Книга 3 содержание между двух революции вместо предисловия Часть первая Омут

отрезывает:

- "Нет, у нас в Петербурге - не так!"

Я - москвич: москвичи не умеют повязывать галстук; я ощущаю: приезд

мой - вторжение в его личную жизнь (сам же звал); его рот отведал лимона.

Не так и не то!

Л. Д. встала:

- "Спать хочется!"

Вот - я у Блоков: белые, холодные стены с зелеными креслами, с чистыми

шкапчиками не рады, что я в них сижу; Александра Андреевна, кутаясь в шаль,

говорит о своих сердечных припадках:

- "Займется дыханье, и сделается все - не так и не то!"

Здесь - тоже: не то!

А вот - первое чтение "Балаганчика":60 в той же гостиной стоят

Городецкий, Евгений Иванов, Пяст, я, - кто еще? Блок подходит к тому, к

другому, с рукой, подставляющей портсигар; его защелкнув, усаживается: о

нет, - не читать, а истекать... "клюквенным соком"; ["Истекаю клюквенным

соком" - строчка из "Балаганчика"61] истекает он вяло; и - в нос:

- "Э, да это - издевка?"

Традиции "приличного тона": застегиваюсь и натягиваю, как перчатку,

улыбку:

А вот везу Блока к Д. С. Мережковскому; день - золотая капель; снег -

халва, разрезаемый саночками; Блок - как мертвое тело; бобровая шапка - на

лоб; нос нырнул в воротник; рыже-розовые волосы белой Гиппиус перевязаны

алою ленточкой; она вполуоборот лорнирует Блока; талия - как у осы; я -

сижу, мешая щипцами сияющий жар; Блок - в позе непонимающего каприза:

Ночь не может понимать

Петуха62.

(Блок)
Это его ответ на разговорную тему, поднятую Мережковским: "Петуха

ночное пенье. Холод утра; это - мы";63 3. Н. - на ту же тему:
Ты пойми: мы - ни здесь, ни тут:

Наше дело - такое бездомное...

Петухи - поют, поют.

Но лицо небес еще темное64.

несостоятельность петушиного пенья!" И быстрым движеньем выхватываю из

камина щипцы; взмах ими в воздухе: раскаленный кончик щипцов рисует красный

зигзаг; и я - усовываю щипцы в багряно-золотой жар; "петух", -

Мережковский, - старается; а потухающий жар - в пепельных пятнах.

Не то!

короткая, мехом вверх шубка; она лорнирует шляпы дам и парфюмерию в окнах;

мы покупаем фиалки и возвращаемся в красную комнату укладывать открытый

сундук; она бросает в него переплетенные книжечки, дневники, стихи, чулки,

духи, ленточки; я - сижу около; Мережковские едут в Париж отдыхать от

прений:65 Пирожков - уплатил [Издатель Мережковского]. И Д. С. очень

радостно шлепает туфлей с помпоном пред нами; он заложил за спину свою руку

с сигарой, бросающей запах корицы мне в нос; он - малюсенький, щупленький,

зарастающий коричневым волосом, вертит шейку и пучит глаза, нам показывая

свои белые зубы:

- "В Паггиже - весна!"

И здесь - тоже: но, отправлялся на Варшавский вокзал, он еще прячет

голову в меха шубы (боится простуды); и только в купе надевает легкое

пальтецо, свалив шубу нам на руки; Карташев, Серафима Павловна, Тата и Ната

тащат ее обратно: на угол Литейного; перед отъездом я покупал "пипифакс" для

дорожного пользования: Д. С. Мережковскому; это такая бумага, которой

значение, по-моему, всем известно.

В эти дни я - на выставке "Мира искусства"66, набитой шуршащими дамами

света и крахмальными чиновниками министерств; тут и паж с осиною талией, с

золотым воротником; подошедшая Ремизова локтем толкает под руку, показывая

глазами на смежный зал; в проходе, отдельный от всех, заложив руки за спину,

кто-то бритый вперился в нас: два сияющих глаза; Ремизова же шепчет мне:

- "Он!"

Он - Савинков; я, опуская глаза, - прохожу; таки смелость! Шпики снуют

Все - мелочи, меркнущие перед объяснением с Щ,68 и - с Блоком.

Щ. призналась, что любит меня и... Блока; а - через день: не любит -

меня и Блока; еще через день: она - любит его, - как сестра; а меня -

"по-земному"; а через день все - наоборот;6 от эдакой сложности у меня

ломается череп; и перебалтываются мозги; наконец: Щ. любит меня одного; если

она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и

моей); даю клятву ей, что я разнесу все препятствия между нами иль -

уничтожу себя.

С этим являюсь к Блоку: "Нам надо с тобой говорить"; его губы дрогнули

и открылись: по-детскому; глаза попросили: "Не надо бы"; но, натягивая

улыбку на боль, он бросил:

- "Что же, - рад".

Он стоит над столом в черной рубашке из шерсти, ложащейся складками и

не прячущей шеи, - великолепнейшим сочетанием из света и тени: на фоне окна,

из которого смотрит пространство оледенелой воды; очень издали там -

принизились здания; серое небо, снежинки, и - черно-синие, черно-серые тучи;

и - черно-серые, низкие хвосты копоти.

Мы идем с ним: замкнуться; на оранжевом фоне стены Александра Андреевна

рисуется платьем тетеричьих колеров; она провожает глазами и, вероятно,

следит за удаляющимся нашим шагом, пересекающим белые стены гостиной.

Я стою перед ним в кабинете - грудь в грудь, пока еще братскую: с

готовностью - буде нужно - принять и удар, направленный прямо в сердце, но

не отступиться от клятвы, только что данной Щ.; я - все сказал: и я - жду;

лицо его открывается мне в глаза голубыми глазами; и - слышу ли?

- "Я - рад".

- "Что ж..."

Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту

прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами70.

Впоследствии не раз вспоминал его - улыбкою отражающим ему наносимый

удар; вспоминал: и первое его явление у меня на Арбате, и какое-то внезапное

охватившее нас замешательство; вспоминалось окно; и - лед за ним; и очень

малые здания издали; там грязнели клокастые, черно-синие, черно-серые тучи,

повисшие сиро над крапом летящих ворон.

Вот - все, что осталося от Петербурга; я - снова в Москве: для

разговора с матерью и хлопот, как мне достать денег на отъезд с Щ.;71 от

нее - ливень писем; такого-то: Щ. - меня любит;72 такого-то - любит Блока;

такого-то: не Блока, а - меня; она зовет; и - просит не забывать клятвы; и

снова: не любит73.

Сколько дней, - столько взрывов сердца, готового выпрыгнуть вон,

столько ж кризисов перетерзанного сознания.

МАЙСКОЕ МАЯНЬЕ

с отъездом; письмо от Блока: вежливо изложенная неохота со мной увидеться:

он держит экзамены;75 всю зиму звал! Еду к Щ., - не к нему; а ему прибавится

один только лишний экзамен: короткий ответ на короткое извещение: Щ. и я

поедем в Италию; от Александры Андреевны вскрик: не приезжать, не являться:

"Сашеньку" разговоры рассеют. Я - бомбою: в Питер;76 но - двери Щ. замкнуты;

я - в переднюю Блоков; Александра Андреевна, суясь в щель двери, делает вид,

что не видит меня: глазки - прыгают! "Саша" же:

- "Здравствуй, Боря!"

Л. Д. еле-еле пускает меня в кабинет, где сидит, развалясь, молодой

переводчик Ганс Гюнтер, рассказывавший, что старик-литератор, вообразивший,

что он - педераст, приударил за ним; тут же: рыжий, раздутый, багровый

латышский поэт77 восхищен перспективами Санкт-Петербурга; Блок задерживает

посетителей: не остаться со мной; звонок: влетает Сергей Городецкий; а я -

удаляюсь.

Но я - вернусь, хотя бы закрыв лицо маской, закутавши плечи и грудь

домино.

Щ. - таки приняла;78 поняла, что не "Боря" сорвет замок с двери, а

пальцев "кинжал";79 и поэтому - дипломатия усовещаний, советов; пущены в ход

и "глазки": сначала - "сестринские"; вдруг - "влюбленные"; вспыхивает

"тигрица" в них; в который раз позиции мною взяты, ибо она признается,

удостоверившись, что готов я на все для нее: - она любит меня; истинная

любовь - торжествует.

