Интервью разных видов, «спроектированная ситуация»

 

ПРО ЦЕНЗУРУ

– Цензуру вводят! – возмущается мой студент, молодой тележурналист, которому выпускающий редактор сделал небольшое обрезание очередного гениального текста. Возможно, этот выпускающий – ему-то виднее, перед ним весь информационный блок – всего лишь убрал повтор, нечто заявленное уже в другом сюжете. А может, счел неуместным храброе «тявканье» юного представителя четвертой власти в адрес властей остальных. Редактировать – буквально значит «приводить в порядок». А цензура – дело совсем другое. Согласно словарям, цензура – это «система государственного надзора за средствами массовой информации».

Скандалист, как и следовало ожидать, исчез из эфира, едва его «личная» позиция перестала совпадать с политическим заказом. Цензура? Вовсе нет. Обыкновенная редакционная политика, без которой наше дело просто немыслимо. Вопрос лишь в качестве, в нравственной составляющей политики.

Поминание не к месту и не по делу слова «цензура» стало мне сильно надоедать, и захотелось рассказать несколько эпизодов про цензуру настоящую – тоталитарную.

Цензура в Останкине 80-х годов была представлена двумя модными, довольно молодыми женщинами в незаметном кабинете на 11-м этаже. У этих длинноногих женщин было, видимо, филологическое образование. Куда идти выпускницам филфака? В школу, детей учить? Скучно. А тут, в цензуре, совсем иной престиж. Какие тексты попадают в руки, какие фильмы, какие люди!

Представители государственной цензуры присутствовали во всех органах печати, радио и ТВ СССР, были независимы от редакционных коллективов и получали зарплату совсем в другом месте. Было такое мощное ведомство: Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР – Главлит. Почему-то сейчас о нем мало пишут.

Женщины с 11-го этажа прекрасно понимали свою роль. Любой текст и «картинку» они сверяли с Перечнем того, о чем пресса должна молчать и о чем можно писать. Однажды дамы сказали мне, что из моего репортажа придется убрать кадры Днепрогэса. Никак нельзя, чтоб в кадре были одновременно два берега, два конца плотины. Меня же дернул черт сделать красивый «стенд-ап» именно над днепровской кручей. Речь шла всего лишь о выпуске автомобиля «Таврия» – машинка слабая, ну я и вывел ее на эффектный фон. Сейчас бы такой кадр в эфир тоже не дали, но по другой причине: реклама, «джинса». Но мы-то старались не за деньги, а для собственного удовольствия, друг перед другом старались. Было у нас в редакции такое выражение – «лауреатский кадр».

Ну вот, нельзя, значит, мне на фоне Днепрогэса покрасоваться. Пытаюсь доказать цензоршам: этот Днепрогэс еще немцы взрывали, и вообще в век спутников секретить примыкания плотины довольно глупо. А они мне: нет – и все! Вот это – цензура.

Я тогда работал в промышленном отделе Главной редакции пропаганды ЦТ. Особенно доставалось мне от длинноногих, если в тексте очередной передачи упоминалось какое-нибудь постановление ЦК КПСС и Совмина. Опубликовано ли оно? Где, когда? Требовали: принеси газету «Правда», чтоб сверить. В то время было много секретных, закрытых от прессы и народа постановлений, и цензура стояла насмерть, чтоб о них никто не узнал.

Надо, видимо, для детей нынешней демократии пояснить: в те годы, о которых вспоминаю, ни один текст не мог появиться ни в газете, ни в эфире без резинового штампа со словом «РАЗРЕШАЕТСЯ». Такой прямоугольный штамп размером со спичечную коробку, с крупной цифрой – индивидуальным номером цензора, с его подписью и датой. Еще подписывалась каждая страница текста. Каждую нашу промашку цензоры отмечали особо: из текста вымарывали, но переписывали в специальную тетрадь, своеобразный кондуит. Их, впрочем, тоже проверяли (видел я их задачники с коварными упражнениями). Что, казалось бы, секретного в скромной информации: жителям северного поселка к Новому году прислали самолетом Ту-104 свежую капусту и мандарины? А вот что. В этом поселке, стало быть, есть большой аэродром. Не простой, значит, поселок. В Перечне этого аэродрома нет. Если бы цензор пропустил такую «невинную» информацию – все, привет цензору, иди в школу детишек учить.

