К. О. Россиянов Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами

4. Люди ли женщины?

Новые планы Иванова находились в общем русле политики эмансипации женщин. Большевики осуществили передовые для своего времени реформы, касавшиеся семьи и положения женщин, отменив, например, унизительные законы о внебрачных детях и разрешив разводы. Когда в 1928 г. началась так называемая «культурная революция», то на очередь дня вышли лозунги радикального преобразования быта и «разрушения семьи» ⁶³. И наряду с отрицанием патриархальной семьи и «семейного рабства», большевики, по крайней мере некоторые из них, признали, как увидим, и «право» женщин на добровольное участие в опытах гибридизации. С другой стороны, опыты, в которых матерью гибрида является женщина, вызывают у нас, похоже, намного большее возмущение, чем такие же опыты, где в качестве матери выступает самка шимпанзе. Но, собственно говоря, почему? Вопрос этот неизбежно возникает, коль скоро мы действительно считаем, что мужчина и женщина несут равную ответственность перед своим потомством. Почему человеческое – пусть даже наполовину – существо, рожденное обезьяной и несущее человеческие гены, переданные отцом-мужчиной, возмущает наши «естественные» чувства меньше, чем гибридное существо, рожденное женщиной? Наверно, дело в том, что в первом случае все происходит не на глазах у отца, который может просто «забыть» о своем потомстве еще до появления его на свет, и отречение это будет выглядеть «простительным». Но о таком же гибриде-ребенке, рожденном в человеческом обществе и воспитывающемся в детской, «забыть» будет намного сложнее.

Однако, ведь это чисто мужское различие, продиктованное неравенством полов и лицемерной общественной моралью, разрешающей мужчинам то, что запрещается женщинам. Сходно оно и с тем «тонким» различием, которое мужчины-расисты проводили в колониях: мулаты в семьях негритянок – простительная слабость европейцев, а появление такого же ребенка у белой женщины – непростительный грех. Очевидно, нам особенно сложно принять, что даже искренние и естественные эмоциональные реакции могут быть не проявлением нашего аутентичного «я», а производным от общественных интересов и стереотипов. Тем не менее в данном случае это, по-видимому, так: если опыты осеменения самок шимпанзе этически приемлемы, то почему непозволительны опыты осеменения женщин, добровольно согласившихся в них участвовать?

Вернувшись в Москву осенью 1927 г., Иванов был вынужден сосредоточиться на работе в ветеринарии. По прошествии некоторого времени он напишет своему давнему другу Н. Я. Кузнецову, что оценка Академией наук его опытов резко изменилась:

Ожидания Иванова, о которых он писал Кузнецову, были теперь еще в большей степени, чем прежде, связаны с коммунистами. И не только с администраторами, но и с коммунистами-учеными, а также структурами, создававшимися ими для «большевизации» науки. Прежде всего – с Коммунистической академией, которая была основана еще в 1918 г. и занималась проблемами общественных наук, но 31 января 1925 г. организовала под началом математика и будущего исследователя Арктики О. Ю. Шмидта Секцию естественных и точных наук «для борьбы за строго материалистическую науку» ⁶⁶. В первые годы в секции господствовали так называемые «механисты» – представители одного из двух, соперничавших в Академии философских направлений, бóльшая часть из которых занимала применительно к биологии ламаркистские позиции. Но в 1928–1929 гг. верх в Академии одержали «диалектики», или представители школы А. М. Деборина. Среди них были и серьезные ученые. Одним из активных деятелей секции стал выдающийся генетик профессор А. С. Серебровский, а заместителем Шмидта – ученик Серебровского генетик и врач С. Г. Левит, который через несколько лет организует в Москве первый в Европе Медико-генетический институт. К этой же группе генетиков-коммунистов следует отнести И. И. Агола, В. Н. Слепкова, а также историка и философа биологии М. Л. Левина, в прошлом ученика знаменитого швейцарского антрополога Р. Мартина ⁶⁷.

С самого начала секция уделяла внимание исследованиям, которые были, с ее точки зрения, важны для упрочения материалистических идей в естествознании либо не могли по идеологическим причинам развиваться в капиталистических странах. Думали в Комакадемии и об опытах Иванова. 23 июня 1928 г. на заседании президиума Комакадемии экономист-аграрник Л. Н. Крицман заявил: «…Прошу дать мне ответ на вопрос: когда мы организовали Секцию Естественных и Точных наук, то в числе привлекательных тем ставили вопрос о человеке и обезьяне и возможности соединения». Крицману сразу же ответил присутствовавший на заседании М. Л. Левин, сославшись при этом на попытки, предпринятые Ивановым в Африке: «Экспедиция Иванова, отвратительно поставленная, потерпела фиаско» ⁶⁸. Последующее показало, что Комакадемия была не прочь «поставить» эти исследования сама.

