Из книги Сквозняк из прошлого Москва 2009 Содержание IV. Жития вождей

Пермские заговорщики

Ночь с 12 на 13 июня 1918 года словно подвела незримую черту под первой половиной биографии Г.И. Мясникова (1889–1945). Немало довелось ему бесчинствовать и до, и после революции, изрядно сумел он покуролесить в бескомпромиссной борьбе за сугубо личное понимание правды и социальной справедливости, но именно убийство великого князя считал своим беспримерным подвигом, вспоминал как свой тайный триумф и даже описал, в конце концов, в графоманских мемуарах под заглавием «Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова».⁵¹

Окончив четыре класса ремесленной школы, Мясников поступил слесарем на пушечный завод в Мотовилихе (ныне район Перми). В мае 1905 года шестнадцатилетний рабочий стал эсером, в сентябре перековался в большевика, а в декабре участвовал в разоружении стражников и отстреле казаков под предводительством А.М. Лбова – самого знаменитого в последующие годы уральского разбойника.

Запасной унтер-офицер Преображенского полка, рабочий пушечного завода в Мотовилихе Лбов стяжал себе славу великого революционера за несколько часов короткого зимнего дня – 12 декабря 1905 года. В тот день возглавляемая им толпа напала на склад Нобеля в 7 верстах от Мотовилихи по Соликамскому тракту и завладела двумя десятками револьверов с патронами. После подавления в Мотовилихе вооруженного восстания 12–13 декабря 1905 года Лбов ушел в леса и к весне 1906 года сколотил банду численностью до 80–100 человек.

С мая 1906 по январь 1908 года «лесные братья» под командой Лбова учинили столько выдающихся по изуверству и дерзости преступлений в Пермской, Уфимской и Вятской губерниях, что прогремели на всю Российскую империю. Они убивали из мести, удальства и с целью грабежа мастеров и управляющих уральскими заводами, крестьян и городских обывателей, солдат и полицейских; совершали налеты на почтовые и заводские конторы, винные лавки и всевозможные склады; поджигали фабрики и лесные кордоны; зимой 1907 года напали на Пермскую губернскую тюрьму, а летом ограбили пароход на Каме. Тесные контакты с бандой Лбова поддерживали как эсеры, так и большевики (в частности, А.Г. Белобородов – будущий председатель Исполкома Уральского областного Совета, подписавший решение о расстреле Николая II и его семьи). В феврале 1908 года Лбова арестовали в городе Нолинске и в ночь на 2 мая того же года, по приговору открытого суда, повесили во дворе Вятской тюрьмы. В советское время его именем назвали одну из улиц в Мотовилихе.⁵²

Криминальный опыт, приобретенный под руководством Лбова, предопределил фактически весь дальнейший жизненный путь Мясникова. В июне 1906 года Мясников сел за решетку вместе с членами Пермского комитета РСДРП во главе с Я.М. Свердловым. Формирование твердокаменного большевика продолжилось в одиночных камерах и ссылках, чередуемых с побегами, и завершилось в Орловской каторжной тюрьме, куда его поместили как раз к 300-летию дома Романовых в 1913 году.

Там получил он возможность почти неограниченного чтения и долгих непрерывных размышлений. Там отстроил собственную примитивную систему взглядов и переосмыслил для себя вопросы религии. Там окончательно возненавидел интеллектуалов и проложил персональный стратегический курс, выразив его позднее в одной емкой фразе: «Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского, показав величие Смердяковых, выступающих на историческую сцену битвы свободы с гнетом, попутно рассказав всю правду о поработителях-богах». Там же, наконец, постиг его тяжелый психический недуг с глубокой депрессией, зрительными и слуховыми галлюцинациями и самодеструктивным поведением: в экстазе самоистязаний он наносил себе кожные повреждения и затем препятствовал их заживлению.⁵³

Некоторая бессвязность мышления и особые условия Орловской тюрьмы не позволили ему, несмотря на склонность к сочинительству, создать какое-нибудь нетленное произведение, например, на тему «Моя борьба» или «Последний бросок на монархию». Впрочем, отсиди он свой срок целиком, согласно приговору, – глядишь, и выскочило бы из-под его пера что-либо харизматическое. Но в марте 1917 года восторженная толпа, дружно исполнявшая революционные песни, выпустила его на волю. В ореоле каторжного величия поседевший Мясников возвратился в Мотовилиху. Здесь его непререкаемость и готовность к образованию сверхценных идей были скоро востребованы: он занял пост председателя местного Совета (Совдепа на диалекте того времени).