Этот Перечень я читал, еще работая в Самаре, и знал, что в принципе могу говорить о бомбардировщиках Ту-16 и Ту-95, но отнюдь не о том, что они в нашем городе производятся. Хотя они летали у нас над головами, все их видели и знали, а на барахолке можно было купить любые авиационные инструменты и принадлежности. Зампред совнархоза Голубев, сухощавый английского типа интеллигент, удивлялся притворно: отчего это вы по радио и ТВ не рассказываете про наш пассажирский самолет Ту-114? Кстати, сделано их было всего 15 штук, на одном из них Никита Сергеевич Хрущев летал в Америку. И, говорят, в багажное отделение (а Ту-114 был слегка переделанным бомбардировщиком Ту-95) на всякий случай положили запасной двигатель. Правда ли, нет ли – не знаю, не имел права об этом писать.

На самарской, т.е. еще куйбышевской, ракете стартовал Гагарин. За час до старта мне позвонил и велел слушать радио еще один зампред совнархоза, с которым тоже сложились неплохие отношения. Моего соседа по лестничной клетке Сашу Гребенкина, звукооператора, взяли с магнитофоном на приземление первого космонавта – на случай, если ему будет худо, записать последние слова. Перед вылетом в Москву Гагарин приходил в себя на нашей обкомовской даче, там были особо доверенные московские журналисты, славшие телеграммы «из города на Волге». А нам, местным, – ни-ни, секрет.

В то время я делал передачи о заводах подшипников и автотракторных деталей, прекрасно зная, что подшипники пойдут на ближайшие могучие заводы, куда мне доступа не было. Вообще-то на радио работали мастера своего дела, чьи традиции восходили к военной поре, когда из Куйбышева вещало некоторое время Московское радио. Имелся не только отличный радиодом, но и подземный бункер для Сталина, и самая мощная в СССР радиостанция имени Коминтерна. Это колоссальное радиополе на волжском склоне было видно издалека, но для прессы оно не существовало. Куйбышевскую ГЭС и заводы строили заключенные, но ни одна сторожевая вышка не попадала к нам в кадр. Только «комсомольцы-добровольцы». Все эти ограничения были предусмотрены грозным цензорским Перечнем.

В 60-е годы радио и ТВ Куйбышева курировал цензор по фамилии Чубачкин. Вот он-то и дал мне в руки Перечень, само существование которого было государственным секретом. Я узнал, что нельзя говорить про хилых призывников в армию, о спецпереселенцах, про серебристые облака, которые появляются после атомных испытаний. Толстая книжка была, страниц триста. В последующие годы она растолстела еще примерно вдвое.

Когда Никита Сергеевич летал в Америку, ему там показали большой гидравлический пресс на одном из заводов. Махина с пятиэтажный дом, усилие 70 тысяч тонн. И говорит Никита президенту США: а у нас пресс есть побольше, приезжайте. Надо ли говорить, что этот самый большой в мире пресс находился в авиакомплексе Куйбышева и мог одним движением отштамповать крупную алюминиевую конструкцию.

Город – закрытый для иностранцев. И вдруг Хрущев зовет сюда Эйзенхауэра! К тому же металлургический завод, где стоял чудо-пресс, не был еще построен как следует. Паника, охватившая местное начальство, была неописуема. На секретный завод мобилизовали все, что можно. В том числе и меня. Дали мне большущую военную радиомашину, фургон зеленый с рупорами на крыше и послали агитировать строителей, чтоб быстрей работали.

И вот подъехали мы к подножию пресса, прямо в цех. Я приказал экипажу радистов поставить хорошие пластинки и запустить на полную мощность, а сам пошел изучать обстановку. После осточертевших подшипников завод-гигант даже ошеломил. Все интересно – как плавится алюминий, как получаются трубы и профили. Иду по цеху, а навстречу свита с каким-то наполеончиком во главе. «Кто вы такой?» – спрашивает. Говорю: так и так, от радиокомитета послан агитировать. «А почему не агитируете, почему у вас музыка играет?» – «Я должен изучить обстановку, познакомиться с людьми, нельзя же сразу с колес агитировать». Возможно, я еще что-то сказал и, наверно, не очень вежливо. Мне тогда 22 года было, «правил игры» еще не понимал. Назавтра меня от этой агитмиссии освободили, поставив политически зрелого товарища.