19 апреля 1929 г. в Кремле под председательством заместителя Горбунова Е. П. Воронова состоялось «Совещание по вопросу о возможности постановки в Сухумском Питомнике опытов искусственного осеменения между антропоидными обезьянами, а также между последними и человеком». Совещание, на котором кроме Воронова, Иванова и Тоболкина, присутствовали О. Ю. Шмидт, А. С. Серебровский, С. Г. Левит, а также ученик Иванова профессор М. М. Завадовский, постановило: «Просить Коммунистическую Академию взять на себя всестороннее рассмотрение выдвинутых проф. Ивановым предложений […] и затем взять на себя постановку необходимых опытов». Совещание особо отметило, что Академия наук все еще не прислала заключения на отчет Иванова. И здесь необходимо иметь в виду, что к концу 1928 г. Академия наук стала для советского правительства (в том числе для Н. П. Горбунова и его подчиненных) врагом – оплотом «старой» науки, подлежащим реформированию или ликвидации. Конфликт был прямо связан с начавшейся «культурной революцией» и ставил, в свою очередь, вопрос о новых формах организации научных исследований в стране. Коммунистическая академия выглядела в этих условиях одним из кандидатов, призванных заменить «старую» Академию в роли высшего научного учреждения ⁶⁹.

То, что совещанием планировалось и скрещивание различных видов обезьян между собою, а не только обезьян с человеком, не должно вводить нас в заблуждение: в Сухумском питомнике попросту не было тогда достаточного числа половозрелых обезьян для осуществления этой, первой части проекта. Не случайно, в проекте постановления совещания, предварительно подготовленном Ивановым, о скрещивании обезьян декларативно говорилось только в первом пункте, остальные же – пять из шести пунктов – посвящены именно опытам на женщинах:

2. Опыты гибридизации путем искусственного осеменения женщин спермой антропоида могут […] быть поставлены только при письменно выраженном со стороны женщин согласии подвергнуться искусственному осеменению спермой антропоида, взять на себя риск опыта и на время опыта подчиняться требуемому режиму изоляции.

3. Опыты должны быть обставлены всеми необходимыми предосторожностями и протекать в условиях строгой изоляции женщин…

4. Опыты должны быть поставлены на возможно большом числе женщин и во всяком случае не менее, как на 5.

5. Научное руководство опытами должно быть всецело возложено на проф. Иванова, в помощь и распоряжение которого необходимо предоставить врача…

6 .На проведение вышеуказанных опытов необходимо выделить специальную сумму денег для оплаты расходов, связанных с содержанием опытных женщин, оплатой содержания врача – помощника проф. Иванова, поездок проф. Иванова из Москвы в Сухум и обратно… ⁷⁰

Посмотрим, как проходило обсуждение проекта в самой Комакадемии. Уже через 4 дня, 23 апреля 1929 г., было созвано специальное заседание президиума Общества биологов-материалистов, существовавшего при Секции естественных и точных наук. Президиум пришел к следующему мнению: «Считать постановку опытов весьма желательной и своевременной». «Для постоянного наблюдения за этой работой и для всемерной ее поддержки» общество избрало комиссию в составе М. Л. Левина, С. Г. Левита, А. С. Серебровского, самого Иванова, а также члена общества энтомолога Е. С. Смирнова. По докладу О. Ю. Шмидта решение общества и полномочия комиссии были утверждены президиумом Комакадемии ⁷¹.

На состоявшемся вскоре заседании Комиссия постановила: «…Необходимо приступить к обеспечению опыта привлечением к нему возможно большего числа женщин, во всяком случае не менее 5, идейно, но не материально заинтересованных в нем». Вероятно, пункт об «идейной заинтересованности», о котором не было речи в более ранних документах, был для Комиссии особенно важен. В целом на опыты предусматривалось ассигнование достаточно больших средств: 33 100 рублей, которые предполагалось взять из общей суммы, ассигнованной правительством Сухумскому питомнику. Непосредственные приготовления планировалось начать уже «в текущем году», но «до выяснения результатов опыта» никто из участвующих в его подготовке не должен был «выступать ни в печати, ни устно с изложением хода работ» ⁷².

С экспериментами следовало спешить, ибо ни у кого в мире тогда не было достаточного опыта акклиматизации антропоидных обезьян, и взрослые обезьяны, как правило, быстро погибали в неволе. А в Сухуми имелся всего один половозрелый самец: 26-летний орангутанг Тарзан. В то же время Иванов уже располагал письмом, по крайней мере, от одной молодой женщины из Ленинграда, добровольно вызвавшейся участвовать в опытах. «Осмелюсь обратиться к Вам с предложением, – писала она еще 16 марта 1928 г. – Из газет я узнала, что Вы предпринимали опыты искусственного оплодотворения обезьян человеческой спермой, но опыты не удались. Эта проблема давно интересовала меня. Моя просьба: возьмите меня в качестве эксперимента […] Умоляю Вас, не откажите мне. Я с радостью подчинюсь всем требованиям, связанным с опытом. Я уверена в возможности оплодотворения […] В крайнем случае, если Вы откажете, то прошу написать мне адрес какого-либо из иностранных ученых-зоологов» ⁷³.

В этом письме, как, впрочем, и во всех других документах Комиссии, совершенно обходится один очень важный пункт. С одной стороны, за женщиной признается право самой распоряжаться своим телом и рожать детей вне брака. И в своем письме корреспондентка Иванова подчеркивает, что «живет одна» и «ничто» ее «не связывает». Но, с другой стороны, неясно, стали бы, в случае успеха опыта, отношения женщины и рожденного ею гибрида отношениями матери и ребенка.

Если нет и если ребенка предполагалось отобрать, либо сама мать от него отреклась и отказалась бы от своих прав в пользу экспериментаторов, – то у нашей гадливости, вызываемой приготовлениями к этим опытам, появляется как будто законное этическое основание, так же, впрочем, как и в случае отречения от своего гибридного потомства мужчины – донора семени. Мы говорим «как будто», поскольку в практике современной репродуктивной медицины, использующей анонимных доноров половых клеток, идея нерасторжимой связи «биологических родителей» (в данной практике – лишь «доноров») и их детей перестает быть нравственно обязательной и заменяется, в лучшем случае, системой договоренностей между участвующими сторонами, призванными гарантировать благо ребенка.

Если же предположить, что на вопрос об отношениях женщины и рожденного ею «гомункулюса» ответ был бы утвердительным, т. е. отношения эти стали бы отношениями матери и ребенка, то из этого, по-видимому, следует вполне «человеческий» статус гибрида, – ведь, несмотря ни на что, эмоциональная и этическая солидарность родителей (в данном случае – настоящей, а не просто «биологической» матери) и детей пока еще остается той элементарной основой, на которой строится и солидарность «видовая», общечеловеческая.

О том, что матери неизбежно полюбят своих детей-гибридов, которые по одной этой причине будут принадлежать человеческому обществу, – писал тогда же, в конце 1920-х гг., в рукописи неопубликованной книги упоминавшийся выше антрополог М. Ф. Нестурх (об опытах в Сухуми он безусловно знал, но был к ним, скорее всего, непричастен). Хотя он и называет матерей – «самоотверженными женщинами», но их любовь, уверяет он, будет совершенно естественной, ведь гибриды не будут ни «уродами» (вероятность уродств, по его мнению, мала), ни патологическими созданиями. Таким образом, гибридов следует включить в состав общества и поставить под защиту закона⁷⁴. Но оставалась бы тогда хоть какая-то возможность отрицать известный этический статус – защиту, в частности, от жестокого обращения – также и за человекообразными обезьянами? Ведь абсолютно равное биологическое расстояние отделяло бы гибридное существо, законно признанное человеком, от обоих родителей.

Мы не знаем, насколько Иванов и другие члены Комиссии были близки к к тому, чтобы выполнить исходное намерение привлечь к опытам «не менее 5 женщин», но, во всяком случае, с ленинградской корреспонденткой Иванов поддерживал переписку, ободряя ее обещаниями о скором начале опытов. Уже 23 марта 1928 г., едва получив первое ее послание, Иванов спешно набросал черновик ответа: «М[илостивая] г[осударыня], спешу сообщить Вам, что Ваше письмо получил и принимаю к сведению Ваше предложение. Как только это окажется нужным и возможным, обращусь к Вам с письмом». Через восемь месяцев, 12 ноября 1928 г., он сообщал: «Опыты в Сухуме производиться несомненно будут. Задержались они благодаря запозданию прибытия обезьян из-за границы […] Условия Вашего приезда, как Вам писал, остаются те же (Письмо «с условиями» не сохранилось. – К. Р.)». В 1929 г. Иванов вступил в переговоры и с женщиной-гинекологом, которой предложил проводить опыты в Сухуми и которая чрезвычайно заинтересовалась этим предложением. Однако ленинградской корреспондентке Иванов вынужден был 31 августа 1929 г. ответить, по-видимому, по телеграфу: «Пал оранг. Ищем замену» ⁷⁵.

Тарзан умер (очевидно, еще во второй половине июня) от атеросклероза сосудов и кровоизлияния в мозг. По крайней мере отчасти виновато было питание: антропоидные обезьяны нуждались в бананах и других тропических фруктах, но холодильных камер, где можно было бы их хранить, в Сухуми, по-видимому, не было. В докладе директора Института экспериментальной эндокринологии старейшего русского врача профессора В. Д. Шервинского на заседании Ученого медицинского совета Наркомздрава приводятся любопытные данные о том, что из бананов приходилось варить варенье! И сотрудники питомника были рады, когда антропоидные обезьяны соглашались есть любую, пусть даже совсем не подходящую для них пищу. Так, Тарзан одно время ел одни куриные яйца: «От 15 до 18 шт.[ук] в день […] и стал чувствовать себя не особенно хорошо» ⁷⁶.

Вероятно, смерть орангутанга рассматривалась Ивановым лишь как временная остановка уже решенного дела. На будущий год были запланированы новые закупки человекообразных обезьян, и, действительно, в 1930 г. в питомник прибыли 5 шимпанзе, хотя мы и не знаем, были ли они половозрелыми ⁷⁷. Однако в 1930 г. в судьбе самого Иванова произошли роковые изменения. Кроме смелых экспериментов, «культурная революция» сопровождалась воспитанием своих, новых специалистов и преследованиями, буквально «избиением» старых кадров. Между тем сам Иванов явно относился к людям «бывшим» не только по возрасту и дореволюционному прошлому, но и, что немаловажно, по манере держаться, отказаться от которой было сложнее, чем привыкнуть использовать новые, «правильные» слова о «естественно-историческом мировоззрении» или «просвещении масс». Как и раньше, помочь Иванову могло бы покровительство Горбунова, но, очевидно, позиции его также пошатнулись, после того как непосредственный начальник – председатель Совнаркома А. И. Рыков – был зачислен Сталиным в группу «правых».

В то же время лаборатория Иванова, занимавшаяся вопросами искусственного осеменения домашних животных и существовавшая в конце 20-х – начале 30-х гг. в составе Института экспериментальной ветеринарии, а затем переведенная во Всесоюзный институт животноводства, должна была резко расширить масштаб работ. С началом коллективизации и концентрацией отнятого у крестьян скота на колхозных и совхозных фермах появилась возможность проводить искусственное осеменение в действительно массовых масштабах, за что Иванов вообще-то всегда и выступал. Чтобы справиться с увеличившимся объемом организационных дел, в частности, с переговорами с различными учреждениями, Иванов взял к себе на службу партийного работника О. Ф. Неймана. Тот, не долго думая, сговорился с одним из учеников Иванова В. К. Миловановым и организовал травлю Иванова. Летом–осенью 1930 г. в Наркомземе и в Институте экспериментальной ветеринарии прошла череда собраний и совещаний, на которых Иванова обвиняли, по сути дела, в прямом вредительстве – использовании негодных и дефектных инструментов (катетеров) для осеменения коров. А 13 декабря 1930г. он был арестован. Горбунов помочь уже ничем не мог, поскольку 30 декабря, сразу же за уходом А.И.Рыкова с должности председателя правительства, покинул свой пост и он. Нейман же стал заведующим в бывшей лаборатории Иванова ⁷⁸.

На следствии Иванов был вынужден, как позднее писал сыну, под влиянием следователя «ради общественного блага надеть на себя маску бандита»; затем «за участие в контрреволюционной организации» он был сослан на 5 лет в Казахстан. Но в середине 1931г. – вместе с постепенным отходом от общей линии «культурной революции» – была, как известно, свернута и кампания против старых специалистов: к тем из них, кто уцелел и остался на свободе, предписывалось теперь относиться «внимательно» и «заботливо», а части из ранее сосланных было разрешено вернуться обратно. После письма одному из руководителей государства (предположительно М. И. Калинину) Иванов был 1 февраля 1932г. досрочно освобожден от ссылки с правом жить в любом месте СССР. Однако здоровье его было подорвано, и 20 марта 1932 г. Иванов скончался от кровоизлияния в мозг, «накануне, – отмечалось в некрологе, – намеченного отъезда в Москву и на курорт для отдыха и лечения» ⁷⁹.

