Интервью разных видов, «спроектированная ситуация»

 

МУРАТОВ ПРОТИВ МУРАТОВА

Книгу Сергея Муратова «ТВ-эволюция нетерпимости» наиболее отчаянные поклонники уже сравнивают с «телебиблией» 60-х годов – трудом Вл. Саппака «Телевидение и мы». Так высказался, например, Валерий Кичин в газете «Известия». Не спорю, книга Муратову удалась, сделана с азартом.

Имея перед собой три произведения Муратова, позволю себе произвести некоторые монтажные операции (как делали мы оба в те годы, когда работали над старой кинохроникой для «Нашей биографии»). Из песни слова не выкинешь, что написано пером... а тем более многотысячными тиражами напечатано – это ведь тоже часть нашей биографии.

Так зачем же в самом начале новой работы зачеркивать сделанное ранее? «Книга рассказывает о последнем десятилетии российского постсоветского телевидения, – пишет С.А. Муратов в 2000 году. – Об информационной революции, покончившей с опостылевшей пропагандой и заложившей основы подлинных теленовостей и аналитической периодики». Тут академик Муратов напоминает мне одного из новых хозяев ТВ Игоря Мишина (4 канал, Екатеринбург), который на голубом глазу вопрошал: ну чего вы от нас хотите, телевидению всего несколько лет... А раньше что было? Раньше была пропаганда.

«Номенклатурное телевидение сводило почти на нет индивидуальные самопроявления журналиста», – пишет Муратов на стр. 10 новой книги.

Хочу сразу сказать, что некоторые «самопроявления» нынешних властителей экрана я бы предпочел оставить за кадром. «Широк человек... Я бы сузил», – как говорил один из братьев Карамазовых в том романе, что нынешним читать недосуг.

«Самопроявления» уходящего поколения находим в книге Муратова прошлых лет. Вот об Александре Радове. «Киногруппа Центрального ТВ, снимавшая в Запорожье, столкнулась со скверной работой городского транспорта. Единственная трамвайная линия, пролегавшая вдоль 20 заводов, хронически выходила из строя, в результате чего многие тысячи пассажиров, спешащих на работу, превращались в опаздывающих пешеходов... Телевизионная киногруппа решила провести свои съемки в час пик. Попасть в вагон было невозможно. Журналист Александр Радов вместе со звукооператором висел на подножке и брал интервью прямо на ходу».

Саша Радов делал передачу для Главной редакции пропаганды ЦТ. Запорожские власти после выхода Радова с его «самопроявлениями» в эфир срочно отремонтировали трамвайную линию. Боялись Москвы, ведь передачу и Брежнев мог увидеть и головы поснимать!

Когда «хозяином» стал Андропов, он заставил повторить в эфире один из телеочерков Юрия Черниченко и предписал всем партработникам на местах смотреть и делать выводы. То была передача о доярке, а Муратов описывает работу Черниченко на свекловичном поле. Как писатель взял делянку, как натуральные струи пота катились по лысине, когда он орудовал тяпкой. Как донимал научных работников – когда же будут одноростковые семена. Фильм назывался «Извлечение корня». У Черниченко была поддержка в сельхозотделе ЦК КПСС. Там ведь тоже не дураки сидели, понимали, что многое надо менять.

Черниченко был комментатором Главной редакции пропаганды ЦТ. В сегодняшней книжке Муратов сочувственно цитирует Константина Эрнста, которому попалась как-то старая газета с телепрограммой на вечер. Сплошные телеобозреватели – Бекетов, Жуков, в общем, мрак. Мне кажется, что вот так, через запятую, ставить эти две фамилии нельзя. Международники вообще особая каста, рассказывали про ужасную жизнь на Западе и разжигали вражду к нему. В этом ряду Жуков был первым. Но ведь был еще и Александр Каверзнев, который ухитрился, скажем, показать роскошные празднования Рождества в Париже и Нью-Йорке. Председатель Гостелерадио Лапин после той передачи топал ногами и кричал: «Надо было не елки показывать, а как безработные в помойках роются...». Но, повторяю, международники – статья особая. Они старались показать классовые противоречия в стране своего пребывания, чтобы их из этой страны Лапин не отозвал, не лишил бы кормушки и сертификатов для магазина «Березка». Когда у нас началась перестройка, и в эфир пошел фильм о первом фермере Сивкове («Архангельский мужик»), один такой международник возмущался: нельзя, чтобы один человек имел шестьдесят бычков, это капитализм, это не годится!

А что же Бекетов? Сергей Муратов в книге 1985 года рассказывает о его фильме так: «Воды Енисея обрушились в котлован. Рискуя жизнью и здоровьем, падая от усталости и не покидая сутками стройку, люди перекрывали путь потоку, откачивали воду, спасали ценнейшее оборудование. По всем репродукторам разнеслась команда: корреспондентам покинуть площадку... Телефильм «Трудный год в Саянах» был снят и показан. Что получилось бы, если бы мы убрали из фильма наиболее «невыгодные» эпизоды? – размышлял автор фильма В. Бекетов. А получилась бы подделка, оскорбительная для всех, кто работал в Саянах в эти дни». Выходит, у мастеров «опостылевшей пропаганды» были все же какие-то нравственные принципы!

...У третьеклассницы трагедия – нет вельветовых джинсов, и она чувствует себя, как голая. «Я поженилась бы на консуле. Ездила бы на гастроли. Париж, цветы, красота. Летом бы отдыхала в Крыме». Это не из сегодняшних передач, это из книжки Муратова 1985 года, которая была сдана в печать еще до пришествия Горбачева и его перестройки. Муратов смотрел телевизор и записывал, записывал... Как Саппак в конце 50-х. «Под воздействием публицистических передач сама аудитория становится иной», – считал Муратов когда-то. Стало быть, и Радов, и Черниченко, и другие публицисты способствовали той самой перестройке мозгов. Вот вам и «опостылевшая пропаганда» – она предвидела сдвиг в сознании, била тревогу по поводу вельветовых джинсов, ставших идеалом советской девочки...

«Остерегаясь вторгаться на территорию телепропаганды, огороженную проводами высокого напряжения, теоретики посвящали себя эстетическим исследованиям ТВ», – пишет академик. Да ведь вторгался Муратов, не мог не вторгаться в силу гражданского темперамента. Выступал с телеобозрениями в газетах. Именно от Сергея Александровича я впервые услышал имена Амальрика, Авторханова и других диссидентов.

Третий наш друг, ушедший раньше нас, приезжал в отпуск из жарких стран. Читал свои стихи: «Я пик своей судьбы прошел, и был он невелик...». Друг был полковником внешней разведки, делал нормальное мужское дело. Я же работал «за колючей проволокой» – в Главной редакции пропаганды. Делал праздничные передачи с министрами и руководителями республик и областей. Ту самую, опостылевшую, значит, пропаганду. Жизнь была сложнее и интереснее нынешних представлений о ней, и жаль, если молодые телевизионщики не поймут этого, прочитав сегодняшний вариант «телебиблии от Муратова» и проникнувшись благородным презрением ко всем, кто делал ТВ до них. Так сказать, насмешка сына над промотавшимся отцом. Нынешнее ТВ Сергей Муратов тоже не жалует, когда речь заходит об «информационных войнах», и хорошо, что он описал в подробностях киллерскую работу «нерукопожатного» Доренко – иначе кто вспомнит эту фамилию лет через десяток?

Летописец ты наш, дорогой Сергей Александрович! Вот и меня, грешного, удостоил в книжке 1988 года парой симпатичных абзацев. (Речь, между прочим, все о той же экранной пропаганде, будь она неладна.) «Почему бы столичным кафе не продлить работу до двенадцати или часа ночи?» поинтересовался в прямом эфире ведущий московского «Диалога» Г. Кузнецов. Предложение вызвало бурное несогласие. На студию тут же стали звонить работники торговли и общепита: в доме дети, вы лишаете нас права на отдых. «А как же справедливость? – возразил ведущий. – Разве у сталеваров, занятых в ночную смену, или водителей городского транспорта, нет детей? Отчего же такая привилегия работникам общепита?».

