ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ НАРОДОВ

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

ГЛАВНЫЕ ОБЛАСТИ ПСИХОЛОГИИ НАРОДОВ
...Пытаясь определить и отграничить те области, в которых психологическое исследование может идти рука об руку с историческим, мы снова приходим к языку, мифам и обычаям так как в этих областях искомый характер общей закономерности сочетается с выражающимся в жизни как индивидуума, так и народов характером исторического развития. Язык содержит в себе общую форму живущих в духе народа представлений и законы их связи. Мифы таят в себе первоначальное содержание этих представлений в их обусловленности чувствованиями и влечениями. Наконец, обычаи представляют собой возникшие из этих представлений и влечений общие направления воли. Мы понимаем поэтому здесь термины «миф» и «обычаи» в широком смысле, так что термин «мифология» охватывает все первобытное миросозерцание, как оно под влиянием общих задатков человеческой природы возникло при самом зарождении научного мышления; понятие же «обычаев» обнимает собой одновременно и все те зачатки правового порядка, которые предшествуют планомерному развитию системы права, как историческому процессу.

Таким образом, в языке, мифах и обычаях повторяются как бы на высшей ступени развития те же элементы, из которых состоят данные, наличные состояния индивидуального сознания. Однако духовное взаимодействие индивидуумов, из общих представлений и влечений которых складывается дух народа, привносит новые условия. Именно эти новые условия и заставляют народный дух проявиться в двух различных направлениях, относящихся друг к другу, приблизительно как форма и материя — в языке и в мифах. Язык дает духовному содержанию жизни ту внешнюю форму, которая впервые дает ему возможность стать общим достоянием. Наконец, в обычаях это общее содержание выливается в форму сходных мотивов воли. Но подобно тому как при анализе индиви-

дуального сознания представления, чувствования и воля должны рассматриваться не как изолированные силы или способности, но как неотделимые друг от друга составные части одного и того же потока душевных переживаний, — точно так же и язык, мифы и обычаи представляют собой общие духовные явления, настолько тесно сросшиеся друг с другом, что одно из них немыслимо без другого. Язык не только служит вспомогательным средством для объединения духовных сил индивидуумов, но принимает сверх того живейшее участие в находящем себе в речи выражение содержании; язык сам сплошь проникнут тем мифологическим мышлением, которое первоначально бывает его содержанием. Равным образом и мифы и обычаи всюду тесно связаны друг с другом. Они относятся друг к другу так же, как мотив и поступок; обычаи выражают в поступках те же жизненные воззрения, которые таятся в мифах и делаются общим достоянием благодаря языку. И эти действия в свою очередь делают более прочными и развивают дальше представления, из которых они проистекают. Исследование такого взаимодействия является поэтому, наряду с исследованием отдельных функций души народа, важной задачей психологии народов.

Конечно, при этом не следует совершенно упускать из виду основное отличие истории языка, мифов и обычаев от других процессов исторического развития. По отношению к языку отличие это думали найти в том, что развитие его представляет собой будто бы не исторический, но естественноисторический процесс. Однако выражение это не совсем удачно; во всяком случае в основу его положено признание того, что язык, мифы и обычаи в главных моментах своего развития не зависят от сознательного влияния индивидуальных волевых актов и представляют собой непосредственный продукт творчества духа народа; индивидуальная же воля может внести в эти порождения общего духа всегда лишь несущественные изменения. Но эта особенность обусловлена, разумеется, не столько действительной независимостью от индивидуумов, сколько тем, что влияние их в этом случае бесконечно более раздроблено и поэтому проявляется не так заметно, как в истории политической жизни и более высоких форм развития духовной жизни. Но в силу этой незаметности индивидуальных влияний каждое из них может быть продолжительным лишь в том случае, если оно идет навстречу стремлениям, уже действующим в общем духе народа. Таким образом, эти восходящие к самым зачаткам человеческого существования процессы исторического развития действительно приобретают известное сродство с процессами в природе, поскольку они кажутся возникающими из широко распространенных влечений. Волевые импульсы слагаются из них в цельные силы, обнаруживающие известное сходство со слепыми силами природы также в том, что влиянию их невозможно противостоять. Вследствие того что эти первобытные продукты общей воли представляют собой производные широко рас-
171

пространенных духовных сил, становится понятным и общезначимый характер, свойственный явлениям в известных основных их формах; становится понятным и то, что характер этот не только делает их объектами исторического исследования, но в то же время придает им значение общих продуктов человеческого общего духа, требующих психологического исследования.