Мы - едем в Италию!80

Я, размягченный, счастливый, великодушный, - в который раз верю; нехотя

уступаю ей: оба устали-де; небо Италии не для истерики; мне на два месяца -

уединиться-де; уединиться - и ей; в августе - встреча; что значат два

месяца? Впереди - вместе жизнь!

Блок знает об этом; иду к нему; на этот раз внятно он скажется -

дуэлью, слезами или хоть... оскорблением. Он:

- "Здравствуй, Боря! Пойдем: мама хочет увидеть тебя".

И - мимо белых стен, мимо шкапчиков, мимо зеленых кресел: в оранжевую

столовую с открытыми окнами на сине-зеленоватую глубину вод, всю

изблещенную; "Саша" подсаживает к Александре Андреевне, которая наливает мне

чай; завтра экзамен; и он - уходит: к книге; иду вторично: его нет дома:

после экзамена он поехал рассеяться на острова; мы сидим без него; вот и

он - нетвердой походкою мимо проходит; лицо его - серое.

- "Ты - пьян?"

- "Да, Люба, - пьян"81.

На другой день читается написанная на островах "Незнакомка", или - о

том, как повис "крендель булочныи"; пьяница, клюнув носом с последней

строки, восклицает:

- "In vino veritas!"83

Я спросил Щ., как относится Блок к нашему будущему:

- "Сел на ковер и сделал из себя раскоряку, сказавши: "Вот так со мной

будет".

- "И все?"

Убедительны: вызов, отчаянье или мольба; даже - пролитие крови; но - ни

вызова, ни "человеческих" слез (разве я-то не выплакал прав своих?); и -

решаю: с придорожным кустом - не теряют слов: проходят мимо; коли зацепит -

отломят ветвь .

Две темы, определявшие тогдашнюю жизнь, перепутались: "логика" чувств

нашептала ложную аксиому: одинаковый эффект, высекаемый из разных причин,

свидетельствует о том, что "причины" - одна причина: Николая Второго вижу я

Александром Блоком, сидящим на троне; правительственные репрессии подливают

масла в огонь моего гнева на Блока; бегаю под дворцами по набережным

гранитам; и вот - шпиц Петропавловской крепости; сижу у Медного Всадника;

лунными ночами смотрю на янтарные огонечки заневских зданий от перегиба

Зимней Канавки, припоминая, как в феврале мы с Щ. стояли здесь, "глядя на

луч пурпурного заката"85, мечтая о будущем: о лагунах Венеции; отблески

этого - в "Петербурге", романе моем86.

Если бомбою лишь доконаешь сидящего в нас "угнетателя", - брошенной

бомбою доконаю его; разотру ее собственною пятой под собою; и, взрываясь,

разброшусь своими составами:

- "К вечному счастью!"

Этими бредами объяснимо мое поведение перед зданием открываемой

Государственной думы87, где закачался с толпою, качавшей меня перед мордою

лошади, на которой качался усатый жандарм; но вот я разрываю свой рот до

ушей и бегу за пролеткою... Родичева, которому прокричали "ура".

Внешние впечатления Питера - пестрь "сред" Вячеслава Иванова; в башне

огромного нового дома над Государственной думой я что-то сказал об

искусстве88, за что Бакст жал руку, а Габрилович из "Речи" знакомился; слово

сказал тогда длинный, с бородкой, блондин, - не седой - во всем прочем

такой, как сейчас, Константин Александрович Эрберг; он высказался за

анархию: точно, прилично; анархия получалась кургузенькая, скучноватенькая,

как цвет пары: не то - серо-пегонькой, а не то - пего-серенькой.

Тоже жал руку Зиновий Исаевич Гржебин, впоследствии издатель

"Шиповника", а пока - чернобрадый художник, с лиловым бантом, но - в

твердых, огромных очках роговых; скелетиком вышмыгнул из-за плеча поэт Дике;

подмигнул; и опять ушмыгнул: за плечо; на другой день проснулся я: бухают

два кулака; неодетый, выскакиваю из постели; и отпираю дверь; в щель ее

высунулась головка, как - чертика:

- "Это я - Дике: с кузиною Лелею;89 вы - надпишите".

И - книга вышмыгнула; а головка слизнулась; одевшись кой-как, заглянул

в коридор; там стояло и радостно улыбалось мне желтое нечто (наверное,

волосы).

С Ольгою Николаевной Анненковой познакомился коротко я за границею, лет

через шесть, не узнав в ней "кузины"90.

Запомнился у Иванова начинающий пролетарский писатель Чапыгин, теперь

уже крупный писатель; и врезался в память короткий и толстый, такой

краснощекий, такой пухлогубый, с усищами, с густой бородкой, Евгений

Васильич Аничков; казалось, что сам петергофский Самсон [Самый большой

фонтан в Петергофе] бил - не он говорил; потрясая рукой, приподнявшись на

цыпочки, храбро бросая в атаку живот, едва стянутый белым жилетом, казался

скорее гусарским полковником он, чем профессором-меньшевиком; он поздней

агитировал за "Петербург" - мой роман; и - спасибо ему.

В час расхода гостей, когда толстое солнце палило над . крышами, мы

очутились на крыше огромного дома, где толстый профессор-гусар ужаснул своей

живостью; стоя на желобе одною ногой, он пятой другой резко дрыгал над

крышею Государственной думы, воскинувши руку в зенит и приветствуя толстое

солнце; схватясь за него, убеждали его: не низринуться; он же сопротивлялся,

пыхтя.

Вот и все, что осталося от литературного Питера; все - как во сне;

меня: разгон Думы;9 другой - раздавил: это - Щ.; извещала она, что любовь

наша - вздор, что меня никогда не любила; о нет, не допустит она моего

появления осенью в Питере; Гиль-да [Из пьесы Ибсена "Строитель Сольнес"], ее

героиня, имеет "здоровую" совесть, которой она и последует .

Знать, не Аничкову толстою дрыгать ногою от желоба крыши над бездною, а

мне - в бездну броситься!

МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ

[Заглавие рассказа Эдгара По94]
Дедово!

Душное, мутное, полное грозами лето, охваченное пожаром крестьянских

волнений; от Волги шли полчища вооруженных крестьян, босяков, батраков; уже

красный петух залетал над усадьбами; мощно поднялся аграрный вопрос;

распространялись листки "Донской речи";95 и действовал осторожный

"крестьянский союз";96 раз наткнулись в лесу на жандарма, который... "грибы"

собирал, потому что в окрестных лесах собиралися тайно крестьянские митинги:

доктор, Иван Николаевич, в дело это - внес лепту.

Сережа все знал, сидя в бреховских, дедовских и на-довражинских избах;

меня ж ориентировал "друг", рыжий Федор, извозчик, ужасный свергатель

властей, почитатель Иван Николаича, доктора; Федор меня возил в Крюково; и

возвращал меня в Дедово, стаскивая в буераки и вновь выволакивая между

рощицами; он повертывал на меня красный нос и выбрасывал руку, показывая

кнутовищем:

- "За энтим леском - в сосняке, в том: намедни митинга была; хорррошо

ж арараторы подымали; а все это - доктор: Иван Николаич! Года ведет линию;

и - осторожен же: к энтому не подъедешь!"

И вдруг, повернувшись, кидался хлыстом на клячонку:

- "Но... но!.. Будет наша! А Коваленскую, энту, - мы выгоним..."

Бросивши вожжи, - ко мне:

- "Не Сергея Михайловича! Знают: он - за народ, как Михал Сергеич

покойник".

Семейные трения меж Коваленскими и Соловьевыми претворялись народом в

легенду: о народолюбце, Михал Сергеиче; был-де эсером и он; все - Сережа; уж

истинно вышло: папаша - в сынка, чтоб народ мог сказать: а сынок-то - в

папашу пошел.

Так, проехавшись с Федором, в Дедове я, бывало, сражаю Сережу:

- "Откуда ты знаешь?"

Сережа, бывало, рассказывает в свою очередь: Коваленских честят; но

"бабусю" - щадил: ведь не столь уж с народом плоха она? Но - не любили

старушку за "барыню"; да и за то, что читала, поджав свои губы, она

лицемернейшие назиданья с террасы - таскающим ягоды бабам: у бабы надутый

живот; а самой-то сынок - лапил баб; и за пазуху лазал: в кустах; что

живот-то надутый - все видят; а кто надувал, еще надо расследовать.

Друг мой захаживал к парням: орать с ними песни и щелкать подсолнухи; с

ними он рос, а не то что "в народ ходил" он; с ним - в открытую; я же не

лазил по избам, не щелкал подсолнухов, не агитировал; мне были ближе рабочие

и городские мастеровые; оставшись с Сережей вдвоем, жарко спорили мы; и

Сережа помарщивался на статеечки Каутского, мной привезенные; я же кричал на

эсерство сермяжное в нем. Почему же мне дедовцы верили? Растолковали

по-своему отъединенность мою: я-де

есть закавыка такая, что... конспиративная, что ли; мне явно по избам

ходить невозможно никак.

Уважали - "дистанцию".

Странная жизнь завелась тут: Сережа всклокоченный, перегорелый,

взъерошась усами, свисающими над губой, искривленной усмешкой, бывало,

трепнет:

- "Помнишь ли прошлогодний июнь? Ты писал "Дитя-Солнце"; в крылатке

покойного дяди ходил; и все ждал, когда будут цвести колокольчики белые...

Нынче, смотри: и природа не та".

Лето - душное: страсти душили.

Жил в раскаленьи двух яростен, слитых в одну, изживаемую стиском рта до

зубного скрежета: и - да чего тут!

И слушали шелест дерев: нарастающий; листовороты раскрытые, ветви,

паветви, сучья, суки трудно гнулись, качались; все ревмя ревело; и

лиственный винт, отрываемый, в воздухе мчался пустом; из души вставал крик:

бомбой бить - по кому попало, чему попало: убить!

А - кого?

Тут порыв отлетал; листья взвешивались, укрывая - коряги, стволы, суки,

сучья; мы шелест листов утихающих слушали; те же: сушь, сонь.

Оставалось выполнить клятву, почти договор, кровью собственной

писанный: с нею бороться до... смерти кого-то из нас: за нее ж; я клятвой

припер себя к стенке, и сам ужасаясь насилию; не за горами и август:

положенный ею же срок: для нее; и - угрюмо продумывал форму насилия;

виделось явственно: бомба какая-то брошена будет; а коли не так, разотрется

она под пятою моею, коли не сумею убить я предавшую "я" - свое собственное;

и, - в который раз, - упав в стол, умолял ее в письмах: себя же, себя ж

пощадить, сознавая, что в мыслях и я - не по воле своей, а по воле судьбы -

уж вступил на дорогу... Ивана Каляева.

МОИ МОЛОДОЙ ДРУГ

возгласы красных апостолов, тихо поскрипывал шаг; и - взрывалися ветви; и -

красного цвета рубаха Сережи являлася; он сжимал кол; подобрал на дороге

его, сделав посохом.

Он в эти дни себе на голову вздувши страсть к миловидной девчонке,

Еленке, служившей в кухарках у полуслепого художника близ Надовражина,

каждый день молча меня уводил: мне Еленку показывать; а как Еленка вбежит с

самоваром, - ни жив он, ни мертв; не посмеет взглянуть; опускает глаза; и

скорее удавится, чем слово скажет; Еленка закусит лукавую губку и ноздри от

пыха расширит; и бросит на стол самовар; и обратно топочет босыми ногами на

кухне расфыркаться: носом в передник.

Тогда попрощаемся; и верещим сухоломом; изогнутая еловая ветвь, как

венок, протопорщена ярко-зеленою лапой над лбом его; этой веткой себя

увенчал он в знак страсти; и весь испыхтелся под нею.

- "Сказал ли хоть слово, хоть раз ей?"

- "Ни разу, ни слова!" Не смел!

Но поехал верхом верст за двадцать - в деревню, где братья Еленки, из

лавочников, самых мелких, имели свой дом; о Сереже не слыхивали; он -

является в красной рубахе, слезает с седла: предлагаю-де руку и сердце!

Разинули рты; а потом, помолчавши с достоинством, галантерейно решили:

так сразу - нельзя:

- "Вы с сестрою сперва познакомьтесь; а там - мы посмотрим".

Он скрыл от меня путешествие это; вернулся - сконфуженно, струсивши:

можно ль теперь на попятную? Вдруг и Еленка лишь образ, рождаемый пеной;

Елена Прекрасная - греческий миф; а он Грецией бредил; и бредил народом;

соединял миф Эллады с творимой легендой о русском крестьянине;97 видел в

цветных сарафанах, в присядке под звуки гармоники - пляс на полях

Елисейских; бывало: орехом кто щелкнул - вкушенье оливок; и в стаде узрел

"цветоядных" коров; и о бабьем лице, том, которое "писаной миской", он

выразился: "мирро уст"; даже в дудочке слышалась флейта ему; сочетав миф с

эсерством ("земля для народа", "долой власть помещиков"), он пожелал

омужичиться; "барина" сбросить, женясь на крестьянке.

Отсюда - Еленка: Елена Прекрасная!

Днями бродил, взявши кол, увенчав себя ветвью еловою, в красной рубахе,

в стволах, перерезанных тенью и светом и стайками ясненьких зайчиков; он

был - раскал, как и я; заключались, как два заговорщика, в флигеле; там,

захватясь за бока, - он:

- "Осталось одно".

Мне - взорваться; ему - омужичиться. Он еще в декабре очень резко

отверг предложение мое - примириться с кузеном:

- "Я в Шахматове для того и остался, когда ты уехал, чтобы доиграть

свою партию с Блоком;98 и верь: этот спрут полонил Щ., представясь, что

ранено щупальце; тянет ее перевязывать щупальце; ты излечи ее, или", - он

супился:

не договаривал он.

- "Если б я отговаривал, я бы фальшивил".

Тут слухи пошли: соловьевский барчук предложение сделал Еленке;99

Любимовы нам сообщили об этом; около Сережи стоит в эти годы Любимова,

Александра Степановна, выходившая Коваленского Мишу, историка; стройная,

крепкая, с горьким, поблекнувшим ртом, черноглазая, черноволосая, с белыми

зубами, - умница с "вкусами", она проницала все вздроги душевных изгибов

Сережи; ей нес он себя; не боролся с вмешательствами: напоминала она Розу

Дартль; [Действующее лицо романа "Давид Копперфильд" Диккенса] ведь и

источник забот о Сереже - таимая страсть ее к его отцу: Александра

Степановна понимала и острую строку Валерия Брюсова, и ядовитость

двусмыслицы Блока; простая, сердечная женщина эта увиделась нам

символистской в противовес своей толстой сестрице Авдотье Степановне - ярой

"общественнице" и двум "левым" племянникам; третья сестрица, Екатерина

Степановна, трогала ясной, пылающей добротой; Надовражино, где обитали

сестрицы, - гнездо недоверий ко всем Коваленским;100 как в прошлом году,

здесь певали народные и революционные песни; рыдала гитара; бывало: вдвоем

возвращаемся звездною ночью; загамкает пес; лес, канава и папоротники -

сырые, злые; полянка.

- "Александра Степановна уверяет, что Вере Владимировне о Еленке все

сказано; стало быть: "бабуся" узнала".

"Бабуся" молчит.

Мы выходим на луг; и вон, вон оно, - Дедово!

В Дедове перед лицом Коваленских перерождались; и с мукой тащилися

завтракать на большую террасу; не более полсотни шагов отделяло наш флигель

от дома "бабуси", а... а - две культуры, два быта; там - жив восемнадцатый

век; здесь - двадцатый; там - "рай" просвещенного абсолютизма; здесь -

"ужасы" анархизма: и бомба, и красный петух; там невестою прочится "Ася"

Тургенева; а по округе - молва, что невеста - Еленка.

Терраса; у Веры Владимировны Коваленской - улыбка кривая: "Еленка";

бабуся, трясяся наколкой, трясясь пелеринами, лапку нам тянет.