Проблема сегодня кажется смешной – повсюду вывески «работаем 24 часа». А тогда телемост в кафе «Ивушка» обсуждался всерьез. Был я летом в лондонском Гайд-парке. В том углу, который отведен самодеятельным ораторам (пропагандистам-любителям) по выходным дням можно говорить все что угодно. Есть только два исключения: нельзя затрагивать религию и королевский дом.

Примерно такие же исключения были и у нас. Езжай в любую точку СССР, снимай что хочешь, только не ставь под сомнение господствующую религию (марксизм-ленинизм) и королевский дом (ЦК КПСС). (Конечно, это серьезно ограничивало свободу – тут Муратов прав.) Официально было провозглашено: пропаганда должна быть задушевной. Может, кому-то из московских снобов не нравились передачи «От всей души» (ведущая В. Леонтьева), а народ от них был в таком же восторге, как от «Богатых...», которые тоже плачут.

Хоронили мы Дамира Белова. Комментатор трижды обруганной программы «Время». Лауреат Госпремии за эту программу вместе с Юрием Летуновым и Евгением Синицыным. Женя говорил: если человек через 15 минут после знакомства бьет тебя по плечу и называет Женькой, значит, репортаж получится! Репортер был – от Бога.

Наши столы с Дамиром стояли на 9-м этаже Останкина встык, буквой «Т». Только мало мы бывали за теми столами. Из «мертвящей атмосферы» (тут Муратов опять-таки прав) Дамир вырывался на две недели за очередной передачей в тюменские нефтегазовые края, а я во Владивосток или в Белоруссию. Приезжали как эмиссары Москвы, как некие Штирлицы, если хотите. Нескучная была жизнь.

И разве вина Дамира была в том, что нефтяная Тюмень осваивалась не так, как надо? А кто знает, как оно было надо? И не за счет ли той Тюмени мы все живем сегодня? Люди, пришедшие его хоронить на Котляковское кладбище, – нефтяники, строители – говорили, как нужны были им передачи, где про них слагали песни и поэмы. Как важно человеку знать, что он прожил жизнь не зря.

Книжка Муратова – хорошая книжка. Только должно быть еще 2-е издание, дополненное соображениями «из-за колючей проволоки».

Могу даже подсказать эпизод. Стоим мы, трое пропагандистов, за водкой. Во времена горбачевские. Сейчас на этом месте 22-этажные дома, на улице Королева, а тогда были двухэтажные бараки, и в одном из них давали дефицитную водку. И вот Женя с Дамиром живо общались в этой очереди. И окрестные люди говорили: слушайте, мужики, а откуда мы вас знаем? Они отшучивались. И никому не приходило в голову, что перед ними партийные пропагандисты, лауреаты и т.д.

Что-то я не могу себе представить среди народа Евгения Киселева или кто там еще у академика Муратова в кумирах «информационной революции». Как говорил классик: «Страшно далеки они от народа».

 

НЕ ОБЕЩАЙТЕ ДЕВЕ ЮНОЙ...

Замечаю: слишком часто стал менять календари. Кажется, только что водрузил блок с непривычной цифрой «2000», а вот уже пора покупать «2003».

Тогда Главная редакция информации ЦТ, располагавшаяся еще на Шаболовке, готовилась к первому выпуску в эфир программы «Время» вместо привычных «Теленовостей». Не скажу, чтоб подготовка шла очень уж напряженная. Никто не думал, что передача станет на много лет официальным рупором Кремля, что другая команда получит за нее Государственную премию СССР. Сейчас на прилавках книжных лотков можно увидеть книгу о «тайнах ТВ», где утверждается, что создателем программы «Время», ее главным редактором был Летунов. При всем уважении к азартному репортеру и хорошему начальнику Юрию Александровичу Летунову надо сказать, что его приход относится к более позднему времени, когда и редакция уже переехала в Останкино, и в главном кресле воцарился незабвенный Лапин. А тогда председателем был еще Н.Н. Месяцев, главным в информации – Н.С. Бирюков. Славно было в шаболовских комнатах первого этажа! А какие люди заходили! То Феликс Зигель с рассказами об НЛО, то медицинские светила к Алле Мелик-Пашаевой, то космонавты. Никакой серьезности на лицах, так, шуточки, анекдоты. «Если водка мешает работе – оставь работу», – с этой фразой остался в моей памяти Юрий Гагарин.

Только несерьезностью обстановки я могу объяснить то, что мне, человеку, не состоящему в штате ТВ и не проверенному в отделе кадров, поручили провести в первом выпуске «Времени» репортаж из Кремля, с новогоднего бала. Включиться в прямой всесоюзный эфир в тот момент, когда в большом зале Дворца съездов объявят антракт.

О расстановке камер, о том, где я буду сам находиться, произнося свой «стенд-ап», я не подумал. Сосредоточился на писании текста и подборе компании для разговора. Была, помню, актриса Вертинская, еще кто-то из людей известных и более-менее молодых. И – вот оно, легкомыслие – приглашена была мною коллега моя по аспирантуре. А поскольку приехала она в Москву из некой южной республики – то, конечно, немедленно позвонила маме: смотрите, родные и знакомые, как я буду в Кремле встречать Новый год. А знакомых там, понятно, полгорода...

Для меня прямой выход на Союз был хотя и радостным и в меру волнующим, но все же привычным делом. Сначала, работая на ТВ в Куйбышеве (ныне Самара), включался с короткими репортажами в «Теленовости» и «Эстафету новостей». Это было еженедельное обозрение, предшественник нынешних «Итогов» и «Зеркала», только без критики властей. Но тем больше требовалось выдумки, чтоб люди не заснули у экранов.

Потом все было как в легком водевиле: примадонна заболела, новенькой доверяют сольную партию. Или, если ближе к моим тогдашним ощущениям, как в рождественской сказке. Тоже ведь зима была, ноябрь 1966 года (то есть отмотаем пленку от моего основного рассказа на год назад... впрочем, видео тогда еще не было). Еду я, значит, с туристской группой из Югославии в Самару. И решил задержаться на пару дней в Москве. Зашел, естественно, в Домжур. А там как раз в основном зале милицейское начальство вручает почетные грамоты (то есть охранные грамоты от ГАИ) тем журналистам, которые хорошо помогали нашим внутренним органам в деле пропаганды их достижений. Среди других грамоты получают: главный редактор телеинформации Бирюков и комментатор Золотаревский. Тут же, как и я, проездом оказалась диктор из Сочи Алла Журавлева. Поскольку Золотаревский жил тогда рядом с Домжуром, отправились к нему в гости. Раздается телефонный звонок. Завтрашний ведущий «Эстафеты» сообщает, что у него разошлись швы после операции, и он вести программу не сможет. Золотаревский: но и я не смогу, У меня запланировано в эту же «Эстафету» прямое включение от архитекторов. А кто же поведет? Да вот, говорит Леонид, у меня в гостях Журавлева и Кузнецов. Вот они и поведут.

Одно дело – пятиминутный репортаж, другое – часовая программа с сюжетами про такие глобальные дела, что мне и не снились. Но выплыли как-то. Золотаревский дал ценный совет: пойди в библиотеку и найди по каждой теме дополнительную любопытную информацию. И про ракеты (день ракетных войск был как раз), и про ту страну, куда поехал наш лидер... Приезжаю, словом, в Самару, как на белом коне, – тогда ведь выбора каналов не было, в пятницу вечером «Эстафету» смотрели все. Потом вызывают в Москву на совещание по телеинформации, дают оператора Романа Кармена с синхронной камерой (которую я вижу впервые в жизни), и мы делаем репортаж из отдела кадров ближайшего завода.

Потом экзаменационная сессия в МГУ и преддипломный отпуск. Пять месяцев узаконенного безделья, место в общежитии на Ленгорах. А ведущие «Эстафеты» продолжают хворать. И в эфир выпускают меня, заочника-бездельника. Когда ведущий, слава Богу, здоров, я все равно являюсь в редакцию и сижу в уголке. И непременно наступает надобность делать срочный репортаж. В машину – и вперед!

7 мая 1967 года доверили вести первый репортаж с Останкинской башни. 30 минут с прямой трансляцией на Францию. Затем рекомендация и целевое место в аспирантуру – а это уже три года узаконенного безделья. И, вероятно, наступило то самое головокружение от успехов, которое и сегодня заметно у моих студентов, несколько раз «сходивших в эфир». Потому и не проверил я заранее, где будут стоять камеры и где делать «стенд-ап». Привык полагаться в этом на режиссеров и операторов. А уж во Дворце съездов, думаю, у них каждая точка пристреляна, там ведь постоянный транспункт ЦТ.

Короче говоря, прихожу во Дворец, разрываюсь в своих устремлениях между подготовкой к репортажу и вниманием к своей южной спутнице, а редактор Володя Степанюк и говорит: старик, а не отказаться ли нам от выхода в эфир, пока не поздно? Я говорю: ну почему, огромный ведь, светом залитый, нарядный банкетный зал, красиво! Конечно, лучше бы фойе, где танцуют...

– Да, – говорит Володя, – но тебя на фоне зала показать никак нельзя. У них всего три метра микрофонного кабеля от розетки в стене. Это ж постоянный транспункт, не передвижка в автобусе, там ты мог куда хочешь с микрофоном двигаться, а у них показ на «стенд-апы» не рассчитан. Ты ведь хотел за столиком с Вертинской общаться? Ну вот, она за столиком, но без микрофона. А ты с микрофоном, но у стены. Откажемся?

Ну уж нет, а как же южный город, прильнувший к экранам? Говорю: Володя, ладно, беру весь текст на себя – весь, без всяких интервью. А ты показывай зал, веселые лица, общий план, люстры и прочее. Три минуты продержимся. Ну ладно, говорит, я в тебя верю, давай.

В эфире уже идут в первый раз позывные «Времени». А я стою у стенки с микрофоном и ничего не слышу, и передачу не вижу, и когда меня включат в эфир – не знаю. Потому что на этом чертовом транспункте не предусмотрен монитор для комментатора. Подать знак мне должен оператор с ближайшей камеры, а всего их в зале три. У операторов наушники и связь с режиссерским пультом.

То ли дело в Самаре: сидишь у монитора, слушаешь ведущего «Эстафеты» (в последний момент не забыть выключить звук, чтоб в эфире «завязки» не было, свиста противного) – и это дает возможность реагировать на происходящее в московской студии, подхватывать прозвучавшую только что мысль.

Что и должно отличать приличного репортера от посредственного. А тут – полная неясность. Я даже не знаю, какие сюжеты идут в программе, что там уже сказали про Новый год, не повторю ли я невзначай эти их слова.

Тем временем народ из главного зала начал подниматься по эскалаторам к нам, к столам банкетным, видно, объявили перерыв. Говорю оператору: передай, чтоб включали нас в эфир – пока народ лицом к нам, пока идут к накрытым столам. Мне в ответ: третья камера вырубилась. Технический дефект. Ладно, на двух сработаем. Ну что мешает дать нас в эфир прямо сейчас, не тяните! Но там, на Шаболовке, тянут. Видно, важная персона в студии, или про соцсоревнование «залудили». А у нас сейчас будет все съедено и выпито. Возле второй камеры блины с икрой кончились, не можем продавщицу показывать для перебивок, – говорит оператор. Ну пусть что угодно показывает, он же в гуще, пусть творит на ходу!

Когда нас включили в эфир, на столах громоздилась грязная посуда, народ показал спины – все потянулись обратно в зал. И только за ближним столиком, приглашенные репортером, кучковались несколько людей, к которым даже нельзя было подойти с микрофоном. Я что-то говорил про первый бал Наташи Ростовой, но это был, конечно, позор. Главный редактор сказал, что на Наташу Ростову мои героини ну никак не тянули.

Южная девушка вскоре вышла замуж за интеллигентного профессорского сына. А у меня появилось очень много свободного времени.