Если поэтому на первый взгляд и может показаться странным, что именно язык, мифы и обычаи признаются нами за основные проблемы психологии народов, то чувство это, по моему мнению, исчезнет, если читатель взвесит то обстоятельство, что характер общезначимости основных форм явлений наблюдается преимущественно в указанных областях, в остальных же — лишь поскольку они сводятся к указанным трем. Предметом психологического исследования, — которое имеет своим содержанием народное сознание в том же смысле, в каком индивидуальная психология имеет содержанием индивидуальное сознание, — может быть поэтому, естественным образом, лишь то, что для народного сознания обладает таким же общим значением, какое для индивидуального сознания имеют исследуемые в индивидуальной психологии факты. В действительности, следовательно, язык, мифы и обычаи представляют собой не какие-либо фрагменты творчества народного духа, но самый этот дух народа в его относительно еще не затронутом индивидуальными влияниями отдельных процессов исторического развития виде.

ИНДИВИДУАЛИЗМ В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОВЕДЕНИИ

Так далеко не идет Пауль. Наоборот, он тщательно подчеркивает, что значительные изменения в языке, вероятно, исходят от большого числа индивидуумов. Но принципиального значения это различие между Дельбрюком и Паулем не имеет; поэтому нет ничего удивительного в том, что языковеды, предпочитающие занять

определенную позицию, склоняются более в сторону крайнего индивидуализма Дельбрюка, чем умеренного индивидуализма Пауля¹. И для Пауля общество — сумма индивидуумов, не более. То, что в нем происходит, имеет свой источник в одаренных одинаковыми душевными силами индивидуумах. Когда один индивидуум оказывает влияние на другого, то в общем происходит то же самое, что и при возникновении чувственного восприятия из воздействия какого-либо внешнего раздражения. Пауль совершенно не принимает в расчет того факта, что язык, мифы, обычаи создаются именно обществом и при развитии их во всех существенных отношениях общество определяет индивидуум; индивидуум же не определяет общество даже каким-либо косвенным образом.

Обоснование этого воззрения сводится у Пауля главным образом к доказательству с помощью примеров или, выражаясь в логических терминах, к наведению от немногих случаев ко всем, причем противоречащие инстанции оставляются без внимания. Так, изменения в языке, или новообразования, иногда распространяются из одного какого-нибудь места на более обширную территорию, особенности местного диалекта могут перейти в литературный язык, в редких случаях даже отдельный человек может произвольно изобрести слово. Никто не спорит против такого утверждения. Однако такие рассуждения отнюдь не доказывают, что приведенные случаи представляют собой обычный, закономерный ход развития. Всем этим случаям можно противопоставить другие, в которых процесс, по всей видимости, совершается обратным порядком. Общий язык распадается на отдельные диалекты, из местного диалекта в свою очередь выделяется индивидуальная манера говорить, которая бывает тем более характерной, чем выше культура. Наконец, тем редким случаям введения новообразований в языке индивидуумом можно противопоставить подавляющее число других случаев, в которых индивидуум сам почерпает из общего языка. Поставим же по отношению к этим двум противоположным друг другу течениям, и здесь, как везде, пробивающимся в духовной жизни, вопрос так, как по справедливости и следует его поставить: что в этом столкновении противоположных сил будет первичным? Тогда не останется никакого сомнения в том, что общее будет, взятое в целом, первичным явлением, а дифференциация и индивидуализация — последующим. Допуская противоположное, мы должны были бы совершенно превратно истолковать развитие культуры или же предположить, что язык является каким-то удивительным исключением среди продуктов человеческого духа. Когда, несмотря на то, делаются все же попытки применить к таким явлениям общеизвестной дифференциации индивидуалистическую гипотезу, то на сцену тотчас же выступают произвольные построения, во всех пунктах противоречащие дейст-
¹ Так, напр., Hugo Schuchardt, Sprachgeschichtliche Werke. Festschrift zur Philologenversammlung in Graz, 1910.
173

вительным фактам. Так, например, Пауль утверждает, что распадение языка на диалекты случается всюду тогда, когда «индивидуальные отличия выходят за известную грань». Следовательно, от одного индивидуума или от ограниченного числа индивидуумов должны постепенно распространяться своеобразные отклонения их индивидуальных языков¹. Я не отрицаю, конечно, того, что можно конструировать процесс таким образом. Но если мы примем во внимание условия, в которых происходит первоначально такое распадение языков, то едва ли будет вероятным, что процесс этот происходит таким образом и в действительности. Дифференциация языка на диалекты, как показывает исследование языков современных первобытных народов, самым тесным образом связана с делением племен на меньшие группы и в дальнейшем — с переселениями племен. Орда вместе живущих людей имеет общий язык, в котором совершенно растворяются индивидуальные отклонения, равно как и различия в обычаях и в культе. Если орда увеличивается, она распадается, часть выделяется и перекочевывает, ищет более отдаленных мест для охоты и начинает далее самостоятельно развиваться в новых условиях. Следы таких выделений встречаются в ясной форме еще и в настоящее время у бесчисленных австралийских и американских племен, и мы, наверное, не ошибемся, если будем представлять себе, что языки и диалекты современных культурных народов выделились когда-то в общем аналогичным образом. Но процесс преобразования одного из таких языков выделившегося племени не может существенным образом разниться от процесса происхождения языка вообще. Подобно тому как язык вообще не изобретен индивидуумом или ограниченным числом индивидуумов, так и развитие языка выделившегося племени не обусловлено распространением индивидуальных языков, но само общество создало новый язык. Следовательно, и в этом случае гипотеза индивидуального языка обобщает явления позднейшей культуры, чтобы затем отнести их к любой прошлой эпохе. Вновь выплывает, таким образом, превратное понятие истории, подобное тому, с которым оперировало индивидуалистическое и рационалистическое Просвещение. Самостоятельная личность ставится не там, где мы должны бы были видеть ее на основании наших антропологических и социологических знаний, — в конце истории, но, наоборот, в самом начале ее.

