К. О. Россиянов Опасные связи: И. И. Иванов и опыты скрещивания человека с человекообразными обезьянами

3. Люди ли негры?

К подобным вопросам Иванов оставался поразительно равнодушен, и в этом, на наш взгляд, заключается принципиальный изъян его опытов. Любопытно, что во всем архивном и тем более опубликованном наследии Иванова нет ни слова об ожидавшей гибрида человека и обезьяны участи. Лишь раз он с раздражением отметил, что подобные разговоры ненаучны, имея, очевидно, в виду, что они преждевременны. Можно предположить, что гибриду, или, как выразился М. Ф. Нестурх, «помесному гомункулюсу» был бы все же дарован определенный этический статус, и он, по крайней мере, был бы избавлен от жестоких опытов. Но какой бы ни была возможная судьба гибрида, абсолютно ясно одно: Иванову чуждо было представление о том, что появление его на свет должно хоть как-то изменить статус второго родителя – обезьяны. Сама возможность того, что резкое сокращение биологического расстояния между человеком и обезьяной, а также появление новых, непосредственных «уз родства» заставят признать за человекообразными обезьянами хотя бы какой-то этический статус, ограничивающий произвол экспериментатора, – даже не приходила ему в голову. От ученого-экспериментатора вообще-то не следует ожидать признания «прав» лабораторных животных. Однако все экспериментаторы (и даже защитники животных – противники вивисекции) исходили из факта безусловного отличия человека от животного, на что Иванов опираться уже бы не мог. О какой уж тут безусловности могла бы идти речь, коль скоро ученый доподлинно знал бы, что изучаемая им обезьяна может в принципе, – стоит только «захотеть», – стать «матерью его детей». Но, несмотря на это, Иванов принимал как данность, что даже после рождения гибрида (или гибридов) человекообразные обезьяны будут использоваться в создававшемся в Советском Союзе питомнике для пересадок половых желез и прочих опасных и жестоких опытов. Вернувшись из Африки, Иванов заговорил о лабораторном «обезьяноводстве» как «новой отрасли животноводства», имея в виду в том числе обезьян человекообразных ⁴⁸.

Из этого ясно, насколько по-разному воспринимали границу между человеком и другими видами «тогда» и «сейчас». Не только Иванов, но и никто из знавших о его опытах современников так и не сделал очевидных, казалось бы, этических выводов, которые неизбежно были бы сделаны из «успеха» подобных экспериментов сегодня. Это ведь и вправду парадоксально: отменяя «пропасть» биологическую, Иванов сохранял ее в виде «пропасти» нравственной. И увенчайся опыты «положительным» результатом, видовая граница была бы «нарушена», но не «разрушена», по-прежнему отделяя человека как субъекта прав от лишенных какого бы то ни было этического статуса человекообразных обезьян. Но почему аргумент «биологической близости» ничего не доказывал? Здесь-то мы и сталкиваемся с парализовавшим его силу идеологическим контекстом. «Прочностью» своей граница была обязана расовым предрассудкам: как мы увидим, ощущение нравственной пропасти между европейцем-исследователем и шимпанзе возникает в опытах Иванова благодаря отчуждению белых от негров. Страх и враждебность, которые белые расисты питали в то время к неграм, заставляли игнорировать очевидные факты, свидетельствовавшие о биологической близости человеческих рас, – вместо того чтобы искать реального, нравственного сближения. Но почему в таком случае нужно было менять отношение к представителям другого вида, если даже бесспорное эволюционное родство человеческих рас, а также плодовитость межрасовых браков не обладали тогда универсально значимой «доказательной силой» – в том, что касалось признания гражданских и даже человеческих прав негров?⁴⁹

Расовых предрассудков не было заметно во время обсуждения опытов в Советском Союзе, но они явились со всей отчетливостью, как только Иванов ступил на африканский берег. Иванов не был доктринальным, «биологическим» расистом (он, по-видимому, не считал, что использование семени негров увеличивает шансы на успех гибридизации), но дневники, которые он вел в Африке, его переписка и другие документы экспедиции оставляют впечатление огромной – и при этом искусственно созданной – дистанции между белыми и черными. Вот как описывает он первые впечатления о неграх в рукописи популярной книги, которую по возвращении в Москву начал писать о своей экспедиции: «…Обнаженные до пояса негры и негритянки, иногда безобразные, но чаще по-своему красивые, как и вся африканская природа (курсив наш. – К. Р.)» Впрочем, не всегда отзывы его выдержаны в столь идиллических тонах. Своему другу, ленинградскому зоологу Н. Я. Кузнецову, Иванов об африканских впечатлениях напишет: «Перенес жару и вид негров и негритянок довольно сносно». В набросках к упомянутой книге говорится о том, что: «Негры, вообще говоря, большие вруны и воры», и только в машинописном варианте, очевидно, по цензурным соображениям, фраза эта была заменена на: «Негры, вообще говоря, очень веселый и добродушный народ» ⁵⁰.

Иванов не мог отказаться от негров-помощников, ведь весь «штат» экспедиции состоял из него самого и его сына, - присоединившегося к нему в Париже 22-летнего студента Московского университета, тезки отца, впоследствии крупного советского биохимика, члена-корреспондента Академии медицинских наук СССР. Высадившись 14 ноября 1926 г. в столице французской Гвинеи Конакри, Иванов с сыном устраиваются, благодаря губернатору Пуаре, в Ботаническом саду в Камайене, неподалеку от Конакри. Здесь они находят для себя квартиру и здесь же намереваются в дальнейшем организовать временный обезьянник, где собираются поставить опыты искусственного осеменения шимпанзе. Для ловли обезьян Иванов с сыном, три помощника-негра и прикомандированный Пуаре чиновник 30 декабря выезжают в местность Фута-Джалон, – гористое плато, изобилующее шимпанзе. Там они проводят показательную охоту для обучения местных охотников новым методам ловли обезьян при помощи привезенных из Европы специальных, очень прочных сетей. Возвратившись 18 января 1927 г. в Камайен, Иванов уже имеет в своем распоряжении трех взрослых шимпанзе, а дружеское расположение Пуаре позволяет в дальнейшем получить от негров-охотников несколько новых партий обезьян. За пойманными обезьянами ухаживают опять-таки негры, хотя они, пишет Иванов, «в громадном большинстве, лодыри и бестолковые люди, на которых нельзя положиться».

Пока что расизм Иванова остается в рамках «обычного» высокомерия европейского путешественника, но в отличие от «обычного» европейца, Иванов был ученым, притом незаурядным, – и расовые предрассудки начинают определять содержание его научных представлений, а также сам ход предпринимаемых исследований. Так, Иванова чрезвычайно занимает вопрос об отношении негров к обезьянам. Ведь местные негры и обезьяны живут «бок о бок» на протяжении тысяч, если не десятков тысяч лет. Так, почему же, – коль скоро рождение гибрида человека и шимпанзе возможно в лаборатории, – гибридизации не происходит в «естественных условиях»? И с самого начала Иванов хочет проверить «слухи о похищении женщин самцами антропоморфных обезьян и о прижитии с ними детей». С другой стороны, приехав в Гвинею, Иванов очень быстро приходит к выводу, что это – всего лишь слухи, до сих пор, пишет он, здесь «не было отмечено ни одного достоверного факта», хотя по-прежнему ничуть не сомневается в самой возможности «прижития» детей-гибридов. И тут же дает этому объяснение, перенося стереотипы отношений двух рас на отношения негров и обезьян. «Негры, – пишет Иванов, – относятся к обезьянам и особенно к шимпанзе как к низшей человеческой расе. Женщины, изнасилованные обезьянами, считаются оскверненными. Такие женщины третируются как парии, социально погибшие и, как мне передавали, обычно бесследно исчезают» ⁵¹.

Таким образом, постулируемые расовые чувства негров изолируют и «охраняют» нас как вид от других, ниже стоящих видов. Подобное объяснение весьма остроумно, хотя и следует иметь в виду, что в ХIХ и в начале ХХ вв. западное воображение часто представляло дикарей и человекообразных обезьян как находящихся в состоянии непримиримой «расовой» вражды. Достаточно вспомнить, например, «Затерянный мир» А. Конан-Дойля, где первобытные люди и безобразные человекообезьяны ведут непрерывную войну. Также и с точки зрения современного дарвинизма (так называемой «синтетической теории эволюции»), видообразованию кладется начало изоляцией, и только затем дивергирующие (расходящиеся в разные стороны), не скрещивающиеся между собой популяции «наполняются» специфическим генетическим содержанием, характеризующим их уже как различные виды. Причины же первоначальной изоляции могут быть и «психологическими», сводясь к вражде или отвращению от полового контакта, – и нет оснований начисто исключать роль подобных факторов, когда речь идет о дивергенции различных видов гоминид. Так что «отвращение» могло появиться как результат единичной мутации сначала и только затем найти реальное «подтверждение» в бесспорном уже превосходстве «гомо сапиенс» над родственными видами.

Особая чувствительность негров к нарушению видовой границы – не просто наблюдение натуралиста или этнографа, а имеет непосредственное значение для организации опытов. Иванов панически боится, что неграм станет известно о цели его исследований. В дальнейшем, искусственно осеменяя самок шимпанзе, он будет говорить неграм, что проводит медицинское обследование или лечение обезьян. И во многом поэтому, – поскольку посвятить негров в свои планы и рассчитывать на их помощь Иванов не может, – шимпанзе представляют собой такую серьезную опасность. Несмотря на относительно небольшой рост, эти человекообразные обезьяны настолько сильны, что справиться с разъяренным взрослым шимпанзе в состоянии лишь несколько взрослых мужчин. Входя в клетку, Иванов, как он пишет, на всякий случай, кладет в карман браунинг. Корреспондент русской эмигрантской газеты, оказавшийся в это время в Конакри и посетивший Иванова, следующим образом опишет его временный обезьяний питомник: «В саду ряд клеток, в которых на цепи, до приручения, три огромных шимпанзе». Самого же Иванова он, по первому впечатлению, не зная еще о цели опытов, охарактеризует как «почтенного старика с длинной седой бородой, в очках – типичного русского профессора доброго старого времени»⁵².

28 февраля 1927 г. опыты были поставлены на первых двух самках – Бабет (Babette) и Сивет (Syvette). «Обезьяны ловились в клетке, так как заказанная в Париже клетка для усыпления обезьян не была еще доставлена. Для поимки обезьяны внутри большой клетки с двумя половинами сеть подвешивалась в одной половине так, что когда в эту часть перегонялась обезьяна, она попадала как бы в мешок из сети, оба конца которого были наружи и могли быть быстро закручены. Обезьяна, стянутая сеткой, вытягивалась наполовину из дверцы клетки». Следующий эксперимент был поставлен только 25 июня, когда шимпанзе по кличке «Черная» была подвергнута искусственному осеменению под общим наркозом. Столь значительный перерыв объясняется тем, что во временном обезьяннике в начале марта разразилась сильнейшая эпидемия амебной дизентерии, унесшая жизни многих шимпанзе. Из протоколов экспериментов 28 февраля и 25 июня невозможно понять, были ли два донора семени белыми или неграми, – приводится только их возраст, не совпадающий ни с возрастом Иванова, ни его сына ⁵³.

При всем при том опыты ставятся методически совсем не так, как следовало бы. «Впрыскивание [семени] проходило при очень нервной обстановке и неудобных условиях. Опасность со стороны обезьян, работа на земле, необходимость скрывать». Поэтому не удалось осуществить внутриматочного введения семени с использованием зеркала, что значительно снизило, по мнению Иванова, шансы на успешное оплодотворение: «…В тех условиях, в которых я находился, сделать этого было нельзя. Впрыскивания надо было делать быстро и так, чтобы не давать присутствующим неграм пищи для толкований и выводов, которые для нас могли бы повлечь большие неприятности» ⁵⁴.

Следует признать, что протоколы опытов читаются совсем не с той степенью бесстрастности и бесчувственности, с какой написаны, оставляя по себе ощущение недопустимого насилия. И это ощущение мы могли бы отнести на счет нашего собственного антропоморфизма и эмоций, а Иванова считать заинтересованным единственно в научной истине и чуждым субъективизма исследователем, однако вывод этот был бы неверен. За характерной для экспериментатора нейтральностью тона стоит на самом деле страх, который, что важно, не является неизбежным чувством, вызванным объективными причинами – отношениями между человеком и пойманными им шимпанзе, – а обусловлен отношениями человеческих рас между собою. Ведь «природная» враждебность обезьян к человеку многократно усиливается тем, что Иванов боится негров, приписывая им расовые чувства против обезьян, и потому торопится с проведением опытов, обращаясь с обезьянами жестоко, что только увеличивает их враждебность к человеку. В свою очередь, нечего и пытаться что-то втолковывать неграм о смысле опытов. И важно понять, что «бесчувственность» - главная, пожалуй, связанная с опытами «эмоция» - является функцией нравственного расстояния между европейцами и африканцами. А «истинным» представителем человеческого рода оказывается в итоге белый исследователь, резко отделенный от «африканской природы», – как шимпанзе, так и негров.

Реально существовавшее отчуждение между расами объясняет, по-видимому, ту легкость, с какой Иванов решается поставить опыты не только на шимпанзе, но и… на африканских женщинах. Обращают на себя внимание два обстоятельства: во-первых, Иванов не испытывает абсолютно никаких моральных колебаний, во-вторых, открыто обсуждает свои планы с готовыми пойти ему навстречу французскими врачами. Предвидя, что число подопытных обезьян будет невелико, Иванов с самого начала экспедиции повел переговоры о возможности поставить эксперименты также и на женщинах «под надзором, – пишет он в дневнике, – врачей и присмотром персонала больничного». 14 ноября, только-только устроившись в Камайене, он говорит об этом с Пуаре: «Сообщил Poiret план своих работ и привлечения к этому делу д-ра Pezé (врач местного госпиталя для туземцев. – К. Р.). Poiret согласился со мной и обещал переговорить с д-ром Pezé. От Poiret визит к Dr. Pezé. Сговорились с двух слов».

Абсолютно чудовищными эти планы делает то, что опыты Иванов собирается проводить без ведома и согласия самих женщин. 23 ноября он приходит в госпиталь, чтобы зафиксировать точную дату начала экспериментов, но неожиданно узнает от Пезе, что
губернатор категорически запретил без его разрешения ставить опыты в госпитале, что он уехал в Дакар и там будет говорить по этому вопросу с генер[ал]-губерн[атором] и с Lacenet (заведующий санитарной частью в колонии Западная Африка, к которой относилась и Гвинея. – К. Р.). Вернется Poiret не раньше 2 нед[ель], а до тех пор надо ждать, т. к. губернатор категорически запретил без его разрешения ставить опыты в госпитале. Вне госпиталя (dehors) – да, но это, разумеется, меняет дело и не дает никакой гарантии на чистоту опыта.
И вот с каким «праведным» негодованием пишет Иванов о решении губернатора:
Итак, Poiret дал мне хороший урок. Можно было изменить свое решение, но, по крайней мере, поставить меня об этом в известность. Затем я предупреждал его, что говорю с ним конфиденциально и прошу ни с кем не говорить о моем проекте, кроме как с д-ром Pezé. Интересно, как объяснит свое поведение Poiret. Для Ильяшки (Иванова-младшего – К.Р.) эта история была громом среди ясного неба. Да и для меня тоже. Положение крайне скверное […] Да и что нового скажет Poiret, вернувшись из Дакара? Разве только, что и dehors ставить опыты нельзя⁵⁵.
Нравственная физиономия Иванова для нас тут становится окончательно ясной, однако сам он, судя по тону дневников и переписки, не видит нужды оправдываться. Понятно, что научный интерес может достигать масштабов мономании, но все же, как он – «почтенный старик», «типичный русский профессор доброго старого времени», наконец, любящий муж и отец (об этом можно опять-таки судить по дневниковым записям) – объяснял себе и окружающим мотивы своего решения превратить африканских женщин в подопытных существ? Такое объяснение действительно присутствует и сводится к «отсталости» африканских народов: «…Пока женщина не вышла замуж, она находится на иждивении родителей или ближайших родственников. Если она овдовела, то переходит в качестве жены к ближайшему родственнику умершего. Религиозные и бытовые условия таковы, что женщина ни в коем случае не захочет добровольно подвергнуться опыту». Иными словами, невыделенность человека, а женщины в особенности, из традиционных общественных и семейных структур, а также невозможность объяснить неграм значение «науки» приводят к выводу, что решение может быть принято и за женщину, особенно ради «благородной цели».

Скорее всего, мы имеем здесь дело не только с ощущением культурного превосходства над невежественными неграми, – об этом можно судить по отдельным, прорывающимся у Иванова нотам «биологического» расизма. В частности, когда он предполагает, что мог бы поставить опыты на женщинах-пигмейках, с которыми, в силу их незнакомства с цивилизацией, затруднений возникнуть, как пишет он, не должно. Знать ничего не зная о пигмеях, он тем не менее говорит о них как о «примитивной расе негров, живущих в лесах на деревьях». А чего стоит одна только фраза из его официального отчета об экспедиции, объясняющая, почему опыты эти провести не удалось: «Заказанные в колонии Gabon шимпанзе и пигмеи доставлены не были (курсив наш. – К. Р.)»⁵⁶.

Планы Иванова поставить опыты на женщинах по-разному влияют на отношение к нему окружающих. В частности, губернатор Пуаре, хотя и запрещает проводить опыты в госпитале, но вовсе не меняет своего доброжелательного отношения к Иванову, помогая в дальнейшем организовать поимку обезьян, а затем и получить лицензию на их вывоз в Советский Союз. Хорошие отношения Иванов сохраняет и с доктором Пезе, – тот сводит его с другими врачами, с которыми Иванов ведет переговоры о возможных опытах на местных женщинах. К великому нашему облегчению, из этих планов ничего не выходит.

Принципиально иным оказывается отношение Академии наук, которую Иванов подробно информирует, так же, как и своего главного патрона Н. П. Горбунова, о ходе экспедиции. И узнав, таким образом, от него самого о намерении проводить опыты на женщинах, Академия решительно Иванова осуждает. Для рассмотрения этих планов она создает Особую комиссию под председательством зоолога академика П. П. Сушкина, в ее состав включаются зоолог академик А. А. Бялыницкий-Бируля и антрополог профессор С. И. Руденко. Свое мнение комиссия формулирует в достаточно энергичных выражениях, обращая, в частности, внимание на «тяжелое положение жертвы такого эксперимента (женщины - в случае рождения ребенка-гибрида. – К. Р.) среди окружающих ее» и на подрыв доверия «примитивных народов» к исследователям. В итоге «Комиссия […] настоятельно рекомендует ограничить опыты обсеменением самок шимпанзе». Она «не находит возможным» даже просто поддержать перед правительством поступившую от Иванова просьбу о дополнительных ассигнованиях, которые позволили бы продолжить опыты в Африке, хотя и соглашается продлить срок командировки до 1 августа 1927 г. ⁵⁷ Позиция комиссии – свидетельство ее принципиальности и только подтверждает высказанное в предыдущей главе мнение: академики согласились в 1925 г. с планом Иванова провести искусственное оплодотворение шимпанзе семенем человека не из-за «конформизма», а потому, что не видели в тех, первоначальных планах ничего явно предосудительного. Эта принципиальность оттеняется тем, что П. П. Сушкин лично и еще до революции хорошо знал Иванова.

В то же время Иванова продолжает поддерживать Горбунов, хотя теперь, не имея заключения Академии наук (а равно – и какого-то иного авторитетного научного учреждения), он, по-видимому, не считает для себя возможным добиваться дополнительных ассигнований от правительства. В результате 1 июля 1927г. Иванов и сын вынуждены покинуть Африку, погрузившись вместе с 13 шимпанзе и 2 низшими (нечеловекообразными) обезьянами на пароход и отплыв в Марсель, откуда обезьяны были уже переправлены в Сухуми.

Но уже 22 июля в Марселе от туберкулеза погибает шимпанзе Черная, затем – во время перехода в Сухуми – умирает Сивет, в сентябре же в Сухуми уходит из жизни Бабет. Ни у одной из них признаков беременности обнаружено не было. Однако это не могло исключить принципиальную возможность гибридизации, – число опытов было попросту слишком мало. Ведь даже при применении метода искусственного оплодотворения в гинекологии вероятность успеха в то время составляла примерно 30 процентов, и это при условии повторных введений семени на протяжении шести месяцев ⁵⁸. Поэтому эксперименты, по мнению Иванова, следовало непременно продолжить. В отчете об экспедиции он писал: «Уже сам по себе факт посылки нашей экспедиции […] является в истории науки крупным актом, раз навсегда устанавливающим права гражданства за выдвинутой нами на очередь научной проблемой, до того времени остававшейся в глазах огромного большинства, даже биологов, каким-то “табу”» ⁵⁹.

На самом деле намерение провести эксперименты на ничего не подозревавших африканских женщинах дискредитировало начинание Иванова перед Академией наук. Отныне и, как увидим, навсегда она отказывает ему в поддержке. Однако возражения против опытов на африканских женщинах самой идеи гибридизации как таковой не затрагивают. Мы также можем легко представить себе исследователя, который, занимаясь все той же проблемой гибридизации, на преступные опыты с женщинами ни за что не пошел бы.

В то же время нравственный смысл, связывавшийся в колониях с дихотомией «человек» – «животное», не вызывает у нас абсолютно никакого уважения. Отчуждение между расами было в Африке до такой степени глубоким, что и сама граница между человеком и человекообразными обезьянами стала проекцией этого отчуждения и пролегла не столько между видами, сколько между людьми разной расы. Тем самым граница оказалась этически реальной, но прочностью своей обязанной не «нерасшатанным устоям», не «естественному» нравственному чувству, а расовым предрассудкам, сконструированным белыми людьми ради господства над черными. Но есть ли тогда у этой границы подлинный, а не заемный, приписанный ей нравственный смысл? Очевидно, ответ можно получить там, где смысл этот не затемняется массой «сопутствующих» моментов, – социальными и культурными перегородками и иерархиями. В частности там, где можно отвлечься от расового «момента» и где, как можно было бы надеяться, утратит свою силу также и «специецизм», – признание исключительных прав за человеком и тупое, вопреки любым доводам и фактам, отрицание какого бы то ни было этического статуса за другими видами.

Подобной свободы от предрассудков следовало бы ожидать от дальнейших экспериментов Иванова, которые он планировал провести в Советском Союзе - на женщинах, но не на черных, а на белых, и при этом добровольно и сознательно согласившихся в них участвовать.

Опыты предполагалось организовать в Сухуми, куда в августе 1927 г. поступила от Иванова партия обезьян (сам он из-за болезни задержится на несколько месяцев во Франции). Прибытие этой партии стало официальной датой рождения нового научного учреждения – Сухумского питомника обезьян. Как отмечалось в предыдущей главе, питомник был организован под эгидой Института экспериментальной эндокринологии, а его руководителем стал помощник директора института Я. А. Тоболкин. В то время как Иванов был в Африке, Тоболкин сумел подготовить место для питомника, а также выезжал в Европу для знакомства с содержанием обезьян в тамошних зоопарках. Иванов же помогал созданию питомника благодаря своим связям и постоянной переписке с Горбуновым. Именно Горбунов смог обеспечить финансирование питомника, так как ни у ИЭЭ, ни у Наркомздрава средств для этого не было, и ассигнования проходили через Управление делами и затем Совнарком «в порядке особых ходатайств» ⁶⁰.

Возможно, этой же причиной – заинтересованностью Тоболкина в отношениях с Ивановым и Горбуновым – объясняется и то, что в составленном 13 сентября 1927 г. «Перспективном 5-летнем плане» ИЭЭ в качестве одной из двух стоящих перед питомником задач значится «продолжение работ проф. Иванова по гибридизации». (Второй – стало «изучение желез внутренней секреции у обезьян»⁶¹.) Решение ставить эксперименты на женщинах объяснялось просто: длительное содержание человекообразных обезьян в условиях «крайнего Севера», которым были для них субтропики, представлялось проблематичным, а при проведении опытов на женщинах потребовалось бы, как не раз отмечал Иванов, намного меньше взрослых обезьян в качестве доноров семени, чем в том случае, если бы искусственному осеменению подвергались самки шимпанзе.