§ 1. Язык как мысль, организованная в звучащей материи

В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от его выражения словами, представляет собою бесформенную и смутную массу. Философы и лингвисты всегда сходились в том, что без помощи знаков мы не умели бы с достаточной ясностью и постоянством отличать одно понятие от другого. Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто не разграничено. Нет предустановленных идей, и нет никаких различении до появления языка.

По сравнению с этим миром расплывчатого не представляют ли, может быть, звуки со своей стороны каких-либо заранее предначертанных сущностей? Ничуть не бывало. Звуковая субстанция не является чем-либо более устойчивым и застывшим, чем мышление; она — не готовая форма, в которую послушно отливается мысль, но мягкое вещество, пластическая материя, которая в свою очередь делится на отдельные частицы, могущие служить необходимыми для мысли «означающими». Итак, мы можем изобразить языковой факт в целом, т. е. язык, в виде ряда смежных подразделений, начерченных как в бесконечном плане смутных идей, так и в столь же неопределенном плане звуков...

Характерная роль языка в отношении мысли не заключается в создании материального звукового средства для выражения идей, но в том, что он служит посредником между мышлением и звуком, и притом таким образом, что их объединение неизбежно приводит к обоюдному разграничению единиц. Мышление, хаотичное по природе, принуждено уточняться, разлагаясь. Нет, таким образом, ни материализации мыслей, ни спиритуализации звуков, а все сводится к тому в некотором роде таинственному явлению, что «мысль — звук» требует наличия делений и что язык вырабатывает свои единицы, оформляясь между двумя бесформенными массами. Представим себе воздух, соприкасающийся с поверхностью воды: при перемене атмосферного давления поверхность воды разлагается на целый ряд делений, т. е. волн;

вот эти-то волны и могут дать представление о связи, иначе — о совокуплении мысли со звучащей материей.

Можно называть язык областью артикуляций, понимая это слово в том смысле, как определено выше; каждый языковой элемент есть маленький член, внутри которого идея закрепляется звуком, а звук становится знаком для идеи.

Язык можно также сравнить с листом бумаги: мысль — его лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную; так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии.

Лингвист, следовательно, работает в пограничной области, где сочетаются элементы обоих порядков; это сочетание создает форму, а не субстанцию.

Эти соображения помогут лучше уяснить то, что было сказано выше о произвольности знака. Не только обе области, связанные в языковом факте, смутны и бесформенны, но и выбор одного акустического отрезка для той или другой идеи вполне произволен. Если бы это было иначе, понятие значимости (ценности) утратило бы некую черту из своей характеристики, так как в ней появился бы извне привнесенный элемент. Но в действительности значимости остаются целиком относительными, вследствие чего связь между идеей и звуком произвольна по самому своему существу.

Произвольность знака в свою очередь лучше нам уясняет, почему языковую систему может создать только социальное явление. Необходим коллектив для установления значимостей, единственное обоснование которых сводится к обычаю и общему согласию; индивид в одиночку не способен создать ни одной.

Сверх того, определенное таким образом понятие значимости показывает нам, что великим заблуждением является взгляд на языковой элемент просто как на соединение некоего звука с неким понятием. Определить его так — значило бы изолировать его от системы, в состав которой он входит; это повело бы к ложной мысли, будто возможно начинать с языковых элементов и из их суммы строить систему, тогда как на самом деле надо, отправляясь от совокупного целого, путем анализа доходить до заключенных в нем элементов.

Для развития этого положения мы последовательно встанем на точку зрения «означаемого», или понятия (§ 2), «означающего» (§ 3) и знака в целом (§4).

Не будучи в состоянии непосредственно ухватить конкретные сущности или единицы языка, в качестве материала мы будем привлекать слова. Хотя слово и не в точности подходит к определению языковой единицы, все-таки оно дает о нем хотя бы приблизительное понятие, имеющее то преимущество, что оно конкретно. Мы будем брать слова только как образцы, равнозначные реальным

элементам синхронической системы, и принципы, установленные нами в отношении слов, будут действительны и вообще для языковых сущностей.

Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это последнее от нее отличается, находясь вместе с тем в зависимости от нее. Между тем этот вопрос разъяснить необходимо, иначе мы рискуем низвести язык до уровня простой номенклатуры.

Возьмем прежде всего значение, как его обычно понимают и как мы его представили. Оно является лишь соответствием слухового образа. Все происходит между слуховым образом и понятием в пределах слова, рассматриваемого как нечто самодовлеющее и замкнутое в себе.

Означаемое

Но вот в чем парадоксальность вопроса: с одной стороны, понятие представляется нам как противопоставленное слуховому образу внутри знака, а с другой, "сам этот знак, т. е. связывающее оба его элемента отношение, так же и в той же степени является противопоставленным прочим знакам языка.

Раз язык есть система, все элементы которой образуют целое, а значимость одного проистекает только от одновременного наличия прочих, согласно схеме:

спрашивается, как может значимость, определяемая таким образом, сливаться со значением, т. е. противопоставленностью слу-
398

хового образа? Представляется невозможным приравнять отношения, изображенные здесь горизонтальными стрелками, к тем, которые выше изображены стрелками вертикальными. Иначе говоря — и возобновляя сравнение с разрезаемым листом бумаги (см. выше) — непонятно, почему отношение, устанавливаемое между отдельными кусками А, В, С, Д и т. д., не отличается от отношения, существующего между лицевой и оборотной сторонами одного и того же куска, а именно А/А', В/В' и т. д.

Для ответа на этот вопрос прежде всего констатируем, что и за пределами языка всякая ценность (значимость) всегда регулируется таким же парадоксальным принципом. В самом деле, для того чтобы возможно было говорить о ценности, необходимо:

1) наличие какой-то непохожей вещи, которую можно обменивать на то, ценность чего подлежит определению;

2) наличие каких-то схожих вещей, которые можно сравнивать с тем, о ценности чего идет речь.

Оба эти фактора необходимы для существования ценности. Так, для того чтобы определить, какова ценность монеты в 5 франков, нужно знать: 1) что ее можно обменять на определенное количество чего-то другого, например хлеба; 2) что ее можно сравнить с подобной ей ценностью той же системы, например с монетой в 1 франк или же с монетой другой системы (долларом и т. п.). Подобным образом и слово может быть обменено на нечто иного порядка, на идею, а кроме того, может быть сравнено с чем-то ему однородным, с другим словом. Таким образом, для определения его ценности (значимости) недостаточно одного констатирования факта, что оно может быть «обменено» на то или иное понятие, т. е. что оно имеет то или иное значение; его еще надо сравнить с подобными ему значимостями, со словами, которые можно ему противопоставить. Его содержание определяется, как следует, лишь через привлечение существующего вне его. Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще главным образом значимостью, а это уже совсем другое.

Для подтверждения этого достаточно немногих примеров. Французское слово mouton может совпадать по значению с русским словом баран, но оно не имеет одинаковой с ним значимости, и это по многим основаниям, между прочим, потому, что, говоря о приготовленном и поданном на стол куске мяса, русский скажет баранина, а не баран. Различие в значимости между баран и mouton связано с тем, что у русского слова есть наряду с ним другой термин, соответствующего которому нет во французском языке.

Внутри одного языка слова, выражающие смежные понятия, взаимно друг друга отграничивают: синонимы, как, например, страшиться, бояться, опасаться, остерегаться, обладают значимостью лишь в меру обоюдного противопоставления; если бы слово страшиться не существовало, все бы его содержание перешло к его конкурентам. Обратно, бывают слова, обогащаю-

щиеся от взаимного соприкосновения; например, новый элемент, привходящий в значимость décrépit («un vieillard décrépit»), проистекает от сосуществования dècrèpi («un mur décrépi»). Итак, значимость любого термина определяется его окружением; даже в отношении такого слова, которое означает «солнце», нельзя непосредственно установить его значимость, если не обозреть того, что его окружает; есть такие языки, в которых немыслимо выражение «сидеть на солнце».