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Когда Г. Штейнталь более 50 лет назад опубликовал свою книгу «Грамматика, логика и психология», объединенные в ее названии три понятия точно характеризовали сущность принятой в то время
¹ Н. РauI, Prinzipien der Sprachgeschichte, 4. Aufl., S. 38.

² W. Wundt, Sprachgeschichte und Sprachpsychologie, Leipzig, 1901, Перевод 3. М; Мурыгиной.
174

точки зрения на проблемы языка. В этой книге место философии, бывшей до того времени наряду с грамматикой и логикой непременной частью языкового анализа, впервые заняла психология, что придало работе Штейнталя характер программы, в осуществлении которой, несомненно, громадные заслуги принадлежали как ему самому, так и его последователям — языковедам и психологам. Но грамматика, которую Штейнталь противопоставил психологии, уже миновала стадию старой нормативной грамматики и стала наукой исторической; и поэтому логическая интерпретация языковых явлений, с критикой которой в психологическом плане выступил в своей книге Штейнталь, нашла сильную соперницу в исторической грамматике.

Ныне, когда историческое описание языка и возникшая из этого описания историческая грамматика, бесспорно, заняли господствующее положение, едва ли имеет смысл заниматься рассмотрением отношений грамматики к логике и психологии, как это в свое время пытался делать Штейнталь. В настоящее время особую актуальность приобретает иное отношение, которого в то время не существовало вообще или по крайней мере в его теперешней форме: отношение истории языка к психологии языка. Уже Штейнталю было ясно, что историческое и психологическое исследования языка, которые преследуют различные задачи, нуждаются во взаимной поддержке; психология должна заниматься изучением языковых фактов, устанавливаемых историей языка, а последняя — их психологической интерпретацией; и причина его успеха кроется, пожалуй, скорее в существовании такой обоюдной потребности, чем в отдельных психологических воззрениях, к которым он обратился, успеха, который отчетливо сказался в том факте, что представителями нового направления стали не психологи, а лингвисты, такие, как, наряду со Штейнталем, Г. Пауль и Ф. Мистели, а также и в огромном влиянии, которое приобрела в языкознании именно работа Г. Пауля. И сколько бы Г. Пауль в противоположность Штейнталю ни подчеркивал, что истории языка должно быть отведено особое, независимое от психологии место, основное значение и основная причина успеха его работы «Принципы истории языка», несомненно, заключается в том, что он максимально исключил из рассмотрения гипотетические элементы истории языки и поэтому повсюду лишь на основе достоверно известных явлений наших новых языков, и прежде всего немецкого языка, пытался психологически истолковать факты языкового развития. Несомненно, что работа Плуля завоевала успех и приобрела влияние как работа по психологии языка, но не истории языка, чем она не может и не претендует быть ни по расположению, ни по трактовке материала. Менее всего хотелось бы подвергать сомнению то отношение обоюдной взаимопомощи, обоснование которого в столь большой степени является заслугой Штейнталя и его последователей из школы Гербарта, хотя характер этого отношения определен менее чем ясно. И действительно, я полагаю, что в
175

этом существенном пункте современная психология должна превзойти школу Гербарта, если только она хочет соответствовать задачам, которые перед ней ставят история языка, с одной стороны, и психология языка, с другой, как этого требует современное состояние науки.

В ясном изложении важнейших применительно к языку направлений психологии, приводимом Дельбрюком в первой главе своей книги¹, отсутствует упоминание именно этого пункта, который, как я полагаю, является решающим при определении отношений обеих дисциплин; и да будет мне позволено еще один раз его настойчиво выделить, хотя это мною уже и сделано во введении к моей «Психологии народов» и явствует из рассмотрения отдельных проблем настоящей работы.

Штейнталь назвал программной работу «Грамматика, логика и психология». Этим он указал, что психология, так же как и логика сами по себе относятся к области, лежащей за пределами науки о языке. Действительно, в полном соответствии с системой Гербарта он при рассмотрении языковых проблем всюду исходил из того положения, что психологические законы, установленные независимо от языковых явлений, применимы для интерпретации последних. Если я выше охарактеризовал отношения науки о языке и психологии как отношения обоюдной взаимопомощи, то нельзя не признать, что в работах Штейнталя и его последователей едва ли не исключительно была принята во внимание, или по меньшей мере была официально признана непосредственным содержанием выставленной программы, лишь одна сторона этих взаимоотношений — применение психологии к языку, в то время как другая сторона — использование языковых фактов для психологического познания — проявлялась между прочим и случайно, как это с самого начала и должно было быть ввиду ограниченности привнесенной в язык психологической системы. Из этой установки гербартовской психологии по отношению к науке о языке Пауль и сделал лишь справедливое логическое заключение, когда он противопоставил психологию лингвистике как нормативную науку науке исторической.