Вскоре, как известно, Никита Сергеевич с Эйзенхауэром поссорился, и визит не состоялся. Но завод-то металлургический для печати уже открыли с перепугу, и просто так закрыть его показалось неудобно. Решили: прежде чем закрыть навеки, надо устроить большое торжество по поводу ввода в строй гиганта цветной металлургии. Срочно надо делать радиопередачу. Поручают мне, потому что никто, кроме меня, не пролез по всем цехам и не понял, не прочувствовал всю симфонию этого производства. Написал я нормальный текст с эмоциями, минут на тридцать. Цензор Чубачкин схватился за лысую голову: «Тут ведь у тебя сплошные нарушения Перечня! Я не могу это подписывать. Иди к нашей начальнице». А начальница, т.е. главный цензор области, сидевшая в главной цитадели, в здании обкома и облисполкома, прямо над бункером Сталина, разрешила-таки дать в эфир – одноразово, с тем, чтобы потом про этот завод напрочь забыть. Так что я даже собственный текст не мог потом процитировать.

Цензура и авиация, цензура и космос... Это тема отдельная. Уже в Москве, в «Эстафете новостей» мы кое-что старались подать по-человечески, откомментировать прямо в эфире – например, приводнение американских космонавтов, или попадание нашей ракеты в планету Венера. Я сказал что-то про мягкую посадку, а ракета, оказывается, там просто разбилась, но ТАСС, как всегда, об этом умолчал. Тут же от космического цензора замечание! Помню, уговаривал я его, что надо трудности космонавтов показывать, чтоб героика чувствовалась, – нет, не положено. «Полет проходит нормально» – и все дела.

6 ноября 1967 года, накануне 50-летия Советской власти, в череде юбилейных церемоний должно было состояться награждение городов Москвы и Ленинграда только что учрежденным орденом Дружбы Народов. По этому поводу директор программ ЦТ Анатолий Васильевич Богомолов, очень мне симпатичный, совсем не похожий на чиновника, собрал срочное совещание главных редакторов. Товарищ Суслов, мол, просит сделать завтра вечером большую передачу, перекличку с Ленинградом, взаимные поздравления с высокой наградой. Тов. Суслов, напомним, был вторым лицом в партии после Брежнева. Избирался депутатом от Куйбышевской области. Приходилось мне его сопровождать. И вот выполнять указание главного идеолога – быть ведущим с московской стороны телемоста – поручают опять-таки мне. Для цензуры написали примерный сценарий. Я как-то на автопилоте провел часовой эфир. Меня бодрил сам дух прямого эфира. Вот сейчас наступят счастливые мгновения настоящей жизни, я опять выкручусь из сложной ситуации, как было не раз... Ох, опасное состояние самоуверенности. На сей раз, как оказалось, не выкрутился. Кто знает, где упадешь в этих цирковых номерах. Назавтра начались крупные неприятности от цензуры по поводу этого простенького, вроде бы, телемоста. Оказывается, я ненароком выдал государственную тайну. Когда представитель завода ЗИЛ сказал, что в честь юбилея план перевыполнен на три, допустим, процента, я в эфире уточнил: а сколько это автомобилей? И собеседник назвал, сколько. Таким образом, враги узнали мощность нашего славного автогиганта, гнавшего грузовики в том числе и для армии. А это была страшнейшая тайна. И меня от эфира на время отстранили. Была такая мера наказания.

Особенно сложно было корреспондентам, работавшим «на паркете», в Кремле. От указаний начальства, часто идущих «враскосяк», можно было сойти с ума. Отсюда у них – инсульты, инфаркты, ранние уходы из жизни. Вот один только пример. Брежнев, уже вступивший в стадию маразма, принимал в Кремле ветеранов стахановского движения. Из ЦК велели дать это зрелище в программе «Время» на три минуты. Встреча началась, камеры включились, идут какие-то неуклюжие шутки генсека, и через три минуты начальник охраны показывает нашим ребятам: закругляйтесь. Те умоляют жестами: погоди, вот сейчас будет что-то интересное. А тот – человек дисциплинированный. Наступает сапогом на электрощиток наших осветителей и выдергивает все провода. Съемка прекращается, «паркетчиков» выгоняют. Назавтра Суслов говорит теленачальнику С. Лапину: что же ваши так рано закончили снимать, Леонид Ильич так тепло беседовал со стахановцами. Лапин тут же обругал главного редактора информации Летунова, и пошло-поехало... Подальше был бы замечательный журналист Юрий Александрович Летунов от этих дел – подольше прожил бы.