Если бы не смерть, то Иванов, скорее всего, смог бы продолжить свою деятельность по искусственному осеменению домашних животных, хотя, возможно, и не в прежнем своем институте, а в каком-то другом учреждении. Однако представившийся ему в конце 1920-х гг. исторический шанс – проводить «смелые» эксперименты гибридизации человека и обезьяны, противопоставляя их «буржуазной науке», – был все равно безвозвратно упущен. С одной стороны, в результате продолжавшейся борьбы философских направлений в Комакадемии старое руководство Секции естественных и точных наук (Шмидт, Левит, Левин, Агол) вынуждено было к концу 1930 г. уйти. С другой стороны, в жизни советского общества появились новые идеологические запреты и табу. Одним из них стал запрет на «биологизацию», или «перенесение» биологических закономерностей на явления общественные, в чем, как полагают некоторые авторы, отразилось более общее явление: страх сталинского руководства перед «технократией», стремление максимально сузить пределы профессиональной компетенции специалистов и экспертов, в особенности, когда это касалось мировоззрения и социальных вопросов. И что уж говорить о планировавшихся Ивановым опытах, если под удар попала даже дарвиновская теория антропогенеза! Так, когда после долгого перерыва и под новым названием в 1932 г. возобновил издание «Антропологический журнал» (до этого – «Русский антропологический журнал»), то в открывшей номер редакционной статье особо подчеркивалось, что в прошлом советские антропологи излишне увлекались биологическими факторами антропогенеза, пренебрегая стороной социальной и предавая забвению «теорию» (в действительности, давно устаревшую) Ф. Энгельса, которая должна отныне дополнять теорию Дарвина. Именно тогда прекращает существование и советская евгеника, хотя в каких-то своих разделах и возрождаясь позднее, в 1930-е гг., под «покровительственной окраской» медицинской генетики. Академик В. Н. Сукачев, создатель учения о «растительных сообществах», вынужден в это же время переделать международно признанное название своей науки: из «фитосоциологии» она в Советском Союзе (и только здесь!) становится «фитоценологией»⁸⁰.

Хотя до сих пор трудно сказать, когда и кем впервые был использован ярлык «биологизации», однако, очевидно, что критика «чрезмерно» близких связей биологического и социального (и даже чисто языковых аллюзий!) стала предвестником и одним из первых проявлений скорого уже сворачивания «культурной революции» и прекращения экспериментов в культуре, образовании и науке. В частности, Комакадемия, созданная для большевизации «старой» науки, в начале 30-х гг. стала терять свое значение, а в 1936 г. была вообще закрыта. Другим проявлением все тех же политических и культурных сдвигов (американский социолог Н. Тимашев назвал их, в противоположность «великому перелому» конца 20-х – начала 30-х гг., «великим отступлением» – «the great retreat» ⁸¹) стало инициированное «сверху» постепенное возвращение в 30-е гг. к «традиционным» семейным ценностям. Можно сказать, что в культурно консервативном, пуританском сталинском государстве и к «необычному» женскому поведению стали относиться с намного большим недоверием, чем раньше – не только во время культурной революции, но и, пожалуй, в 20-е гг. в целом.

Как отмечалось во второй главе, проблема гибридизации человека и обезьяны обсуждалась в ХХв. неоднократно исследователями в разных странах мира. Тем не менее, после Иванова никто, насколько нам известно, осуществить эти опыты не пытался. Одна из причин – чисто методического свойства. Наиболее крупным центром изучения человекообразных обезьян стал приматологический центр Р. Иеркеса в США, который приступил к выращиванию и изучению в широких масштабах шимпанзе после получения специального гранта от Рокфеллеровского фонда в 1929 г. Однако там довольно быстро добились естественного размножения человекообразных обезьян в неволе, так что методика искусственного осеменения осталась невостребованной и незнакомой приматологам вплоть до середины 70-х гг., когда впервые была применена для размножения шимпанзе⁸².

В итоге вопрос о том, были ли опыты Иванова простым историческим курьезом, либо (так же, как в работах по искусственному осеменению домашних животных) он на много лет опередил ученых других стран, зависит от нашего отношения к этической стороне дела. В Советском Союзе 20-х гг. его идеи стали осуществимы благодаря сочетанию двух факторов: веры в науку и скептически-враждебного отношения к «традиционным» ценностям, готовности «наплевать» на «традиционную», или «мещанскую» мораль, коль скоро запреты не могут быть объяснены рациональными, понятными доводами. Но так ли уж это сочетание уникально, учитывая, что и современные общества по-своему преклоняются перед силой и возможностями науки, а, с другой стороны, пересмотр традиционных ценностей вовсе не закончился с культурными экспериментами 20-х гг.? Возможно, впрочем, что еще одним условием, необходимым для подобных опытов, является и некая «положительная» нравственная задача, решению которой эти опыты могли бы способствовать. И не услышится ли тогда, коль скоро такая задача найдется, в истории опытов Иванова – «музыка будущего»?