Идрис Шах Суфии Канон 0
жүктеу/скачать 5.56 Mb.
|
| Касыда начинается с пустыни, темноты и паломников, направляющихся в Мекку:
Час близок, бледная луна Над приходящей ночью скоро воцарится; В ее короне – блеск Звезды, она в орбите пепельного света – На трон взошла и восседает… По мере того, как длится ночь, путешественники испытывают различные чувства, и Бартон покидает караван паломников – неразвитый человеческий континуум. Он идет другой дорогой – по пути суфиев. О, юности друзья, прощайте, Быть может, в будущем судьба сведет нас снова. Знакомых прежних встретить не мечтайте, Здесь годы делают из каждого другого… Уйдите прочь из моей жизни, как затихает вдалеке звон колокольчиков верблюжьих. Далее в поэме говорится о бесконечных вопросах, задаваемых людьми, и ужасных страхах, владеющих ими. Он цитирует суфиев Хафиза («Певца любви и вина») и Хайяма, которые «выгнали б из брачного чертога дряхлую, бесплодную рассудочность ⁄ И сделали б женой лозу младую». Продолжая свои расспросы уже на следующем уровне, в типично суфийском стиле, он показывает, что нечто более глубокое скрывается за их образностью: «…глупец отъявленный, и только, словам лукавым может верить!» Он приводит слова одного суфия, заявившего, что каждый, кто знает, что обладает душой, имеет право задавать о ней вопросы, и показывает, что кажущийся пессимизм суфия порой скрывает нечто иное, а именно – выявление бессмысленного эгоизма: И это все! Мы рождены, чтобы всплакнуть немного и умереть! Так заявляет старый недалекий бард, чья жизнь закончилась на букве «я». Суфийская настойчивость приводит Бартона к Иисусу, он сожалеет о наших печалях и нашем грехе; почему человеку не дают хоть мельком увидеть рай? Почему ушами нашими не можем мы услышать, а очами узреть блаженство Царствия Небесного? Бартон, затем, сопоставляет с Христом суфийского мученика Мансура Халла‑джа, публично казненного силами тирании, и цитирует его слова: «Я – истина! Я – истина… Во мне скрыт микрокосм». Халладж был мудр, «но те, кто побивал его камнями, были мудрее». Есть, пить и наслаждаться совсем неплохо, но это еще не говорит о какой‑либо разнице между человеком и свиньей, так как она может делать то же самое. Аскет, фанатик, отвечает Бартону, шествующему по земле, что он непоколебимо верит в грядущую жизнь, вполне приспособившись к этой юдоли печали. Он мудрее самого Моисея (пренебрегшего наградой и наказанием, сулимыми в грядущем), ведь тот показывал будущее состояние, не ведая прошлого и считая настоящее просто иллюзией. Нашему суфию человек этот совсем не по душе: Что знаешь ты о жизни, человек? Меж чревом материнским и могильным Ты длишь свой век беспечный, И мелешь языком о жизни вечной, самозабвенно бредишь о Небесах и Аде. Хотя чувство собственной значимости, согласно суфиям, в некотором смысле может быть необходимым, его следует поместить в правильную перспективу, иначе человек станет бесполезным, пусть даже другим, таким же бесполезным людям, он и не будет казаться таковым. Мир очень стар, а ты так молод, Мир столь велик, а ты столь мал, Доколе будешь ты, ничтожная частица мига, Себя Венцом Творения считать?! Вслед за этим предостережением, в следующей части поэмы исследуется противоречивость человеческих рассуждений о жизни и особенное внимание уделяется теме печали, с ней тесно связанной. Бартон приводит примеры из индуизма, буддизма и религии древних египтян, где творец рассматривается как гипертрофированное человеческое существо, гончар или ткач, играющий тем, что представляет собой всего лишь человеческие чувства. Способ, с помощью которого божество работает или как бы «планирует» что‑либо, в человеческих терминах описать невозможно. О, человек, брось плакать, горевать и причитать, жүктеу/скачать 5.56 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|