Понятно, какой радостью для любого журналиста была возможность как-то обойти, обхитрить цензуру. Ю. Черниченко, комментатор Главной редакции пропаганды по сельскому хозяйству, сам носил свои тексты в ЦК КПСС, убеждал, «пробивал». Ведь ЦК был много выше цензуры. Я пытался следовать примеру Юрия Дмитриевича, делая передачи о всяких липовых экономических экспериментах, но вскоре понял: не тот у меня статус, что у прославленного коллеги, и перешел на передачи откровенно праздничные. Тогда ведь чуть не каждое воскресенье чередой шли профессиональные праздники. День строителя числился у нас за Юрой Мироновым. День нефтяника – за Дамиром Беловым. Ну, а мне, в силу всеядности, достались в 1985 году День мелиоратора, День машиностроителя, День морского флота и День работника торговли. Осенью – еще праздник: 60-летие судостроительной промышленности. Обычно я для каждого министра придумывал какую-то репортажную ситуацию. А министр-судостроитель Игорь Сергеевич Белоусов сказал по телефону: давайте сделаем интервью у меня в кабинете, тут много увидите интересного, приезжайте. Пришла за мной, как водится, «Чайка», привезла на Садовое кольцо в дом без вывески.

Кабинет министра оказался размером с волейбольную площадку, а все стены перекрыты стеллажами, на которых разместились прекрасно выполненные модели кораблей: ракетные крейсеры, подлодки, противолодочные корабли, десантные суда на подводных крыльях, на воздушной подушке... «Игорь Сергеевич, – говорю, – да никакая цензура этого не пропустит. У меня в Севастополе фотопленку засветили, когда я один ваш «пароход» на память щелкнул. И во Владивостоке дал клятву местному КГБ, что не поверну камеру в сторону серых этих громадин. Давайте что-нибудь из гражданской продукции».

Живой, азартный Игорь Сергеевич взял меня под локоть, подвел к стеллажу: «А вот, посмотрите-ка. Подводная лодка для изучения морей и океанов, наш советский «Наутилус», видите иллюминаторы? Специально для ученых».

Я взял модель этого «Наутилуса» в руки, повернул, прочел табличку: «Совершенно секретно», министр слегка смутился: «Ну, ладно, вот у меня свежие цветные фотографии, только что я приехал из Ленинграда, где достраивается атомный ледокол. Красиво, правда?» Говорю: «Очень красиво. Особенно вот эта пушка на носу, как у крейсера «Аврора». Вы что, в Питере новую революцию затеваете?» – «Ах, да, – говорит министр, – это же мы испытывали артвооружение. В случае войны наш ледокол сможет за себя постоять. Может быть, в комнате отдыха проведем съемку, там уютнее?». И от этого пришлось отказаться: на стене висел огромный портрет члена Политбюро, министра обороны Устинова. Сразу было понятно, чем занимается мирное судостроительное ведомство.

В конце концов, помощники министра отыскали макет рыболовного траулера с оригинальным названием «XXIV съезд КПСС». На его фоне и решили беседовать, стали проговаривать темы. И, конечно, пришел я не с пустыми руками, набросал кое-что про историю русских корабелов, начиная с Петра I. Но чем похвастать сегодня?

– Надо бы про наши заводы, про «Красное Сормово» обязательно, – предложил министр. – С каким энтузиазмом работают люди, вы бы видели!

– Да, Игорь Сергеевич, – ответил я. – Но всякий раз, как оттуда новая атомная подлодка выходит, чуть не все Поволжье об этом знает. Уровень воды приходится повышать, очень уж крупная у вас продукция. Только говорить об этом нам не дают. Впрочем, два гражданских теплохода, пассажирских, сделали ведь в Сормове когда-то? «Ленин», помнится, и «Советский Союз».

– Не будем об этом. Покупать речные суда за границей оказалось выгодней. По всей Волге австрийские, немецкие, чешские суда, а мы будем про эти два реликта? А можно без примеров? Просто про трудовой энтузиазм? Назовем фамилии лучших людей, они этого заслуживают.

– Оно, конечно, можно, но телезрители, думаю, заинтересуются: что это за министерство такое, где его продукция?

– Ладно, так и быть. Впервые расскажем: в Николаеве достраивается атомный лихтеровоз...

В рассказе об этом чуде техники министр был прекрасен. Я понял, что полдела сделано, «изюмина» есть. Даже, пожалуй, сенсация. Дело за малым – рассекретить.

– Отлично, Игорь Сергеевич! Только, знаете, есть у нас в Останкине две прелестные цензорши, они сказали: нельзя давать привязку какого-либо завода к вашему министерству. Отдельно про завод – можно, а вместе с министерством – ну никак. Сама же «оборонка» такой порядок ввела. Перезасекретились вы.

– Ну, это мы сейчас решим. – Белоусов стал серьезным, взял трубку аппарата спецсвязи, набрал короткий номер, почтительно поздоровался. И стал подробно обсуждать по телефону план нашего с ним предстоящего интервью. Кому он звонил? По тону было понятно: кому-то вышестоящему. Кто у нас был выше министра? Зав. отделом или секретарь ЦК КПСС. Разговор подошел к цензорской проблеме, с «привязкой» заводов: это дело решаемое? По случаю юбилея, на один раз...

Через минуту зазвонил другой аппарат с гербом на «вертушке». Звонил главный цензор страны: мол, разрешаю, так и быть! «Пусть он своим останкинским дамам позвонит», – подсказал я. Белоусов эту просьбу передал тут же. Интервью мы записали и выдали в эфир без цензорских помех, министр на всякий случай сам приезжал в Останкино посмотреть нашу «готовую продукцию» в аппаратной. Только на таком уровне можно было «объехать» цензуру.

..И когда мне студенты теперь говорят, что у них в телекомпании «цензуру вводят», мне, извините, смешно. И грустно: теперь никто не хочет снимать на металлургическом заводе или даже на ракетном, космос тоже не привлекает молодых. Теперь все можно, цензуры нет. Но почему-то, если раньше требовалась только победная, позитивная информация, теперь с моих студентов требуют исключительно «чернуху». Может, это какая-то «цензура наоборот»?

в начало

 

НЕ ЦЕНЗУРА, А ПОЛИТКОНТРОЛЬ – БЫЛ, ЕСТЬ И БУДЕТ ВО ВЕКИ ВЕКОВ

Мы говорили о настоящей цензуре – специальном государственном органе, существовавшем в СССР под названием Главлит. Теперь цензура запрещена. Статья 3 Закона о СМИ так и называется – «недопустимость цензуры», т.е. какого-либо требования со стороны о предварительном согласовании публикаций.

Что-то вписать в текст передачи, что-то выбросить – это на самом деле не цензура, а редакционная политика. Один из моих старших коллег рассказывал, как в годы войны редактировал выступления видных людей у микрофона Всесоюзного радио. Пришел, например, выступать Алексей Толстой. Предъявил, как положено, текст. «А я ему, – говорит старший коллега, – дописываю в конце здравицу в адрес великого вождя Сталина. Без этого было никак нельзя». Толстой выразил неудовольствие, но текст в эфире читает. Тогда ведь магнитной записи не было, только прямой эфир. Он читает, а ветеран эфира руку на ключе держит. Ключ вроде выключателя, пружинный такой. Прочел, значит, Алексей Толстой свой литературный текст с дописанной фразой про Сталина и без паузы сказал: «Ну это черт знает что такое!» А ключ-то был вовремя выключен редактором, и, надо полагать, Толстой это видел, иначе бы не позволил себе чертыхаться в адрес вождя и своего редактора – соавтора.

Недостаточность внешней цензуры – Главлита – партийные вожди осознали после «пражской весны» 1968 года. В Праге свободу слова задавили танками, и вскоре было принято специальное постановление, опубликованное не так давно в замечательной книге «История советской политической цензуры». Советую всем почитать, хотя тираж, конечно, маловат – всего две тысячи бесценных, на мой взгляд, книжек. Стало быть, 7 января 1969 года в совсекретном документе ЦК нашей родной и единственной партии возложил личную ответственность на руководителей СМИ за любую крамолу, указав, что не надо ссылаться на Главлит, что государственная цензура не может отвечать за сам дух публикаций, за смещение классовых критериев.

В то время была у нас передача про женщин, про некий идеал в рамках «Пресс-центра» 4-й программы. И сказал писатель-публицист Леонид Жуховицкий, что для него идеалом женщины является Марина Цветаева. Наша передача записывалась на видео. Но монтировать запись тогда еще не научились. И в эфире вместо слов «Марина Цветаева» раздался какой-то хрип и скрежет. Так убирали «крамолу». Назавтра я ехал на заднем сиденье черной «Волги», где рядом с шофером (ну как же, и Брежнев ездил рядом с шофером!) восседала редакторша, давшая указание «убрать» Марину Цветаеву. Я говорю ей «Ж.П., а чем не угодила вам Цветаева?». Она «Мы же не хотим, чтобы завтра народ кинулся в библиотеки за ее книгами». Я – на голубом глазу, мол, что вы, Ж.П., кто же нас смотрит, мы 4-й канал, программа для узкого круга, так уж и бросятся. Тогда она развернулась ко мне с переднего сиденья всем нехилым корпусом и сказала: «Если бы это вышло в эфир, нашего главного редактора сняли бы с работы». Я оценил этот акт высокого доверия. Мне вовсе не хотелось бы, чтобы снимали моего главного, Вилена Егорова.

Впрочем, передачу вскоре закрыли совсем. Гендиректор ЦТ Петр Ильич Шабанов спросил меня, а почему это в моей передаче нет рабочих и крестьян, а только одни журналисты «Порочная идея».

Вскоре после упомянутого постановления о личной ответственности начальства у нас в Останкине появились внутренние цензоры, политконтролеры. Встречаю как-то в коридоре комментатора Юрия Миронова. Он по первой профессии инженер-строитель, пытался решать в эфире какие-то проблемы во имя «социализма с человеческим лицом», а потом, набив синяков и шишек на этом поприще, стал вдохновенным певцом стройки БАМа, уезжал туда из Москвы регулярно. Там, говорил, воздух чище, люди лучше и правды больше. И вот идет по останкинскому коридору, явно огорченный. В чем дело? – «Да вот, какая-то сволочь с 10-го этажа сказала, что у меня дегероизация, снижение образа строителей и еще черт знает что. Иду на мехмонтаж».

Мехмонтаж – это, в общем, неприятность. Это буквально вырезка из рулона двухдюймовой ленты «крамольного» эпизода. После этой операции огромный дорогой рулон считается бракованным.

Иногда политконтролеры перехватывали «крамолу» в самый последний момент, когда передача уже прошла по системе «Орбита» на Дальний Восток и Сибирь. Политобозревателю Льву Вознесенскому позвонили: «У вас там сказано, что на сибирских нефтепромыслах плохо с мясом, в кадре импортные автобусы едут по каким-то колдобинам. Уберите, не надо это на Москву давать». Уже поздно было нести рулоны в каморку мехмонтажа. Для любителей техники могу рассказать, как наши видеоинженеры выходили из подобных ситуаций.

При выдаче передач в эфир полагалось работать «с двух постов», работали сразу два громадных видеомагнитофона «Кадр». Забарахлит один аппарат – можно сразу переключиться на другой, зрители даже не заметят легкого сбоя. И вот в передаче Вознесенского, в том варианте, который пошел на Европу, второй рулон отмотали на 10 минут, пропустив эпизод с мясом и с «Икарусами» на колдобинах. Передача пошла в эфир без технического дублирования, без страховки. Как только подошли к «нежелательному» эпизоду – переключились на второй видеомагнитофон, с отмотанной пленкой. Сократили Вознесенского буквально на ходу.

А что делалось в прямом эфире! Проходят, скажем, колонны спортсменов на международных студенческих играх в Лужниках. Идет Испания, Израиль, Италия. Отношения с Израилем скверные, велено его не упоминать. Одна из телекамер берет делегацию Испании, сопровождает ее, поворачивается слева направо. А вторая уже нацелилась на Италию. Легкое переключение – и нет никакого Израиля, зритель видит происходящее собственными глазами. Прямой эфир, чистая правда!