И если я назвал настоящую работу не «История языка и психология», а именно «История языка и психология языка», то вторая часть этого наименования должна указывать на то, что, по моему мнению, при ныне существующих отношениях обеих дисциплин, когда, впрочем, очевидным является возможность также иного применения, а именно использование в языке воззрений и результатов, установленных при рассмотрении более простых проблем экспериментальной психологии, — центром тяжести этих отношений для нас в настоящее время все же должна стать их другая сторона — извлечение психологических знаний из фактов языка, и прежде всего из истории языка. Нам потребуется язык для того,
¹ В. Delbrück, Grundfragen der Sprachforschung, Strassburg, 1901.
176

чтобы создать устойчивую психологию сложнейших духовных процессов даже и в том случае, если обнаружится, что лингвистика может обойтись без помощи психологии, в чем я, впрочем, сомневаюсь. Дельбрюк, как мне кажется, не учел этого изменения постановки вопроса, пройдя мимо нее. О том, что я в своей работе стремился использовать факты языка прежде всего для психологии, а также и о том, что законы элементарных ассоциаций, ассимиляции, волеизъявлений и т. п., которые я пытался установить, сами по существу могут быть выведены лишь из языковых явлений, насколько могу судить, в его работе нигде не упоминается. Дельбрюк рассматривает психологию Гербарта и те психологические воззрения, к которым я частично пришел в результате переработки простейших экспериментальных проблем и которые частично (отнюдь не в малой степени) почерпнул из моих занятий языком, как две психологические отдельные системы, привнесенные в язык извне, и полагает, что согласно предпосылкам каждой из них можно различным образом толковать языковые факты. Очевидно, с этим обстоятельством связано и то, что выражения «психология языка» и «философия языка» он без всякой дифференциации использует применительно ко всем исследованиям, лежащим вне истории языка. Между применением к языку заведомо метафизически ориентированной психологической системы и старой философией языка не существует действительно очень глубокого различия, в то время как, с моей точки зрения, следует уделять особое внимание тому обстоятельству, что психология в отличие от языка является чисто эмпирической наукой, которая больше не имеет ничего общего с метафизическими спекуляциями о происхождении и сущности языка. Это рассмотрение психологии языка как разновидности философии языка и как системы понятий, привносимых в язык в известной мере извне, особенно характерно проявляется у Дельбрюка при ретроспективном обзоре, которым он заканчивает свое сравнительное изложение различных «психологии». Лингвисту — к этому сводятся рассуждения Дельбрюка — в общем совершенно безразлично, какую именно систему использовать в его практике языкового исследования. Он может одинаково хорошо воспользоваться как посылками гербартовской статики и механики представлений, так и ассимиляциями и прочими элементарными процессами современной психологии. Поэтому лингвисту совсем не обязательно иметь определенную точку зрения на содержание этих теорий. Не следует также полагать, что у лингвиста, который пожелает перейти от одной теории к другой, при этом «могут возникнуть серьезные трудности в каком-либо пункте его научной работы».

Я сильно сомневаюсь в том, что утверждение психолога, по которому для психологического толкования языковых фактов совершенно безразлично, как именно они возникли исторически (если уж они возникли любым допустимым образом), было бы благожелательно воспринято Дельбрюком. Он совершенно спра-
177

ведливо возразил бы, что в области истории не существует двух истин, более того, что историк, а соответственно и специалист по истории языка должен показать, как действительно возникали явления, но не как они любым надуманным образом могли бы возникнуть; поэтому психолог должен отдавать себе отчет в том, как психологически истолковать именно данную и действительную взаимосвязь, а не любую другую, гипотетически возможную. Правда, и в исторической науке взаимосвязь фактов известна недостаточно полно. Поэтому возможны различные толкования причин возникновения того или иного явления, и, как известно, именно в истории языка обычно обнаруживаются несогласия исторических воззрений. Однако есть очень большое различие между такими отдельными сомнительными случаями и общим ходом всеобщего исторического развития. Здесь, если отойти от проблем происхождения, находящихся вне компетенции исторической науки, бесспорно, существует лишь одна — единственная история языка, а не различные, совершенно отличающиеся друг от друга исторические системы, между которыми можно было бы свободно выбирать. Поскольку существует лишь одна историческая истина, постольку должна существовать и лишь одна психологическая истина. Двоякая, и притом видоизменяющаяся, психологическая интерпретация какого-либо исторического явления может оказаться неверной. Но чтобы они обе были одновременно достоверными или чтобы они, как это формулирует Дельбрюк, были одинаково пригодными — это представляется мне невозможным. Ибо всякая неверная интерпретация не пригодна уже сама по себе, если усматривать смысл интерпретации не в том, чтобы сводить положение вещей к любой, возможно, совершенно надуманной связи, а в том, чтобы ее правильно истолковать.

Я отнюдь не утверждаю, что только на моей стороне находится объективная истина. Я неоднократно мог ошибаться в частностях. И если я все же полагаю, что, несмотря на это обстоятельство, мое общее понимание языковых явлений тем не менее не является несправедливым, то это отнюдь не потому, что мое суждение меня не может обманывать, а потому, что психологические предпосылки, на основе которых я интерпретировал язык, почерпнуты мною прежде всего из самого языка, а не перенесены на него из каких-то заранее заданных произвольных систем. Конечно, порою возможно подвергнуть сомнению достоверность отдельных языковых фактов, положенных мною в основу обобщения; может быть, и весь метод обобщения также является уязвимым. Поэтому я едва ли мог бы что-либо возразить Дельбрюку, если бы он объявил, что гербартовское понимание души и духовных процессов со всеми теми последствиями, которые отсюда вытекают для психологической интерпретации языка, является, по его мнению, правильным и что поэтому он и предпочитает его придерживаться. Но как можно считать, что два мнения являются одновременно справедливыми
178

или, — что, пожалуй, в конечном счете одно и то же, — одинаково несправедливыми и поэтому одинаково применимыми к истолкованию различных фактов, — этого я не понимаю. Еще менее я способен понять, когда сам Дельбрюк порой, особенно при рассмотрении вопроса об изменении значений слов, не в состоянии воздержаться от признания, что способ умозрительного рассмотрения, свойственный гербартовской психологии, сам приводит здесь к тому, что логическая система с ее иерархией понятий, куда искусственно укладываются начальный и конечный момент изменения значения, становится на место психических мотивов, которые действуют при этих процессах. Если он в этом случае признает правильным вместо логической классификации результатов изменений вскрыть психологическую обусловленность процесса, то я считаю, что подобный возврат к непосредственному психологическому толкованию необходим не только в данном вопросе, где, впрочем, расхождение между задачей и ее решением особенно ярко бросается в глаза, но в равной мере необходим повсюду. И если Дельбрюк даже считает, что вместо того, чтобы прослеживать отдельные психологические отличия этих процессов, вполне возможно «(ограничиться признанием, что весь процесс изменения значений основан на ассоциациях», и приписывать классификации «лишь качества удобной обозримости», то я никак не могу с этим согласиться. Конечно, совершенно справедливо, что «история каждого отдельного слова имеет свою особенность» и что «своеобразие отдельного часто не охватывается общим». Но если задачей объяснения изменений значений слов признается выведение из фактов психологических процессов, которые доминируют в каждом отдельном случае, то я полагаю, что при анализе этих фактов никогда не следует довольствоваться общим поверхностным впечатлением ассоциации, так как главной задачей является именно возможно тщательное и подробное исследование самих конкретных процессов. Что сказал бы Дельбрюк, если бы после того, как был установлен закон Гримма о передвижении согласных, кто-нибудь попытался бы утверждать, что безоговорочное признание этого закона уже полностью объясняет все случаи его употребления и что совсем не требуется исследовать каждый отдельный случай проявления этого закона? Я полагаю, что к задачам исследования психологии языка следует подходить с той же самой меркой, что и к задачам исследования истории языка. Слово «ассоциация» остается лишенным содержания до тех пор, пока оно не будет воплощено в конкретных явлениях, лишь путем анализа которых это понятие, употребляемое часто столь шаблонным и потому малопригодным образом, может обрести реальное содержание. Поэтому я убежден, что и здесь выступит нечто противоположное тому упрощению схемы ассоциаций, которое предсказал Гербарт. Придется признать тот факт, что чем больше дифференцируешь психологические процессы, тем сильнее стремишься применить общие психологические точки зрения к истолкованию отдельных явлений.

