Глава 6. МЕТОД ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

549

Кризис — это по своей природе оценочное понятие. Какова план­ка нормы, таков и будет результат оценки явления или периода. Описанное выше благополучие в России и мире вполне реально, но только при условии заниженного критерия или планки «нормаль­ного статуса философии в обществе и культуре». Если планка уста­новлена на отметке «быть одной из второстепенных областей позна­вательной деятельности и гуманитарного образования», то можно не беспокоиться о кризисе, а, напротив, гордиться теми неплохими позициями, которые заштатная сфера былого величия занимает, например, в системе высшего образования России или Германии. Читатель, конечно, догадался, что автора не устраивает столь зани­женный критерий. Позвольте и мне выразить надежду, что чита­тель, будь он профессиональный философ или любитель мудрости вне академической институализации, также не согласится с «шест­ком» второстепенности или «второй свежести» философии в сонме всех сфер интеллектуальной и духовной деятельности. По крайней мере, дальнейший разговор будет иметь смысл только с предпосыл­кой неотъемлемой «первостепенное™» или «центральности» фило­софии. Определим эту высокую планку или норму для философии таким образом: «играть ведущую интеллектуальную и нравственную роль в целостном осмыслении проблем современного мира, быть глав­ным источником наиболее широких, перспективных и признанных идей в решении этих проблем».

Неправда ли, это совсем другая планка? Это, по сути, «гамбург­ский счет», по которому философия и философы каждой истори­ческой эпохи могут оценивать свою значимость в обществе и куль­туре. В принципе, предложение в этом и состоит: давайте говорить о состоянии и влиятельности философии в современном мире не по заниженному критерию «второй свежести», а по высокому, тре­бовательному и ответственному «гамбургскому счету».

7. 1.3. Периферизация философии

Проверим на всякий случай, реально ли достижение планки «гамбургского счета» для философии. Возьмем самые яркие случаи европейской традиции: античный расцвет философии, особенно от софистов до Аристотеля, философия Нового времени и Просвеще­ния, немецкая классическая философия. В каждом из этих случаев весьма трудной, если вообще разрешимой задачей было бы указать

на иные, не философские (а, например, магические, религиозные, естественно-научные, гуманитарно-научные и т. д.) сферы мышле­ния, которые могли бы состязаться с философией в успешности целостного осмысления проблем тогдашнего мира, в порождении наиболее широких, перспективных и признанных идей в решении этих проблем.

Уже в XVIII в., а затем с новой силой в 30-40-е годы XIX в. фи­лософию начинает теснить научное естествознание. Однако в XIX— XX вв. философия сумела достаточно успешно ответить на вызов, отчасти отступив в сферы, пока еще не доступные для самой науки (философия культуры, философская антропология, экзистенциа­лизм, феноменология), отчасти изучая онтологические основы, методы, логику и язык научного познания (позитивизм, неопози­тивизм, логический позитивизм, аналитическая философия).

Вероятно, все тот же революционный для западного мира 1968 г. стал той роковой точкой, когда интерес и доверие к философии и философам (каковыми до этого пользовались Карл Ясперс, Карл Поппер, Жан-Поль Сартр) стал резко спадать. В России 1968 г. за­поздал лет на двадцать, мы еще успели повосхищаться в 70—80-х годах Мерабом Мамардашвили, Эльдаром Ильенковым, Георгием Щедровицким, книгами Имре Лакатоса, Сартра и Поппера, но те­перь, похоже, и в этом печальном аспекте мы догнали свой век.

Действительно, когда в последний раз вы видели впечатляющую, давшую общественный резонанс встречу с философом в телепрог­рамме или на страницах центральной газеты? Когда в последний раз вы спешили на публичную философскую лекцию?

Здесь уместно спросить: в наши дни тотальной иронии и все­проникающего «стеба» есть ли вообще те, кто «играет ведущую ин­теллектуальную и нравственную роль»? Если таких нет, то дело здесь не в кризисе философии, а в общей ситуации постмодернизма. Са­мое интересное, что такие лидеры были в недавнем времени и есть сейчас. Достаточно упомянуть самые яркие фигуры: физик Андрей Сахаров, писатель Александр Солженицын, филологи Юрий Лот-ман, Дмитрий Лихачев, Сергей Аверинцев.

Может быть, это только у нас так, а в других странах общество прислушивается к философам? Ничего подобного. На Западе так­же сохраняется влияние ученых-естественников, путешественни­ков и писателей (Конрад Лоренц, Тур Хейердал, Артур Кларк), уче­ных-гуманитариев (экономист Кеннет Боулдинг, историк Вильям Макнил, культуролог и писатель Умберто Эко, социологи Пьер Бур-

554

дье и Иммануил Валлерстайн, политологи Поль Кеннеди и Сэмю-эл Хантингтон).

Неважно, нравятся или нет кому-то из нас те или иные назван­ные фигуры. Главное, они живо откликаются на вызовы времени, умеют представить убедительную, целостную картину происходя­щего, а иногда даже указывают пути решения проблем. Итак, со­всем иные сферы достигают поставленной высокой планки «гам­бургского счета», той, что была ранее доступна лишь пророкам и философам. Что же случилось с самой философией? Нет, ее не по­губили, даже особенно не обижали, а лишь «сняли с заглавной роли», задвинули к задней стенке, оттеснили к периферии общественной и культурной жизни.

Периферизация философии - это (само) отлучение философии от ведущей интеллектуальной и нравственной роли в осмыслении мира, в создании широких и перспективных идей его практическо­го преобразования.

В рядах нынешних интеллектуальных и нравственных лидеров не случайно нет философов, и не потому, что просто «выдались неурожайные годы». Все дело в том, что философы, за немногим ис­ключением, сами спрятались как устрица в раковину от тревог окру­жающего мира, у подавляющего большинства сегодняшних филосо­фов нет даже импульса, или, как сейчас говорят, «драйва», откли­каться на острые проблемы, они самоуспокоились в уютной тишине кафедр, институтов, среди тихого благополучия книг и журналов, регулярных, полных достоинства конгрессов и конференций.

Здесь предвижу закономерное возражение: «философ — это не трибун и не публицист, он вовсе не обязан ублажать и увещевать широкие массы; в том-то и есть истинное призвание философа, что­бы в тиши кабинета, в неспешных беседах с коллегами и учениками продвигаться к скрытым от непосвященных глубинам мудрости и истины».

Все это так. Общественное признание вовсе не обязательно для настоящей философии, даже подозрительно для нее. Большой и ис­полненный глубины труд не может появиться иначе, как в тиши кабинета. Но в те эпохи подъема, о которых говорилось выше, та­кие труды неизменно вызывали широкий резонанс в образованной части общества, даже столь сложные для понимания, как Кантова

«Критика чистого разума». В то же время выдающиеся философы не гнушались высказываться по поводу злободневных вопросов. Вечным образцом здесь, конечно, остается Сократ как «кусающий овод», но можно упомянуть и Руссо с его социально-философски­ми работами на злобу дня и Канта с его трактатом о вечном мире, и Конта, Спенсера, Милля с их конструктивной критикой окружаю­щих реалий общества и цивилизации, и Ясперсасего исключитель­ной ролью в нравственном выздоровлении постфашистской Гер­мании, и того же Поппера с его пламенной критикой тоталитариз­ма и неустанной пропагандой идей открытого общества. Живость отклика на происходящее в окружающей социальной действитель­ности характеризует и лучших отечественных философов: Чаадае­ва, Соловьева, Бердяева и др.

Так где же философские труды, значимые настолько, чтобы вызвать общественный резонанс? Таковых нет сегодня и не пред­видится в будущем, пока философы не выйдут из раковины само­успокоения, из застойной воды своих академических ниш.

Хорошо известно, что один из классических русских вопросов «кто виноват?» носит не столько познавательный, сколько нрав­ственно-риторический характер. Например, можно предоставить обвинения в адрес сегодняшней отупляющей массовой культуры, недодающему денег правительству, хищным и циничным журна­листам, не пускающим на страницы газет и журналов, на телеэк­раны философов. Может быть, некоторые или многие обвинения даже правомерны, но нам, философам, поворачивать разговор в сторону такого рода жалоб было бы непозволительным и бесплод­ным брюзжанием. Поэтому на вопрос о виновности в перифериза-ции философии, в полной утере ее статуса и влиятельности в обще­стве и культуре я предлагаю отвечать «с римской брутальностью и прямотой»: сами философы виновны в нынешнем кризисе философии, и никто больше.

Если сами виноваты, то самим и разбираться, думать, как выб­раться из кризисной ситуации. У философии есть своя бесценная и незаменимая кладовая - это ее прошлое. Поэтому вслед за класси­ческим «кто виноват?» (а эта серия будет непременно продолжена) зададимся такими вопросами: Были ли прецеденты выхода фило­софии из периферии в центр, как и благодаря чему это получалось?

556
Глава 7. судьба Философии в контексте динамики творчества

Какие были еще прецеденты периферизации духовной сферы, как и почему это происходило?

Составление и исследование полного ряда таких прецедентов оставим для специальной историко-философской работы, а здесь рассмотрим лишь один случай, позволяющий пролить свет сразу по двум заданным вопросам.

Речь идет о периферизации теологии и занятии ее центрального места философией — процессе, начавшемся в немецких универси­тетах конца XVIII — начала XIX в., а затем распространившемся на всю Европу, в определенной мере затронувшем и Россию.

В рамках такой непривычной для нас дисциплины, как (истори­ческая) социология философии, анализ этого случая провел один из ведущих современных американских социальных мыслителей, Р. Кол­линз [Collins, 1998], и пришел к крайне любопытным выводам.

Назовем для краткости единый процесс периферизации теоло­гии и центрации (выхода на главное, центральное место и обрете­ния высшего статуса и авторитета в академии, обществе и культуре) философии в Германии и Западной Европы указанного периода «Трансформацией». Тогда мое осмысление итогов проведенного Коллинзом анализа можно изложить в следующих тезисах.

1. Социальным, политическим, экономическим и культурным контекстом Трансформации были три тенденции или перехода:

а) ускоряющаяся в Европе замена старого режима и переход ос­

б) рост авторитета и значимости для государства естественных и

в) происходящий в течение XVIII в. упадок университетов (в Гер­

ющее число профессорских философских позиций было занято те­ологами; общая тенденция состояла в создании и прямом государ­ственном управлении высших школ по образцу французских Grandes Ecoles с упором на естествознание, техническое и социаль­но-политическое образование (в 1700 г. это предлагал Лейбниц, а в 1806 г. прусский министр-реформатор фон Массов).

2. Социально-организационной основой и движущим механиз­мом развития классического немецкого идеализма стала так назы­ваемая «академическая революция» - Трансформация:

а) которая обеспечила философским факультетам высший ста­

б) в ходе которой философия, так сказать, взошла на трон на

в) которая была взаимообусловлена с ренессансом университе­

3. Периферизация теологии имела как структурные причины (см. 1-2), так и была обусловлена виной самих теологов, которые:

а) были уверены в неколебимости своего господствующего по­
ложения в университетах, высокого статуса в обществе, но не суме­
ли в то время адекватно отреагировать на происходящие в обществе
и образовании перемены;

б) не заметили или не придали значения мощному развитию ес­

558

к набирающим силу наукам стало непростительным (католическое образование с его традиционно мощной математикой изменило взгляд, что и обусловило его сильные позиции в Западной Европе и Америке вплоть до настоящего времени);

в) в большинстве остались глухи к проблемам и вызовам време­ни (осмысление французской революции и места новой эпохи в мас­штабах всемирной истории, новой роли государства, проблемы сво­боды и закона, соотношения морального долга и стремления к лич­ному счастью, международных отношений и конфликтов и т.д.).

4. Философы, напротив, ответили на вызов времени, что приве­ло к Трансформации — центрации философии в обновленных уни­верситетах, в обществе и культуре; конкретно ответы состояли в следующем:

а) философы сумели осознать кризис философии, прежде всего
шаткость основ прежней патронажной формы поддержки ( 1 ,я), уни­
женность периферийного положения в университетах (1,0); пока­
зали готовность и умение бороться за повышение статуса своей про­
фессиональной сферы как на чисто интеллектуальном поле (соб­
ственно написание трудов, составивших тело «немецкой
классической философии»), так и на политико-административном
(университетская реформа), публичном и педагогическом попри­
щах (лекции, брошюры, популярные изложения взглядов, письма,
организация и стимулирование широких общественных и профес­
сиональных дискуссий, привлечение на свою сторону наиболее ак­
тивной и талантливой части студенчества);

б) философы взяли на себя нелегкий труд изучения фундамен­

в) философы услышали и живо отозвались на духовные запро­

дерации республик у Канта, обоснования идей свободы, разума, долга, а позже призывы к «замкнутому торговому государству» у Фихте, философия истории с венцом немецкого образца государ­ственности у Гегеля).

В подтверждение тезиса «Идеализм есть идеология универси­тетской революции» можно привести следующие доводы [Collins, 1998, р. 153-154].

Создатели немецкого классического идеализма сами были ли­дерами реформы университетов. Кант в 1781 г. предложил идею коперникианской революции в философии, открыто утверждая, что философия должна стать царицей наук. Одной из главных идей Кантова критицизма является запрет на познание Ding an sich selbst (вещи самой по себе), а именно Бога и души — главных предметов теологических исследований. Таким образом, удар был направлен в самое сердце господствующей в то время дисциплины.

После правительственного выговора за вольнодумие в 1794 г. Кант написал, а в 1798 г. опубликовал работу «Спор факультетов» [Кант, 1998, 1966]. Не случайно первый раздел назван прямо «Спор философского факультета с богословским».

Богословский, юридический и медицинский — три «высших» фа­культета — опираются не на разум, а на указания в форме утверж­денных правительством «уставов» [Кант, 1998, с. 318]. Поэтому они являются «правым крылом» парламента ученых, так сказать, про­правительственной фракцией. Философы — это «левое крыло», оп­позиция, критическая инстанция, весьма необходимая в этом каче­стве правительству.

«Он (философский факультет) служит для того, чтобы контро­лировать три «высших» факультета и тем самым быть полезным им, ибо важнее всего истина (существенное и первое условие учености вообще); полезностью^, которую обещают для целей правительства высшие факультеты, есть лишь второстепенный момент» [Кант, 1998, с. 325].

Фактически, в осторожной формулировке о «контролировании», Кант заявляет претензии на господствующую позицию философс­кого факультета как главного носителя и защитника истины — ос­новы учености. Отметим также, что «низший» философский факуль­тет объединял в то время все остальные науки (кроме представлен­ных «высшими» факультетами). В перечислении Канта, кроме «чистой философии», — это история, география, языкознание, гу-манистика «со всем, что дает природоведение, опирающееся на эм-

560
Глава 7. судьба Философии в контексте динамики творчества

лирическое знание», а также математика, метафизика природы и нравов. Иными словами, борьба за господство философского фа­культета широко раскрывала двери в университет всем наукам, прежде всего истории, естествознанию («природоведению») и ма­тематике, которые, собственно, и составили славу немецкой и ев­ропейской университетской науки в XIX в.

О том, что Кант прекрасно осознавал дерзость и опасность вы­падов против господства богословия, свидетельствует следующий иронический пассаж: «Можно в крайнем случае согласиться с гор­дым притязанием богословского факультета на то, что философс­кий факультет его служанка (при этом все же остается открытым вопрос: несет ли эта служанка перед милостивой госпожой факел или шлейф позади ее), лишь бы не закрыли философский факуль­тет и не зажали ему рот».

Кант и в других работах обозначал главную задачу философии как установление границ и характера знания всех прочих дисцип­лин, по сути дела, это были прямые поползновения на традицион­ные прерогативы теологии.

Фихте, который в философии превратил критицизм Канта во всеобъясняющую метафизическую систему, был в то же время глав­ным пропагандистом реформы университетской системы. Именно внимательный слушатель лекций Фихте Вильгельм фон Гумбольдт основал новый исследовательский университет в Берлине, в кото­ром Фихте стал первым ректором и философским лидером.

Позже философский факультет возглавил Гегель. Известно, что Шеллинг также агитировал в пользу университетской реформы.

Университетская реформа была частью прусской военно-бюрок­ратической и аграрной реформы 1807 г., высокая эффективность которой доказала себя в последующей успешной экспансии, а поз­же, уже при Бисмарке, — в формировании Германской империи как великой державы. Вспомним изречение о том, что «войну выиграл немецкий учитель», учитель, который сам (равно как немецкий офицер и чиновник) получил образование в обновленном согласно заветам Канта немецком университете XIX в.

Триумфальное шествие немецкого идеализма и естественных наук по странам Европы шло рука об руку с тем же типом универ­ситетской реформы. В частности, Россия в немалой степени обяза­на успехам в естествознании, математике, инженерии, философии тому, что ее наука, высшая и средняя школа строились прежде все­го по наиболее прогрессивным в то время немецким образцам.

Почему же именно философский идеализм стал «ударным отря­дом» в борьбе за университетскую реформу? Коллинз убедительно показывает, что в конце XVIII — начале XIX в. ведущая идеология не могла не быть идеалистической: переход от господства теологии при поддержке государства с его понятными консервативными установками мог произойти только к родственному учению. В этом смысле немецкий идеализм культурно-типологически представля­ет собой ересь по отношению к господствовавшей христианской религии и теологии. Вместо Бога встал Разум (или Абсолютный дух), более благосклонный к идущим интеллектуальным и соци­альным инновациям. В прежние времена с еретиками бы распра­вились «как положено», но в данный период, особенно после фран­цузской революции и наполеоновской секуляризации, ересь по­бедила (как в свое время, причем тоже в чрезвычайных обстоятельствах кризиса Римской империи и подъема варварских королевств, ересь христианства победила породивший ее иудаизм). Ересь немецкого идеализма обусловила новый мощнейший взлет всей философии, которая позже стала уже и позитивистской, и ма­териалистической, и всей прочей.

Известная формула «история учит лишь тому, что ничему не учит» является, по сути дела, апологией бездумия, которое, между прочим, философскому сообществу противопоказано, хоть и встре­чается нередко в этой среде. Будем ориентироваться на более тре­бовательное к мышлению изречение: «вместо того, чтобы учиться на своих ошибках, я предпочитаю учиться на чужих».

В приведенном историческом прецеденте Трансформации чужой ошибкой было поведение теологов (3,я—в), а ориентиром для подражания — стратегия философов, создателей немецкого классического идеализма (4,я—в). Однако механический перенос образцов мышления и поведения ничего не даст по той простой причине, что за 200 лет радикально сменился социальный, по­литический, экономический и культурный контекст, ведущие исторические тенденции (см. 1,я—в), а также не очевидной яв­ляется возможная социально-организационная основа, которая послужила бы механизмом и поддержкой желаемой рецентрации (или, если угодно, «Второй Трансформацией» философии, см.

562

Исходя из сказанного, построим дальнейшее рассуждение в та­кой последовательности:

вначале представим эскизную картину основных современных макросоциальных тенденций и проблем на глобальном и националь­ном уровнях, главные интеллектуальные новации и результаты пос­леднего времени, ожидаемые следствия для университетов и иссле­довательских институтов, для философии и философов (ср. 1 ,я—#);

затем попробуем наметить гипотетический образ возможной со­циально-организационной основы рецентрации философии на по­роге XX—XXI вв. (ср. 2,а—#);

в модальности ответов на классические вопросы «что делать» и «с чего начать» обрисуем возможные долговременные стратегии и первые шаги движения в заданной концептуальной перспективе, отталкиваясь от недопустимости повторения исторических ошибок (3,о—в) и пытаясь транспонировать на современную ситуацию в Рос­сии и мире принципиальные моменты блестящей стратегии осно­вателей немецкой классической философии (4,а—#);

наконец, исходя из проведенных рассуждений, наметим новый взгляд на принципиальные сдвиги в истории европейской филосо­фии, возможный переход текущего кризиса во Вторую философс­кую Трансформацию.

Адекватным масштабом социального контекста сегодня явля­ется уже не Европа, не Россия, а то, что происходит на планете. В голову приходят глобальные экологические проблемы (загрязнение, истощение ресурсов, парниковый эффект, озоновые дыры и т.д.), и не случайно участники Первого российского философского конг­ресса обсуждали данный комплекс проблем как центральный стер­жень философских исследований на ближайшие годы и десятиле­тия [Зубаков, 1998].

В то же время результаты сравнительного анализа всего комп­лекса глобальных проблем по критериям ценностной значимости и неотложности решения [Chase-Dunn and Hall, 1997; Розов, 1998 а,б] показывают, что опасность широкомасштабных войн гораздо бли­же, их ущерб с точки зрения кардинальных ценностей (таких, как человеческая жизнь и здоровье) больше, а остальные глобальные проблемы, прежде всего социально-экономические (углубление

/Л. Кризис и трансформация философии г s л

разрыва между бедными и богатыми странами и мировыми региона­ми, массовые бедность, голод, неграмотность) и известные экологи­ческие, будут наиболее остро проявляться в локальных очагах бед­ствий и ресурсного голода, с последующим ростом широкого недо­вольства населения этих регионов, подъема националистических и религиозно-фундаменталистских движений (наиболее сильных в вероятных зонах очагов кризиса — Азии, Африке и Южной Амери­ке), агрессии, терроризма, вооруженных конфликтов с высокой ве­роятностью последующей эскалации в мировые войны.

Базовой моделью для анализа сложнейшей динамики этих про­цессов может служить представление о трех мегатенденциях миро­вого развития [Розов, 1992, 1998а1. Мегатенденция определяется как устойчивый комплекс положительных обратных связей между тен­денциями разных сфер социальной действительности. Положитель­ная обратная связь дает взаимоусиление роста, своего рода «исто­рический мотор» мощных эпохальных изменений. Каждая мегатен-денция имеет свой вектор. Бурный рост каждой цивилизации в этой модели объясняется как действие некоей исторически конкретной мегатенденции, но принадлежащей к типу «лифт» (когда все свя­занные тенденции — это тенденции роста и развития). Например, бурное развитие западной цивилизации начиная с 1492 г. (открытие Колумбом Америки) имело в основе мегатенденцию типа «лифт», ко­торая продолжается до наших дней, трансформировавшись в Мега­тенденцию I. Сложность современной глобальной ситуации объяс­няется появлением одной противоборствующей и одной конкуриру­ющей мегатенденции. Коротко содержание и основные векторы этих соперничающих сегодня «исторических моторов» таково:

Мегатенденция L «Инерция.техноэкономического роста и гло­бальной вестернизации» включает повсеместное распространение западных ценностей: либерализма, демократии, капитализма, по­литической, социальной и экономической организаций, техноло­гий и стиля жизни.

Мегатенденция IL «Рост внешнего изоляционизма и внутрен­него авторитаризма» является неизбежной и устойчивой негативной реакцией на Мегатенденцию I; включает все формы антиимпериа­листических, революционных, религиозно-фундаменталистских, националистических, агрессивно-патриотических и шовинистичес­ких движений стран, чувствующих себя обиженными в новой ми­ровой ситуации. Терроризм как «оружие слабых» является типич­ным проявлением данной Мегатенденции.

564