Книга первая Глава первая Этапной дорогой «Я ещё буду жить, а не прозябать». А. Радищев 1

Александр Николаевич обратил внимание на метеорологические приборы, устроенные в саду. На высоком столбе, поднимающемся выше деревьев, был закреплён железный флюгер, на маленьком столбике — влагомер. Тут же, в открытой будке, находилось несколько термометров, саморучно сделанных Лаксманом, как узнал об этом позднее Радищев.

По этим метеорологическим инструментам можно было легко представить, какие наблюдения за природой вёл хозяин дома. Александр Николаевич подумал о том, что без помощи инструментов естествоиспытателю невозможно работать. Такие же метеорологические приборы придётся соорудить ему там, в Илимске, ведя наблюдения за природой.

Чтобы попасть в оранжерею, Радищев с Рубановской спустились вниз по ступенькам в помещение, находившееся в углублении. Как только Александр Николаевич, пропустив вперёд Елизавету Васильевну, переступил порог жилища любителя природы, на него дохнуло запахами дремучего леса, полного прелых испарений, или цветущей степи, обласканной солнцем после проливных дождей. Знакомые с детства запахи земли и поля, пьянящие душу!

По обе стороны прохода, в ящиках рядом с сибирскими растениями жили иноземные гости, совсем неизвестные в этих холодных краях. Коллекция их была удивительно обширна и разнообразна. В оранжерее росли вишни, яблони, персиковые и лимонные деревья, дикий виноград, финиковые и кокосовые пальмы, туя, кактус и другие обитатели южных стран.

В глиняных горшках цвели садовые розы, олеандры, тюльпаны, георгины, туберозы, флоксы, пионы, японская мимоза, и казалось, что на дворе стоит не морозный ноябрь, а напоённый солнечным теплом знойный июнь.

Елизавета Васильевна, зардевшаяся, рассматривала этот живой растительный мир, нежно прикасалась к пышным бутонам цветов, с наслаждением вдыхая их благоухание. Взгляд её переходил с одного цветка на другой: хотелось в один миг объять все цветущие растения оранжереи. Рубановской не терпелось побыстрее осмотреть этот музей, созданный трудолюбивыми руками учёного.

Александр Николаевич читал на карточках любовно сделанные латинские надписи, поражаясь множеству собранных в оранжерее растений. Он бывал в ботаническом саду при Санкт-Петербургской гимназии, которым последнее время заведовал Иван Лепехин — натуралист и путешественник по отдалённым, ещё не изведанным российским местам, но то, что он нашёл здесь, являлось ценнейшим пособием для познания систем натуры Линнея.

Радищев слышал возгласы восхищения Рубановской и сам, восхищённый увиденным, был благодарен Лаксману за наглядный урок по естественной истории. Здесь он увидел растения, которые заставили жить и цвести в искусственно созданных для них условиях, в краях, далёких от их родины. Радищев подумал, что человек может сделать ещё больше, если продолжит настойчивые изыскания и исследования о приспособлении растений к жизни в климате, не свойственном их родине.

Александр Николаевич спросил себя: разве нет подобных примеров. И тут же ответил на свои мысли: «Животное, водворённое в ином климате, едва привыкает к нему, но родившееся от него будет с ним согласнее, а третьего по происхождению потомка можно будет почитать истинным уроженцем той страны, где дед его почитался странником».

Радищев почувствовал, как мало он сведущ в естественной истории, которая, изучая жизнь животного и растительного мира, его классификацию, помогает понять и лучше осмыслить законы, двигающие и жизнью человеческого общества. Ему захотелось непременно восполнить пробел в своих знаниях. Он с сожалением и осуждением подумал о том, что, будучи в Лейпцигском университете, мало занимался изучением естественных наук.

В оранжерею вошла средних лет женщина в сером шерстяном платье с белым воротничком, накинутой на плечи пуховой шалью. Рядом с нею показался старичок дворник. Увлечённые осмотром коллекции растений, Радищев и Рубановская заметили появление Екатерины Ивановны только после того, как она приветливо заговорила с ними:

— Рада встретить вас у себя и познакомиться.

Радищев обернулся на голос. Перед ним стояла голубоглазая, белокурая, красивой внешности женщина.

— Радищев! — виновато и торопливо сказал Александр Николаевич, крепко пожимая руку Екатерины Ивановны. Рубановская приветствовала хозяйку низким поклоном головы.

— Моя подруга, Елизавета Васильевна, — добавил Радищев.

— Осмотр вашей обители доставил нам блаженные минуты, — сказала Рубановская.

— Теплицы наши с удовольствием посещают приезжающие в Иркутск люди. Надолго ли в наши края?

— Нет, проездом, Катерина Ивановна, — ответил Радищев и, спеша предупредить расспросы о себе, проговорил:

— Не мог упустить случая посетить столь прославленное жилище любителя природы. Очень сожалею, что не засвидетельствовал лично почтения господину Лаксману…

— Признательны за приглашение, но нам с Елизаветой Васильевной предстоит скорая дорога…

Они стояли посредине оранжереи. Над головой у них раскинулся бархатистый плющ и стебли других вьющихся растений, почти закрывая густой листвой стеклянный потолок.

— Какое прелестное создание юга! — сказала Рубановская, перебирая рукой зелёные листья плюща.

— Завезено, кажется, из Китая, не то из Франции нашими мореходцами, — пояснила Екатерина Ивановна и добавила чуть смущённо: — Я не совсем сведуща, муж рассказал бы вам историю каждого растения… — и спросила: — Успели всё осмотреть?

— Почти, — отозвалась Елизавета Васильевна, которой понравилась госпожа Лаксман.

— Видели земляные яблоки? У сибиряков они вызывают усмешку и любопытство. А какие плоды дают! У мужа несколько сортов разведено.

Екатерина Ивановна прошла в дальний угол оранжереи и указала на буйно растущую ботву. Александр Николаевич прочитал надпись на карточке.

— Митрич! — окликнула хозяйка старика. — Где у тебя запрятаны тартуфили?

— Груши-то земляные? — старичок проскочил вперёд и достал из ящика несколько крупных картофелин.

Это была новинка, завезённая в Сибирь Лаксманом. Картофель хорошо родился в открытом грунте, не боясь здешнего климата, и его могли употреблять в пищу деревенские жители, но «земляные яблоки» плохо прививались, и их сажали только горожане.

— Великой пользы в народе ещё не уразумели, — в сожалением в голосе проговорила Екатерина Ивановна.

Митрич громко хмыкнул:

— Чушек кормить, а в людскую еду не годится, безвкусно, Катерина Ивановна, трава и трава…

— Все деревенские жители вот так же рассуждают, — с огорчением добавила госпожа Лаксман, — а какая превосходная пища!

Елизавета Васильевна от долгого пребывания в оранжерее почувствовала себя плохо. У неё закружилась голова от одуряющих и сильных запахов цветов, скопления влаги и испарений.

— Александр, я выйду на воздух!

— Здесь тяжело, угарно, — испуганно проговорила Екатерина Ивановна. — у меня всегда бывают головные боли после посещения теплицы…

Они вышли из оранжереи. Елизавете Васильевне стало лучше на свежем воздухе. Радищев вернулся к прерванному разговору о разведении картофеля в Сибири, но Елизавета Васильевна напомнила, что им пора возвращаться домой. Они поблагодарили за оказанную любезность госпожу Лаксман, довольную их посещением.

Прощаясь с Екатериной Ивановной, Радищев спросил, может ли он в случае надобности получить нужные ему семена для проведения опытов и не будет ли обременительной его просьба. Госпожа Лаксман обещала лично сама исполнить всё, что потребуется, и добавила:

— Мужу и мне будет приятно видеть в вашем лице подлинного любителя природы.

— Польщён, Екатерина Ивановна, вашими словами. Непременно займусь опытами. Я давно мечтал об этом и рад случаю подружиться с господином надворным советником, который может быть полезен мне, новичку в сих делах. Свидетельствуйте ему наше глубокое почтение.

Они раскланялись и покинули госпожу Лаксман.

3

Александр Николаевич неожиданно встретился с Шелеховым в здании главного народного училища. Здесь в специальном классе обучались российской словесности и музыке двенадцать алеутских мальчиков, вывезенных в Иркутск с берегов Аляски. Григорий Иванович заглянул сюда, чтобы проверить, как обучают его воспитанников.

Ответа от китайцев ещё не было. Григорий Иванович терялся в догадках и не знал, чем объяснить медлительность с их стороны.

— Все сроки прошли для ответа. Может китайцы думают, что выгода торга велика и важна только для нас? Они заблуждаются. Пользоваться правом торговать на Кяхте могут купцы иркутские первой гильдии. Городовое положение воспрещает вести подобную торговлю мещанам, купцам других гильдий, братским крестьянам и иноверцам… Выгода Иркутска от сего торга невелика. К ней надлежит отнести прибытки от построения и содержания судов, плавающих по Ангаре, Селенге и Байкал-морю. Плавание сие может лишь удвоиться с открытием торга…

— А всё же желательно, чтобы китайцы быстрее согласились на открытие торга, — сказал Радищев. И, желая проверить свои мысли о причинах падения курса рубля, вспомнив разговор с Петром Дмитриевичем Вонифантьевым, добавил:

— Мнят, якобы вексельный курс падает от пресечения торга на Кяхте?

Шелехов сдвинул свои вороньей черноты брови.

— Чепуха, Александр Николаевич! Бумажные деньги тому причиною, а не Кяхта… Я тоже нетерпеливо жду ответа китайцев. Кяхта — ворота государства нашего на Востоке. Отсюдова можно направлять караваны в Тибет, Бухарию, Индию, выйти к морям, омывающим малоизведанные страны, с которыми россиянам давно следует завязать торговлю и братскую дружбу…

— Ежели медлительность китайцев происходит не от упорства, подождать не беда. Долго ждали, Григорий Иванович, не многое разности не делает, но ежели что другое, то ладить с ними, видно, мудрено…

— А всё же сладят наши люди! — Шелехов подмигнул и многозначительно улыбнулся. — Сколь ни медлительны китайцы, а терпеливости русских не выдержат…

К окну, где они беседовали, подошёл человек с воспалёнными и мутными глазами на измученном бледном лице.

— Степан Петрович Бельшев, — представил его Шелехов, — чтимый всеми учитель истории и математики, но… — Григорий Иванович дружески похлопал его по плечу и добавил: — Большой поклонник Бахуса…

Шелехов, вдруг спохватившись, извинился и сказал, что спешит в контору Российско-Американской торговой компании. Он распрощался с Радищевым и быстро ушёл.

Александр Николаевич остался с Бельшевым. Он знал о нём по разговорам в Тобольске. Бельшев был единственным корреспондентом журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». В одном из последних номеров Панкратий Сумароков опубликовал его речь, говорённую в церкви Тихвинской богоматери при погребении тела его превосходительства генерал-поручика Арсеньева. Это был панегирик правителю иркутского наместничества, о котором Радищеву рассказывали, что память о покойном не столь светла. Это был человек корыстолюбивый и наживал деньги карточной игрой.

Сам по себе этот случай не имел, никакого значения для Александра Николаевича, но речь, написанная о наместнике Бельшевым, показалась Радищеву неискренней и чрезмерно хвалебной.

— Столь ли светла память об Арсеньеве? — спросил Радищев и пристально, испытующе посмотрел на учителя.

— Покойников плохим словом не поминают…

— Вот как! — усмехнулся Радищев.

— Михайло Михайлович был добрым человеком и хлебосолом…

— Царство ему небесное, ежели того заслужил правитель, — примирительно оказал Радищев. Ему хотелось поговорить с Бельшевым о другом — о преобразовании методов воспитания и обучения в Сибири. Они обошли классы и заговорили о воспитании.

Александр Николаевич спросил Бельшева, слышал ли он о новых методах Базедова и согласен ли с его системой?

Учитель ничего не знал о Базедове. Радищев уловил, что отвечает он неохотно, сдержанно, всё время поглядывает по сторонам, словно чего-то страшится. Боязнь его какая-то непонятная. Не зная подлинных причин такого поведения учителя, Радищев приписал это странности его характера. Ему захотелось вызвать на разговор Бельшева, и Александр Николаевич горячо заговорил о Базедове.

— Всякий человек, действующий на общее умонастроение, заслуживает того, чтобы его знали…

Он изложил коротко, как понимал сам, упрощенные и облегчённые методы обучения детей Базедовым, который стремился согласовать воспитание с врождёнными свойствами ученика, давать знания, могущие найти практическое применение.

— В системе Базедова есть драгоценное зерно. Время покажет превосходство или негодность его методов, но обучение в наших семинариях, выпускающих недоучек Кутейкиных, и в гарнизонных школах, плодящих Цифиркиных, нуждается в серьёзном преобразовании…

Учитель Бельшев никак не отзывался на слова Радищева. Александр Николаевич снова посмотрел на него внимательно. Бельшев показался ему совсем больным.

— Вам нездоровится? — спросил Радищев.

— Прошу извинить, недомогаю…

— Будет лучше, заходите ко мне, побеседуем…

— Нет, благодарю за приглашение…

Бельшев, пятясь от Радищева, несколько раз поклонился ему, а потом торопливо скрылся в дверях…

«Странный человек, — подумал о нём Радищев, — чем-то расстроен и потрясён…» — И сам покинул стены главного народного училища в каком-то подавленном настроении.

4

В Иркутское наместническое правление поступило секретное предписание. Оно гласило:

Как ни секретно было это предписание, а о нём стало известно чиновникам наместнического правления. Слух распространился. Генерал-губернатор Пиль вызвал к себе Радищева и, не говоря ничего о предписании, завёл речь об установившемся санном пути.

— По Якутскому тракту ушли первые обозы с товарами на Киренск… Намедни мне донесли из Илимска, воеводский дом, где вы остановитесь, отремонтирован…

Радищев понял, что Пиль намекал ему на отъезд из Иркутска, но облекал своё требование в мягкую форму. Александр Николаевич думал и сам, что пора было трогаться до Илимска. Он снова, как в Тобольске, ощутил, что в его отношениях с людьми появилась трещина. Те, кто с первого дня приезда в Иркутск казались ему учтиво добрыми и расположенными, теперь боязливо встречались с ним или совсем избегали подобных встреч. Он не заметил этого сразу, но после слов генерал-губернатора, предупредившего сейчас об отъезде, ему стало понятнее, почему в недавнем разговоре с ним учитель главного народного училища был не только робким, но и боязливо принял его знакомство.

Может быть, и Григорием Ивановичем, поторопившимся уйти из училища, руководила боязнь получить неприятность за общение с человеком, следующим в ссылку? Но Радищев отгонял эту мысль от себя. Шелехов в его глазах стоял выше и был благороднее.

— Вы слишком общительны с людьми, — продолжал генерал-губернатор, — в вашем положении сие чревато всякими неудобствами и последствиями…

Слова наместника били Радищева, как обухом, по голове. Лицо его исказилось судорогами, сделалось мрачным и угрюмым. Пиль делал вид, что не замечал этого или не хотел заметить.

— Мои люди сказывают, ползают слухи, якобы сделан донос в Сенат, что с вами обращаются лучше, чем следовало бы обращаться властям… Иркутск исстари славится кляузами…

Генерал-губернатор торопливо расправил усы и извинительно добавил:

— Ябедниками здесь хоть пруд пруди. Гнездо осиное — чуть тронь его, зажалят до смерти…

Радищев взглянул на генерал-губернатора. Большое, некрасивое лицо, с выступившими красными пятнами, с толстым вечно багрово-красным носом, силилось улыбнуться, но лишь криво ухмылялось.

— За резкость и причинённую неприятность прошу прощения… Служба, господин Радищев, служб-а-а! Не поймите противно…

Пиль развёл руками. Он стоял перед Радищевым непреклонно властный и притворно услужливый.

Радищеву стало ясно, что разговор с генерал-губернатором окончен. Он поклонился и оставил иркутского наместника. Александр Николаевич, выходя из кабинета Пиля, вновь ощутил боль изгнания. Он подумал в эту минуту о том, что «слава» государственного преступника следует за ним по пятам.

Посещение наместнического правления, где у ворот и парадных дверей прохаживались солдаты с тупыми и безразличными лицами от многолетней однообразно-скучной и тяжёлой службы, напомнило ему дни следствий и суда в Санкт-Петербурге. По телу пробежала холодная дрожь.

Александр Николаевич старался, но не мог вспомнить, кто дружески предупреждал его о том, что милости, оказываемые ему людьми власти, кратковременны, скоро оборвутся и имя его станет предметом раздора и интриг в городе. Но теперь было поздно что-либо сделать. Оставалось одно — ускорить отъезд в Илимск.

Тут он вспомнил, что об этом говорил ему Шелехов. Значит, слова его сбылись. Среди здешних людей оказались плохие, завистливые и злые. Причинять страдания другим для них доставляло удовольствие. Радищев подумал, что в Иркутск могло последовать строгое предупреждение из Санкт-Петербурга. Ему не хотелось, чтобы кто-то вновь имел из-за него неприятности по службе. Александр Николаевич возвратился к себе подавленным и разбитым.

Грустные и тяжкие думы с этого дня не давали ему покоя. Чуткая и восприимчивая ко всему душа его была охвачена страданиями. Состояние Радищева резко ухудшилось. Размышления его о предстоящей жизни в Илимске стали мрачными, полными тоски.

Александр Николаевич старался представить своё положение в Илимске. Жизнь, ожидавшая его там, в остроге заранее казалась скорбной от одной лишь дальности расстояния. Он не жаловался никому на свою участь; лишь иногда, в порыве откровенности и нахлынувших чувств, говорил об этом Елизавете Васильевне или делился своим настроением в письмах к родным и друзьям.

Предстоящий и немедленный отъезд мог отвлечь Радищева, сосредоточить думы на чём-то другом. Но пока он был в Иркутске, слабость его прорывалась наружу. Он пытался найти причины и объяснить своё настроение обеспокоенной Рубановской.

 — Чем более удаляются люди от центра государства, тем менее чувствуют они энергию, движущую ими…

Елизавета Васильевна советовала ему не думать и не рассуждать об этом, сосредоточиться на отъезде, не принимая случившееся близко к сердцу.

— Это именно так! — продолжал настойчиво высказывать свою мысль Радищев. — Так, дорогая моя! Разве не то же самое происходит и в физическом мире? То же самое: чем более движение удаляется от центра, от которого берёт своё начало, тем слабее оно становится… Санкт-Петербург всё отодвигается дальше и дальше от меня. Согласись со мной, что дальность расстояния повергает меня в уныние и страшит оставить меня совсем одиноким там, в Илимске…

— Связи твои с друзьями и родными не прекратятся… Всё будет так же…

Елизавета Васильевна подходила к нему, склоняла свою голову на грудь и полушёпотом добавляла:

— Я с тобой буду, дети… Разве твоё сердце присутствие наше не успокаивает?

Радищев крепко обнимал подругу.

— Не обижай меня такими словами. Я говорил тебе о другом одиночестве — о разлуке, отдаляющей меня от большого мира, который ничто не заменит в моём сердце…

Было уже всё готово к отъезду и назначен день, как совсем неожиданно Павлик с Катюшей простудились и заболели. Выезд отложили на неопределённый срок. Недомогал и Радищев. Последние дни пребывания в Иркутске он заполнял тем, что писал письма друзьям и родным.

Елизавета Васильевна знала, что за письмами на родину он забывал о неприятностях, причинённых ему злыми, недоброжелательными людьми, и не мешала писать Александру Николаевичу. Она ждала теперь того дня, когда поправятся Александр Николаевич и дети, чтобы можно было двигаться дальше.

Радищев, несмотря на своё физическое недомогание, заканчивал одно, другое, третье письмо и спешил их направить в наместническое правление для пересылки с курьерами, отъезжающими в Санкт-Петербург. Елизавета Васильевна, улавливая сосредоточенное спокойствие на его лице, благословляла эти минуты и часы. Ей хотелось, чтобы Александр Николаевич собрал в себе силы и смог благополучно завершить последние сотни вёрст невольного путешествия к месту изгнания.

5

Прошло ещё несколько дней в утомительном ожидании для Рубановской. Дети поправлялись очень медленно: всё кашляли и чихали от простуды. Елизавета Васильевна успела направить несколько писем из Сибири своей матушке и подруге Глафире Ивановне Ржевской. Она извещала их о своём благополучном прибытии в Тобольск и о сборах в дорогу до Иркутска и, наконец, рассказывала о пребывании здесь, в городе на Ангаре, и о предстоящем отъезде в Илимск.

Елизавета Васильевна была сердечно благодарна графу Воронцову за его совет и доброту, проявленную к ней и Александру Николаевичу. Она писала:

«Милостивый государь!

 Я получила Ваше письмо, заставившее нас окончательно решиться на выезд, который Вы нам советуете ускорить. Я задержала его лишь для того, чтобы дать время поправиться моему другу и детям. Не без труда я согласилась на это. Если бы состояние здоровья детей и моего друга позволяло пуститься в дорогу сейчас же, я бы не оставалась здесь больше ни одного дня.

Зная Ваш образ мыслей по этому поводу и не забыв советы, которые Ваше превосходительство соблаговолили мне дать перед моим отъездом, я сообщила их моему другу и, именно, это заставило его сообщить Вам своё состояние со всей откровенностью его души. Зная наше мнение на сей счёт, Вы можете рассчитывать, что насморк не задержит его больше здесь и он полностью вручает себя провидению, тому, что оно соблаговолит решить по поводу его слабого здоровья.

Мы решили, повторяю, оставаться здесь лишь в течение того времени, какое нужно для выздоровления. У нас всё готово к отъезду и ничто не может задержать его…»

Рубановская на минуту оторвалась от письма, перечитала бумажный лист, торопливо исписанный мелким, чётким почерком, взяла песочницу и присыпала невысохшие строчки песком. Ей захотелось вновь сказать Александру Романовичу о своих глубоких чувствах и привязанности к Радищеву, чтобы граф Воронцов знал, какие силы побудили её разделить участь гордого изгнанника и последовать за ним в Илимск.

Согнув трубочкой исписанный лист, она аккуратно ссыпала песок в песочницу и стала писать на обратной стороне:

«…Шаг, на который я решилась, последуя за моим другом, является для Вас лучшим доказательством моей привязанности к нему, и нет опасности, которую я не хотела бы разделить с ним теперь. Вы можете мне верить, что я не только не задерживаю его, а мы одинаково томимся по отъезду из большого города, где всегда много шума и необходимо соблюдать этикет, чем в убежище, которое нам предназначено. Он сможет там больше уделять внимания занятиям, целиком поглощающим нелюбовь к большому обществу…