◙

 

Я опять же человек нештатный. Но для фильма это можно. В руководство мне определили редакторшу, приехавшую откуда-то, вроде меня, с местной студии. Она не умела уговаривать людей принять участие в съемках и вообще имела комплекс местной звезды: «а что это я буду перед ними унижаться». Ей отказал Василь Быков, которому она позвонила в Белоруссию. А я на него очень рассчитывал – ведь именно в 65-м году начали честнее говорить о прошлой войне в связи с 20-летием Победы. Ну что же, я сам готовлю другой, «ударный» сюжет. Что у нас было в 65-м? Полет Беляева и Леонова, первый выход в открытый космос, а потом единственное за все годы незапланированное приземление на Северном Урале вместо просторных казахстанских степей.

Начал собирать материалы по этому полету и нашел вопрос, заданный замечательным интервьюером Леонидом Плешаковым Алексею Леонову: «А если бы вам сейчас оказаться на месте той посадки, в пермских лесах...». Что дальше – неважно, суть репортажа стала ясна. Надо везти Леонова на место посадки.

Это легко сказать – везти Леонова. Тогда, в 1977 году, отношение к космонавтам было трепетным. Если писатель Быков может вот так запросто отказаться от выступления по ЦТ – а мы бы к нему домой приехали, хлопот немного, – то здесь надо было затевать с Леоновым совместную экспедицию дня на три-четыре. Это ведь далеко за Пермью, за Соликамском... Скажет: да вы, ребята, с ума сошли.

Надо, думаю, с Леоновым встретиться. По телефону отказать так легко, а фамилию мою он по «Эстафете» вряд ли помнит. Кого он точно не забыл, так это Золотаревского, автора фильмов про космос. Помнится, в редакции они чуть ли не бороться взялись.

Золотаревский позвонил Леонову, договорились о встрече возле МИДа на Смоленской площади. А надо сказать, что у нас с Леонидом были в то время молодые жены. Вот мы вчетвером на встречу и явились. Объяснили, что к чему, Архипыч говорит: меня пермяки давно звали, я у них почетный гражданин, да никак не соберусь. Отпросите меня у начальства – поедем. Вот так, вчетвером, и поедем. Впятером то есть, ладно? Но не раньше июня. Раньше там холодно.

Начальство, у которого надо было «отпрашивать» Леонова, оказалось близко. На Пироговке дом без вывески. Пропуск на такой бумаге, на какой деньги печатают. Главный штаб Военно-Воздушных Сил. По телефону опять-таки не стал объясняться и правильно сделал. Замполит седой, в генеральских погонах, со звездой Героя – вот хорошо, думаю, уже зацепка есть. И прошу дать разрешение на поездку Леонова под Пермь. Генерал морщится: зачем так далеко? Снимите в Звездном городке, там такой же лес, вертолет для вас «повесим». Э, нет, в Перми у Леонова совсем другие эмоции будут. Да и зачем вам это все, про космос уже все сказали, – говорит генерал. Вот тут я на Звезду и показываю. Она, мол, у вас боевая, а зрители нам недовольные письма шлют: дают космонавтам Звезды Героев непонятно за что. Ну подумаешь, слетали на автомате. А у Беляева с Леоновым риск был, и первый раз не туда залетели. Напомнить об этом как следует, это же факт истории, а мы историю на экране пишем.

Генерал тронул какие-то рычажки, спросил в микрофон: сколько у нас километров от места посадки «Восхода-2» до ближайшей базы вертолетов? Восемьсот? – Вы нам только разрешите его в Пермь увезти, а дальше видно будет, – попросил я. Ну что же, – сказал генерал, – если хочет, пусть летит.

Зафиксировать это на бумаге я не догадался. Не было тогда еще таких нравов. Генерал сказал – значит, летим!

Командировку Леонову выписали от Центрального ТВ, а денег авансом не дали. Нештатникам не положено. Поскребли мы с Золотаревским по карманам, нашли на себя, на жен, на Леонова. Новая беда – на нужный день билетов в кассе нет! Но такой был у Золотаревского пробивной оператор, что выписали ему аэрофлотские кассиры билетов сколько надо в заполненный уже самолет. Только, – говорит, – на посадку первые идите.