То, что сказано о словах, относится к любым явлениям языка, например к грамматическим категориям. Так, например, значимость французского (или русского) множественного числа не покрывает значимости множественного числа в санскрите (или старославянском), хотя их значение чаще всего совпадает: дело в том, что санскрит обладает не двумя, а тремя числами (мои глаза, мои уши, мои руки, мои ноги по-санскритски или по-старославянски стояли бы в двойственном числе); было бы неточно приписывать одинаковую значимость множественному числу в языках санскритском и французском, старославянском и русском, так как санскрит (старославянский язык) не может употреблять множественное число во всех тех случаях, где оно употребляется по-французски (по-русски); следовательно, значимость множественного числа зависит от того, что находится вне и вокруг него.

Если бы слова служили для выражения заранее данных понятий, то каждое из них встречало бы точные смысловые соответствия в любом языке. По-французски говорят безразлично louer (une maison) в смысле «снять внаем» и «сдать внаем», тогда как по-немецки употребляются два термина: mieten u vermieten, так что точного соответствия значимостей не получается. Немецкие глаголы schätzen («ценить») и urteilen («судить») представляют совокупность значений, в целом соответствующих значениям французских слов estimer («ценить, уважать, полагать») и juger («судить, решать»); однако во многих пунктах точность такого соответствия нарушается.

Словоизменение представляет в этом отношении особо поразительные примеры. Столь привычное нам различение времен чуждо некоторым языкам; в древнееврейском языке нет даже самого основного различения прошедшего, настоящего и будущего. В прагерманском языке не было особой формы для будущего времени; когда говорят, что в нем будущее передается через настоящее время, то выражаются неправильно, так как значимость настоящего в прагерманском языке не та, что в тех языках, где наряду •с настоящим имеется и будущее время. Славянские языки последовательно различают в глаголе два вида: совершенный вид выражает действие в его завершенности, как некую точку, вне всякого становления; несовершенный вид — действие в процессе совершения и на линии времени. Эти категории затрудняют француза, потому что в его языке их нет; если бы они были предустановлены логически, затруднения бы быть не могло. Во всех этих
400

случаях мы, следовательно, наблюдаем, вместо заранее данных идей, значимости, вытекающие из самой системы. Говоря, что они соответствуют понятиям, следует подразумевать, что эти последние чисто дифференциальны, т. е. определены не положительно своим содержанием, но отрицательно своими отношениями с прочими элементами системы. Характеризуются они в основном именно тем, что они не то, что другие.

Отсюда становится ясным реальное истолкование схемы знака.


Означаемое

судить
Означающее

судить

Итак, схема, данная выше (см. стр. 398), означала, что по-русски понятие «судить» связано с акустическим образом судить; одним словом, понятие символизует значение; но само собой разумеется, что в этом понятии нет ничего первоначального, что оно является лишь значимостью, определяемой своими взаимоотношениями с другими значимостями того же порядка, и что без них значение не существовало бы. Когда я попросту утверждаю, что данное слово означает что-либо, когда я исхожу из ассоциации акустического образа с понятием, то я высказываю нечто до некоторой степени точное и дающее представление о действительности; но ни в коем случае я не выражаю лингвистического факта в его сути и в его широте.

Подобное утверждение способно породить недоумение, но это так в действительности, и иного и быть не может. Поскольку нет звукового образа, отвечающего лучше других тому, что он должен выразить, постольку очевидно a priori, что никогда никакой фрагмент языка не может в конечном счете основываться ни на чем другом, кроме как на своем несовпадении со всем прочим. Произвольность идифференциальность суть два соотносительных качества.

Изменяемость языковых знаков хорошо обнаруживает эту соотносительность: именно потому, что термины а и б по самой своей сути неспособны проникнуть, как таковые, в сферу сознания, которое всегда замечает лишь различие а/в, — именно поэтому
401

каждый из этих терминов сохраняет свободу изменяться согласно законам, независимым от его значимой функции. Русский родительный падеж множ. ч. рук не охарактеризован никаким положительным признаком; а между тем сопоставление форм рука:рук функционирует столь же исправно, как и предшествовавшее ему рука: рукъ; и это потому, что важно лишь отличие одного знака от другого: форма рука имеет значимость только потому, что она отличается от другой.

Вот другой пример, еще лучше показывающий, сколь велика систематичность в этом взаимодействии звуковых различий: по-гречески éphēn есть имперфект, a éstēn аорист, хотя обе эти формы образованы тожественным образом; объясняется это тем, что первая из них принадлежит к системе настоящего времени изъявит. накл. phē mi «говорю», тогда как настоящего времени *stêmi не существует; между тем именно отношение phēmi — éphēn и отвечает отношению между настоящим вр. и имперфектом (ср. déiknumi — edéiknūn). Эти знаки действуют, следовательно, не в силу своей внутренней значимости, а в силу своего соотносительного положения.

Ведь ясно, что звук, элемент материальный, не может сам по себе принадлежать к языку. Он для языка нечто вторичное, лишь используемый им материал. Все вообще условные ценности (значимости) характеризуются именно этим свойством не смешиваться с осязаемым элементом, служащим им в качестве субстрата. Так не металл монеты определяет ее ценность; монета, номинально стоящая 5 франков, содержит лишь половину этой суммы в серебре; она будет стоить несколько больше или меньше не в зависимости от содержащегося в ней серебра, но в зависимости от вычеканенного на ней изображения, в зависимости от тех политических границ, внутри которых она имеет хождение. В еще большей степени это можно сказать о лингвистическом «означающем», которое по своей сущности отнюдь не есть нечто звучащее, но нечто бестелесное, образуемое не своей материальной субстанцией, а исключительно теми различиями, которые отделяют его акустический образ от прочих.

Этот принцип носит столь существенный характер, что он действует в отношении всех материальных элементов языка, включая фонемы. Каждый язык образует слова на базе своей системы звучащих элементов, из коих каждый является четко отграниченной единицей и число коих точно определено. И каждый из них характеризуется не свойственным ему положительным качеством, как можно было бы предположить, но исключительно тем, что он не смешивается с другими. Фонемы прежде всего характеризуются тем, что они взаимно противопоставлены, взаимно относительны и взаимно отрицательны.

Доказывается это той свободой, которой пользуется говорящий при произнесении тех или других звуков при условии, что соблюдены границы, внутри которых звуки остаются различимыми

друг от друга. Так, например, по-французски почти всеобщее обыкновение произносить картавое r не препятствует отдельным лицам произносить его раскатисто; язык от этого ничуть не страдает; он требует только различения, а отнюдь не того — как можно было бы вообразить, — чтобы у каждого звука всегда было одинаковое качество. Я даже могу произносить французское r как немецкое ch (рус. х) в словах Bach, doch и т. п. (русск. пах, мох), но по-немецки (по-русски) я не могу заменять r через ch (р через х), так как в этом языке имеются оба элемента, которые и должны различаться. Так и по-русски не может быть свободы в произношении t наподобие t’ (смягченного t), потому что в результате получилось бы смешение двух различаемых в языке звуков (ср. говорить и говорит), но может быть допущено отклонение в сторону th (придыхательного t), так как этот звук не значится в системе фонем русского языка.

Однако утверждать, что все в языке отрицательно (négatif), верно лишь в отношении означаемого и означающего, взятых в отдельности; как только мы начинаем рассматривать знак в целом, мы оказываемся перед чем-то в своем роде положительным (роsitif). Языковая система есть ряд различий в звуках, комбинированный с рядом различий в идеях, но такое сопоставление некоего количества акустических знаков с равным количеством отрезков, выделяемых из массы мыслимого, порождает систему значимостей; и вот эта система и является действенной связью между звуковыми и психическими элементами внутри каждого знака. Хотя означаемое и означающее, взятое каждое в отдельности, — величины чисто дифференциальные и отрицательные, их сочетание есть факт положительный; это даже есть единственный вид имеющихся в языке фактов, потому что основным свойством языковой организации является именно сохранение параллелизма между этими двумя рядами различий.

Некоторые диахронические факты весьма характерны в этом отношении; это в» те бесчисленные случаи, когда изменение
403

означающего приводит к изменению идеи и когда обнаруживается, что в основном сумма различаемых идей соответствует сумме различимых знаков. Когда в результате фонетических изменений два термина смешиваются (например, décrépit =dēcrepitus и décrépi=crispus), то и идеи обнаруживают тенденцию смешиваться, если только к этому есть благоприятствующие данные. А если термин дифференцируется (например, французское chaise — «стул» и chaire — «кафедра»)? В таком случае возникшее различие неминуемо проявляет тенденцию стать значимым, что, впрочем, удается не всегда и не сразу. Обратно, всякое различие в идее, усмотренное мыслью, стремится выразиться различными означающими, а две идеи, мыслью более не различаемые, стремятся слиться в едином означающем.

Если сравнивать между собою знаки — термины положительные, нельзя более говорить только о различии; это выражение здесь не вполне подходит, так как оно может применяться лишь в случае сравнения двух акустических образов, например отец и мать, или сравнения двух идей, например идеи «отец» и идеи «мать»; два знака, включающие каждый и означаемое и означающее, не различны (différents) — они только различимы (distincts). Между ними есть лишь противопоставление. Весь механизм языка покоится на этого рода противопоставлениях и на вытекающих из них звуковых и концептуальных различиях.

То, что верно относительно значимости, верно и относительно языковой единицы. Последняя есть отрезок речевой цепи, соответствующий определенному понятию, причем оба они (отрезок и понятие) по природе своей чисто дифференциальны.

В применении к единице принцип дифференциации может быть сформулирован так: отличительные свойства единицы сливаются с самой единицей. В языке, как и во всякой семиологической системе, то, чем знак отличается, и есть все то, что его составляет. Различие создает отличительное свойство, оно же создает значимость и единицу.

Из того же принципа вытекает еще одно, несколько парадоксальное следствие: то, что обычно называется «фактом грамматики», соответствует в конечном счете определению единицы, так как он всегда выражает противопоставление известных терминов; в данном случае противопоставление оказывается только особо значимым. Возьмем, например, образование немецкого множественного числа типа Nacht: Nächte. Каждый из терминов, сопоставляемых в этом грамматическом факте (единственное число без умляута и без конечного е, противопоставленное множественному числу сумляутом и е), сам образован целым рядом взаимодействующих противопоставлений внутри системы; взятые в отдельности, ни Nacht, ни Nächte ничего не значат; следовательно, все дело в противопоставлении. Иначе говоря, можно выразить. отношение Nacht/Nächte алгебраической формулой а/в, где а я в не простые термины, но каждый представляет собой результат

совокупности отношений. Язык — это, так сказать, такая алгебра, где имеются лишь сложные выражения (термины). Среди заключающихся в нем противопоставлений одни более значимы, чем другие, но «единица» и «грамматический факт» — лишь различные названия для обозначения разных аспектов одного и того же общего явления — взаимодействия языковых противопоставлений. Это до такой степени верно, что можно было бы подходить к проблеме единиц со стороны фактов грамматики. При этом нужно было бы, выдвинув противопоставление Nacht/Nächte, спросить себя, какие же единицы взаимодействуют в этом противопоставлении. Только ли эти данные два слова, или же весь ряд подобных слов? или, быть может, а и ä? или же все вообще формы единственного числа и множественного? и т. д.

Единица и грамматический факт не слились бы, если бы языковые знаки состояли из чего-либо другого, кроме различий. Но, поскольку язык есть то, что он есть, с какой бы стороны к нему ни подходить, — в нем не найдешь ничего простого; всюду и всегда он являет то же сложное равновесие взаимно обусловливающих себя элементов. Иначе говоря, язык есть форма, а не субстанция. Необходимо как можно глубже проникнуться этой истиной, ибо все ошибки нашей терминологии, все неточные наши характеристики явлений языка коренятся в том невольном предположении, что в лингвистическом феномене есть какая-то субстанциальность.

ДИАХРОНИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА