Из истории создания и деятельности казанского купеческого банка
жүктеу/скачать 268.16 Kb. Pdf көрінісі
|
| ПОЭТИКА ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ ЖАНРОВ
не принято впускать в историю. Я же смотрю на мир глазами гуманитария, а не историка. Удив- лена человеком…» [4:11] (вспоминается тол- стовские слова о принципиальной разнице между взглядом на историю художника и историка, о праве писателя на художественную правду, вы- раженные в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»). Если не искать в потоке времени человека вообще («вечного человека», по ее словам), а ограничиться только человеком войны, человеком эпохи Сталина, хрущевской оттепели или горбачевской перестройки, тогда поиск документальных свидетельств имеет ре- зультатом только журналистику, а не литературу как вид искусства. Подобная сверхзадача пре- вращает книги С.Алексиевич не в собрание «сы- рых» документов, а в книгу, имеющую внутрен- нее единство, объединенную авторской мыслью. Самым сложным для автора оказывается труд осмысления, как добиться того, чтобы документ жил по законам искусства («мне нужен факт, ра- ботающий как знак») [5: 39]. В интервью «Рос- сийской газете» она так говорила о замысле кни- ги: «...Хочу понять новое время, выслушать лю- дей. В книге будет десять историй из той жизни, которая называлась социализмом. И десять но- вых историй из нашей жизни сейчас, которая еще никак не называется. Я дополню их разгово- рами на кухне и современным уличным шумом: о чем говорили, вспоминали, мечтали 20 лет на- зад и сейчас» [6]. Перед читателем проходит множество моно- логов-исповедей преимущественно самых обыч- ных людей. И в этом писательница продолжает традицию русской классической литературы как «копилки, коллекции страданий маленького че- ловека» [5: 40]. Но обращение к человеку про- стому продиктовано и принципиальной позици- ей: «только свои тексты обычно говорят простые люди», а люди культуры, интеллигенты, чаще говорят текст с чужого голоса» [5: 39]. Только голос простого человека может донести реплику деда по поводу путча в Москве: «Ты копай глуб- же и не слушай, что они там болтают. Наше спа- сение в земле – уродит картошка или не уродит» [4: 143]. Пожалуй, единственное исключение в книге – история маршала Ахромеева. Однако и она подается через воспоминания других лиц (из интервью неназванной героини на Красной пло- щади в декабре 1991 года, инженера, «патриота», коммуниста), даются отрывки из материалов следствия, из последних записей, где звучит «го- лос» самого маршала в телепрограмме «Взгляд», в интервью, в письме к Горбачеву, в записной книжке за август 1991 года. Каждый из моноло- гов характеризует и человека, и его восприятие исторического события. Образ Ахромеева дается и в преломлении информированного свидетеля («редкого свидетеля» как некое исключение из правила – из аппарата Кремля). А замыкается композиционное «кольцо» снова отрывками из интервью (но уже 1997 г.) – конструктора, биз- несмена, кондитера, офицера, студента. Такое построение позволяет ввести в повествование фактор времени. «В девяностые …да, мы были счастливыми, к той нашей наивности уже не вернуться. Нам казалось, что выбор сделан, ком- мунизм безнадежно проиграл. А все только на- чиналось…»[4: 14]. В интервью 1997 г. конст- руктор, защищавший Ельцина у Белого дома, го- ворит: «Россия …Об нее вытерли ноги. Каждый может дать ей по морде. Превратили в западную свалку поношенного тряпья, просроченных ле- карств. Хлама! (Мат). Сырьевой придаток, газо- вый краник…Советская власть? Она была не идеальная, но она была лучше того, что сейчас. Достойнее» [4: 139]. Основную структурообразующую функцию в книге выполняет образ автора-повествователя. В художественно-документальных жанрах «пове- ствователь в произведении постоянно «обнажает прием» – т.е. указывает на источник и меру дос- товерности фактов и свидетельств о былом», но «свойства открытости образа повествователя об- ращены не вглубь текста», образуя «как бы замкнутый защитный образный пласт докумен- тального произведения, определяют жанровые характеристики и в целом выделяют докумен- тальные структуры как особо организованные» [7: 174]. Особая роль повествователя в докумен- тальной литературе определяют две тенденции: стремление к «сувереннности» и подчинение диктату действительности [7: 178]. Все роли, в которых находится Алексиевич как реальное частное лицо в беседах со своими героями (писатель, журналист, актер, социолог, психоаналитик), как бы отсекаются, и автор (по- вествователь) выступает уже только как «сосед по времени» (по трифоновскому выражению). Автор максимально скрывает свое присутствие в книге, он один из многих, «соучастник»: «У коммунизма был безумный план – переделать «старого» человека, ветхого Адама. И это полу- чилось… может быть, единственное, что полу- чилось. За семьдесят с лишним лет в лаборато- рии марксизма-ленинизма вывели отдельный че- ловеческий тип – homosoveticus. <…> Мне ка- жется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он – это я. Это мои знакомые, друзья, роди- тели. Несколько лет я ездила по всему бывшему Советскому Союзу, потому что homo soveticus – 251 |