Моя редакторша спокойно заявляет: билеты придется сдать, все отменяется. Как так, Лариса, мы и на тебя билет взяли. В колхоз ты не хотела со мной съездить, а с космонавтом решила лететь, и теперь отказываешься? – Звонил, – говорит, – майор из штаба ВВС, они там убедили генерала, что нельзя о наших космических неприятностях рассказывать.

– Да ведь рассказали уже в 1965 году!

– Тогда было можно, а сейчас нельзя.

– Пусть идет твой майор в... Я-то с ним не говорил. Мне генерал разрешил, больше я ничего не знаю.

Леонов тоже ведь генерал, но субординацию соблюдает: а ты, говорит, позвони моему начальнику Шаталову в Звездный и скажи, что замполит разрешил. А вертолет я в Перми обеспечу. Что ж, позвонил. Реакция такая же, как у первого генерала: если хочет – пусть летит.

Въезжаем на летное поле в Домодедово к депутатскому залу. Леонов сказал: отсюда уж мы точно первые в самолет попадем. Кинорежиссер Сергей Герасимов с Тамарой Макаровой там уже кофе пьют и не в Пермь собираются. А Леонов шутит, балагурит: знаете, почему пермяков зовут «солены уши»? Они мешки с солью на баржи грузили, на спинах носили, вот уши и просолились. А я думаю: скорей бы посадка. Ведь сорвать нам съемку так легко. Один звонок из ВВС Лапину: как же так, мы ведь запретили. Другой звонок из аппарата Лапина министру «Аэрофлота». А уж там – дело техники, как нас в самолет не пустить и билеты аннулировать. Тем более они у нас «двойные», на чьи-то живые места.

Но бардак крепчал повсюду уже тогда. И мы спокойно прошли к старенькому «ИЛ-18». Но пока не оторвались от земли – а посадка шла на редкость долго, может, из-за путаницы с билетами, – я сидел ни жив, ни мертв, а Леонов покрылся потом от дикой духоты. Тогда на земле самолеты почему-то не вентилировались, не предусмотрено было это. Что, Алексей Архипович, тут похуже, чем в космосе?

Наконец, взлет. И где-то на этом этапе я понял, что увеселительной поездки у нас не будет: зря мы с Золотаревским взяли жен, и от редакторши тоже толку мало. Вот сейчас мне уже надо как-то незатейливо ограждать Леонова от излишнего внимания пассажиров, а его, конечно, узнали, просят автографы, он прилежно расписывается на всем, что попадет под руку. Такова, говорит, часть нашей работы на земле. Но моя работа тоже не должна стоять. И даю я Леонову несколько книг не для автографов, хотя они получились любопытные, а для того, чтобы понять, где мои коллеги, мягко говоря, приукрасили действительность, когда писали о выходе в космос и ручном приземлении. И космонавт начал вычеркивать и вписывать, снова вписывать, вычеркивать и даже рисовать схему посадки.

За это дело, за невнимание к молодой жене, мне влетело прямо в самолете. В данном случае была не южанка, но прибалтийский темперамент, доложу я вам, ничуть не слабее.

– Что ты вцепился в человека? У вас еще три дня впереди.

– Там неизвестно, как сложится. Зачем откладывать дело?

– Как говорят у вас, у русских: куй железный, пока горячий, да?

– Вот именно.

Из пилотской кабины передали, что Пермь запрашивала: действительно ли на борту космонавт Леонов. Посадка, тормозим у аэровокзала. Ого! На летном поле выстроились пионеры в белых рубашках и галстуках. Хлеб-соль, кортеж машин. Торжественно встречают почетного пермяка. Оператор Золотаревского расчехлил камеру (они решили снять репортаж для заграницы, «на экспорт»), а мне эта декорация ни к чему. Стою у трапа, чтоб в кадр не попасть, держу дорожный кейс Леонова. И вдруг вижу, что его сажают в «Волгу» и кортеж срывается с места. Кричу жене: будь с группой! Вваливаемся с Леонидом в какую-то из машин резерва, тоже «Волгу», показываю кейс Леонова: быстро за ними!

У ворот загородного особняка к «Волге» подошел полковник милиции, забрал у меня кейс и, ни слова не говоря, скрылся. Разговаривать с постовым было бесполезно.

Обе киногруппы и жен мы нашли в гостинице, где туалеты были в конце коридора и стоял советский гостиничный дух. Звоню в обком (зав. отделом пропаганды по фамилии Пермяков) и слышу: обком заниматься вами не будет, поручаем вас телерадиокомитету. Прошу все же о личной встрече. Начинаем с Золотаревским доказывать, что выполняем важное задание, и если бы не в отпуске был первый секретарь обкома, который знает толк в этих делах...

– Кто у вас главный? – перебил Пермяков. Он, как многие начальники, ценил субординацию и не мог общаться сразу с несколькими людьми. И тут из-за наших спин возникла Лариса:

– Я! Я главная!

Надо ли говорить, что через три минуты мы были с позором изгнаны из обкома. В гостинице нас встретили две крайне недовольные съемочные группы и две жены: пора бы поужинать! Главным качеством автора, ценимым группой, было умение организовать «халяву», то есть бесплатное угощение. Особого умения не надо, если едешь делать передачу с участием первого секретаря или в передовой колхоз. А тут ведь наш герой только Леонов. Значит, нас можно посылать в вонючую гостиницу, о кормежке и речи нет. В ресторане очередь, считайте, что закрыт. Но подождите, не до ужина пока.

От председателя местного телерадио толку было ровно никакого. Чиновник мелкого калибра, «чего изволите» перед обкомом. Указаний о вас, говорит, не поступало. Каких еще указаний, мы привезли Леонова и должны его завтра снимать. – Ничего не знаю.

Говорю редакторше: раз ты главная, добывай любой ценой телефон этой обкомовской дачи, мне надо говорить с Леоновым. Через приемную обкома, через КГБ, через Москву – как хочешь.

Нашли в конце концов номер, дозвонились. Перетерпите как-нибудь ночь, – говорит Алексей Архипович, – а завтра в 10 часов надо быть на причале, но не на главном речном вокзале, а совсем в другом месте, это далеко, выезжайте пораньше. Будет «Ракета» до Березников.

– Давай, главная, добывай на завтра транспорт. Вынимай душу из председателя.

У них в Перми единственные в России шестикамерные шлюзы для проводки плотов электровозами. И чтобы попасть в верховья Камы, надо доехать до ГЭС, потом обогнуть все эти шлюзы. Там и ждала космонавта крылатая «Ракета». Поскольку мы явились раньше, хоть и на раздолбанном телевизионном автобусе, нас даже на причал не пустили. Спецрейс, указаний нету.

Явился, наконец, кортеж с Леоновым, мы воссоединились. Руководил поездкой зампред облисполкома по фамилии Вагин, вполне интеллигентный, вменяемый человек. По возвращении в Пермь надо было еще ночь ночевать, так он нам «сделал» хорошую гостиницу, а жене моей, за прибалтийский акцент и в качестве компенсации за моральный ущерб, принес букет роз.

– Раз он так к вам относится (это о Леонове)... Мы ж не знали.

Два дня в Березниках были для меня тяжким испытанием. С одной стороны, благополучно завершались усилия нескольких недель. Славно завершались: был и вертолет к месту посадки, и Леонов его даже сам пилотировал. Были лесорубы, которые первыми нашли Беляева с Леоновым в тайге. Были проникновенные рассказы космонавта. И еще гостеприимные березниковцы показывали титаново-магниевый комбинат и шахту, очень красивую, где чередуются пласты красной и белой соли. Белую валили в отвал, из красной делали калийные удобрения. Но вот незадача: в шахту женщинам не положено. В финскую баню тем более. Что делает прибалтийская жена? Нервничает. Она и в Москве без меня боялась оставаться, а тут тайга, трубы, марсианский пейзаж. К тому же я сказал: теперь Леонова от себя не отпущу, буду с ним в машине ездить, может, узнаю что-то интересное. А ты уж с киногруппой как-нибудь...

Вскоре у меня опять стало много свободного времени.