Раньше требовали показывать в эфире только «образцово-выдающихся» людей. Сейчас требования другие. Никакого социального опыта в новой исторической ситуации, никаких новых машин, никаких достижений – это реклама, «джинса». Никаких седовласых ведущих как наследия коммунистического режима. В Китае было что-то похожее при попытке устранить старое поколение вождей руками хунвейбинов. Распалась связь времен. Чувствуется чья-то руководящая воля. А цензуры, конечно же, нет.

Были и есть, однако, редакторы. Журналисты не пишущие, но вычеркивающие. Так было, есть и будет, и не только у нас! Мой наставник и предшественник на кафедре Энвер Багиров привел в книге «Телевидение – XX век» цитату из итальянского журнала о том, как там редактировали телепередачи. «Работу начинает чиновник с красным карандашом. Он боится всего на свете. Он вычеркивает не только то, что не нравится ему, но и то, что может не понравиться начальству. После него к работе приступает чиновник с синим карандашом. Некоторые вычеркивания он санкционирует, другие снимает. Его положение проще, ведь на мнение своего подчиненного ему наплевать. Наконец, на сцену выступает чиновник с черным карандашом – само олицетворение рока. Он окончательно утверждает часть вычеркиваний, посмеиваясь над остальными». В СССР вычеркивания младшего редактора уже никто не восстанавливал...

В середине 70-х я помогал режиссеру Анатолию Монастыреву и сценаристу Галине Шерговой делать первый в стране портретный видеофильм о знаменитом летчике Громове. Техника еще не дошла до мехмонтажа, и когда младшие и средние редакторы требовали нашей крови, крупных вырезок из фильма – Монастырев обещал: «Хорошо, я соберу все замечания и потом перемонтирую фильм. Вот посмотрит председатель Гостелерадио...». Лапин посмотрел, наплевал на мнения своих подчиненных и велел выдать фильм в эфир.

Раз в неделю у зампреда Мамедова собирались так называемые «большие летучки». Там объявлялись последние требования к режиссерам и журналистам. Например, тогда же, в середине 70-х, было запрещено брать интервью у рабочих и мастеров прямо в цехе, на рабочих местах. Не отрывать, значит, людей от выполнения и перевыполнения планов. Пусть работают. А в жизни, конечно, случались перебои, перекуры – но показывать надо было только самоотверженный труд! Где же поговорить с рабочим человеком? Стали беседовать дома, в квартирах, но поступил новый окрик: никаких сервантов с посудой, никаких ковров – пропаганда мещанства! На фоне книжных шкафов – давайте. Рост, значит, интеллекта у рабочих. Ну, хорошо, не у всех же шкафы с книгами. И стали мы выдумывать разговоры на рыбалке, на охоте, в поле за ловлей кузнечиков с детьми и т.д.

Мамедов объявлял на летучках, кого из литераторов, философов и других ученых отныне «не рекомендуется» приглашать для участия в передачах. Этот черный список пополнялся чуть не каждую неделю. Потом выступал обозреватель, рядовой редактор или комментатор. Нас освобождали на неделю от основной работы для подготовки такого обзора. Грозный зампред мог спросить о чем угодно. Легче было получасовую передачу изготовить, чем на этот обзор идти. За длинным столом сидели все главные редакторы и политконтролеры с 10-го, начальственного этажа.

Мой хороший приятель Саша Забаркин был в числе этих контролеров, курировал литдраму, музыку, юмор. Вроде бы против совести не шел. Однажды он рассказал: «Пришлось сделать вырезку из смешной передачи. Летят гуси-лебеди, молодой гусь спрашивает: а почему у нас все время один и тот же вожак? А опытный гусь – отвечает: у него, у вожака, есть карта, он знает, куда лететь. Камера дает панораму лебединой стаи и мы видим, что во главе этого клина шагает мужик с папкой под мышкой...». Саша усмотрел намек на Брежнева и юмор окоротил.

Цензура? Да Господь с вами. Нормальная редакционная политика. Нормальная – для тоталитарного режима с несменяемостью лидера вплоть до могилы у Кремлевской стены.

По своим сегодняшним студентам вижу: многие покорно следуют всем правилам, заведенным в телекомпании, искренне разделяя их. «Вот приобретем имя и тогда будем иметь право сказать свое слово». Правила нынче не менее жесткие, чем в старые времена. Но пусть об этом напишет тот, кто работает в эфире сегодня. Если не боится, понятное дело, лишиться работы.