Весной 1918 года он получил уведомление о первосортном классовом враге, свободно проживающем в лучшей пермской гостинице. Мясников насторожился. Все слова и поступки городских обывателей, провинциальных братьев по оружию и даже центральных властей немедленно приобрели для него некий специальный и весьма символический смысл, что в мирные времена могло бы рассматриваться как бред особого значения, а в тревожном 1918 году означало лишь бдительность настоящего большевика. В своих воспоминаниях Мясников красочно описал, как одним энергичным напряжением мысли он сразу раскрыл в Перми зловещий заговор кадетов, офицеров, монархистов и всей иностранной буржуазии. Явственно ощутив, как сама социальная справедливость тычет в него своим историческим перстом, он понял, что коварным проискам всех супостатов можно противопоставить только собственный заговор. После непродолжительных самокопаний он задумал убийство великого князя и с этой целью в конце мая 1918 года делегировал себя в Пермскую губернскую коллегию ЧК, утвердив свое решение постановлением общего собрания коммунистов Мотовилихи. Теперь ему оставалось лишь наметить исполнителей и указать им последовательность действий.

Первым он выбрал Н.В. Жужгова (1877–1941) – немногословного экстремиста, надежного большевика чуть ли не с 1902 года, коренного жителя Мотовилихи, который «будет казнить, не волнуясь, как будто браунинг пристреливает», потому что злоба у него «какая-то холодная, расчетливая, не волнующаяся, а постоянная, пропитывающая все его существо». С этим «народным мстителем» Мясников находился в приятельских отношениях еще в 1905–1906 годах.

Весной 1906 года Жужгов подался к «лесным братьям» из шайки Лбова, но через месяц вернулся в Мотовилиху, не удовлетворенный дележом награбленного, и затем трудился вымогателем – разносил письма с требованием денег под угрозой физической расправы. Осенью того же 1906 года во время обильного застолья он учинил драку со стрельбой, получил ранение и на допросе в больнице выдал своего обидчика – лесного собрата. Разбойника повесили, а Жужгова сделали внештатным осведомителем полиции, что не помешало ему по-прежнему облекать плотью или, чаще, кровью различные пожелания Лбова. В августе 1907 года Жужгова задержали при полицейской облаве на окраине Екатеринбурга и без промедлений доставили в Пермскую губернскую тюрьму, где его основательно избили, как только он очутился в камере.

При обыске в его жилище обнаружили шесть бомб, четыре круга бикфордова шнура, две винтовки, два пистолета (с двумя тысячами патронов к ним), печати Уральского областного комитета эсеровской партии и «Пермского летучего партизанского отряда» и 12 чистых паспортных бланков. Свой срок за незаконное хранение оружия и принадлежность к банде Лбова он отбывал сначала в Пермской губернской тюрьме, а с апреля 1911 года – на строительстве Амурской железной дороги.⁵⁴

В марте 1917 года Жужгова амнистировали вместе с политическими заключенными, а в мае 1918 года нарекли героем революции и назначили помощником начальника милиции в Мотовилихе. Доверие партии он так ревностно оправдывал систематическими убийствами, что с 1919 года состоял уже в должности заместителя начальника Пермской губернской милиции. Точное число своих жертв он, по-видимому, не удержал в памяти и впоследствии кичился, главным образом, тем, как покарал архиепископа Пермского и Кунгурского Андроника: заставил измученного пыткой старика выкопать себе могилу, зарыл его живым и лишь для порядка выстрелил несколько раз в землю. С присущей ему большевистской прямотой Жужгов писал в своей автобиографии: «По поручению Правления Губчека я много выполнял важнейших дел, как-то: аресты и расстрелы. Лично мною был арестован и расстрелян Михаил Романов (брат царя), Андроник (Пермский епископ), который вел контрреволюционное выступление против Советской власти, и я его тоже расстрелял. Много мною было арестовано и расстреляно…».⁵⁵

Несмотря на усердие, в 1921 году Жужгова изгнали из большевистских рядов за пьянство, воровство казенного имущества, использование служебного положения в корыстных целях и неисполнение каких-то важных поручений. Окружная контрольная комиссия заменила, однако, грозную формулировку «исключить» на обтекаемую: «Считать из партии выбывшим». Поработав токарем на Невьянском заводе до 1927 года, Жужгов отхлопотал себе пенсию по инвалидности («как нервнобольной»), а через год попытался вступить в Общество старых большевиков. Тут-то и вскрылось, что до революции он тянул лямку сексота.⁵⁶

В компанию старых большевиков он, разумеется, не попал. Взамен персональной пенсии ему предоставили полное казенное содержание в концлагере, откуда его отпустили в начале 1941 года. Одинокий инвалид без каких-либо средств к существованию оказался в заштатном южном городке Геническе. В отчаянии он обратился за помощью в наркомат социального обеспечения и в мае 1941 года получил безапелляционный ответ: «На Ваше заявление от 28.IV.41 г. Отдел персональных пенсий НКСО РСФСР сообщает, что Вы как осужденный и отбывший наказание в течение 5 лет право на пенсию утеряли. По всем вопросам Вашего обеспечения следует обращаться в Районный Отдел Социального Обеспечения. Если же Вы не имеете права на получение пенсии по социальному страхованию, по тем данным, которые нами посланы 20.II.41 г. Геническому Райсобесу, то Вам нужно будет возбудить ходатайство о возможности помещения Вас в один из домов инвалидов Запорожской области».⁵⁷ Через месяц началась война и социальное положение Жужгова уже ни у кого не вызывало интереса.

В отличие от сумрачного Жужгова, второй участник заговора В.А. Иванченко (1874–1938) казался воплощением доброты, сердечности и спокойствия. Мясникову же особенно нравились в нем скрытые за внешней мягкостью и ласковым голосом решительность и бесстрашие профессионального экстремиста.

Потомок контрабандиста, высланного в Пермскую губернию и лишенного всех прав состояния по приговору военного суда, Иванченко окончил трехклассную начальную школу и, овладев специальностью токаря, устроился на пушечный завод в Мотовилихе. Член партии с 1902 года, он в 1906 году функционировал под личным руководством Свердлова, исполняя одновременно различные поручения Лбова в качестве резидента разбойника в Мотовилихе. По словам Мясникова, в том же 1906 году он прославился среди боевых товарищей убийством двух казаков. Со второй половины 1906 до середины 1907 года «марксист-самоучка» (как он себя называл) Иванченко занимался вербовкой новых головорезов и поставками в шайку Лбова продовольствия и, главное, оружия, закупаемого большевиками за рубежом. В конце июня 1907 года его задержали и после двухлетнего заключения осудили на 5 лет арестантских рот и 2 года ссылки.⁵⁸

В 1917 году Иванченко возглавил Красную гвардию в Мотовилихе, а в 1918 – Пермскую губернскую милицию. По окончании гражданской войны партия направляла его на самые ответственные участки трудового фронта – то в коллегию ЧК, то в трибунал, то в губернский суд. В 1927 году он получил по болезни персональную пенсию и затем ежегодно ходатайствовал о ее повышении. Невзирая на подпорченное здоровье, персональный пенсионер оставался членом горсовета и ретиво тащил воз общественных забот в секции революционной законности. Лишь однажды, в 1931 году, он оскоромился и нажил партийный выговор за использование труда «принудрабочих» (иными словами, заключенных) для ремонта своего дома и «обрастание» дорогим и добротным имуществом. В последующие годы он затаился и ничем себя не проявлял. После его кончины местные власти постановили похоронить старого большевика Иванченко у памятника борцам революции на горе Вышке, а одной из улиц в Мотовилихе присвоить его имя.⁵⁹

На роль третьего участника задуманной инсценировки побега Мясников пригласил «рубаху-парня» А.В. Маркова (1882–1965) – токаря пушечного завода и члена партии с 1906 года. Они познакомились в Пермской губернской тюрьме зимой 1907 года и через 10 лет снова встретились в Мотовилихе. Коренастый токарь горел «огнем злобы и мести» и ради торжества пролетарского дела готов был выполнить любое поручение Мясникова. Одна только особенность делала его совсем не похожим на соумышленников: он умел хорошо работать, легко осваивал новые профессии и любил свое ремесло.

Окончив двухклассное училище, Марков поступил в Пермские железнодорожные мастерские. Сначала работал слесарем, потом приобрел специальность паровозного машиниста. Призванный на воинскую службу в октябре 1903 года, он вернулся из Маньчжурии в Мотовилиху уже в июне 1904 года и сразу был принят слесарем-механиком на пушечный завод. Через 25 лет в своей автобиографии он писал, что убежал из армии в начале русско-японской войны, но умолчал о мотивах, по которым администрация военного завода без колебаний предоставила рабочее место дезертиру. По словам Маркова, в 1905 году он входил в состав боевой дружины большевиков, в 1906 – держал явочную квартиру, в декабре 1907 – был арестован «в порядке охраны» по делу шайки Лбова и после недолгого следствия сослан в Сольвычегодск, а в июле 1910 – возвратился, как ни в чем не бывало, на родной завод и проработал токарем до 1918 года.⁶⁰ О подоплеке столь бережного отношения полиции и дирекции военного предприятия к политически неблагонадежному токарю кое-кто, быть может, догадывался, но подтвердить свои подозрения не сумел или не рискнул.

В 1918 году Маркова назначили комиссаром по национализации и управлению культурно-просветительными учреждениями Перми, но его неудержимо влекла к себе репрессивная практика. Вместе со своим напарником И.Ф. Колпащиковым (четвертым заговорщиком) он открыл беспощадную охоту на бывших полицейских, инженеров, священнослужителей и прочих граждан. Сколько человек успел он сам погубить за один только 1918 год, Марков уточнить не мог не потому, что забыл, а потому, что, убив первых двенадцать, перестал считать остальных. Трупы расстрелянных палачи сбрасывали «для быстроты» в Каму.⁶¹

Чем занимался Колпащиков в 1919 году, осталось неизвестным, но в конце гражданской войны он оказался вдруг на виду. По рекомендации Иванченко, 25-летнего рабочего Колпащикова, члена РКП(б) с 1917 года, не получившего какого-либо образования, зато обладавшего необычайным революционным чутьем, включили в состав Пермского губернского революционного трибунала. На протяжении 1920 и 1921 годов он штамповал безапелляционные приговоры соотечественникам.⁶² Потом его следы затерялись в мареве прошлого.

Марков же, сменив фамилию, в январе 1919 года переселился во Владивосток и взялся за мирное дело киномеханика. По некоторым слухам, он просто скрылся из Перми в обозе отступающих частей Белой армии. Однако в автобиографии он объяснил этот неожиданный переезд личным заданием Мясникова: якобы тот приказал ему проникнуть на территорию, занятую войсками Колчака, «для разложения белой армии и подготовки восстания в тылу». Спровоцировать вооруженный мятеж трудящихся Дальнего Востока ему не довелось; к тому же в августе 1920 года кто-то опознал в незаметном киномеханике свирепого пермского карателя, после чего Маркову пришлось экстренно перебраться обратно в Мотовилиху.

В условиях полной разрухи и отсутствия специалистов, часть которых он сам уничтожил, его профессиональные навыки весьма пригодились. Маркова назначили мастером, затем начальником цеха, потом заместителем директора завода. Одновременно он проявил себя безжалостным (или, на советском жаргоне, принципиальным) членом проверочных комиссий по чистке партии. С 1921 года его будущее казалось обеспеченным. Заслуженный душегуб неуклонно перемещался вверх по командной вертикали, все плотнее врастая в номенклатуру полнеющим телом.

Административная карьера Маркова оборвалась внезапно: в мае 1931 года его наградили персональной пенсией, вынули из руководящего кресла в Челябинске, пересадили в Москву и переквалифицировали в управдома. Можно полагать, что на этом посту он исполнял еще и обязанности сексота НКВД. Теперь, когда он достиг, можно сказать, вершины советского благополучия, его затхлое существование нарушали только редкие эпилептические припадки, да еще постоянное ощущение, будто ему чего-то недодали. Из-за этого он непрестанно домогался каких-нибудь льгот и подачек: то денежного пособия, то прикрепления к особому распределителю, то путевки в Мацесту, чтобы полечиться от ожирения. Впоследствии за безупречную службу партии персонального пенсионера союзного значения удостоили ордена Трудового Красного Знамени и захоронения на Новодевичьем кладбище.⁶³

Незадолго до смерти Марков вдруг разоткровенничался с журналистом. Пожаловался, что всю жизнь боялся мести монархистов (оснований для всевозможных опасений было у него предостаточно и без монархистов, порожденных его фантазией), похвалил часы, снятые на память с руки секретаря великого князя («идут хорошо, ни разу не ремонтировал, только отдавал в чистку несколько раз»), и прихвастнул личным знакомством с вождями. Будто прикатил он летом 1918 года по служебной надобности в Москву, заглянул по делам к Свердлову, а тому вздумалось представить его Ленину. Вот он и поведал им двоим, что великого князя ликвидировали и «что сделано было чисто». Ленин его выслушал очень внимательно и сказал: «Ну, вот, и хорошо, правильно сделали».⁶⁴

В действительности летом 1918 года никто и не собирался снаряжать Маркова в дальнюю командировку с докладом на высочайшее имя. Рапортовать вождям о пермских событиях мог только старый знакомый Свердлова, участник проходившего в Москве с 4 по 10 июля 1918 года V Всероссийского съезда Советов Туркин, получивший перед отъездом необходимые инструкции от своего непосредственного начальника Мясникова. Отчет Туркина о встрече с вождями Мясников воспроизвел потом в своих воспоминаниях:

«Я ему [Свердлову] передал то, что ты мне велел. И впечатление было очень сильное. Он был очень, очень доволен. И тут же созвонился с Лениным и немедленно назначил свидание. И я должен был повторить рассказ в присутствии Ленина и Свердлова. <…> Ленин тоже очень был доволен, что Михаил не убежал, а его убежали. Тут же они решили, что они знают, что он бежал. И пусть так и остается. <…> Словом, знаешь, Гавриил Ильич, они очень облегченно вздохнули, когда узнали от меня об этом, и тебя хвалили».⁶⁵

Можно не сомневаться в том, что Марков слышал этот рассказ еще в 1918 году. В компании единомышленников и, тем более, заговорщиков Туркин, прикипевший сердцем к партии и алкоголю, был не в силах утаивать подробности своего посещения верховных правителей. Отчего постаревший Марков присвоил себе лавры Туркина – от неутолимого тщеславия или стремления извлекать из прошлого хоть минимальную выгоду, от неистребимой привычки лгать или грубых склеротических изменений, когда чужой успех приобретает черты личной собственности, – в конце концов, не имело особого значения. В любом случае реакция Ленина и Свердлова на убийство великого князя в изложении пермских соратников совпадала. Да и предъявить какие-либо претензии к похитителю своей славы Туркин уже не мог.

Не успев получить хоть какое-нибудь образование, М.П. Туркин (1887–1947) с 15 лет проникся идеями пролетарского движения и прильнул к большевикам. Пик его активности пришелся на 1906 год, когда расторопный юноша приглянулся Свердлову и тот произвел его в ранг своего связного под загадочной кличкой «Трататон». За распространение листовок и соучастие в организации нелегальной типографии молодого подпольщика пять раз подвергали аресту и, наконец, выслали на два года в Туруханский край. Там он вступил в законный брак, но его жена вскоре стреканула за границу, так как против нее было возбуждено уголовное дело по обвинению в убийстве. Как только у Туркина в августе 1910 года истек срок ссылки, он устремился за женой в Лондон, где обучился столярному ремеслу и стал самостоятельно зарабатывать себе на пропитание. С 1914 года революционная семья переселилась в Цюрих: жена училась в университете, он трудился столяром. Весной 1917 года в пломбированном вагоне второго поезда, отправленного германским генеральным штабом в Россию, он прибыл в Петроград.

После октябрьского переворота Свердлов поручил ему доставить в Мотовилиху 3 пулемета, 500 винтовок и 25 тысяч патронов. Туркин привез оружие и прилепился к Мясникову – по существу в качестве его ординарца и порой дублера, а формально в должности секретаря местного исполкома. В 1920 году его назначили секретарем Пермского губернского (потом окружного) Комитета РКП(б), в декабре 1925 – понизили до уровня заведующего Истпартом Уральского обкома ВКП(б), а в сентябре 1928 – выставили на пенсию по болезни. О тяжести его недуга проговорился в 1931 году Кунгурский райком партии: «От употребления спиртных напитков до сего времени не отказался» (вместо глагола «не отказался» первоначально было написано «не вылечился»); посему в Общество старых большевиков его не приняли и от всяких партийных нагрузок избавили.⁶⁶

Когда высокое столичное начальство заинтересовалось судьбой великого князя, Марков взялся за перо и 15 февраля 1924 года накропал донесение об инциденте 1918 года, сохранившееся в архивном полумраке и зачисленное позднее в разряд воспоминаний.⁶⁷ Опираясь прежде всего на этот текст, Туркин составил партийный отчет об убийстве младшего брата последнего царя. И Марков, и Туркин, и Мясников упомянули еще двух большевиков, посвященных в заговор.

Первый из них, помощник начальника Пермской губернской милиции В.А. Дрокин (1893–1938) окончил три класса земской школы (1906), научился токарному ремеслу (1909), вступил в партию (1912), четыре месяца отстрадал за идеологию в ссылке (1914) и с декабря 1917 года пошел в гору. В 1918 году он участвовал в формировании частей Красной армии и ликвидации отряда анархистов, в заседаниях местного Совета и организации мастерской по изготовлению в Мотовилихе самобытных бомб – изделий типа «коммунист». Особенно кичился он своей ролью в «побеге» великого князя. Летом 1918 года Дрокин удостоился чести сфотографироваться на память в команде убийц. Остальные 20 лет жизни он растратил на дело партии, даже отсидел два года в кресле секретаря Пензенского горкома, приобрел несколько выговоров (в частности, «за невыполнение плана хлебозаготовок») и был расстрелян во время Большого террора.⁶⁸

Второй приспешник заговорщиков, малограмотный столяр из Вятской губернии П.И. Малков (1892–1956), в марте 1918 года был назначен членом Пермской губернской ЧК, а в августе – ее председателем. Именно он подписал фиктивный мандат, предъявленный убийцами великому князю. Ему же принадлежал план дезинформации об аресте великого князя и его секретаря 12 сентября 1918 года. Соответствующее объявление, уже набранное в типографиях пермских газет, цензура забраковала под каким-то своим, секретным предлогом, зато кремлевская служба мистификации тут же использовала. Российское Телеграфное Агентство (РОСТА) 18 сентября уведомило Киев: «Подтверждается отсутствие в Архангельске бывших великих князей». Через день, 20 сентября, РОСТА преподнесло Киеву небольшую сенсацию из Кремля: «12 сентября [в] 10 верстах от Чусовского завода агентом Пермской губ[ернской] чрез[вычайной] ком[иссии] задержаны Михаил Романов и его секретарь. Они препровождены [в] Пермь».⁶⁹

Неразборчивость в средствах и предприимчивость сметливого пермского чекиста произвели отрадное впечатление на кремлевских вождей. Малкову поручали руководить то Вятской губернской ЧК, то войсками ВЧК Северокавказского фронта, то ДонЧК, а после гражданской войны его направили в систему советской торговли. Что именно продавал и покупал свежеиспеченный негоциант особого значения не имело, тем более что в мае 1927 года Политбюро ЦК ВКП(б) распорядилось: обязать Коминтерн, ОГПУ и Разведывательное управление принять все необходимые меры, дабы сотрудники этих организаций ничем формально не отличались от общей массы советских служащих за рубежом.⁷⁰

В 1927–1933 годах Малков занимался коммерцией в Южной Америке, даже был арестован однажды аргентинской полицией и 18 дней содержался под стражей. Потом вывозил за границу лес. С 1936 по 1939 год выполнял особые задания советского правительства и военного командования в Испании, где тоже подвергался аресту и обыскам. Затем служил председателем президиума Всесоюзной торговой палаты, несколько лет провел в Колумбии, получил орден Трудового Красного Знамени и в 1947 году ушел на заслуженную пенсию.⁷¹

Вокруг шумных нераскрытых преступлений всегда готовы роиться самозванцы. Не обошлось без них и в этой ситуации. В 1943 году крупный деятель советской внешней торговли Малков скромно отмечал в своей автобиографии: «Работая в должности председателя коллегии Губчека я организовал расстрел Михаила Романова».⁷²

Но еще в 1928 году некий И.Г. Новоселов (крестьянин деревни Нагибино Камышловского уезда Пермской губернии, охранявший революционную законность летом 1918 года в должности просто «надежного милиционера», по выражению Маркова, а осенью – уже в качестве старшего агента Пермского уголовного розыска) заявил свои претензии на роль убийцы великого князя и его секретаря; их тела он с помощью Жужгова зарыл в лесу, и с тех пор никто так и не проведал, где «эта историческая могила». В тщетной надежде сорвать желанный куш он закидал высокие инстанции безграмотными прошениями о материальной компенсации за свой «исторический подвиг» (убийство Михаила Александровича) и за ущерб здоровью, растраченному на беспорочной службе в милиции и при особом отделе ВЧК, в Тюменском революционном трибунале и в должности народного судьи Дальнего Севера…⁷³ Пришвин, явно опередивший многих своих современников в осмыслении происходящего, 18 ноября 1920 года записал в дневнике: «Коммунизм – это названье государственного быта воров и разбойников».⁷⁴
Раскольник
По окончании гражданской войны неожиданно приоткрылись глаза у Мясникова. Казалось бы, еще не так давно именно он надоумил пермских чекистов бросить в тюрьму камердинера великого князя Челышева и шофера Борунова «за содействие побегу Михаила Романова». Именно он чванился тем, что «развязал психологический узелок» последующих уральских преступлений, в том числе алапаевских убийств. Именно он утверждал в прессе: «Если каждый из нас станет агентом чеки, если каждый трудящийся будет доносить революции на контрреволюцию, то мы свяжем последнюю по рукам и ногам, то мы усилим себя, обеспечим свою работу».⁷⁵ И вдруг именно он летом 1921 года впал в ересь и потребовал свободы слова для рабочих и крестьян, независимо от их партийной принадлежности, выложив свои аргументы в статье «Больные вопросы» и докладной записке в ЦК РКП(б).

Ошеломленные сановники повертели жесткими пальцами у седеющих висков и выразили смутьяну дружное неодобрение в форме строгого постановления Оргбюро ЦК РКП(б) от 22 августа 1921 года: «1. Признать тезисы т[оварища] Мясникова несовместимыми с интересами партии. 2. Вменить в обязанность тов[арищу] Мясникову на официальных партийных собраниях с своими тезисами не выступать. 3. Статью тов[арища] Мясникова "Наболевшие вопросы" после предварительного проредактирования в присутствии т[оварища] Мясникова поместить в дискуссионном листке вместе с ответной статьей».⁷⁶

Между тем Мясников разболтался настолько, что позволил себе попенять самому вождю мирового пролетариата. «При моей практической выучке, которую я получил в жизни, – написал он Ленину 17 августа 1921 года, – мне труднее попасть в объятия буржуазии, чем любому из самых лучших и блестящих мыслителей, в том числе и Вам, не прошедшему этой практической школы непосредственного органического пролетарского чувствования всех больных вопросов».⁷⁷

Крайне расстроенный таким недомыслием испытанного большевика, Ленин направил ему пространное личное послание. В этом сбивчивом и взволнованном письме содержался практически всего один, но весьма откровенный тезис: свобода печати означает верную гибель коммунистической партии, а «мы самоубийством кончать не желаем» и потому ничего подобного не допустим.⁷⁸ Вождь мирового пролетариата явно не понимал, кого в данном случае он мнил урезонить. Одержимый собственной демагогией, Мясников собрал вокруг себя недовольных, окрестил эту своеобразную фракцию «Рабочей Группой» и превратился в ярого оппозиционера. Ровно четыре месяца опасливый вождь терпел его нападки, а 5 декабря 1921 года распорядился: «Надо усилить внимание к агитации Мясникова и 2 раза в месяц докладывать о нем и о ней в Политбюро».⁷⁹

Пока послушные соратники собирались с силами, Мясников отпечатал в типографии 500 экземпляров своей крамольной брошюры «Дискуссионные материалы». Тогда разгневанные соратники расстарались и 20 февраля 1922 года исключили Мясникова из партии, после чего он окончательно пошел вразнос и принялся всечасно изобличать отступническую блудню правящей верхушки. Через месяц его арестовали. Мясников начал сухую голодовку. Через 12 дней его выпустили и поселили в Москве, запретив куда-нибудь выезжать.

Мясников не унимался. Абсолютно не способный к какому-либо созидательному труду, теперь он полностью вошел в роль инакомыслящего пролетария. Преисполненный праведного хамства, он непрестанно строчил обличительные трактаты, а возраставший риск противостояния властям лишь добавлял горючего в его неугасимую страсть к борьбе за собственную интерпретацию мифа социальной справедливости. Члены правительства, нередко похожие на него по складу характера, все острее чуяли в доморощенном еретике опасного и, видимо, неисправимого бунтаря.

В феврале 1923 года он ухитрился выпустить в свет «Манифест Рабочей Группы РКП(б)». Очередная брошюра необузданного смутьяна, возжаждавшего «пролетарской демократии» на шестом году советской власти, привела большевиков в состояние перманентного негодования. Членов Политбюро особенно возмутил тезис об угрозе превращения пролетарской диктатуры в олигархию – владычество «кучки спевшихся и плотно усевшихся людей, спаянных единым желанием сохранить и политическую и экономическую власть в своих руках».⁸⁰

После двухмесячных переговоров советские правители пришли к выводу о необходимости «механических воздействий», по выражению Зиновьева.⁸¹ В мае Мясникова арестовали, а в июне выдворили в Германию, где он продолжал бушевать, сблизился с немецкими ревнителями партийного благочестия и даже напечатал свой «Манифест» тиражом четыре тысячи экземпляров.⁸² Как только в сентябре стало ясно, что дальнейшее пребывание неукротимого еретика в зарубежной ссылке может основательно испортить большевикам политические игры в Германии, Политбюро поручило Дзержинскому найти единственно верное решение.

Шеф карательных органов для начала поместил в тюрьму всех членов «Рабочей Группы», а в ноябре на заседании Политбюро заявил категорически: Мясникова пора брать.⁸³ Хитроумный Зиновьев, давно ненавидевший пермского Ильича, встрепенулся и по каналам Коминтерна запустил слух о прощении закоренелого оппозиционера и восстановлении его в партии. Обрадованный Мясников незамедлительно примчался в Москву, где его ожидали очередной арест и долгое одиночное заключение с голодовкой, насильственным кормлением и суицидальными намерениями; однажды надзиратели едва успели вынуть его из петли. И все же тюрьма его не сломила; несмотря на «сильную неврастению», он нашел в себе силы выступить «в защиту попранной ортодоксии» и составил собственный объемистый комментарий к «Манифесту Коммунистической партии».⁸⁴

Через три с лишним года Политбюро сочло, что Мясников в достаточной мере перевоспитался, и на закрытом заседании 3 марта 1927 года постановило выслать его на три года в Ереван, выдав ему в качестве единовременного пособия 400 рублей и разрешив (в виде особой милости) служить в советских учреждениях.⁸⁵ В ноябре 1928 года он скрылся из Еревана за границу и после ряда мытарств и бесшабашных похождений в мае 1930 года прибыл во Францию, где пережил еще множество приключений (с арестами и побегами), достойных авантюрного романа. Снедаемый лихорадкой публицистической интоксикации, он продолжал беспрерывно писать статьи, брошюры и целые книги, клеймя советских вельмож и проповедуя пролетарскую демократию; отдельные небольшие опусы ему удавалось иногда даже напечатать (в основном за свой счет).

В январе 1945 года его выманили в Советский Союз. Так и не поняв природы режима, который он сам некогда укреплял, а потом яростно критиковал, Мясников намеревался по возвращении организовать вторую партию на основе «Манифеста Рабочей Группы РКП(б)». Вместо этого он вновь очутился в тюрьме. После изнурительного девятимесячного следствия Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила его к высшей мере наказания, и 16 ноября 1945 года Мясникова расстреляли.⁸⁶
* * *
На закате ХХ столетия пресса сообщила о создании в Перми благотворительного фонда для строительства историко-культурного центра и, прежде всего, часовни и звонницы на предполагаемом месте гибели великого князя Михаила Александровича.⁸⁷ Инициаторами учреждения этого фонда стали Пермское епархиальное управление, Уральский филиал Российкой академии живописи, ваяния и зодчества, некая организация под названием «Ультрасаундфильм» и почему-то клуб спортивных единоборств.

Такое благое начинание давало, казалось бы, повод для смутной надежды на долгожданное покаяние. Не случайно, наверное, утверждали когда-то: в чем молод похвалится, в том стар покается. Католическая церковь, например, повинилась во всеуслышание и за костры инквизиции, и за крестовые походы, и за осуждение Галилея. Но реально ли покаяние на постсоветском пространстве, где пить далеко не всегда означает утолять жажду, а глаголы погулять и напиться давно обратились в синонимы, где Санкт-Петербург остается центром Ленинградской области, а Екатеринбург – центром Свердловской области, где массовый патернализм обеспечивает стабильность власти, а правители по-прежнему пестуют ксенофобию своих подданных?