«Немецкое счастье» Иоганна Густава Дройзена

«Немецкое счастье» Иоганна Густава Дройзена

Идеи Дройзена, предлагающие расширительное толкование исторических источников и их классификацию, получили развитие уже в конце XIX в. в работах Эрнста Бернгейма и Шарля-Виктора Ланглуа и Шарля Сеньобоса⁶⁰, и по существу именно этот подход лежит в основе современного источниковедения.

В рамках разделения исторических материалов на «источники», «остатки» и «памятники» Дройзеном (и вслед за ним Бернгеймом) были намечены первые подходы к проблеме прошлого как Другого и дистинкции разных типов «прошлого» (в современном научном дискурсе различение прошлого и настоящего тесно связано с понятием Другого). Уже в середине позапрошлого (sic!) века Дройзен писал:

«Данным для исторического опыта и исследования являются не прошлые времена – они минули, – а непреходящее, то, что от них осталось в данный момент, то есть Здесь и Теперь… Не былые времена проясняются, а то, что от них осталось в настоящем. Эти пробужденные ото сна отблески суть идеальное прошлое, мыслимая картина былых времен»⁶¹

(Заметим, что и в наши дни отдельные историки все еще пребывают в уверенности, что история изучает прошлое).

Проблема многоярусного присутствия прошлого в настоящем была осмыслена спустя сто лет социологом Эдвардом Шилзом, который выделил два типа «прошлого». Вслед за Шилзом, известный английский специалист в области истории политической мысли Майкл Оукшот выдвинул идею о наличии трех «прошлых», которые он именовал «практическим», «зафиксированным» и сконструированным в человеческом сознании⁶².

Не менее современны и некоторые принципиальные высказывания Дройзена, содержащиеся в разделе «Топика», касающиеся проблематики истории в значении текста и, в частности, риторики исторического исследования.

«Формы изложения определяются не по аналогии эпоса, лирики, драмы (Гервинус), не по различию “определенных во времени и пространстве действий свободного человека в государстве” (Ваксмут), не по случайным всевозможным хроникам, достопримечательностям, картинкам из старины, историям (quibus rebus agendis inter fuerit is qui narret, Авл Геллий), а двойственной природой исследуемого»⁶³.

Двойственность же исторического исследования состоит в том, что представление о происшествиях и порядках былых времен, которое можно получить исходя из настоящего и из некоторых наличествующих в нем элементов прошлого, одновременно ведет к обогащению и углублению понимания настоящего путем прояснения былых времен, и объяснению прошлых времен путем открытия и развертывания того, что из них имеется в настоящем. При этом, как уточнял Дройзен,

«каким бы плодотворным ни было исследование, полученные им представления далеко не совпадают с многообразием содержания, движения, реальной энергии, которыми обладали вещи, когда они были настоящим»⁶⁴.

Поднятая Дройзеном тема понимания позднее возникла в работах Вильгельма Дильтея и баденских неокантианцев Вильгельма Виндельбанда и Генриха Риккерта⁶⁵. В качестве обобщающего признака общественных наук они начали использовать термин «понимание», которое и противопоставлялось ими естественнонаучному «объяснению». Эти идеи получили широкую известность в конце XIX – начале XX в. Во многих работах они воспроизводились буквально или с небольшими вариациями. В частности, к числу последователей неокантианцев можно отнести и ряд российских философов истории начала века⁶⁶.

Позднее Макс Вебер четко показал, что понимание и объяснение неразрывно связаны в общественных науках (в частности, в социологии и истории). Именно поэтому Вебер ввел понятие «объясняющего понимания»⁶⁷, которое позволяет ликвидировать это искусственное противопоставление. В самом деле, даже на уровне обыденной семантики вряд ли можно дать объяснение тому, что ты не понимаешь, точно так же, как понимание (прежде всего человеческих действий) достигается прежде всего через их объяснение. Тем не менее, противопоставление «понимания» и «объяснения» до сих пор продолжает время от времени всплывать в методологических дискуссиях, в том числе и по поводу исторического знания.

В соответствии с правилами эпохи и собственной ярко выраженной гражданской позицией Дройзен немало сказал и о функциях истории. В исторической науке второй половины XX века, вплоть до недавнего времени, теоретические основания этой проблемы почти не обсуждались. Отчасти, по нашему мнению, потому, что функции, издавна приписываемые истории, в какой-то мере обнаружили свою неэффективность. Однако в последние десятилетия, и особенно в странах, озабоченных поисками национальной идентичности и даже «национальной идеи», проблема социальных функций истории приобрела не только идеологическое, но и научное измерение⁶⁸. В этой связи вполне современно звучат слова Дройзена, что «практическое значение исторических исследований заключается в том, что они – и только они – дают государству, народу, армии и т. д. образ самого себя»⁶⁹, то есть, говоря языком социологии, способствуют формированию национальной идентичности. Эти слова, кстати, произнесены в финале такого сугубо методологического произведения как «Очерк историки».

В связи с темой социальных функций истории упомянем и о возникшей на исходе XX века новой волне озабоченности общества состоянием массового исторического образования (первая волна пришлась как раз на время Дройзена). Если в XIX в. становление общеобразовательной школы ставило вопрос о создании «правильных» программ по истории, так как «изучение истории есть основа политического (курсив наш – И. С., А. П.) воспитания и образования»⁷⁰, то сегодня претензии общественности самых разных стран относятся и к приведению содержания программ по истории в соответствие с политическим реалиями, и к качеству исторических знаний населения. Реакция на вызовы общественности тех историков, которых больше волнует обновление научного содержания массовых исторических представлений, близка идее Дройзена, который четко разделял познавательные и социальные функции истории и определял «значение истории в деле образования» в том числе и такими словами:

«У любого настоящего существует потребность заново реконструировать историю своего становления, своего прошлого, т.е. понять все то, что есть и стало таковым, осмыслить в свете добытого нового знания (курсив наш – И. С. , А. П.) как бы с более высокой точки, окидывая взором все бóльшие пространства»⁷¹.

В связи с призывами некоторых современных исследователей к демократизации процесса производства исторического знания, к созданию истории «людьми с улицы» (и даже крайними утверждениями о превосходстве такого способа историописания), актуальным остается и мнение Дройзена о непроницаемой границе между «популярной» (общедоступной) и научной историей.

«… Многие результаты исторического исследования никак не подходят для того, чтобы их излагали в популярнейшей форме. Один александрийский ученый, когда царь Птолемей VII пожелал выучить математику за короткое время, ответил ему: “К наукам нет царского пути”. Но нет и народного пути к наукам, широкой столбовой дороги для всякого человека из народа. Любая наука по своей природе эзотерична и должна оставаться таковой. Ибо лучшая часть всякого научного познания есть сам труд познания»⁷².

И любителям модного конструкта «историческая память» есть что почерпнуть из размышлений полутора вековой давности о соотношении социальных представлений, укорененных в традиции, и профессионального исторического знания. Очевидно, что Дройзен безошибочно чувствовал разницу между знанием, запечатленным в текстах, и памятью, передаваемой в образцах поведения, ритуалах и т. д.

«Любое воспоминание, – говорил Дройзен, – пока оно внешне не зафиксировано (в поэтической речи, в сакральных формулах, в письменной редакции и т. д.), живет и преобразуется вместе с комплексом представлений тех, кто ими руководствуется (например, “традиция” в римской церкви)»⁷³.

Перечень актуальных идей Дройзена можно и продолжать, но пора признаться, что мы действуем в режиме историцистского подхода, при котором важно обнаружить и зафиксировать все интересные (и даже не очень интересные) идеи или работы (вплоть до неопубликованных рукописей), создававшиеся в прошлом, независимо от того, были ли они известны современникам и, тем более, оказали ли они влияние на потомков⁷⁴. Поскольку Дройзен при жизни не опубликовал свое основополагающее сочинение по теории исторического знания, его научный приоритет в этой области фактически остался непризнанным. Более того, «Энциклопедии и методологии истории» Иоганна Густава Дройзена не повезло дважды.

Первый раз потому, что она не была издана тогда, когда она была создана (за исключением тезисного «Очерка историки»). Тем самым в развитии теории исторического знания исследование Дройзена не сыграло той основополагающей роли, которую оно могло бы сыграть. Хотя имя Дройзена, как правило, упоминается в ряду основоположников теоретических основ исторической науки второй половины XIX в., и тезисы его были известны и высоко оценены по крайней мере многими ведущими немецкими историками (среди них: Фридрих Мейнеке, Отто Хинце, Эрнст Трёльч, Эрих Ротхакер), при этом обычно читали и, соответственно, цитировали написанные и опубликованные позднее монографические исследования Бернгейма, Ланглуа и Сеньобоса, а также, когда речь шла об определении характера исторического знания – Дильтея, Виндельбандта и Риккерта.

Второй раз «историке» не повезло потому, что когда наконец эти лекции были изданы в Германии, шел 1936 год. Место и время – роковые для произведения, содержащего концепцию исторического значения. Публикация сочинения примерно совпала по времени с появлением теоретических работ Чарльза Бирда, Карла Беккера, Мортона Уайта, Фридриха Мейнеке, Марка Блока, Люсьена Февра, Робина Коллингвуда, но ведь написано оно было на 80 лет раньше! Тем не менее, по нашему мнению, публикация могла бы стать заметным явлением в исторической науке и в 1930-е годы, если бы не изоляция нацистской Германии в интеллектуальном пространстве. Впрочем в середине XX в. речь в любом случае могла идти скорее об оценке места Дройзена в дискуссиях об историческом знании post factum. В результате, несмотря на то, что его сочинения относятся к классике исторической мысли и упоминаются без исключения всеми, кто пишет о проблеме методологии истории, сам текст оказывается, как правило, вне поля зрения. И совершенно незаслуженно. Как бы далеко вперед ни продвинулись за последующие полтора столетия социальные науки, многие идеи Дройзена и по содержанию и по форме оставались актуальными на протяжении всего XX века в контексте дискуссий о характере исторического знания.