К. О. Россиянов Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами

Заключение

Стремясь пробить брешь в непроницаемой перегородке, существующей между нами и другими видами, мы как будто подрываем идею безусловного и нераздельного владычества человека над миром, – идею нездоровую и даже губительную не только для «природы», но и для «культуры». Правда, желание породниться с «природой» не только душою, но также плотью и кровью выглядит страшным кощунством, но не является ли оно – это «нисхождение» человека – естественной и психологически понятной реакцией на не менее кощунственное стремление, для которого никто и ничто из находящегося за пределами человеческого общества и культуры не обладает ни самостоятельной ценностью, ни достоинством?

При этом «замкнутость» нашего вида не является больше очевидным и непреложным фактом, с которым никому ничего (даже при всем желании) «не под силу» сделать. Коль скоро это, натуралистическое представление «не работает», то остается понимание человеческого вида как общности культурно-исторической. Но все подобные общности предполагают свободу выбора. И до сих пор признание прав других, отличающихся от «нас» людей приводило к тому, что границы между «нами» и «ними» переставали быть чем-то естественным и безусловным. Так должна ли и логика защиты других видов стать продолжением все той же освободительной логики, еще одним шагом по пути, по которому европейский мир следует, по крайней мере, со времен Реформации, – обесценивания «обязательных» границ и «естественных» общностей в пользу свободного выбора личности?

Если «нет», и если следуя внутреннему убеждению, мы признаем непреложность видовых границ, то означает ли это, что мы будем столь же жестоки к своим самым близким родственникам, как и прежде? А если «да», то значит ли это, что у личности есть не только право добровольно покидать «ряды» своих соплеменников, единоверцев, сограждан, право, наконец, отказываться от гендерной и даже половой идентичности, но и право выходить из «рядов» человечества, предоставляя свои половые клетки для создания гибридных организмов или межвидовых химер? И следовательно, является ли наша видовая идентичность всего лишь «частью» идентичности личной, и тем самым – правом личности (от которого она, как от всякого права, может, если захочет, отказаться), а вовсе не «кем-то» (кем?) возложенной обязанностью? Еще в первой половине ХIХв. немецкий философ М. Штирнер писал о человечестве как об инстанции деспотического авторитета, совершенно такой же, как государство, организованная религия или нация.

Вопрос, в конечном счете, заключается в том, придется ли идее «естественной общности» окончательно стушеваться перед принципом личности. Нам-то как раз дорого представление о человеческом «виде» (или согласно традиционному, а не научному словоупотреблению, – человеческом «роде») как об особой «сущности», которую нельзя понять как возникшую лишь за счет договора и добровольного делегирования полномочий. И мы понимаем, что опыты скрещивания на это интуитивно очевидное представление посягают. Но как, хочется спросить, возможен скачок от личности с ее законной свободой, правом выбора и уважением к другим личностям - к «естественной общности»», которая не сводима лишь к сумме отдельных интересов и прав? Возвещая провал этического проекта Просвещения, А.МакИнтайр прямо указывал на то, что личность не может быть больше исключительным агентом морали, что основным ее источником и мерилом призвана стать типологическая, эссенциальная концепция человека «каким он должен быть», соответствуя своей истинной, родовой сущности⁹⁶. Но это, типологическое понимание вряд ли даже мыслимо, коль скоро человек остается единственным, по сути дела, «коллективным субъектом», который, в силу «единственности», не может быть больше увиден и понят сквозь призму сравнения, диалогического отношения с другими надындивидуальными сущностями.

