Классики зарубежной психологии

 

==113

 стабильного слоя населения. Не стоит переоценивать его мощь. Она изменчива, находится в зависимости от национального темперамента, страны, даже региона с его системой общественного воспитания и образования и прежде всего от воздействия серьезных факторов политической и экономической природы. Верхняя граница этого слоя по самым оптимистичным оценкам и на основе опыта голосования лежит где-то возле 60% от числа избирателей. Тем самым не опровергается несколько более пессимистичный взгляд, поскольку дар разума и критического размышления вовсе не является непременным свойством человека, и даже там, где они имеются в наличии, у них нет твердости и устойчивости – как правило, тем более, чем обширнее рассматриваемая политическая группа. Масса подавляет еще возможную у каждого по отдельности способность трезво видеть и размышлять, она принудительно влечет к доктринёрской и авторитарной тирании, стоит хоть чуть ослабнуть правовому государству.

Разумная аргументация возможна и перспективна лишь до тех пор, пока эмоции не превысили некоторой критической для данной ситуации точки. Стоит температуре аффектов превзойти этот градус, и действенность разума отказывает, па его место приходят лозунги и химерические желания, иными словами, род химерической одержимости, которая, разрастаясь, производит психическую эпидемию. В этом состоянии приобретают значимость те элементы населения, которые раньше, под властью разума, влекли асоциальное и едва терпимое существование. Подобные индивиды вовсе не представляют собой редкого курьеза, обнаруживаемого разве что в тюрьмах и сумасшедших домах. На всякого явно душевнобольного, по моей оценке, приходится как минимум с десяток латентных случаев. При видимой нормальности их воззрения и поведение находятся под влиянием бессознательных болезнетворных и извращенных сил, хотя до прорыва последних дело чаще всего не доходит. Никакая медицинская статистика по понятным причинам не даст нам справки относительно частоты латентных психозов. Но даже если их число меньше десятина каждое явное душевное заболевание и преступление, то сравнительная незначительность в процентном отношении к числу всего населения перевешивается особой опасностью подобных индивидов. Их душевное состояние соответствует как раз коллективному возбуждению группы, которой владеют аффективные предрассудки и фантастические желания. В

 

==114

 такой среде они оказываются самыми приспособленными, тут они чувствуют себя как дома. Ведь им по собственному опыту знаком язык подобных состояний, они умеют с ними обходиться. Взывающие к коллективному неразумию, исполненные фанатичной злобы, химерические идеи падают на плодородную почву: здесь говорят те мотивы, поднимается та злоба, которые дремлют у нормального человека под покровом разума и благомыслия. Хотя число таких индивидов ничтожно в сравнении со всем населением, они опасны как источник заразы, а именно по той причине, что так называемый нормальный человек располагает лишь весьма ограниченным самопознанием.

«Самопознание» обычно путают со знанием собственной сознательной личности, своего «Я». Всякий, у кого есть сознание «Я», полагает само собой разумеющимся, будто он себя знает. Однако сознанию «Я» ведомы только его же содержания, но никак не бессознательное. Человек путает познание самого себя с тем, что в среднем известно о нем в его социальном окружении. Действительное его психическое состояние остается по большей части сокрытым. В этом отношении душа подобна телу: неспециалисту тоже очень мало известно о физиологических и анатомических структурах, хотя ими и в них он живет. Требуются специальные познания, чтобы довести до «Я» хотя бы уже известное, не говоря уж о неведомом.

То, что обычно называется «познанием себя», есть по большей части ограниченное и зависимое от социальных факторов знание о происходящем в человеческой душе. Здесь мы вновь и вновь сталкиваемся с предрассудками (мол, такого «у нас», «в нашей семье», в ближайшем, либо далеком окружении не бывает); нередки также иллюзорные предположения по поводу якобы имеющихся свойств, которые, однако, служат лишь сокрытию действительного положения вещей.

Именно эта широко простирающаяся область бессознательного недостижима для критики и контроля сознания; здесь мы явно беззащитны перед лицом возможного влияния и психического заражения. Против психической заразы, как и против любых других опасностей, мы можем защищаться лишь в том случае, если осознаем, где, когда и как на нас нападают. В случае самопознания речь идет о постижении индивидуального состояния, поэтому теория дает здесь очень мало. Чем выше воздвигается притязание на всеобщую значимость, тем меньше теория отдает

 

==115

 должное индивидуальному положению дел. Основанная на опыте теория по необходимости является статистической, т.е. она говорит о какой то идеальной середине, платая исключения сверху и снизу, замещая их абстрактным средним. Это среднее имеет свое значение, но только в действительности оно как таковое не встречается. В теории оно тем не менее признается неоспоримым и фундаментальным фактом. Исключения по одну или другую сторону вообще не предстают в конечном результате, они снимают друг друга. Скажем, если я получу в результате вычисления средний размер камня в 145 граммов, то это мне немного скажет о реальном содержимом слоя гравия. Тот, кто на основании такого расчета полагает, будто с первого раза выпет из этого слоя гальку весом 145 граммов, наверняка ошибается. Может случиться, что он, несмотря на все поиски, не найдет ни одного камня весом ровно 145 граммов. Статистический метод дает нам идеальное среднее, а не картину, эмпирической действительности. Подобный метод улавливает неоспоримо существующий аспект реальности, но он может полностью исказить фактическую истину. В особенности это свойственно теориям, опирающимся на статистику. Факты действительности индивидуальны; если несколько утрировать, то можно было бы сказать, что настоящая картина действительности вообще состоит из сплошных исключений, а тем самым абсолютным принципом, господствующим в реальности, оказывается иррегулярность.

Об этом следует помнить, когда речь заходи г о теории, которая должна служить руководством для самопознания. Самопознание просто невозможно в соответствии с подобными предпосылками, поскольку предметом познания тут выступает индивид – относительное исключение из правил, иррегулярность. Не всеобщее и повторяющееся, а уникальное – вот что отличает индивидуума. Его следует понимать не как повторяющуюся единицу, но как неповторимую единственность, которая в конечном счете не доступна ни для сравнения, ни для познания. Человека можно и должно описывать и статистически, иначе о нем вообще не высказать ничего всеобщего. В этих целях его можно трактовать и как сопоставимую единицу. Так появляются общезначимые антропология и психология с абстрактно-усредненным образом человека. Только из этого образа выпали все индивидуальные черты, которые важнее всего для понимания. Когда я хочу понять отдельного человека, то я должен отложить в сторону все

 

==116

 научные познания о среднем человеке, отказаться от всякой теории, чтобы смотреть всякий раз по-новому и без предубеждений. К задаче понимания я могу приступать лишь vacua libera mente* , тогда как научное познание требует всевозможных знаний во всеобщей форме.

Идет ли речь о понимании стоящего передо мной индивидуума или о самопознании, в обоих случаях я должен повернуться спиной к теоретическим предпосылкам, ясно отдавая себе отчет в том, что научное познание тут умолкает. Однако последнее не только пользуется всеобщим почитанием, оно вообще служит современному человеку в качестве единственного духовного авторитета. Понимание другого индивида требует, так сказать, crimen laese maiestatis** , а именно игнорирования научного познания. Такой отказ означает нелегкую жертву: можем ли мы избавиться от научного подхода, не утратив при этом чувства ответственности? Если психолог одновременно является еще и врачом, стремящимся не только к научному упорядочению феноменов, но и к человеческому пониманию своего пациента, ему прямо угрожает коллизия долга: он оказывается между двух противостоящих друг другу установок, между познанием и пониманием. В терминах «или-или» этот конфликт не решается, тут требуется «двухколейное» мышление: мыслить одно, не забывая при этом и другого.

В силу того что очевидное достоинство познания выступает в то же самое время как специфический недостаток понимания, возникает риск парадокса. С одной стороны, для науки индивидуум – это лишь абстрактная, бесконечно повторимая единица, обозначаемая любой буквой; с другой – для понимания уникальный индивид является как раз благороднейшим и единственно реальным предметом, отодвигающим на второй план все эти милые научному сердцу закономерности и регулярности. Данное противоречие становится проблемой прежде всего для врача. Полученное им естественнонаучное образование оснащает его статистическими истинами, но перед ним стоит задача излечения больного, который требует индивидуального понимания, особенно в случае психических страданий. Чем схематичнее избранное им лечение, тем сильнее будет оправданное сопротивление со

 

==117

 стороны пациента, тем меньше шансов на исцеление. Психотерапевт nolens volens должен принимать во внимание индивидуальность пациента и в соответствии с ней вносить изменения в метод лечения. Сегодня во всех областях медицины приходят к признанию того, что задачей врача является лечение больного человека, а не абстрактной болезни, одинаковой у всех и каждого. Сказанное по поводу медицины представляет собой лишь отдельный случай общей проблемы воспитания и образования. Опирающееся только на естественные науки образование имеет своим фундаментом статистические истины и абстрактные познания. Тем самым образование служит передаче нереалистичного рационалистического мировоззрения, «для которого индивидуальный случай, будучи просто пограничным феноменом, не играет никакой роли. Но индивидуум есть иррациональная данность и как таковая представляет собой особого рода действительность, а именно действительность конкретного человека, противоположную идеальному или нормальному человеку, к которому относятся суждения науки. Естественные науки к тому же склонны представлять результаты своих исследований таким образом, словно они получены вообще без человеческого вмешательства. Неизбежное воздействие психики остается невидимкой. (Исключением из этого правила является современная физика, признающая зависимость наблюдаемого от наблюдателя.) Тем самым естествознание дает картину мира, из которой как бы исключена человеческая психика. Отличие естествознания от Humaniora* здесь очевидно.

Ущерб от влияния естественнонаучных постулатов претерпевает не только психика, но и сам человек: все индивидуальное подвергается нивелировке и пребывает в безвестности, так как образ реальности искажается идеей среднестатистического. Психологическое воздействие статистической картины мира не следует недооценивать: она вытесняет индивидуальное ради анонимных единиц, скученных в массы. Наместо конкретных индивидуальных существ приходят названия организаций, причем высшее место занимает понятие государства как принципа политической реальности. Моральная ответственность индивида замещается государственным интересом, на место моральных и духовных особенностей индивидов становятся общественное благосостояние

 

==118

 и повышение жизненного уровня. Цель и смысл жизни каждого (а только она является подлинной жизнью!) заключаются уже не в индивидуальном развитии, а в государственном интересе, который извне чеканит человека, подчиняет его абстрактным понятиям, вбирающим в себя вообще всю жизнь. Индивид все меньше способен принимать моральное решение, направлять свою жизнь, им управляют как социальной единицей, каковую кормят, одевают, воспитывают, которой дают соответствующее жилье, которую развлекают, причем идеальный масштаб тут задан благоденствием и довольством массы. Правители сами являются точно такими же социальными единицами, от управляемых они отличаются лишь тем, что предстают как специализированные носители государственной доктрины. Ей не нужны способные к критическому мышлению личности, доктрине требуются просто специалисты, которые ни на что не способны за пределами своей специальности. Чему учат и чему учатся – это определяется государственным интересом. Всемогущая государственная доктрина, в свою очередь, направляется всевластными высшими правительственными четами; это они говорят от имени государственного интереса. Тог, кто путем выборов или с помощью произвола выбирается на эти места, уже не знает над собой никакого присуждения, ведь он сам теперь стал государственным интересом и действует по личному усмотрению. Вместе с Людовиком XIV он может сказать: «L’Etat c’est moi»* . Тем самым он оказывается единственным или одним из немногих индивидов, которые могут свободно употреблять свою индивидуальность. Если только они еще способны отличать ее от государственной доктрины, скорее они являются рабами собственной фикции. По такая односторонность психологически компенсируется бессознательными подрывными тенденциями. Рабство и бунт пребывают в неразрывной связи друг с другом. Властолюбие и недоверие духу пронизывают весь общественный организм снизу доверху. Кроме того, для компенсации своей хаотичной бесформенности масса творит себе «фюреров», а они неизбежно впадают в инфляцию собственного «Я», чему история дает немало примеров.

Развитие такого рода логически неизбежно с момента омассовления индивида. В гигантских скоплениях человеческих масс

 

==119

 индивидуальность и без того исчезает, а к этому добавляется в качестве одного из главных факторов омассовления естественнонаучный рационализм. Он грабит индивидуальную жизнь, лишает ее фундамента, а тем самым и ее достоинства, ибо как социальная единица человек утрачивает свою индивидуальность и превращается в абстрактный статистический номер в организации. Теперь он играет лишь роль бесконечно малой и взаимозаменяемой единицы. Но если смотреть извне и рационалистически, то он таковым и является. Под этим углом зрения было бы даже смехотворно рассуждать о ценности или внутреннем смысле индивидуума. Как вообще можно говорить о достоинстве отдельной человеческой жизни – ведь этому противостоит очевидная истина науки.

С этой точки зрения индивидуум действительно имеет исчезающе малое значение, и тот, кто отстаивает нечто другое, обнаруживает нехватку аргументов. Полагая важным себя самого, свою семью, ценимых им близких или знакомых, он имеет дело с довольно-таки комичной субъективностью своих ощущений. Что такое эти немногие в сравнении с десятками и сотнями тысяч, с миллионами? Это напоминает мне аргумент моего глубокомысленного друга, с которым мы оказались в насчитывавшей десятки тысяч толпе: «Вот самое убедительное доказательство против веры в бессмертие души: все они жаждут бессмертия».

Чем больше масса, тем недостойнее индивид. Но там, где он испытывает превозмогающее чувство собственной малости и пустоты, где он утрачивает смысл жизни (пока тот не исчерпывается общественным благосостоянием и высоким жизненным уровнем), там он уже на пути к государственному рабству. Сам того не ведая и не желая, он прокладывает дорогу к этому рабству. Кто видит только внешнее, только большие числа, тому уже нечем обороняться от подобных свидетельств своих чувств и разума. Именно этим и занят сегодня весь мир: в восхищении и преклонении перед статистическими истинами и большими числами всякий ежедневно убеждается в ничтожности и бессилии отдельной личности, пока она не представляют и не олицетворяет какой-нибудь массовой организации. И наоборот, любой индивид хоть чуть видимый на сцене мира, чей голос внятен широкому кругу, кажется некритичной публике носителем массового движения и общественного мнения. Только на этом основании его приемлют или ведут с ним борьбу. Массовое внушение тут обычно

 

К оглавлению

==120

 преобладает, а потому остается неясным: является ли его послание собственным его деянием, за которое он несет личную ответственность, либо он просто функционирует как некий мегафон, передающий коллективные мнения.

В этих обстоятельствах понятны растущая неуверенность индивидуальных суждений и вытекающая из нее коллективизация ответственности, которая откатывается от индивида к корпорации. Индивидуум все более и более делается функцией общества, а оно принимает на себя функцию подлинного носителя жизни, хотя само оно, если разобраться, есть не более чем идея, к примеру идея того же государства. И общество, и государство гипостазируются, делаются независимыми сущностями. Государство превращается чуть ли не в живую личность, от которой все чего-то ждут. В действительности государство представляет собой лишь камуфляж для тех индивидов, которые неплохо знают, как можно с его помощью тайком манипулировать другими. Изначальная конвенция правового государства неожиданно оборачивается примитивной социальной формой, а именно коммунизмом первобытного племени, которое подлежит автократической власти вождя или какой-то олигархии.

РЕЛИГИЯ КАК КОМПЕНСАЦИЯ ОМАССОВЛЕНИЯ

Чтобы освободить от любых ограничений эту фикцию единственной в своем роде государственной власти, т.е. произвола манипулирующего государством вождя, все нынешние социально-политические движения, стремящиеся к достижению этой цели, пытаются уничтожить религию. Для превращения индивидуума в функцию государства у него нужно отнять все прочие обусловленности или зависимости. Религия означает зависимость от иррационального, подчинение ему как данности, которая прямо не сводится к социальным или физическим условиям, а скорее соотносится с психическими установками индивидуума.

Разглядеть внешние условия существования можно лишь в том случае, если есть точка зрения, с которой на них смотрят. Религии дают человеку такую точку зрения или даже требуют ее от него, способствуя тем самым свободному суждению индивидуума. Религии дают ему запас прочности против многообразного и неуклонного принуждения извне, перед которым пасует всякий, кто жив лишь внешним миром и не чувствует под ногами

 

==121

 никакой почвы, кроме асфальта. Если нет никакой другой действительности, помимо среднестатистической, то она одна наделена авторитетом. Тогда она одна решает и обусловливает, тогда ей нечего противопоставить, а свободное суждение и решение тогда не просто избыточны, они и невозможны. Индивидуум принужден исполнять роль статиста, быть функцией государства или какого-нибудь другого абстрактного принципа порядка, как бы он ни назывался.

Религии учат иному авторитету, который противостоит авторитетам «мира сего». Учение о божественной обусловленности человека выдвигает столь же высокие притязания на человека, как и мир. Может случиться, что абсолютность этих притязаний настолько же отчуждает человека от мира, насколько он способен потерять себя, поддавшись коллективной ментальности. В первом случае он может потерять свободу суждения и решения ничуть не меньше, чем во втором. К этой цели явно стремятся религии, когда они не удовлетворяются компромиссом с государством. В случае такого компромисса я вообще предложил бы говорить не о религии, а о вероисповедании (в полном соответствии со значением этих слов). Вероисповедание – это исповедание определенных коллективных убеждений, тогда как слово «религия» выражает субъективное отношение к неким метафизическим, т.е. внемирским, факторам. Вероисповедание направлено по существу на внешний мир, является внутримирским делом; смысл и цель религии – отношение между индивидуумом и Богом (христианство, иудаизм, ислам) либо путь освобождения (буддизм). Из этого проистекает теперешняя этика, которая без индивидуальной ответственности перед Богом означает лишь конвенциональную мораль.

Будучи компромиссом с мирской действительностью, вероисповедания склоняются к растущей кодификации своих воззрений, учений и обычаев. Тем самым они настолько овеществляются, что на задний план отходит их подлинно религиозная сущность, а именно живое отношение, непосредственная встреча с внемирским. Вероисповедальная точка зрения мерит ценность и значимость субъективной религиозной связи масштабом переданного традицией учения. Там же, где это не так сильно выражено (например, в протестантизме), там речь сразу заходит о пиетизме, сектанстве духовных мечтаниях и т.п., стоит кому-либо прямо сослаться на Божью волю. Вероисповедание либо образует

 

==122

 государственную церковь, либо по меньшей мере является публичным институтом, к которому принадлежат не только верующие в узком смысле слова, но также бесчисленное число тех, кто безразличен к религии, кто принадлежит к вероисповеданию, так сказать, по привычке. Различие между вероисповеданием и религией здесь очевидно.

Принадлежность вероисповеданию поэтому далеко не всегда является делом религии, скорее это дело общественное, не затрагивающее основ индивидуума. Этот фундамент определяется отношением индивидуума с внемирской инстанцией, причем критерием тут является не произносимое вслух исповедание, а психологический факт зависимости жизни индивидуума не только от его «Я» (со всеми его мнениями), не только от социальных детерминант, но также от трансцендентного авторитета. Основания автономии и свободы индивидуума закладываются не одними высокими этическими правилами или ортодоксальным исповеданием веры, но прежде всего эмпирическим сознанием, недвусмысленным опытом личностного и многостороннего отношения с какой-то внемирской инстанцией, которая недоступна «миру со своим разумом».

Сказанное выше вряд ли порадует тех, кто считает себя частицей массы, но ничуть не больше она годится для исповедующих коллективные верования. Для первых высшим принципом мышления и деятельности оказывается государственный интерес, целям которого они, преданы, тогда как индивидууму право на существование предоставляется ровно настолько, насколько он представляет собой государственную функцию. Вторые признают за государством моральные притязания, исповедуют убеждение, согласно которому не только человек, но и возвышающееся над ним государство подлежит Божьей власти. В сомнительных случаях высшее решение падает на нее, а не на государственный интерес.

Я воздерживаюсь от метафизических суждений, а потому остается открытым вопрос: противостоит ли Богу внешний «мир», т.е. человек и природа в целом. Я могу сослаться лишь на тот факт, что психологически эти две области опыта .противостоят друг другу; об этом свидетельствует не только Новый завет, но и подчеркнуто отрицательное отношение современных диктаторских режимов к религии и церкви, их приверженность атеизму и материализму.

 

==123

Как социальное существо, человек не может долгое время жить без связи с обществом, а потому он способен найти действительное оправдание собственному существованию, духовную и нравственную автономию лишь в каком-то внемирском принципе. Так он может уравновесить давление внешних факторов. Не укорененный в Боге индивидуум на основании своих личных мнений не способен оказать какое бы тони было сопротивление физическому и моральному могуществу мира. Для этого он нуждается в очевидности своего внутреннего, трансцендентного опыта – только он мог бы защитить его от иначе неизбежного омассовления. Чисто интеллектуальный или даже чисто моральный взгляд на глупость и нравственную безответственность массового человека не поможет, это лишь некое колебание на пути к атомизации индивидуума. Тут не хватает силы религиозного убеждения, поскольку держатся здесь одного разума. У диктаторского государства в сравнении с разумом буржуа есть даже известное преимущество, поскольку это государство заглатывает вместе с индивидуумом его религиозные силы. Государство становится на место Бога – в этом отношении социалистические диктатуры являются религиями, а государственное рабство – род богослужения.. Такое искажение, фальсификация религиозной функции вызывают, конечно, сомнения, но они тут же подавляются, чтобы избегнуть конфликта с господствующим устремлением к омассовлению. Как всегда, это производит сверхкомпенсацию, а именно фанатизм, который, в свою очередь, является мощным рычагом подавления и искоренения всякой оппозиции, Свобода слова удушается, моральная, автономия жестоко уничтожается, причем цель освящает любые, даже самые дурные средства. Государственный интерес делается исповеданием веры, вождь или стоящий у государственного руля деятель превращается в полубога, стоящего по ту сторону добра и зла, а фанатик становится героем, мучеником, апостолом и миссионером. Есть лишь одна истина, она неприкосновенна, недоступна любой критике. Всякий, у кого остались хоть какие-то собственные мысли, есть еретик, и ему, следуя, хорошо известным образцам, уготавливаются малоприятные последствия. Государственную доктрину аутентично может интерпретировать лишь тот, кто держит в своих руках государственную власть, а потому он толкует так, как это ему заблагорассудится.