Глава 6. Неразорванная цепь: рассказ

 

Неразорванная цепь: рассказ

Дейзи родилась в 1898 году в Чикаго восьмым по счету ребенком в семье рабочего, в которой всего было десять детей. Отец едва мог заработать день­ги на то, чтобы прокормить всех детей. После того, как он начал пить, денег стало и вовсе не хватать. Дейзи, которой исполнилось уже почти сто лет к тому моменту, когда я пишу эти строки, вздрагивает, когда рассказывает о тех днях. «Отец был пьяницей и подонком»,- говорит она. Дейзи обычно забивалась в угол, всхлипывая, когда отец бил ее маленького брата и сестру, пиная их нога­ми на линолеумном полу. Она ненавидела его от всего сердца.

Однажды отец заявил, что не желает больше видеть мать в доме. Все десять детей столпились вокруг мамы, цепляясь за ее подол и плача: «Нет, не уходи!» Но их отец не смягчился. Дейзи, кото­рую держали на руках ее братья и сестры, видела из углового окна, как уходила ее мать, сгорбив плечи, с небольшим чемоданом в руке, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, она совсем не исчезла из виду.

Некоторые из детей, вероятно, нашли свою мать, некоторые ушли жить к другим родственникам. Дейзи выпало остаться с отцом. Она росла с комком горечи, затвердевшим внутри нее, с опухолью нена­висти к отцу за горе, причиненное им семье. Все дети рано бросили школу, чтобы найти работу или пойти в армию, а затем один за другим уехали в другие города. Они женились и выходили замуж, заводили детей и пытались оставить свое прошлое позади. Отец куда-то исчез — никто не знал куда, и никого это не заботило.

Много лет спустя, к всеобщему удивлению, отец появился снова. Он сказал, что выбрался из этой пропасти. Однажды ночью, пьяный и замерзший, он забрел в район, где действовала Армия Спасе­ния. Чтобы заработать карточку на еду, он впер­вые должен был посетить церковную службу. Ког­да священник спросил, не хочет ли кто-нибудь при­нять Иисуса, он только из вежливости вышел впе­ред вместе с остальными пьяницами. Он был больше всех удивлен тем, что «молитва грешника» дей­ствительно приносила свои плоды. Демоны внут­ри него улеглись. Он перестал пить. Он начал читать Библию и молиться. Впервые в своей жиз­ни он почувствовал, что его любили и принимали. Он почувствовал просветление.

«Теперь, — сказал он своим детям, — я пришел повидаться с вами, чтобы у каждого попросить про­щения». Он чувствовал свою вину, чувствовал ее гораздо глубже, чем они могли себе представить.

Дети, теперь уже взрослые, имевшие свои соб­ственные семьи, сначала отнеслись к этому скеп­тически. Некоторые сомневались в его искренно­сти, ожидая, что он в любой момент снова запьет. Другим казалось, что он будет просить у них денег. Но ни того, ни другого не произошло, и со вре­менем отец завоевал доверие всех, кроме Дейзи.

Много лет назад Дейзи дала клятву никогда больше не разговаривать со своим отцом, с «этим человеком», как она его называла. Возвращение отца плохо отразилось на ней. Старые воспомина­ния о его пьяной злобе накатывали на нее, когда она лежала ночью в постели. «Он не может вер­нуть всего сделанного, просто сказав, что вино­ват», — доказывала себе Дейзи. Она не хотела иметь с ним ничего общего.

Отец хотя и бросил пить, но алкоголь безвозв­ратно подорвал его печень. Он тяжело заболел и последние пять лет жил у одной из своих доче­рей, сестры Дейзи. Фактически, они жили в вось­ми домах от Дейзи, вниз по улице, в том же самом нищенском квартале. Держа данную клят­ву, Дейзи ни разу не пришла навестить умираю­щего отца, и даже когда она проходила рядом с его домом, то старалась зайти в бакалейную лавку или сесть на автобус.

Дейзи не дала согласия на то, чтобы ее дети навестили своего дедушку. Незадолго до своей кон­чины отец увидел, как маленькая девочка подошла к дому и остановилась у дверей. «О, Дейзи, Дейзи, наконец, ты пришла ко мне», — закричал он, сжав ее в объятиях. Взрослые, находившиеся в комнате, не решились сказать ему, что это была не Дейзи, а ее дочь Маргарет. Ему привиделась благодать.

Всю свою жизнь Дейзи старалась быть непохо­жей на своего отца, и, действительно, за всю жизнь она не выпила ни капли алкоголя. Но в семье она установила тиранию, чуть более мяг­кую, чем та, в условиях которой выросла сама. Она сама лежала на кровати со льдом на голове и кричала своим детям: «Заткнитесь!»

«Зачем я вообще завела этих глупых детей? — кричала она. — Вы угробили мою жизнь!» Настала Великая Депрессия, и каждый ребенок был лишним ртом, который нужно было кормить. Всего у нее было шестеро детей, скопившихся в доме с двумя комнатами, в котором она живет и по сей день. В таких условиях они все время выглядели голодными. Иногда ночью она устраи­вала им всем хорошую взбучку, только для того, чтобы дать понять, что знает об их провинностях, даже если и не уличила ни в чем.

Твердая, как кремень, Дейзи никогда не проси­ла прощения и никогда не прощала. Ее дочь Мар­гарет вспоминает, как она была маленькой и про­сила прощения за что-то, что натворила. Дейзи отвечала: «Ты не можешь сожалеть об этом! Если бы тебе было жаль, то ты с самого начала не стала бы этого делать».

Я слышал от Маргарет, которую хорошо знаю, множество подобных историй не-благодати. Всю свою жизнь она старалась быть непохожей на свою мать, Дейзи. Но в жизни Маргарет были свои собственные трагедии, большие и малень­кие, и когда четверо ее детей достигли подрост­кового возраста, она почувствовала, что теряет контроль над ними. Ей тоже хотелось лечь на кровать с мешочком льда, прижатым к голове, и крикнуть: «Заткнитесь!» Ей тоже хотелось устроить им взбучку, только для острастки или для того, чтобы ослабить накипавшее в ней напряжение.

Ее сын Майкл, которому исполнилось шест­надцать лет в шестидесятые годы, особенно дово­дил ее до белого каления. Он слушал рок-н-ролл, носил «бабушкины очки», отпустил длинные во­лосы. Маргарет выкинула его из дома, когда зас­тукала за курением марихуаны, и он подался в общину хиппи. Она продолжала угрожать ему и браниться. Она подала на него в суд и отказала ему во всем в своем завещании. Она предприни­мала все, что приходило ей в голову, но не могла пробиться к Майклу. Слова, которые она бросала в него, отскакивали, не производя никакого эф­фекта, и в один прекрасный день в припадке гнева она сказала: «Пока жива, я больше не хочу тебя видеть». Это было двадцать шесть лет тому назад, и с тех пор она его больше не видела.

Майкл также мой близкий друг. Несколько раз за эти двадцать шесть лет я предпринимал попыт­ки примирить их, и всякий раз я сталкивался с ужасной силой не-благодати. Когда я спросил Маргарет, сожалеет ли она о чем-нибудь из ска­занного, хотела ли бы она вернуть все назад, то она набросилась на меня, вспыхнув злобой, слов­но бы я и был ее Майклом. «Я не знаю, почему Господь не прибрал его давным-давно за все, что он сделал со мной!» — сказала она с диким, испуганным блеском в глазах. Ее вспышка гнева застала меня врасплох. Я минуту неотрывно смот­рел на нее. Она стиснула руки, ее лицо пылало, кожа вокруг ее глаз нервно подергивалась. «Ты желаешь смерти своему сыну?» — спросил я. Она ничего не ответила.

Майкл был детищем хаоса шестидесятых. Его разум был помрачен ЛСД. Он отправился на Гаваи, жил с женщиной, бросил ее, нашел другую, бросил ее, а затем женился. «Сью — это то, что надо, — сказал он мне, когда я однажды посетил его, — с этой у меня надолго».

Надолго не получилось. Я вспоминаю один те­лефонный разговор с Майклом, который прерыва­ло раздражающее «Ждите ответа!», произносимое автоматическим голосом. На линии послышался щелчок, и Майкл сказал: «Извини меня, я на секунду». Затем он заставил меня держать в руках молчащую трубку в течение по меньшей мере че­тырех минут. Когда нас снова соединили, он из­винился. Его настроение ухудшилось.

— Это была Сью, — сказал он. — Мы обсужда­ем последние вопросы, касающиеся финансовой стороны развода.

—   Я  не  знал,  что ты  все  еще  общаешься  со Сью, — сказал я, продолжая разговор.

—  Я и не общаюсь! — прервал он меня в том же самом тоне,  которым разговаривала со мной его мать Маргарет, — надеюсь, я больше никогда в своей жизни ее не увижу.

Мы оба молчали еще долгое время. До этого мы говорили о Маргарет, и хотя я ничего не сказал, мне показалось, что Майкл узнал в своем голосе интонации матери, которые действительно были похожи на ее собственные. Они отсылали нас к тем событиям, которые произошли в чикаг­ском доме с террасой около века назад.

Подобно психическому дефекту, обнаруженно­му в ДНК членов семьи, неразрывная цепь не­-благодати передается по наследству.

Не-благрдать делает свое дело тихо и неотвра­тимо, подобно отравляющему, незаметному для глаза газу. Отец умирает непрощенным. Мать, которая носила ребенка в своем чреве, не говорит с ним добрую половину своей жизни. Этот токсин передается из поколения в поколение.

Маргарет — разведенная христианка, которая ежедневно читает Библию, и однажды я заговорил с ней о притче о блудном сыне. «Как ты относишь­ся к этой притче? — спросил я. — Слышишь ли ты ее весть о прощении?»

Очевидно, она размышляла на эту тему, по­скольку без промедления ответила, что эта притча появляется в пятнадцатой главе Евангелия от Луки как третья история в серии из трех притч: потерянная монета, потерянная овца, потерянный сын. Она сказала, что весь смысл притчи о блудном сыне заключается в том, чтобы показать, чем люди отличаются от неодушевленных предметов (моне­та) и животных (овца). «Люди обладают свобод­ной волей, — сказала она. — Они должны нести моральную ответственность. Этот мальчик должен был вернуться ползком на коленях. Он должен был раскаяться. Вот, что имел в виду Иисус».

Иисус имел в виду не это, Маргарет. Все три истории подчеркивают радость того, кто обретает потерянное. По правде говоря, блудный сын вер­нулся домой по собственной воле, но совершенно ясно, что центральной точкой этой истории явля­ется беззаветная любовь отца: «И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его». Когда сын пытается покаяться, отец прерывает его зара­нее заготовленную речь, для того чтобы начать празднество.

Один миссионер в Ливане однажды прочитал эту притчу группе местных жителей, которые жили в культурной среде, очень схожей с той, которую описывал Иисус, и которые ни разу не слышали эту историю. «Что вам запомнилось?» — спросил он.

Жителям селения запомнились две детали. В первую очередь, как в начале притчи сын, жалу­ясь на наследство, говорил своему отцу: «Я хочу, чтобы ты был мертв» (Очевидно, имеется в виду желание сына получить уже сейчас то, что причиталось ему после смерти отца. [прим. теологического редактора].). Поселяне не могли пред­ставить себе отца семейства, который смиряется с такой нанесенной ему обидой или соглашается с требованиями сына. Во-вторых, они обратили вни­мание на то, что отец со всех ног бросился встре­чать своего сына, которого давно потерял. На Среднем Востоке человек с положением передви­гается медленно и с достоинством; он никогда не бежит. В истории, рассказанной Иисусом, отец бежит, и слушателей Иисуса, без сомнения, изум­ляла эта подробность.

Благодать несправедлива, что и является самой труднопостижимой ее чертой. Нет никакой при­чины ожидать от женщины, что она простит те ужасные вещи, которые совершил ее отец по от­ношению к ней, просто потому, что он извинился много лет спустя. Несправедливо требовать, что­бы мать не обращала внимания на множество обид, нанесенных ей ее сыном-подростком. Как бы то ни было, благодать не имеет никакого отношения к справедливости.

Что справедливо в отношении семей, справед­ливо и в отношении племен, рас и наций.

 

Тот кто не способен простить другого, разрушает мост, по которому должен пройти сам.

 

Противоестественный поступок

Я рассказал историю семьи, которая охватывает сто­летие не-благодати. В мировой истории подобные примеры охватывают многие века с худшими по­следствиями. Если вы спросите мальчика подрост­ка, занимающегося терроризмом в Северной Ирлан­дии, или вооруженного мачете солдата в Руанде, или снайпера в бывшей Югославии, почему они убивают, они, вероятно, и сами этого не знают. Ирландия все еще мстит за зверства, совершенные Оливером Кромвелем в семнадцатом веке; Руанда и Бурунди продолжают вести племенные войны, на­чало которых не может припомнить ни один чело­век; Югославия мстит за случившееся во время Вто­рой Мировой войны и пытается предотвратить по­вторение того, что случилось шесть веков назад.

He-благодать представляет собой подспудную помеху в жизни семей, наций и общественных институтов. Как это ни печально, она присуща человеческой природе.

Однажды я обедал с двумя учеными, которые только что побывали в искусственно созданной биосфере вблизи Таксона, штат Аризона, которая была отделена от остального мира стеклянным куполом. Четверо мужчин и четыре женщины добровольно согласились в качестве эксперимента изолировать себя на два года. Все они были дип­ломированными учеными, все прошли психологи­ческое тестирование и подготовку, и все были помещены в биосферу максимально готовые к тому шоку, который они могли пережить при переходе из внешнего мира. Эти ученые рассказали мне, что за месяцы, проведенные ими в биосфере во­семь «бионавтов» разбились на две группы по четыре человека, а последние нескольких месяцев эксперимента эти две группы отказались от обще­ния между собой. Восемь человек жили под купо­лом, разделенные невидимой стеной не-благодати.

Фрэнк Рид, американский гражданин, попав­ший в заложники в Ливане, признался после сво­его освобождения, что он не разговаривал с од­ним из своих товарищей по несчастью в течение нескольких месяцев из-за небольшого разногла­сия. Большую часть времени двое враждующих заложников были скованы одной цепью.

He-благодать приводит к тому, что дают тре­щину отношения матери и дочери, отца и сына, брата и сестры, отношения между учеными, плен­никами, племенами и расами. Если на них не обращать внимания, то эти трещины расширяют­ся, и возникшие в результате пропасти можно залечить с помощью только одного средства, а именно: перекинутого через эту пропасть нена­дежного веревочного мостика прощения.

Однажды в пылу ссоры моя жена пришла к резкой теологической формулировке. Мы очень го­рячо обсуждали мои недостатки, когда она сказала: «Мне кажется, достаточно странно, что я прощаю тебе те низости, которые ты совершаешь!»

Поскольку я пишу о прощении, а не о грехе, я упущу колоритные подробности этих совершен­ных мной низостей. Но что меня удивило в ее словах, так это скорее то, как точно она подметила природу прощения. Это не слащавый платони­ческий идеал, который нужно распылять по всему миру, освежитель воздуха из флакона. Прощение до боли трудно познаваемо, и долгое время после того, как вы простили, нанесенная рана (мои низкие поступки) продолжает жить в памяти. Прощение — это противоестественный поступок, и моя жена протестовала против его вопиющей несправедливости.

Одна из историй книги Бытия во многом улови­ла то же самое настроение. Когда я ребенком слу­шал эту историю в воскресной школе, я не мог понять те скачки и петли, которые делало пове­ствование о примирении Иосифа со своими брать­ями. Один раз Иосиф поступил жестоко, засадив своих братьев в тюрьму; в следующий момент он, казалось, уже был преисполнен сожаления, уходя из дома, чтобы разрыдаться, как в пьяной истерике. Он сыграл шутку со своими братьями, спрятав деньги в их мешках для зерна и взяв одного в качестве заложника, а другого, обвинив в краже его серебря­ного кубка. В течение месяцев, возможно, лет, тя­нулись эти интриги, пока, наконец, Иосиф не по­чувствовал, что он не может больше сдерживаться, он собрал своих братьев, и далее последовала очень драматичная сцена прощения.

Теперь я вижу в этой истории реалистичное отображение противоестественного акта проще­ния. Братья, с которыми Иосиф затеял ссору, чтобы простить их, были теми, кто запугивал его, разрабатывал планы, чтобы его убить, про­дал его в рабство. Из-за них он провел лучшие годы своей юности заточенным в одной из тем­ниц в Египте. Хотя он восторжествовал над сво­ими бедствиями и теперь от всего сердца хотел простить своих братьев, он не мог этого сделать. Пока не мог. Рана все еще не зажила.

Мне кажется, что в 42 - 45 главах Книги Бытия Иосиф хочет сказать: «По-моему, это достаточно странно, что я прощаю вам те низости, которые вы совершаете!» Когда, наконец, благодать дошла до сердца Иосифа, его горе и любовь эхом отра­зились от стен дворца. В чем причина этих стена­ний? Разве наместник фараона болен? Нет, со здоровьем у Иосифа все было в порядке. Это был звук человеческого прощения.

За каждым актом прощения стоит рана преда­тельства, и боль, причиненная предательством, не так легко проходит. Лев Толстой считал, что он закладывает правильную основу для своего брака, когда дал своей молодой невесте почитать свои дневниковые записи. В них в подробностях были описаны его сексуальные отношения с другими женщинами. Он не хотел иметь никаких секретов от Сони, чтобы начать брак с чистого листа, будучи прощенным. Вместо этого, признания Льва Тол­стого посеяли семена брака, который был связан узами ненависти, а не любви.

«Когда он целует меня, я всегда думаю о том, что я не первая женщина, которую он любил», — писала Соня Толстая в своем собственном днев­нике. Некоторые увлечения из его молодости она могла простить, но не его связь с Аксиньей, кре­стьянкой, которая продолжала работать в помес­тье Льва Толстого.

«Однажды я убью себя своей ревностью, — писала Соня, после того, как увидела трехлетнего сына крестьянки, как две капли воды похожего на ее мужа. — Если бы я могла убить его [Толстого] и создать нового человека, точно такого же, какой он есть сейчас, я с удовольствием сделала бы это».

Другой дневник содержит записи от 14 января 1909 года: «Он любит эту деревенскую потаскуху с ее сильным телом и загорелыми ногами, его влечет к ней также сильно, как и раньше...» Соня писала эти слова, когда Аксинья была сморщен­ной восьмидесятилетней старухой. Около полу­века ревности, непрощения ослепили ее, разру­шая в процессе всю любовь, которую она испы­тывала к своему мужу.

Какие шансы против этой злой силы имеет христианская отзывчивость? Прощение как про­тивоестественный поступок. Соня Толстая, Иосиф и моя жена выражают эту истину словно бы ин­стинктивно.

Мне, как и всем, известен

Усвоенный в школе завет,

Тем, кто тебе сделал злое,

Сделай злое в ответ.

У. X. Оден, написавший эти строки, понимал, что закон природы несовместим с прощением. Разве белки прощают кошек за то, что те гоняют их по деревьям, или дельфины прощают акулам то, что они едят их товарищей по играм? Мир природы живет по волчьим законам, а не по зако­нам прощения. Что до отличительных черт чело­века, то наши основные институты — финансо­вые, политические, даже спортивные — подчиня­ются тому же самому безжалостному принципу. Судья никогда не объявит: «Вы действительно совершили ошибку, но, благодаря вашей духовной исключительности, я объявляю вас невиновным». Или что какая-нибудь нация ответит своим агрес­сивным соседям заявлением: «Вы правы, мы на­рушили ваши границы. Вы нас простите?»

Само понимание прощения становится непра­вильным. Когда мы совершили дурной поступок, мы хотим отработать благосклонность (англ, «бла­годать») пострадавшей стороны. Мы предпочита­ем ползать на коленях, валяться в ногах, посы­пать голову пеплом, закалывать ягненка — и религия часто идет нам навстречу. Когда император Священной Римской Империи Генрих IV решил вымолить прощение у папы Григория VII в 1077 году, он босиком стоял в течение трех дней в снегу перед дверьми папского двора в Италии. Весьма вероятно, что Генрих уезжал с чувством удовлетворения, унося на своем теле шрамы от мороза как стигматы прощения.

«Несмотря на сотни проповедей, в которых говорится о прощении, мы нелегко прощаем, и такого же труда нам стоит осознать, что мы про­щены. Прощать, понимаем мы, всегда труднее, чем это нам рисуют проповеди», — пишет Элиза­бет О'Коннор. Мы нянчимся с причиненными нам обидами, тратим уйму времени на то, чтобы проанализировать наше поведение, увековечиваем семейную вражду, караем себя, караем других. Мы делаем все, чтобы только избежать этого самого противоестественного из всех поступков.

Посетив Бат в Англии, я увидел более есте­ственную реакцию на причиненное человеку зло. Раскопав там римские руины, археологи обнару­жили различные «проклятия», написанные на ла­тыни и выгравированные на оловянных и бронзо­вых табличках. Столетия назад приходящие в бани римляне бросали там эти таблички как обраще­ния к богам бань, почти так же, как мы сегодня бросаем монеты в фонтаны на счастье. Один про­сил у богов, чтобы они помогли ему жестоко отомстить тому, кто украл у него шесть монет. Другой писал: «Доцимед потерял свои перчатки. Он просит, чтобы укравший их лишился разума и зрения в том храме, в каком будет угодно богине».

Когда я взглянул на латинские надписи и про­читал их перевод, меня поразило то обстоятель­ство, что эти молитвы не лишены здравого смыс­ла. Почему бы не попросить божественные силы посодействовать в человеческом правосудии здесь, на Земле? Многие из псалмов выражают то же самое настроение, призывая Бога, чтобы он по­мог отомстить за совершенное зло. «Господи, если ты не можешь сделать так, чтобы я похудела, то сделай так, чтобы мои друзья казались толсты­ми», — такую юмористическую молитву написала однажды Эрма Бомбек. Что может быть более свойственно человеческой природе?

Вместо этого, поразительным образом выво­рачивая все наизнанку, Иисус учил нас: «И про­сти нам долги наши, как и мы прощаем долж­никам нашим». В центре молитвы Отче Наш, которую Иисус учил нас повторять, проглядыва­ет противоестественный акт прощения. Римля­не, приходившие в бани, просили своих богов помочь вершить человеческое правосудие; Иисус связывал прощение, данное нам Богом, с нашей собственной готовностью прощать несправедли­вые поступки.

Чарльз Уильяме сказал о молитве Отче Наш: «Ни одно слово в английском языке не несет в себе больше потенциального страха, чем маленькое сло­во «как» в этой фразе». Что делает это «как» таким пугающим? Тот факт, что Иисус открыто связывает прощение, данное нам Отцом, с нашим прощением других людей. Следующее замечание Иисуса не мог­ло бы быть более однозначным: «А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Одно дело быть захваченным в круг не-благодати, возникающей в общении между супругами или деловыми партнерами, и другое — быть пол­ностью втянутым в круг общения с Всемогущим Богом. Однако молитва Отче Наш совмещает эти два круга вместе. Если мы можем позволить себе бросить все, разорвать круг, начать действовать вне его законов, то Бог тоже может позволить себе бросить все, разорвать круг, начать действо­вать вне его законов.

Джон Дайден писал об отрезвляющем эффекте этой истины: «На меня было написано больше пасквилей, чем на кого-либо из живущих ныне людей, — возмущался он и готовился обрушиться на своих врагов. — Эта мысль часто приводила меня в трепет, когда я повторял молитву нашего Спасителя; поскольку явным условием прощения, о котором мы молим, является прощение другим тех обид, которые они нам причинили. По этой причине я много раз избегал совершения этой ошибки даже тогда, когда меня дерзко на нее провоцировали».

Драйден был прав, ощущая трепет. В мире, который подчиняется законам не-благодати, Иисус просит — нет, требует — чтобы мы отвечали друг другу прощением.

Мы так остро нуждаемся в прощении, что это превалирует над нашим религиозным долгом: «Итак, если ты принесешь дар твой к жертвенни­ку, и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с бра­том твоим, и тогда приди, и принеси дар твой».

Иисус связал свою притчу о рабе, не простив­шем своего товарища, со сценой, в которой хозя­ин отдает своего слугу тюремщикам для пыток. «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешения его», — сказал Иисус. Я страшно желаю, чтобы этих слов не было в Биб­лии, но они там есть. Они были произнесены самим Христом. Бог вручил нам ужасное посред­ничество отказываясь прощать других, мы, тем самым, определяем их как недостойных божественного прощения, а вместе с тем и себя. Ка­ким-то непостижимым образом божественное про­щение зависит от нас.

Шекспир лаконично изложил это в «Венециан­ском купце»: «Как можешь ты надеяться на ми­лость, не отплачивая другим той же монетой».

Тони Камполо иногда спрашивает студентов, учащихся в мирских университетах, о том, что им известно об Иисусе. Могут ли они повторить что-нибудь из того, что говорил Иисус. В один голос они отвечают: «Любите врагов ваших». (Л. Грэгори Джонс заметил: «Подобный призыв любить своих врагов поражает смелым признанием того, что у пра­ведных христиан есть враги. Хотя Христос решительно бо­ролся с грехом и злом посредством своего распятия и Вос­кресения, влиянию греха и зла не положен окончательный конец. Так, по меньшей мере, в одном смысле, мы все еще продолжаем жить по эту сторону всеохватности Пасхи».) Это учение Христа ярче, чем все остальные, бросается в глаза неверующим. Такое отношение противоестественно, возможно, оно даже явно самоубийственно. Достаточно трудно простить своих бесчестных братьев, как это сделал Иосиф, но своих врагов? Шайку головорезов по сосед­ству? Жителей Ирака? Торговцев наркотиками, отравляющих нашу нацию?

Вместо этого большинство моралистов согла­сятся с философом Эммануилом Кантом, кото­рый возражал на это, утверждая, что человек будет прощен, только если он этого заслужива­ет. Но само слово forgive (прощать) содержит в себе корень «give» (давать), (так же, как слово pardon (прощение, помилование) содержит ко­рень donum, или дар). Подобно благодати, про­щение обладает непостижимой способностью быть дарованным незаслуженно, несправедливо, ни за что.

Зачем Богу требовать от нас противоестествен­ного поступка, который противоречит всякому инстинкту, заложенному природой? Что делает про­щение настолько важным, что оно становится ядром нашей веры? Опираясь на свой опыт, опыт человека, часто получавшего прощение и изредка прощавшего, я могу предположить наличие не­скольких причин. Первая причина теологическая. (Другие, более прагматические причины, я прибе­регу для следующей главы).

С теологической точки зрения, Евангелия дают откровенный ответ на вопрос, почему Бог требует от нас прощать других. Это происходит потому, что именно это свойственно самому Богу. Когда Иисус впервые велел: «Любите врагов сво­их», он добавил следующий целесообразный до­вод: «...Да будете сынами Отца вашего Небесно­го, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных».

«Каждый может любить друзей и семью, — ска­зал Иисус. — Не так же ли поступают и язычники?» Сыны и дочери Отца призваны служить высше­му закону, чтобы быть похожими на прощающе­го Отца. Мы призваны быть похожими на Бога, нести на себе отпечаток сходства, объединяю­щий всех членов его семьи.

Сопротивляясь этому приказу «любить врагов своих», когда его преследовали немецкие наци­сты, Дитрих Бонхеффер, наконец, пришел к вы­воду, что именно это было тем самым «стран­ным ... экстраординарным, непрактичным» ка­чеством, которое отличает христиан от других людей. Даже когда он способствовал подрыву режима, он следовал словам Иисуса, который завещал: «Молитесь за обижающих вас и гоня­щих вас». Бонхеффер писал: «Посредством молитвы мы обретаем доступ к нашему врагу, встаем на его сторону, и молим Бога за него. Иисус не обещает нам, что если мы будем благословлять врагов своих и делать им добро, то они не будут жестоко с нами обращать­ся и перестанут преследовать нас. Безусловно, не перестанут. Но даже это не должно ранить нас или завладевать нашими чувствами, пока мы мо­лимся за них... Мы искупаем за них то, что они сами не могут искупить».

Почему Бонхеффер стремился любить своих врагов и молиться за своих преследователей? У него был только один ответ: «Бог любит своих врагов — в этом величие его любви, как это изве­стно каждому последователю Иисуса». Если Бог простил нам наши долги, как можем мы сами поступить иначе?

Снова приходит в голову притча о рабе, не простившем своего товарища. Раб имел полное право негодовать на человека, задолжавшего ему несколько долларов. По законам римского право­судия он имел право посадить своего коллегу в тюрьму. Иисус не обсуждает тот убыток, который понес сам раб. Он скорее сравнивает этот убыток с теми потерями, которые пришлись на долю хозяина [Бога], который уже простил рабу несколько милли­онов долларов. Только по-настоящему пережитый нами момент данного нам прощения делает для нас возможным прощать других.

У меня был друг (теперь уже умерший), кото­рый работал преподавателем в Уитонском коллед­же многие годы, в течение которых он прослушал несколько тысяч служб, проходивших в капелле при колледже. Со временем большинство из них поблекло и забылось, превратившись в неразли­чимый гул, но несколько осталось в его памяти. В особенности он любил пересказывать историю Сэма Моффата, профессора Принстонской семинарии, который раньше был миссионером в Китае. Моффат рассказал уитонским студентам захватываю­щую историю о том, как он бежал от преследовав­ших его коммунистов. Они завладели его домом и всей его собственностью, подожгли миссионерс­кие постройки и убили несколько его близких друзей. Собственная семья Моффата чудом избе­жала смерти. Покидая Китай, Моффат испытывал чувство глубокого ожесточения против последова­телей вождя Мао, ожесточение, которое росло в его душе. В итоге, рассказал Моффат уитонским студентам, он столкнулся со своеобразным кризи­сом веры. «Я понял, — сказал Моффат, — что если в моей душе нет прощения коммунистам, то я вообще не несу никакой вести».

Евангелие благодати начинается и заканчивает­ся прощением. И люди пишут песни под названи­ем «О благодать!» потому, что благодать — един­ственная сила во Вселенной, способная разорвать цепь, которая закрепощает поколения. Только благодать может растопить не-благодать.

Однажды на выходных я вместе с десятью ев­реями, десятью христианами и десятью мусульма­нами проходил что-то вроде сеанса групповой психотерапии, который проводил писатель и пси­хиатр М. Скотт Пек, связывавший свои надежды с тем, что этот уик-энд может создать нечто вроде общины или, по крайней мере, заронить семя примирения в небольших масштабах. Этого не произошло. В кругу этих образованных, умудрен­ных опытом людей дело почти дошло до рукоп­рикладства. Евреи говорили об ужасах, которые они претерпели со стороны христиан. Мусульма­не говорили об ужасах, которые они претерпели со стороны евреев. Мы, христиане, пытались го­ворить о наших собственных проблемах. Но они выглядели бледной тенью по сравнению с массо­вым уничтожением евреев и тем ужасным поло­жением, в котором находились палестинские бе­женцы, так что большую часть времени мы сиде­ли в стороне и слушали представителей двух дру­гих групп, вспоминавших несправедливости, имевшие место в истории.

В один прекрасный момент четко формулиро­вавшая свои мысли женщина, которая с самого начала активно пыталась примириться с арабами, повернулась к христианам и сказала: «Я верю в то, что нам, евреям, многому можно поучиться у хри­стиан в вопросе прощения. Я не вижу другой возможности выйти из этого тупика. Хотя это и кажется таким несправедливым — прощать не­справедливость. Я чувствую себя в ловушке между прощением и справедливостью».

Я мысленно вернулся к этому уик-энду, когда мне встретились слова Хельмута Тилике, немца, который прошел через все ужасы нацизма: «Про­щение ни в коем случае не является легким де­лом... Мы говорим: «Очень хорошо, если другой чувствует себя виноватым и просит у меня проще­ния, я прощу его, я ему уступлю». Мы делаем из прощения закон взаимообмена. А это никогда не работает, потому что мы говорим себе: «Он дол­жен сделать первый шаг». А потом я как ястреб вглядываюсь, не подал ли мне другой человек знак глазами или нет ли в его письме между строк небольшого намека на то, что он чувствует себя виноватым. Я всегда готов простить ... но я никог­да не прощаю. Я слишком далек от этого».

Тилике пришел к выводу, что единственным лекарством было осознание того, что Бог простил ему грехи и дал ему еще один шанс — урок, содержащийся в притче о рабе, не простившем долг. Разорвать круг не-благодати значит взять на себя инициативу. Вместо того, чтобы ждать, пока его сосед сделает первый шаг, Тилике должен сде­лать его сам, хотя это противоречит естественно­му закону воздаяния и справедливости. Он сделал это, только когда понял, что в сердце Евангелия лежит инициатива Бога, что Тилике проповедо­вал, но не практиковал.

В центре притчи о благодати, рассказанной Иисусом, стоит Бог, который первым делает шаг нам навстречу. Томящийся от любви отец, кото­рый бежит встретить своего сына-мота. Царь, ко­торый прощает долг, слишком большой для того, чтобы раб мог его выплатить. Хозяин, который платит работникам, трудившимся одиннадцать часов, столь­ко же, сколько пронырам, отработавшим один час. Устроитель банкета, который выходит на дорогу посмотреть, нет ли там незваных гостей.

Бог поколебал безжалостный закон греха и возмездия за него, вторгшись на землю, пропитавшись всем наихудшим, что мы могли предложить, прой­дя через распятие, и затем создал из этого жестоко­го акта целебное для человека средство. Голгофа стала выходом из тупика, возникшего из справедли­вости и прощения. Принимая на свою невинность все требования, выдвигаемые справедливостью, Иисус навсегда разорвал цепь не-благодати.

Подобно Хельмуту Тилике, я тоже слишком час­то возвращаюсь в мыслях назад, к борьбе, веду­щейся по закону «зуб за зуб», которая захлопывает дверь перед прощением. Почему я должен делать первый шаг? Ведь это мне причинили зло. Так я не делаю шага навстречу, и появляются трещины в отношениях, потом они расширяются. Через некоторое время там зияет пропасть, которую, кажется, уже нельзя преодолеть. Я опечален, но редко признаю себя виновным. Напротив, я оп­равдываю себя и цепляюсь за те маленькие жесты примирения, которые я делал. Я мысленно веду учет этим своим попыткам, словно пытаюсь защититься,  как будто бы действительно виноват в произошедшем расколе.  Я бегу от рискованной благодати к надежной не-благодати.

Генри Ноувен, определяющий прощение как «любовь, существующую между людьми, которые недостаточно любят», описывает, как происходит этот процесс:

«Я часто говорил: «Я прощаю тебя», но даже когда я произносил эти слова, мое сердце остава­лось раздраженным или ожесточенным. Я хотел еще раз услышать историю о том, как в конечном итоге оказался прав. Я желал еще раз слышать извинения и оправдания. Я желал еще раз полу­чить удовлетворение, услышав в качестве компен­сации немного похвалы в свой адрес, хотя бы за то, что такой великодушный! Но прощение, дан­ное Богом, не выдвигает никаких условий; оно исходит из сердца, которое не требует ничего для себя; из сердца, в котором совершенно отсутству­ет своекорыстие. Это то божественное прощение, которое должно быть привычкой в моей повсед­невной жизни. Оно призывает меня научиться переступать через аргументы, которые говорят во мне, что прощение неблагоразумно, нездорово и непрактично. Оно призывает меня переступить через мою потребность в благодарности и комп­лиментах. Наконец, оно требует от меня, чтобы я переступил через свое раненое сердце, которое чувствует обиду за то, что с ним поступили не­справедливо и хочет оставаться сдержанным, ста­вя некоторые условия между мной и тем челове­ком, простить которого я призван».

Однажды я открыл для себя наставление апос­тола Павла, скрытое среди других его наставле­ний в 12 главе Послания к Римлянам. «Отвращайтесь от зла, прилепляйтесь к добру, живите в гармо­нии, не думайте о себе более, нежели должно ду­мать...» Список на этом не кончается. Потом появ­ляется этот стих: «Не мстите за себя, возлюблен­ные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано:

«Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь».

Наконец, я понял, что по здравом размышлении, прощение есть акт веры. Прощая других, я выражаю свое доверие к тому, что Бог лучше соблюдет справедливость, чем я. Прощая, я сла­гаю с себя право творить правосудие и передаю справедливость со всеми вытекающими послед­ствиями на рассмотрение Бога. Я оставляю в ру­ках Бога весы, на которых должны уравновесить­ся правосудие и милость.

Когда Иосиф, наконец, пришел к решению про­стить своих братьев, обида не исчезла, но не стало бремени того, что он должен быть их судьей. Хотя несправедливость не исчезает, когда я прощаю, но она ослабляет свою хватку, и я передаю ее Богу, который знает, что делать. Такое решение, разуме­ется, не лишено риска. Бог, возможно, не поступит с этим человеком так, как мне бы этого хотелось. (Пророк Иона, например, негодовал на Бога за то, что тот был более милостив к жителям Ниневии, чем они этого заслуживали).

Прощение никогда не казалось мне легкой задачей, и лишь изредка мне кажется, что оно приносит полное удовлетворение. Боль от при­чиненной несправедливости остается, раны по-прежнему ноют. Я должен обращаться к Богу снова и снова, уступая ему остаток того, что, как мне казалось, я давно уже ему вверил. Я поступаю так, потому что Евангелия проясняют взаимосвязь: Бог простит мне мои долги, если я прощу своим должникам. Обратная сторона это­го соотношения также истинна. Ведь только ощущая в своей жизни поток божественной бла­годати, я найду в себе силы отвечать благодатью другим людям.

Заключат ли люди перемирие между собой, зависит оттого, заключат ли они перемирие с Богом.