичного исследователя. Среди суфиев были зороастрийские, христианские, буддийские и другие священнослужители, представители самых разных национальностей: персы, греки и арабы, египтяне, испанцы и англичане. К числу суфийских мастеров принадлежали теологи, бывший главарь разбойничьей шайки, рабы, солдаты, купцы, визири, цари и художники. Современному западному читателю хорошо знакомы только два из них – поэт и математик Омар Хайям из Персии и принц Абу бен‑Адам из Афганистана, герой поэмы Аея Ханта «Абу бен‑Адам, да увеличится племя его…» В числе тех, на кого суфизм оказал непосредственное воздействие, можно назвать имена Раймунда Ауллия, Гете, президента де Голля, генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда. Зачастую, создавая свои произведения под угрозой преследования инквизиции, суфии находили способы примирить свою практику с ортодоксальной религией и отстоять право на использование фантастических образов. Чтобы затемнить смыслы ритуалистических процедур или по необходимости скрыться под личиной простых компиляторов, они передавали из рук в руки манускрипты, в которых суфийское зерно можно было обнаружить, лишь обладая известными навыками. Они приспосабливали свои труды к различным странам, эпохам и темпераментам и, в зависимости от конкретных условий, подчеркивали в них важность аскетизма, благочестия, музыки и движений, уединения или общительности. Вне суфийских кругов доступными являются только те книги, которые ни в чем не расходятся с ортодоксальными воззрениями. То, что человек мог абсолютно ничего не знать о последовательности суфийского учения и тем не менее высоко ценить труды великих суфийских поэтов, было снова и снова продемонстрировано переводчиками. Известный востоковед сэр Денисон Росс воздал дань Гертруде Белл, неутомимому исследователю и переводчику великого Хафиза, отметив ее научную деятельность и рассудительность. И все же именно она первая призналась в том, что не понимает, за что именно так восхищаются Хафизом на Востоке и что именно извлекают его соотечественники из его учения.20 Это делает тем более интересными ее попытки нащупать в темноте то, что Хафиз спрятал в своих стихах. «С нашей точки зрения, – пишет она, – суть его философии в том, что мы можем быть уверены только в малом, но это малое всегда должно быть объектом стремлений человека; каждый из нас будет добиваться этого разными способами, и никто не сможет назвать этот путь легким; каждый, если он окажется достаточно мудрым, сумеет найти вознаграждение за свой труд хотя бы на обочине этой дороги».21 В отличие от суфиев, она не рассматривает суфийскую деятельность как единый процесс, но не может не отметить странный, чисто суфийский характер высказываний и предвидений Хафиза относительно человеческой мысли нашего времени, которое для него было отдаленным будущим: «Порой создается впечатление, что его умственный взор, наделенный необычайной остротой видения, проникал в такие области мышления, которые были предназначены для нас, людей более позднего времени».22 Предвидения Хафиза не просто были столь очевидными, что их невозможно было не заметить, – они были поразительными. Она не смогла сказать о них ничего определенного. Возвращаясь к нашему слону, необходимо отметить, что ученые, к счастью, намного меньше привержены к доктринерству, чем духовенство, хотя и те, и другие напоминают суфиям посетителей слоновьего стойла. Возможно ли, что все они действительно видели только одну из многих частей слона? Суфии говорят: «Есть только одна религия, а не разные религии», а также они говорят: «Суфизм – это суть всех религий». Существует ли в таком случае среди суфиев и других им подобных предание о тайной доктрине, передаваемой с помощью посвящения и сохраняемой благодаря цепи передачи, и не этим ли объясняется то, что сторонние наблюдатели различают в суфийских писаниях почти любую форму религии, в зависимости от собственных предубеждений? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны ознакомиться с соответствующими высказываниями суфиев, которые обычно игнорируются несуфийскими исследователями, а также обратиться к традициям других школ. Мы должны также принять к сведению, что и в средние века, и в другие эпохи было распространенно убеждение, что существует тайное учение вне формальной религии. Подобное исследование в любом случае было бы интересным. Шейх Абу аль‑Хасан Фушанджи сказал: «Раньше быть суфием было реальностью без названия. Сегодня это название без реальности». Очевидный смысл этого высказывания сводится к тому, что появилось много людей, называющих себя суфиями, но никто из них не понимает реальных целей суфизма. Хотя слова шейха можно истолковать и так, здесь они приведены, чтобы прояснить совершенно иной смысл. Стремление отслеживать исторические события с целью точного определения времени их зарождения, которое так ярко проявляется в современной системе исследований, несомненно, связано с потребностью ординарного ума находить для любых явлений начальную и, если возможно, конечную точку. Почти все, известное человеку с помощью обычных чувств, имеет для него начало и конец. Знание чего‑либо дает ощущение стабильности, чувство безопасности. Как только на книгу наклеивают ярлык, она может занять определенное место на полке или в каталоге от А до Я. Существуют различные более или менее приемлемые методы для определения начала и конца или нахождения какой‑нибудь замены для них. Эти замены можно создавать с помощью выдуманных легенд и мифов, в которых часто описывается, как начинались те или иные события, и как они оканчивались. Можно действовать также по методу одного китайского императора, издавшего приказ о том, что история должна начаться с него, а все предшествующие книги необходимо уничтожить. Третий метод заключается в том, чтобы предположить, что определенное событие, имеющее свои координаты во времени и, возможно, в пространстве, является началом. В религии преимущественно использовался именно этот метод, наиболее наглядно выразившийся в официальном христианстве, центральная догма которого, вопреки св. Августину, именно на него и опирается. Вера в то, что уникальное религиозное событие коренным образом изменило судьбу человечества, и в самом деле высвободила огромное количество энергии на всей территории христианского мира, но, по крайней мере, два фактора серьезно ограничили эффект произошедшего. Первым фактором было время, которое в процессе самого этого события ясно показало, что существует определенный предел естественному и даже искусственному распространению церковного христианства, а также, что его динамическая сила ограничена даже в пределах христианского мира. Вторым фактором была проблема схоластицизма. Поскольку учение Христа считалось уникальным (хотя, возможно, ему и предшествовали пророки, «предсказавшие» его приход) было очень трудно стремиться к достижению тех духовных вершин, которые не укладывались в рамки этой веры. В ее рамках было не так просто относиться к религии, мистицизму, духовному началу как к естественному развитию или общему достоянию всего человечества. Суфии считают, что главной силой, уравновешивающей формальное христианство, был постоянно продолжающийся опыт подлинной традиции, искаженной версией которой и было христианство. Еще до начала X века, когда ислам уже обладал самой развитой культурой и постоянно расширяющейся цивилизацией, объявшей все пределы известного мира, теория тайной доктрины, тайного учения, которое лелеяли с древнейших времен, проложила себе дорогу из этого центра гравитации на Запад. Первая и наиболее могущественная классическая суфийская школа в Европе была основана в Испании более тысячи лет назад.23 Заметим, что эта традиция не была, как можно было бы подумать, изобретена на Западе, с тем чтобы объяснить с ее помощью доминирующее влияние арабизированных стран. Она вполне уживалась с исламом, и порой даже поощрялась им, поскольку и он, как уже отмечалось, считал религию непрерывным процессом, происходящим в любом обществе. Подобное же развитие происходило и на Дальнем Востоке, отзываясь в сердцах тех, кто сохранял память о древних духовных учениях. Отчасти именно теософской теорией можно было объяснить различные религиозные проявления в сообществах, которые, с точки зрения религии доктринерского толка, вообще не имели право на существование. Этот дух единства внутренней, эмпирической или символической религии, несомненно, действовал еще в те древние времена, когда люди приравнивали своих собственных богов к богам других народов, уподобляя, например, Меркурия Гермесу, а Гермеса – Тоту. Именно эту теософскую теорию суфии и считают своей традицией, не ограничивая ее при этом только областью религии. Вот как суфии сформулировали это: Я – язычник; я поклоняюсь у алтаря иудеев; я идол йеменца, самый что ни на есть храм огнепоклонника; я священнослужитель магов (зороастрийцев); внутренняя реальность скрестившего ноги брахмана, погруженного в медитацию; кисть и цвет художника; подавленная и могучая личность насмешника над религией. Одно не вытесняет другого – если один огонь поднести к другому, они сольются в одну «пламенность». Вы подносите факел к свече, а потом заявляете: «Смотрите! Я уничтожил пламя свечи!» (Ишан Кайзер. «Речь мудрецов»). Суфии развивают новые точки зрения для преодоления обусловленности, навязанной, односторонним, материалистическим обществом. Вся философия обесценилась, поскольку учение о «мудрости» было втиснуто в жесткие рамки. Люди бесконечно повторяют друг другу прописные истины, не пытаясь реально пережить эти истины. Стоит суфию сказать: «Необходим новый подход», – как почти все, кто его услышит, сразу согласятся с ним (т. к. эти слова звучат внушительно) и так же быстро обо всем забудут. И все потому, что смысл слов не впитывается в умы. «Верите пшеницу, а не меру, в которой она содержится», – сказал Руми («Маснави», книга 2). Освободить мышление от наслоений жестких мыслительных схем настолько важно, что великий Руми начал обе свои главные работы с практического осуществления этой задачи. В этом смысле, он придерживался процедур, которые обычно применяют [к ученикам] в суфийских центрах обучения. Сторонние переводчики его произведений, возможно, этого не знают, но две его книги являются комментариями, описывающими стадии и состояния духовного развития, через которые проходит ученик в суфийской школе. В самом начале своего труда «Фихи ма фихи» Руми приводит изречение Мухаммеда, вошедшее в разговорный язык и ставшее популярной пословицей. Вот эти слова: «Худший из мудрецов посещает правителей, лучший из правителей посещает мудрецов». Руми подчеркивает, что внутренний смысл этого наставления заключается в том, что смысл «посещения» определяется качествами посетителя и посещаемого. Если великий мудрец посещает правителя, выигрывает от этого правитель; можно даже считать, что он и сам посетил мудреца. Все это не просто игра слов, как думали некоторые, не склонные к размышлению люди. В самом начале «Маснави», Руми, сразу после своей знаменитой «Песни свирели» применяет что‑то вроде шоковой тактики: он рассказывает очень похожую на сказку историю о принце‑охотнике и прекрасной девушке. Поскольку читатель настраивается на то, чтобы насладиться обычной традиционной сказкой, Руми начинает управлять сюжетом таким образом, чтобы пробудить мысль и противодействовать тенденции ко «сну», которая, по мнению суфиев, всегда появляется во время чтения народных сказок. Однажды во время охоты некий принц увидел на дороге прекрасную девушку‑рабыню. Он полюбил девушку и купил ее. Вскоре после этого она заболела. В отчаянии принц пообещал одарить всеми благами этого мира любого, кто сумеет ее вылечить. Многие врачи пытались, но ничего не могли сделать, а девушке становилось все хуже и хуже. Обезумевший от любви и страха принц отправился в мечеть и стал просить помощи у Бога. Ему явился старец, заверивший его в том, что врач скоро появится. На следующий день, как и было предсказано, явился врач. Осмотрев девушку, он понял, что все обычные средства ей не помогут, или даже навредят, поскольку ее болезнь связана с внутренним состоянием. Применив психологический метод, он начал задавать ей вопросы и разговорил ее. В результате она призналась, что влюблена в одного ювелира из Самарканда. Врач заявил принцу, что девушку можно излечить одним единственным способом, если привести к ее ложу этого человека, и принц с ним согласился. Что же касается мастера‑ювелира, то он решил, что его призывают во дворец, потому что обратили, наконец, внимание на непревзойденное качество его ювелирных работ. Он не знал, что ему уготовила его судьба. Когда ювелир прибыл во дворец, его поженили с девушкой, и она полностью выздоровела. До этого момента история оказывает успокаивающее воздействие на аудиторию, которая с удовольствием смакует идею, что все хорошо, что хорошо кончается. Однако вскоре врач приготовил лекарство для ювелира: это лекарство сделало его внутренние недостатки столь очевидными, что девушка, увидев истинное лицо своего мужа, возненавидела его. Ювелир умер, и теперь девушка смогла полюбить принца, который всегда был ей предназначен. Даже если не касаться сложной системы образов в оригинальной версии этой сказки, она оказывает воздействие на многих различных уровнях. Руми поведал ее не ради однобокой и грубой морали, а чтобы высветить определенные жизненные процессы. Вот что сказал об этой истории Хадрат‑и‑Пагман: «Размышляйте над ней, ибо, если вы не сможете ухватить ее суть, вы будете напоминать маленького ребенка, который хочет, чтобы все вокруг было правильным, и начинает плакать, когда его ожидания не сбываются. Вы создаете для себя тюрьму, тюрьму эмоций. Когда вы оказываетесь в этой тюрьме, то ранитесь об ее решетки, которые сами же и создали». Раньше суфийские идеи и учения проживались, поэтому суфии могли обходиться без определенного названия для своего культа. Затем наступил современный период, когда название уже появилось, но прожить его стало чрезвычайно сложно, и его необходимо было приспособить к «завесе» – обусловленности, – сопровождающей человека всю жизнь, от колыбели и почти до могилы. В самом деле, когда появилось слово «суфизм»? Согласно преданию, суфии существовали во все времена и во всех странах. Суфии как таковые и под тем же именем существовали и до ислама, но если было название для практикующих, то сама практика названия не имела. Английское слово «суфизм» образовано от латинского суфизму с. В 1821 году это слово было латинизировано одним немецким ученым, и теперь уже почти полностью натурализовалось в английском языке. До того употреблялось слово тасаввуф, обозначавшее состояние, практику или условие, позволяющее человеку быть суфием. Этот пункт может показаться неважным, но суфии думают иначе. Такова одна из причин, по которой сами суфии не используют какого‑то одного статичного термина для обозначения своего культа. Они называют его наукой, искусством, знанием, Путем, племенем и даже гибридным словом, вошедшим в употребление в X в., которое можно было бы перевести как психоантропология (нафсанийат‑аль‑инса‑нийат), но они не называют его суфизмом. жүктеу/скачать 5.56 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|