Безусловно, Дельбрюк возразит мне, что его позиция в этом вопросе является позицией лингвиста, а не психолога. Действительно, задачей его книги «Основные вопросы исследования языка» отнюдь не является рассмотрение собственно психологических вопросов. Более того, в спорах различных психологических направлений Дельбрюк предпочитает играть роль незаинтересованного зрителя, отклоняя необоснованные притязания психологии там, где они вступают в конфликт с историей языка, а в остальном стараясь быть как можно более добросовестным и беспристрастным, ища случая воздать должное достижениям, которых смогли достичь психология и история языка. Совершенно очевидно, что при такой точке зрения поставленный вопрос легко мог принять и следующую форму: что именно из результатов психологических исследований является для лингвиста практически пригодным или непригодным? Вопрос, который не просто равнозначен другому: что является истинным или не истинным? Практически пригодными могут быть определения, классификации, а иногда и сами интерпретации, истинности которых не придается даже особого значения. Я совсем не хочу утверждать, что Дельбрюк по отношению к использованию психологии в лингвистике сознательно превозносит исключительность принципа практической полезности. Но это действительно у него проявляется, да это никак и не может быть иначе при таком соблюдении нейтралитета по отношению к различным психологическим воззрениям. Поэтому я и считаю, что при обсуждении отдельных проблем нельзя игнорировать его односторонности, а поскольку это касается психологической стороны процессов, и неизбежной поверхностности, к которым приводит такой чисто практический способ рассмотрения. Как он считает излишним углубляться в своеобразие ассоциативных процессов при изменениях значения слов, так и при «ассоциативных процессах по пространственной смежности» или при «образованиях по аналогии» он признает «непрактичным» особое выделение контрастной ассоциации, хотя в этих случаях явно налицо своеобразная по своему возникновению и влиянию психологическая форма, которая выделяется не только своей ограниченной применимостью к определенной понятийной области, но также и тем, что в ней массовое воздействие элементов многочисленных словесных представлений уступает место скорее влиянию единичных представлений, которые прежде совершенно неправомерно устанавливались при так называемых «вещественных образованиях по аналогии». В противоположность этому положение, выдвинутое Дельбрюком, по которому иногда бывает трудно установить, имеем ли мы дело с ассоциациями по сходству понятийных элементов или налицо контрастное влияние, не имеет значения для теоретической части работы, так как сложность причин никогда не может служить основанием для того, чтобы произвольно упрощать рассмотрение множества условий, принимая во внимание лишь одно из них.

Сходным образом эта точка зрения практического упрощения применяется в ущерб существенным различиям при рассмотрении падежных форм. В этом вопросе Дельбрюк принимает мою точку зрения на так называемый «местный падеж», т. е. признает, что в этом падеже находят выражение не только пространственные, но и наглядные отношения; он признает также, что для других падежей определяющими являются не такие отношения вещей, которые даны в наглядном представлении, а определенные логико-грамматические отношения. Правда, он возражает против различения «падежей внутренней и внешней детерминации», так же как и против дальнейшего раскрытия отношений этих падежных форм. Я должен, впрочем, признать, что именно в этом случае решающим явилось использование данных, привлеченных из Других языков, а не только из индоевропейских; но полагаю, что и факты развития индоевропейской системы падежей также легко объясняются на основе предлагаемой точки зрения. Насколько я могу судить, основным доводом Дельбрюка является невозможность разграничения внутренней и внешней детерминации в случаях колеблющегося употребления некоторых падежей, особенно родительного и дательного. Я попытался объяснить случаи подобного совпадения падежных форм близостью ассоциативных условий, но Дельбрюк не останавливается подробно на этом объяснении. Ибо и в этом случае его точка зрения остается верной принципу возможно большего практического упрощения; поэтому он и считает нужным придерживаться классификации падежей на «местные» и «неместные». Мне представляется, что как в теоретическом, так и в практическом плане такая классификация весьма сомнительна, ибо к одному из членов ее приходится прибавлять заверение в том, что использованное выражение является, собственно говоря, неверным, а к другому — что он выделяется лишь по наличию отрицательного признака, что не только ничего не говорит о содержании обозначаемых понятий, но и исключает возможность сравнения содержаний, относящихся к другим понятийным областям.

Я ограничусь рассмотрением этих двух примеров, заимствованных из весьма различных областей грамматической системы, для того, чтобы проиллюстрировать результаты, к которым приводит намеренно последовательная установка лингвиста — практика. Я не сомневаюсь в том, что и сам Дельбрюк должен будет признать неосновательность такой позиции, как только лингвистика захочет применить также и к психологической части своих интерпретаций оба основных принципа, безоговорочно используемых в ее собственной сфере, согласно которым, во-первых, существует лишь одна истина и не может быть многих, отличающихся друг от друга истин и, во-вторых, следует стремиться к предельной точности анализа каждого сложного факта, а не ограничиваться лишь его простейшим практически пригодным рассмотрением. Последним современное языкознание вообще не занимается, в
181

чем в большей части повинно само состояние психологии, а не наука о языке. Лингвист, правда, при рассмотрении целого ряда своих проблем испытывает необходимость обратиться к психологии. Весьма показательна в этом отношении новая работа Дельбрюка, которая свидетельствует о столь серьезном знакомстве с современной психологической литературой, что являет собой приятный контраст сравнительно с работами выдающихся лингвистов более раннего времени, которые сплошь и рядом довольствовались той разновидностью вульгарной психологии, творцами коей в случае надобности являлись они сами. В настоящее время положение вещей изменилось. Теперь признается необходимость научной психологии. Но эта научная психология еще не рассматривается с точки зрения самостоятельной эмпирической области знания, в основу которой, между прочим, положены и факты истории языка; в ней в лучшем случае усматривается некое внешнее вспомогательное средство, прибегнуть к которому лингвистика может в тех случаях, когда ей это покажется полезным. Как используют пишущую машинку системы Ремингтона или системы Хэммонда без того, чтобы это имело существенное значение для целей машинописи, так якобы следует применять и гербартовскую или какую-либо другую психологию, если в случае надобности появляется необходимость психологической интерпретации языковых фактов.

Когда я задаю себе вопрос: почему столь выдающийся специалист по истории языка, как Дельбрюк, занял в общем и целом по отношению к психологии именно эту позицию практической пригодности, — то, как я полагаю, более или менее удовлетворительно ответить на него можно, лишь признав, что современная наука о языке и возникшая из нее историческая грамматика применительно к историческому материалу в основном отказались от точки зрения старой формальной грамматики, но как только им приходится заниматься интерпретацией элементов, не относящихся непосредственно к исторической науке, традиции старой грамматики возрождаются.

Старая грамматика стремилась к предельной ясности и обозримости схем и систем, нередко смешивая задачи обучения и науки. Отсюда и проистекает, с одной стороны, сродство старой грамматики и логики и, с другой стороны, ее стремление к возможно более простому, практически применимому, системному упорядочиванию материала, достичь которого можно было, правда, только пренебрегая как историческим, так и психологическим развитием языка. В вопросе психологической интерпретации языковых процессов современная история языка, как мне кажется, продолжает оставаться все еще на позициях старой грамматики. Вопросы возникновения и взаимосвязи различных явлений гораздо меньше интересуют историю языка, чем вопросы о том, как их удобнее разгруппировать по возможно более простой схеме. Этим самым история языка приносит вред прежде всего

себе самой. Ибо причины, обусловливающие развитие языка, в их очень значительной части являются все же психическими причинами. В неверной психологической интерпретации с самого начала заложено и неверное историческое понимание. И если это сразу не бросается в глаза, то главным образом потому, что современная наука о языке еще в значительной степени довольствуется той внешней историей языка, которая устанавливает последовательность фактов, нимало не заботясь о том, почему они стали такими. Поэтому чем заметнее сейчас в лингвистических исследованиях будет тенденция к превращению внешней истории языка одновременно во внутреннюю, тем вероятнее станет надежда, что постепенно исчезнет и то утилитарное применение психологии, которое измеряет историю языка лишь внешней меркой практической пригодности. Такое изменение установок неизбежно должно наступить с того момента, когда лингвистика в большей степени, чем это, видимо, имеет место сейчас, осознает то богатство, которое сам язык предоставляет в распоряжение психологии. Опять-таки это утверждение не распространяется на любую из психологических школ метафизического происхождения. Оно действительно лишь для той психологии, которая так же, как история языка в своей области, при изучении фактического материала стремится к строго научному обобщению своих понятий и законов с тем, чтобы вновь положить их в основу конкретного анализа.

V. МЛАДОГРАММАТИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

В последней четверти прошлого века в языкознании определилось направление, которому за молодой задор его представителей, с каким они нападали на старшее поколение языковедов, немецкий филолог Ф. Царнке присвоил шутливое название «младограмматиков» (Junggramrnatiker). Один из зачинателей этого направления, К. Бругман, превратил это название в знамя новой лингвистической школы, и оно со временем приобрело все права лингвистического термина.

К новому направлению примыкали по преимуществу ученые Лейпцигского университета (почему младограмматиков иногда именуют также лейпцигской школой языкознания) — А. Лескин (1840 — 1916), К. Бругман (J849 — 1919), Г. Остгоф (1842 — 1907), Г. Пауль (1846 — 1921), Б. Дельбрюк (1842 — 1922) и др.

К позициям младограмматизма в той или иной степени приближался также Ф. де Соссюр (1857 — 1913) на первом этапе своей деятельности, Ф. Ф. Фортунатов (1848 — 1914), В. Томсен (1842 — 1927) и др. Однако следует иметь в виду, что эти лингвисты слишком своеобразны и оригинальны в своем творчестве (Ф. де Соссюр и Ф. Ф. Фортунатов — создатели своих школ в языкознании), чтобы их можно было безоговорочно относить к младограмматикам. Правильнее было бы говорить о них (привлекая также широкий круг других лингвистов) как о представителях сравнительно-исторического языкознания, развитие принципов которого отнюдь нельзя считать монополией младограмматиков.

Основными работами, в которых с наибольшей полнотой сформулированы принципы младограмматизма, являются: 1) Предисловие Г.Остгофа и К.Бругмана к первому тому «Морфологических исследований» (выпускавшееся ими непериодическое издание). Это опубликованное в 1878 Г. предисловие нередко именуется манифестом младограмматиков. 2) Г. Пауль. Принципы истории языка. (Первое издание вышло в 1880 г., в дальнейшем многократно переиздавалось. Английский перевод второго издания (1886) появился в Лондоне в 1889 г. под названием «Principles of the History of Language»). Русский перевод книги осуществлен Издательством иностранной литературы в 1960 г. Настоящая работа излагает основные проблемы языкознания с позиций младограмматизма и является, таким образом, наиболее полным сводом принципов этой школы. 3) Б. Дельбрюк, Введение в изучение языка. Из истории и методологии сравнительного языкознания.
184

(Русский перевод третьего издания, сделанный студентами Петербургского университета под редакцией Б. С. Булича, вышел в 1904 г.) В 1919 году Дельбрюк выпустил шестое издание своей книги, настолько переработанное, что оно, по сути говоря, представляет собой совершенно новую книгу. Дельбрюк уделяет много места и полемике по поднятым младограмматиками проблемам.

Для более полного ознакомления с лингвистической концепцией младограмматизма полезны также полемические работы Г. Курдиуса «К критике новейшего языкознания (Критика младограмматизма)». К. Бругмана «К современному состоянию языкознания» и Б. Дельбрюка «Основные вопросы исследования языка».

Основным для концепции младограмматизма является представление о языке как об индивидуальной психофизической (или психофизиологической) деятельности. Все языковые изменения, по мнению младограмматиков, совершаются в «обычной речевой деятельности» индивида. Отсюда их требование обратиться к изучению в первую очередь живых языков, которые легче, чем мертвые древние языки, поддаются наблюдению и, следовательно, дают больше материала для вскрытия закономерностей развития языка. С этим связано и их скептическое отношение к реконструкциям индоевропейского праязыка. Впрочем, младограмматики в своей научной практике были непоследовательны и вопреки своим декларативным заявлениям много внимания уделяли изучению именно древних языков и занимались реконструкцией если не индоевропейского праязыка, то отдельных его форм.

Понимание языка как постоянно изменяющегося явления обусловило требование младограмматиками исторического подхода к изучению языка. Исторический подход у них универсализируется и делается обязательным при изучении всех явлений. В целях более глубокого и детального изучения они рекомендовали изолированное рассмотрение отдельных явлений языка (так называемый «атомизм» младограмматиков).

Двусторонность природы языка (это индивидуально-психологическое и физиологическое явление) нашла свое выражение в формулировании младограмматиками методов исторического изучения процессов развития языка. Внимание исследователя должно быть направлено на установление новообразований по аналогии (аналогия покоится на психических явлениях ассоциации) и вскрытие и описание фонетических законов (отражающих физиологическую сторону жизни языка). В понятии фонетического закона, несомненно, отразились прежние воззрения на язык как на естественный организм, подчиненный в своем развитии строгим и не знающим исключений (как и физические законы) закономерностям. Фонетические законы младограмматиков — это последующий этап в стремлении языковедов превратить лингвистику в науку законополагающую.

Явление аналогии и фонетические законы, выдвинутые младограмматиками на первый план в лингвистическом исследовании, в течение многих лет были предметом оживленной дискуссии, в процессе которой самим младограмматикам пришлось пересмотреть понятие фонетического закона. Если первоначально фонетические законы определялись как «законы, действующие совершенно слепо, со слепой необходимостью природы», то в дальнейшем сферу их действия пришлось ограничить рядом факторов (хронологическими и пространственными пределами, встречным действием аналогии, позднейшими иностранными заимствованиями, определенными фонетическими условиями). В поздних работах Б. Дельбрюка находит свое выражение кризис младограмматической концепции; он вообще отказывает в закономерности процессам звуковых изменений, поскольку «язык слагается из человеческих действий и поступков, которые, по-видимому, произвольны».

Введение младограмматиками новых методов исследования сопровождалось многими значительными открытиями в области индоевропейских языков, но вместе с тем знаменовалось сужением научной проблематики. Лингвистические исследования замыкались главным образом в области фонетики, в меньшей мере затрагивая морфологию и почти совсем не касаясь синтаксиса (редкое исключение составляет «Сравнительный синтаксис индоевропейских

языков» Б. Дельбрюка, занимающий последние три тома шеститомных «Основ сравнительной грамматики индоевропейских языков»; первые три тома, посвященные фонетике и морфологии, написаны К. Бругманом) и лексики (если не говорить, конечно, об этимологических исследованиях). В соответствии с этим многочисленные исторические грамматики отдельных индоевропейских языков, написанные младограмматиками, состоят по преимуществу из исторической фонетики и в меньшей мере исторической морфологии.

А. В. Десницкая, Вопросы изучения родства индоевропейских языков, изд. АН СССР, М. — Л., 1955.

В. Томсен. История языковедения до конца XIX века, Учпедгиз, М., 1938.

Ф. Шпехт, Индоевропейское языкознание от младограмматиков до первой мировой войны. Сб. «Общее и индоевропейское языкознание». Изд. иностр. лит., М., 1956.

А. С. Чикобава, Проблема языка как предмета языкознания, Учпедгиз, М., 1959.

С. Д. Кацнельсон. Вступительная статья к книге Г. Пауля «Принципы истории языка», Изд. иностр. лит., М., 1960.