В прошлом – возможно, еще во времена Иванова – страх потери человеческой сущности шел рука об руку и прямо подпитывался страхом перед «низшими» членами самого общества, будь то бунтующие народные «массы», разнузданные, забывшие свое «истинное» назначение женщины или «низшие» расы, а сравнение с «животным» служило орудием социальной стратификации. Само различие «человека» и «животного» было своего рода продолжением, если угодно, «предельным случаем» более общего класса иерархических, воспринимавшихся при этом как «естественные» различий между самими людьми. Иерархические различия и социальные перегородки преодолевались и преодолеваются апелляцией к универсалистскому, общечеловеческому этосу. Но если мы не верим больше в прирожденное, естественное неравенство людей, – то из какого же более общего источника морального авторитета следует этическая обязательность наших видовых границ, которая иначе, если такого нового источника не найдется, попросту «повиснет в воздухе»?

Возможно, ответ на вопрос удастся найти за пределами человеческого общества. Ведь что бы там ни говорили последователи Ф.Г.Добржанского и Э.Майра, а сущностные различия существуют. Так, некоторых приматологов давно уже волнует вопрос о том, что, развиваясь в тесном контакте с человеком и вне своего стремительно сокращающегося естественного ареала обитания, высшие обезьяны теряют свою самобытность, – тот собственный социальный опыт, который заложен вовсе не в генах (или – не только в них), а передается и приобретается в естественной популяции себе подобных таким же образом, как у нас передаются знания, навыки, а также нравственные ценности ⁹⁷. Исследователи все чаще задумываются над тем, что иные способы отношений, в частности, способы разрешения конфликтов, реализуемые у наших ближайших родственников, не столько примитивны, сколько альтернативны нашим, и нет ничего невозможного в том, что не мы, а другая ветвь антропоидных обезьян достигла бы в ходе эволюции стадии настоящей культуры и общественности, не обладая при этом нашими пороками (хотя, скорее всего, имея собственные)⁹⁸. В этом смысле мы признаем за человекообразными обезьянами эссенциальное, не зависящее от нашей воли достоинство, уважая, если угодно, нереализованную возможность развития, отличную от пути, пройденного нами. С точки зрения новозеландского закона о правах антропоидных обезьян, скрещивание с человеком также выглядит как недопустимое злоупотребление доверием: обезьяны эти достаточно развиты интеллектуально, но все же, как дети, не могут сами принимать ответственных решений.

Необходимо и вправду признать: в эссенциальном контексте принято сейчас говорить о человеке, и больше - ни о ком другом. В результате – в этом, возможно, заключается главный «урок» рассказанной нами истории - возникают непреодолимые затруднения логического и нравственного порядка. В то же время признание «сущностного достоинства» хотя бы за некоторыми, пусть несколькими биологическими видами - близкими к нам человекообразными обезьянами – многое меняет. Впервые вопрос о «наших» границах можно отделить от представления о собственной исключительности, - исключительности, порождающей чувство навязчивого, бессмысленного страха перед «низшими» созданиями и в то же время подстрекающей существующую границу подорвать или разрушить. Запрет на создание гибридных организмов продиктован теперь уже не нашими «шкурными» интересами, но определяется с позиций уважения к другому виду, которое как раз и требует отказа от навязывания наших генов, от недопустимой «экспансии», захвата территорий, человеку не принадлежащих. В каких пределах мы вправе говорить об эссенциальном достоинстве видов, находящихся на более низкой, чем человекообразные обезьяны, ступени развития, - тема, нуждающаяся в особом рассмотрении⁹⁹.

В итоге проблема эссенциализма становится, по-видимому, проблемой определения «себя». ___________________________________________________ Совсем недавно, отвечая на вопрос: что делает нас чем-то большим, чем группой, существующей по добровольному соглашению своих членов? – можно было ограничиться натуралистическими доводами, указав на отделяющее от других видов биологическое расстояние и невозможность его преодолеть, даже если кому-то «захочется». Но поскольку времена эти в прошлом, то и нравственная обязательность границы невозможна более без присутствия за ее пределами «значимого другого» – иного или иных видов живых существ. И ценность представляет тогда не идея абсолютной власти над природой и миром и не основывающиеся непосредственно на этой идее «наши» границы, а идентичность и границы – «чужие».

Иллюстрации: