Книга рассчитана на широкий круг читателей

ция распознается по смене ее преобразований, а эта смена распо­знается по ее устойчивости.

Исходя из этих предпосылок, я привожу еще один - послед­ний- пример, характеризующий перестановки в переделах жиз­ненных ступеней Гете. Я уже упоминал о той невероятной противо­положности настроений, между которыми метался его юношеский темперамент:

Himmelhoch jauchzend,

Zum Tode betriibt⁶¹.

Это была формула его юности, согласно собственному призна­нию и свидетельству других. Конечно, это не были капризы слабо­сти, которая перескакивает от одного внутреннего направления к другому, потому что ей не хватает силы остановиться на одном, и которая нуждается в непрерывной смене и в резких контрастах раздражения, чтобы почувствовать каждое из них в отдельности и жизнь вообще. Как раз наоборот- это была могучая витальность, динамический напор его существования, который вынужден был настолько раздвигать полюсы своих содержаний и столь неустанно бросаться от одного к другому, чтобы только найти простор для сво­их движений и чтобы вообще найти применение своим силам. Сте­пень жизни как чистой силы, требующей своего разряда, была в юности настолько невероятно велика, что она могла отбушевать лишь в непрерывном перескакивании между наиболее далекими полюсами противоположных настроений, оказываясь, естественно, нередко беспомощной, противоречивой и глупой перед рассудочным содержанием того, что она схватывала. Однако тут нам делается снова понятным то чувство, которое Гете тогда так часто выражал, что, собственно говоря, любовь и ненависть, добро и зло, счастье и горе - одно и то же. Так оно в действительности и было для него, ибо все эти логически друг друга исключающие ощущения как раз в своей противоречивости служили ему для того, чтобы доставить достаточно широкое русло целостно могучему потоку его жизнен­ной функции.

Но вот эта чисто витальная определимость юности преврати­лась у Гете, как мне кажется, в его глубокой старости в своеобраз­ную интеллектуальную определимость: в те бросающиеся в глаза

противоречия как логического, так и предметного свойства, в кото­рых вращаются все его позднейшие изречения. Те функциональные полярности, между которыми колебалась его юность, тем самым проросли в сферу безвременно-теоретической содержательности, эмоциональная амплитуда жизненных качаний откристаллизова­лась в дистанцию между взаимно исключающими теориями. Сам факт этих противоречий для него не тайна, и он пытается довольно обстоятельно найти им объективное оправдание в «Годах странст­вий», а когда обращают на них его внимание, он отвечает то, что мы уже цитировали, а именно: он не для того дожил до восьмидесяти лет, чтобы каждый день повторять одно и то же. Один из тех, кто много с ним общался, замечает с изумлением, что Гете нельзя было утвердить на определенной точке зрения на вещи и что он, едва успеешь одуматься, стоял уже на совершенно иной. Правда, он на­столько осознавал в себе высшее, формальное, индивидуально-ап­риорное единство своего мышления, что перед этим противоречия в относительно единичном (которое все же обладало достаточной сте­пенью высшей всеобщности) даже не возникали; но, с другой сторо­ны, противоречия эти должны были представляться ему, упорно удерживающему высшую позицию, адекватным выражением для отношений между человеком и миром. Поэтому же Гете в самом творчестве идей всегда доходит до самого радикального, до безу­словной всеобщности, потому что всякие возражения и опроверже­ния, которые могли ограничить его абсолютизм, должны были каза­ться ему в момент творчества чем-то отрицательным, против чего его природа, постоянно устремленная к положительному, и сопро­тивлялась. Однако между его оценкой положительного, делающейся с возрастом все более и более безусловной, и отверганием всего, что только критика, только возражения - с одной стороны, и безуслов­ностью и обобщенностью во всех направлениях мысли, неминуемо приводивших к противоречивости его высказываний, - с другой, су­ществует глубокая связь. Ценность и жизнь отнюдь не так устроены (Гете и это хорошо знал, хотя и абстрактно), чтобы быть управляе­мы единой мыслью, прямолинейно устремленной в бесконечность. И если он этого добивался, то не путем ограничения единичной, отде­льной максимы, а путем сопоставления безграничной всеобщности одной со столь же безграничной всеобщностью другой, противопо­ложной ей. Но сам тот факт, что духовность его принимала именно эту форму, есть высшее и наиболее всеобщее осуществление той великой эволюционной формулы, согласно которой все то, чем обла­дала его юность в качестве жизни, жизненного идеала, чувства, -

все перешло в состав его старости с тем, чтобы вместе с ней при­нять участие в построении объективного мира в форме теоретиче­ских, а также практических содержаний.

Хронологическая фиксация этого поворота есть задача биогра­фическая, а потому для меня не столь существенная, тем более что у Гете - и это я уже не раз отмечал как одну из характернейших черт его облика - решающие мотивы подготовляются задолго до то­го, как наступает эпоха их господства, после чего они отнюдь не от­мирают, а постоянно звучат и напоминают о себе. Это, можно ска­зать, то средство, с помощью которого его природа осуществляла сквозь все невероятные свои превращения свою столь же невероят­ную непрерывность. То, что он в глубокой старости назвал «повтор­ной половозрелостью», новое цветение юношеской продуктивности, не что иное, как особое насыщенное проявление этой категории, пе­ренесенной из области содержательной в область функциональную: из возвращения содержаний ранних периодов к возвращению энер­гии и ритмов того времени, без сохранения которых, впрочем, и первые не могли бы вернуться. В этом смысле, собственно говоря, вся его жизнь протекает под знаком «повторной половозрелости», которая иногда лишь переходит из хронического состояния в острое. И в то же время она обладает аналогичной функцией и в другом из­мерении времени, для которого нет столь же меткого термина: это предвосхищение состояний и мыслей, которые по содержанию свое­му относятся лишь к последующим эпохам. Подобно тому, как сущ­ность жизни вообще заключается в том, что настоящее ее содержит в себе и ее прошлое, и ее будущее в некоем механически невырази­мом единстве, так и у него, прожившего наиболее чистую жизнь как таковую, момент настоящего простирался в прошлое и в будущее - определенная форма процесса и динамики этой жизни, форма, для которой пережиток собственно прошедшего и предвосхищение соб­ственно будущего было лишь ее выражением, выявляемым в ее от­дельных содержаниях, и которая, быть может, и являлась одной из основ его веры в бессмертие.

Правда, и в этой вере чрезвычайно характерно сказывается разбираемая здесь основная смена в направленностях его жизни. В знаменитом изречении своем, к которому я еще вернусь, Гете выво­дит наше «убеждение в бессмертии» из «понятия деятельности»: «Если я до конца своего неустанно действую, то природа обязана предоставить мне иную форму существования» и т.д. Но полустоле­тием раньше он писал: «Что в людях столько духовных задатков, которые они при жизни не могут развить и которые указуют на

лучшее будущее, на гармоническое существование, в этом, друг мой, мы с тобой сходимся». И в том, и в другом - тот же мотив: тре­бование будущего с тем, чтобы настоящее могло в нем актуализиро­вать то, что в нем самом хотя и заложено, но еще связано и не осу­ществлено. Но в юности это ^- «гармоническое существование», со­вершенствование бытия, в котором эмоционально «лучшее» буду­щее должно продолжить настоящее, в старости - это деятельность, действие, бытийная основа которого, так сказать, пропадает и кото­рое уж больше не интересуется своими качественно-эмоциональны- ми последствиями.

Точная хронология во многих случаях не только не нужна и не возможна, но и может прямо-таки повредить всякому рассмотре­нию личности, направленному лишь на духовный его состав и стре­мящемуся ухватить эту непрерывность, эту памятливость и пред- восхищаемость его жизни. С другой стороны, однако, было бы гру­бым непониманием считать, что тем самым отрицается огромное значение последовательности в основных стадиях его развития. Ведь для нас здесь как раз важно то, что Гете осуществлял идею своего бытия в органически изживаемой эволюционной последова­тельности и притом в такой чистоте, как, пожалуй, никто из вели­ких людей: или вернее - идея его изначально не была понятийно неподвижной, но была идеей жизни. Во временной последователь­ности его жизненных эпох, и не только его убеждений, выражается безвременный, только смысловой порядок. И потому для нас здесь существенно (не биографически, а для выяснения предметной структуры его духовности) подтвердить вышесказанное тем, что по­ворот этот, легкие намеки на который обозначались уже в первые веймарские годы, в общих чертах своих окончательно совершился после путешествия в Италию. Обычно отсюда выводится новая эпо­ха его жизни, и Италию рассматривают как решающую директиву всей остальной его жизни. Мне кажется это верным лишь в особом, строго говоря, лишь в отрицательном смысле.

Несмотря на все плодотворное этого путешествия, на новые перспективы и добытые материалы, оно было прежде всего завер­шением жизненной эпохи и лишь постольку началом новой. Италия была для него - как я это развил в своем месте - утолением некоей жажды, разрешением противоречий, ставших нестерпимыми, под­тверждением его глубинного чувства жизни через созерцание этой природы и этого искусства. Но если взглянуть на его последующие поэтические и иные создания, за исключением возникших под непо­средственным впечатлением, вроде «Римских элегий», то обнару­

живается чрезвычайно мало следов его итальянского пребывания, всего его несравненного своеобразия и красоты; даже уже «Венеци­анские эпиграммы» овеяны далеко не итальянским воздухом. Новая дифференцированная эпоха, направленная на познание и делание, правда, по времени очень определенно наступает после Италии, но внутренне она все же - эволюционная ступень, взращенная сравни­тельно независимыми от внешних переживаний органическими си­лами. Это относится к неслыханному счастью этой жизни, что пер­вый большой ее период на шел себе столь совершенное и исчерпы­вающее завершение. И потому не опровержением, а лишь значите­льным доказательством данной концепции является то обстоятель­ство, что четверть столетия спустя Гете с глубоким потрясением со­знается, что не пережил ни одного счастливого дня с тех пор, как отправился домой через Ponte Molle, - и все же, когда еще не про­шло года после посещения Рима, он прерывает свое второе пребы­вание в Италии резким заявлением, что Италия уже для него ничто. «Пирамида его существования» достигла своей вершины в Риме, и дальнейшее построение происходило на новой, заложенной рядом базе. Молодой Гете умер в Риме, и понятно, что он сам себе казался выходцем с того света, когда вновь ступил на итальянскую почву. Это было бы немыслимым, если бы добытое им в Италии было пред­дверием к его новой жизни - но это был лишь исход старой. Пускай он получил там ряд плодотворных содержаний, действенных и в по­следующем его развитии, но по отношению к процессу его жизни Италия была лишь кульминационным пунктом его прежней жиз­ненной интенции, раздраженной и достигшей высшего самоутверж­дения благодаря преградам и противоречиям последних веймарских лет, как я на это, впрочем, выше уже указывал. В том же направле­нии дальше жизнь идти не могла, она должна была свернуть на путь новых оформлений и могла отныне сделать это тем свободней и решительней, чем окончательней прежняя эпоха поднялась до этой гармонической кульминации, не могущей уже больше быть превзойденной во внутреннем и внешнем своем совершенстве. Гете пишет из Рима: «Я был бы счастлив, если бы имел кого-либо милого мне при себе, с кем я мог бы расти, которому я по пути мог бы сооб­щать мои растущие знания, ибо в конечном счете результат погло­щает приятность становления, как вечером постоялый двор погло­щает труды и радости дороги». Опять здесь повторяется формула его юности: преобладающая ценность процесса, личного становле­ния, динамики развивающегося существования по сравнению со всяким чистым результатом, со всяким окончательным, готовым со­

держанием. Этот тон горячего, полного чувства, субъективистского идеализма отзвучал в Риме навсегда.

Но если типичное счастье его судьбы сказалось в том, что в тот момент, когда направление и напряженность его юношеской эпохи требовали высшего разрешения и завершения, ему пришла на­встречу Италия и оформила «идею» его молодости, то не меньшим счастьем, пришедшим вместе с этим завершением, были и те стра­дания, которые ожидали его по возвращении. Всем известны те ра­зочарования, которые встретили его теперь в Веймаре, страстные его жалобы на холодный прием друзей, на полное отсутствие пони­мания его настоящего бытия и стремлений. Он приехал еще со всей полнотой и порывом юноши - и должен был отойти от захлопываю­щихся перед ним дверей. Без сомнения, именно тогда лопнула в нем одна струна, для которой уже не было места прикрепления, и все самое сердечное и подвижное, что он высказывал с тех пор, всегда имело тон известной сдержанности, предметности, даже рациона­лизации. Однако, каких бы страданий ему ни стоило это испытание, судьба и через них снова явилась повивальной бабкой для новой эпохи, к которой устремлялась вся внутренняя динамика и идеаль­ная необходимость его жизни. Эпоха эта, заменявшая идеал субъек­тивного бытия идеалом объективного делания и познания, уже бо­льше не могла доверять водительству и душевной подоснове чувст­ва- не мог же он сохранить неизменным прежний, исполненный чувства безусловной преданности и самоотдачи тон своих отноше­ний к людям. Поистине потрясающе развитие от страсбургского пе­риода, о котором он говорит: «Я вообще был очень доверчив» и до признания старика: «Я все больше чувствую склонность скрывать все лучшее, что я сделал и могу сделать». Перипетии этой длинной драмы относятся ко времени его возвращения в Веймар - но и в этом судьба, хотя и суровыми руками, расчистила для него снаружи тот путь, который ему был назначен изнутри. Сам он сваливает на чисто внешнюю причинность то, что было тайной целесообразно­стью его судьбы, и говорит, намекая на страдания и помрачения по­сле своего возвращения: «Слишком велико было лишение, к которо­му должны были привыкнуть внешние чувства: тут проснулся дух и постарался себя обезопасить». И за этим следует описание его на­учных работ. Хотя он в этом просмотрел или умолчал о самом, соб­ственно говоря, главном: об эволюции своей собственной жизни, ко­торая была нечто более положительное, чем просто «себя обезопа­сить», тем не менее и в его отношении к судьбе повторяется форму­ла его отношения к миру вообще. Ибо так же, как ему было доста­

точно следовать своим внутренним инстинктам, чтобы находить в мире «ответные противообразы», как автономная мысль, так ска­зать, уже несла с собою собственные правильность и достовер­ность - так и судьба вступала в его реальное жизненное развитие для того, чтобы даровать подобные же «ответные противообразы» каждой органически-необходимо становящейся эпохе его жизни, т.е. каждую из них с помощью внешней необходимости, внешнего толч­ка, внешней данности направить так, как она сама и без того напра­вилась бы изнутри. Италия и веймарские разочарования дали ему в руки средства завершить свою юношескую эпоху с теми чистотой и наглядностью, каких требовала лишенная всяких оглядок решите­льность его нового пути.

Но вот в эпоху гетевской старости на фоне всего предыдущего развития начинают возвышаться симптомы следующей, третьей, ступени. Тот духовный ряд, на смену которого она выступает, легче всего охарактеризовать с помощью тех значений, которые принима­ет понятие формы в общей совокупности всей этой эволюции. Мне уже не раз приходилось останавливаться на той огромной проблеме, в истории разрешения которой все существование и творчество Ге­те занимает столь индивидуальное место: как может оформиться бесконечное? Не только типично человеческое томление устремле­но на преодоление всякой данной, определяющей границы: в стра­сти, в чувстве, в нравственном совершенствовании, в воле к на­слаждению, в проявлении сил, в отношении к трансцендентному. Но и фактически мы ощущаем себя включенными и погруженными в некую бесконечность: вокруг нас - мировой процесс, уходящий по всем измерениям в безграничное и облекающий наше личное бытие таинственным образом и отнюдь без определенных границ; внутри нас - жизненный процесс, вливающийся в наше «я» через бесконеч­ное множество органов, мгновенными носителями которого мы яв­ляемся и поток которого, устремленный в бесконечность, протекает через нашу жизнь. Эта двойная бесконечность, бесконечность том­ления и бесконечность действительности, находит себе двояко оформленное противоположение. При всей нашей вплетенности в бесконечные ряды, при всей расплывчатости наших границ по отно­шению к непрерывности этих рядов мы все же индивидуумы, т.е. мы ощущаем, что эта непрочная периферия нашего существа все же сдерживается устойчивым, недвусмысленным средоточием, по­слушным в своих сменах лишь самому себе; из всего бесконечного и флуктуирующего материала бытия образуется наше «я» как единая и если не как субстанциональная и пластическая, то все же как

функциональная и характерологическая форма. Но потребность на­ша устремляется еще далее, в поисках еще более прочных, недву­смысленных, наглядных форм вещей, мыслей, бытийных содержа­ний вообще. Мы к ним тянемся как к спасению от растворения бы­тия в этих уходящих все далее и далее бесконечностях, как к опор­ным точкам для нашего внешнего и внутреннего взора, для утомля­емости наших восприятий и наших деятельностей.

Обе эти категории действительности, с одной стороны, и идеа­лы, с другой, находятся в постоянной борьбе. Ибо всякая форма означает нечто конечное, завершенное, ограниченное по отношению ко всему остальному, поэтому сила и страстность жизни постоянно выходят за пределы ее оформлений, стирают проведенные ею гра­ницы, перекидывают нас через них как через предварительные и относительные во внешнюю или во внутреннюю бесконечность, в безграничность, т.е. в бесформенное. То, как мы, несмотря на это ло­гическое противоречие, все же переводим приданое бесконечного в необходимые для нас оформленности нас самих и нашего мира и притом все же можем сохранить богатство и мощь этой бесконечно­сти; и как мы, с другой стороны, можем провозглашать форму в ее покое и строгости, не делая из нее нечто негибкое, узкое и только конечное, - такова, по-видимому, одна из формулировок глубочай­шей проблемы жизни вообще. Каждое произведение искусства, вби­рающее в себя всю и дальше текущую жизненную интенсивность своего создателя, каждая догма сколько-нибудь углубленной рели­гии, каждая нравственная норма, дарующая нашим практическим силам наиболее всеобъемлющую и высшую цель, каждое подлинно философское основное понятие есть определенный способ вместить бесконечность мира и жизни в единую форму, так или иначе разре­шенное противоречие между вечной текучестью и неисчерпаемо­стью бытия, с одной стороны, и его устойчивостью, наглядностью, конечностью, оформленностью - с другой.

Гетевская юность - основной своей интенцией - ставит акцент на текучую бесконечность жизни, а благодаря этому нередко явля­ется бесформенной, допуская даже, что его самообладание, сдер­жанность, наглядность изначально были в нем достаточно сильны, чтобы не доводить его до полной гегемонии неоформленного бытия, как это случилось с представителями «Бури и натиска». Но беспо­койные колебания его жизни, его собственная характеристика этой эпохи как эпохи «томления», стихотворения типа «Песня странника в бурю», страсть к Шекспиру, стиль писем к Кестнерам и к Августе фон Штольберг, неприятие всякого схематизма и узкой традиции -

все это показывает, насколько ритм его внутренней жизни был не­прерывным преступанием границ, разрушением форм, самоотдачей жизни, ощущаемой как бесконечность. В середине первого веймар­ского десятилетия появляется первая тень границы, падающая на эту внутреннюю бесконечность: «Ах, Лотта, - пишет он, - что мо­жет человек. И что мог бы человек». И если он за несколько месяцев до этого писал, что он «все еще видит перед собой карьеру в невоз­можном», то это не без известного оттенка удивления. Тот, кто жи­вет только из субъективно действительного, как юноша, тот легко попадает в объективно невозможное. От субъекта, от себя нет гра­ниц в объективном, объект чувствует себя, собственно говоря, все­могущим и лишь случайно ограничиваемым. И если впоследствии его глубокая старость как результат многолетнего углубления в объективное ограничивает жизненную интенцию, от метафизиче­ского вплоть до внешне практического, «возможным», то приведен­ные здесь выражения, в которых невозможно бесконечное уже ото­шло в своего рода идеальную действительность, являются словно прелюдиями его старческой концепции.

Если, как мы условились, бесконечное есть по преимуществу неоформленное, безобразное, то следующий период, стоящий под знаком классики, прежде всего переместил акцент на форму; и это уже в Италии, правда, еще не настолько, чтобы был заметен какой бы то ни было перевес последней или враждебность обоих принци­пов: для этого еще слишком силен превозмогающий все границы жизненный поток, питавший его юность. Путешествие Гете в Ита­лию есть одно из предельных совершенных достижений человече­ства, так как оно изображает момент уравнения или объединения этой великой антиномии: эмоциональная бесконечность индивидуа­льной жизни, не сознающая своих границ, отлилась в формы, в на­глядные и поэтические прочные пластические образы, в устойчивые и замкнутые максимы; и жизнь стала, если только допустимо это парадоксальное выражение, не менее бесконечной, оттого что она вместилась в формах, т.е. в конечном, а формы не стали более зыб­кими, менее пластическими, менее верными специфической ценно­сти формы как таковой оттого, что они вобрали в себя этот поток жизни, всегда бивший через край. С этой точки зрения итальянское пребывание Гете есть новый зенит его жизни. «Ифигения», быть мо­жет, наиболее совершенное выражение этого. Здесь, по крайней ме­ре в двух главных образах, дана вся безграничная полнота жизни, чувства, страсти; и все же она отливается в красоту и замкнутость внутренней и внешней формы, но не теряясь в ней, настолько, что

глубокое витальное противоборство обеих стихий, в котором здесь столкнулись молодость и старость Гете, звучит в некоей само собой разумеющейся гармонии. «Тассо» же во многих отношениях есть уже ступень, ведущая от этой точки равновесия к преобладанию формы. Правда, в самом Тассо жизнь еще проявляется во всей своей бесконечности, в самом по себе бесформенном напоре своей динамики. Но мир уже не представляет ей никаких форм, в которые она могла бы облечь себя, на которых она могла бы успокоиться. Тассо противостоит прочно оформленному миру, выражается ли эта оформленность в дворцовом законе, в негибкой стройности ха­рактера Антонио или в том «подобающем», которое для принцессы есть единственно дозволенное. В действительности сам Тассо - лишь «волна, гонимая бурей», и должен разбиться о непреступные твердыни форм. Уже самое художественно-стилистическое выра­жение это символизирует; что делать ему, в речах которого бушует безмерная и бесконечная страсть, со всеми этими людьми, непре­рывно выражающимися отточенными сентенциями. Правда, и в «Ифигении» уже немало острой диалектики логического словопре­ния; но противоположности еще спаяны сердечной теплотой, кото­рая разлита по всему произведению и сосредоточивается в главных героях; чувство пребывает еще в состоянии равновесия и единства с практико-этическими и сентенциозными элементами, в то время как в «Тассо» между ними уже образовался провал. Великий кризис гетевской жизни здесь снова поставил враждующие принципы ли­цом к лицу, но беспомощность чистой жизненной интенсивности, выливающейся за все границы в расплывчатость своих бесформен­ных эмоций, - решена: победа осталась за практически-норматив­ным, как оно представлено Антонио, и за рассудительностью, как оно преобладает в сентенциозной природе остальных персонажей, и в конце концов сам Тассо признает справедливость этой победы. И все-таки это была еще борьба, юношеская жизненная интенция (как раз молодость Тассо постоянно подчеркивается) еще не утратила всей своей силы и своих прав, хотя и начала уступать другому бо­льшому жизненному принципу.

Но в «Незаконной дочери» победа формы уже изначально пре­допределена, рассматривать ли содержание пьесы с субъективной или с объективной стороны. Не то чтобы здесь был недостаток внут­ренней жизни, как это часто несправедливо в ней порицалось, но жизнь уже больше не живет своим автономным ритмом, как чувст­во, которому в счастливой гармонии отвечают формы возможного существования, как в «Ифигении», или которое мощно, хотя и бес­

помощно, их омывает, как в «Тассо». Жизнь уже не хочет ничего иного, как отливаться в прочные социальные устои, и весь вопрос лишь в том, в какие именно. Люди уже больше не окружены беско­нечностью (как это чудесно намечено в глубоко религиозном суще­стве Ифигении, постоянно направленном к божественному, и в ха­рактере Тассо, по природе своей обреченном на вечную неудовлет­воренность), а потому глубокие противоположности бесконечности и формы уже не могут праздновать непостижимого счастья своего примирения и обнаруживать всей мощи своих столкновений. Траге­дия заключается лишь в том, что та жизненная форма, которая воз­ложена на героиню объективными, так сказать, историческими си­лами судьбы, противоположна той форме, к которой она стремится, но которая нисколько не менее объективна и исторически оформле­на. И самая художественная форма обнаруживает тот же поворот: в то время как в «Ифигении» и в «Тассо» еще звучат лирические но­ты субъективной непосредственности, «Незаконная дочь» гораздо более картинно-изобразительна, на место красочности, которая са­ма по себе всегда обладает некой неопределенностью границ, поско­льку она чиста, интенсивна, появился линеарный стиль. Очевидно, что этот антагонизм бесконечности и формы есть не что иное, как абстрактное выражение для того эволюционного хода, в котором жизненный акцент переместился с чувства на познание и действо- вание.

Ибо чувство как таковое не поддается принципу формы, а ско­рее подчиняется принципу интенсивности и цвета, оно обладает, так сказать, имманентной ему безмерностью, которая получает свою границу, быть может, лишь в отказе внутренней силы или со стороны препятствия извне. Всякое же познание и всякое действие изначально основаны на формах, на чеканке и прочности, которые даны, если не всегда как действительное осуществление, то, во вся­ком случае, как смысл этих энергий. Гете встретился с классикой как образцом всякой формы в тот момент, когда он во что бы то ни стало должен был найти себе форму для жизни и созерцания. Неу­дивительно, если он, опьяненный этим открытием, не заметил, что есть содержания, которые не поддаются этому стилю. Но духов- но-историческим последствием этого заблуждения Гете явилось то, что многим из нас еще теперь представляется, будто все, что не укладывается в классический стиль, собственно говоря, вообще ли­шено формы.

Гетевское преклонение перед «формой» выступает с годами все определенней и определенней, доходя до формализма. Он все более

и более, как бы минуя индивидуумов, интересуется их связями, ко­торые, с одной стороны, суть лишь оформленности из материала людей и их интересов, а с другой - предписывают единичному ина­че недостижимую форму, отграничивая его от остальных и отводя ему определенное место. Все выше и выше оценивает он «целесооб­разность», а именно как формальную структуру практического ми­ра, ибо он часто даже не указывает, какой именно цели должно служить действие, протекающее в данной форме. Все более и более безусловно необходимым кажется ему «порядок», настолько, что он даже провозглашает, что скорее потерпит несправедливость, чем беспорядок. Отныне сама природа обнаруживает - что для него ра­зумеется само собой - параллельные свойства:

Wenn ihr Baume pflanzt, so sei's in Reihen,

Denn sie lasst geordnetes gedeihen⁶².

To, что в позднейших его политических и социальных изрече­ниях столь резко консервативно, даже реакционно, ничего не имеет общего с классовым эгоизмом, но основывается, с одной стороны, на тенденции дать место всему позитивному жизни. Во всем револю­ционном, анархическом, слишком поспешном он видел задержки, негативности, расход сил, направленный только на разрушение. По­рядок казался ему необходимым как условие позитивных жизнен­ных достижений. Ибо - и это с другой стороны - он в этих высказы­ваниях распространяет и на человеческие отношения космический принцип порядка и формальной слаженности. Поскольку это пред­ставлялось ему осуществимым лишь путем строго иерархической и аристократизирующей техники, постольку это может быть оспари­ваемо и обусловлено его эпохой, но все же это не касается послед­них, природных мотивов. Так, отныне полемика его направлена и против чисто духовной неоформленности и беспорядочности по от­ношению как к прошлому (также и собственному), так и к настоя­щему; хаотичное отныне для него враг по преимуществу. Шестиде­сяти лет он видит «главную болезнь» века Руссо в том, что «госу­дарство и нравы, искусство и талант должны были смешиваться в одну кашу с неким безымянным существом, которое, однако, (!) на­зывали природой». Но он отлично сознает значение этой эпохи для самого себя, ибо продолжает: «Разве я не был охвачен этой эпиде­

мией, и разве она не оказалась благотворной причиной развития мо­его существа, которое я теперь не могу помыслить иным». И прибли­зительно в то же время Гете следующим образом отзывается о фан­тастике, господствующей в духовной жизни: «Хотят объять все и от этого все время теряются в элементарном, сохраняя, однако, беско­нечные красоты в единичном (недостает, таким образом, оформления целого). Нам, старым людям, - хоть с ума сходить, когда приходится смотреть, как вокруг нас мир гниет и возвращается к элементам, с тем чтобы из этого, бог знает когда, возникло нечто новое».

Эта этически-витальная оценка формы находится, по-видимо­му, в глубокой связи с тем типичным для его старости перевесом художественной формы над художественным содержанием, кото­рый был рассмотрен выше, настолько сильным, что значительность предмета казалась ему даже препятствием для совершенства худо­жественного произведения. Самоценность предмета, так сказать, перехватывает за те границы, которые наложены на него художест­венным оформлением: по собственной своей значимости предметы включены в сплошные, бесконечные связи реального мира, искусст­во их изолирует, вставляет их в обрамленную картину и оформляет их, сообщая им границы, которых лишено их природное бытие и его ценностная сфера. Таким образом, чистота его позднейшего арти­стизма имеет свои корни в метафизике периода его старости.

И в этом опять-таки обнаруживает он себя, так сказать, типич­ным человеком, с тою лишь разницей, что подобные метаморфозы, обычно идущие рука об руку с понижением сил, являются в нем чем-то положительным, стадиями его развития, проистекающими не из ущербности, но из органической эволюции энергии, лишь из­меняющей свои способы выражения. Вообще говоря, молодость ма­ло заботится о формах, потому что ей кажется, что она одним своим запасом сил может соответствовать всякой встречной ситуации или требованию; старость ищет чеканных, исторически или идеально предустановленных форм, потому что они освобождают от необхо­димости все нового и нового приложения сил, сомнительных попы­ток, абсолютно личной ответственности. Для Гете же это лишь но­вое принципиальное оформление, в котором выступает его мощь приблизительно так же, как скромность и смирение, которые у бес­численного множества людей проистекают от их собственной слабо­сти и неустойчивости, для истинно же религиозного человека явля­ются как раз выявлением его высших центральных сил. Это распре­деление категориальных акцентов на бесконечность и на форму в молодости и в старости основывается, кроме всего прочего, просто и

на различии тех отношений, в которых находятся единичные про­явления жизни в той или иной ее стадии к общему ее наличию. Что­бы молодость ни переживала - с точки зрения той полноты будуще­го, которую она еще имеет перед собой, - мера ее вообще не подда­ется никакому учету, жизнь настолько необозрима, что значение единичного достижения или опыта является, собственно говоря, qu- antite negligeable⁶³, подобно тому, как всякая конечная величина, как бы она ни была велика, приближается к нулю, будучи сопоставлена с бесконечностью. Но так как старость имеет перед собой замкну­тый горизонт и полагает границу жизни с приблизительной точно­стью - знаменатель дроби (числителем которой является единичное переживание, подлежащее в своей значимости фиксации) делается величиной конечной, а вместе с ним и вся дробь, и само пережива­ние. Радость и страдание, достижение и неудача- суть отныне определенные, учитываемые части жизненного целого; этим мы Окончательно оставили за собою огромное число величин, совершен­но пропадающих как неподдающиеся учету, в той бесконечности, которая развертывается перед юношей. Достаточно указать на эти различные отношения между единичностями и целым жизни, чтобы тотчас же стало очевидным, что к ним могут быть сведены и функ­циональная бесконечность как жизненный принцип юности и проч­ная, ищущая упорядоченности оформленность старости. Но именно тем самым становится столь же очевидным, что это может быть не более чем перемена ликов жизни, основанная на перемене не в за­пасе силы, а в точке зрения на этот запас.

И все же, может быть, в этом же следует искать объяснения для одной своеобразной отрицательной черты в общем облике Гете.

На этих страницах я с достаточной настойчивостью указывал на глубокую, само собою разумеющуюся гармонию между его при­родным, действующим от terminus a quo, позывом к созданию, оформлению, действию и ценностными нормами для созданного и добытого как на всеобъемлющую формулу его творчества, на то, что ему более, чем кому-либо, достаточно было следовать лишь своим непосредственным импульсам, действовать согласно своей природе, чтобы в результате создавалось нечто соразмерное теоретической, поэтической, нравственной норме. То, что он даже самое свое труд­ное и совершенное создавал, согласно собственному выражению, «играя» и как «любитель», безусловно, остается в силе для того Ге­

те, которого мы ищем, для «идеи Гете». Однако вывод из этой гар­монии между субъективными проявлениями жизни и объективно­стью вещей и норм: будто все сотворенное им объективно, совер­шенно - фактами отнюдь не подтверждается. Мало того: в совокуп­ности созданий ни одного из великих творцов мы не можем указать столько посредственного, столько теоретически и художественно неудачного, непостижимо неудачного.

Изобразительные художники высшего разряда с самого же на­чала должны быть исключены из сравнения, так как у них по само­му своеобразию их искусства в одном движении их руки сосредото­чивается столько от их гениальности, что здесь абсолютно бесцен­ное и «богом оставленное» исключено, так сказать, a priori, во вся­ком случае, может встретиться лишь очень редко. Но хотя Данте и Шекспир, Бах и Бетховен отнюдь не достигают каждым своим со­зданием и каждой частью создания высоты тех достижений, кото­рые определяют их художественный разряд вообще, тем не менее число недостигающих этого совершенства произведений даже при­близительно не может равняться числу таковых у Гете. Та масса не-поэзии и банальных приблизительностей, которые заключены хотя бы в его театральных речах, стихотворениях, посвященных от­дельным лицам, революционных драмах, относится к наиболее по­разительным случаям всей истории духа. Конечно, высота, занима­емая им как единым и целостным образом, от этого не страдает, по­тому что она у художника определяется не средним пропорциона­льным его достижений, но, при некоторых само собою понятных ого­ворках, исключительно высотой его высших созданий; все, что ока­зывается значительно ниже таковых, в этом смысле совершенно безразлично, как если бы оно никогда и не было создано (разве то­лько поскольку оно действует как «дурной пример»). Все же эти яв­ления ценностных выпадений у Гете остаются загадкой, для кото­рой я не нахожу достаточно удовлетворительного решения. Та точ­ка зрения, с которой я рассматривал это явление в начале данной книги, отводит этим отрицательным ценностям возможное место как факта его жизни вообще, но ведь Гете не только проживал субъек­тивный жизненный процесс, который мог протекать через такого ро­да провалы, но и противостоял, одновременно или, по крайней мере, потом, созданиям этого процесса как судья; а отсутствие и этой за­держки, с помощью которой человек ставит себя словно над своей жизнью, недостаточно удовлетворительно объясняется колебаниями этой жизни. Можно было бы в крайнем случае думать о своего рода суверенной небрежности, которая на любой повод чем-нибудь да

откликается, только чтобы от него отделаться, пожалуй, с некото­рой иронией по отношению к публике и к самому себе.

Однако подобное объяснение в том или ином случае, может быть, и подходит, но то, что оно остается в силе для всего круга та­кого рода продуктов, исключается необыкновенным числом тако­вых. Зато мы, может быть, имеем некоторое указание в повышенной оценке формы как таковой, тем более что все эти своеобразно пус­тые, легковесные произведения относятся к периоду его старости, в то время как одновременные значительные проявления его творче­ства никак не допускают объяснения исключительно старческой слабостью. Он обладал, в конце концов, столь сильной потребностью вообще оформлять субъективную жизнь и объективные бытийные содержания, каждое из них включать в определенную связь эстети­чески-формального и теоретически-всеобщего свойства, давать об­раз даже минимальнейшему, что благодаря этому сверхформальное значение содержаний от него подчас и ускользало. Вспомним при этом всецело сюда же относящуюся, саму по себе не менее загадоч­ную, неслыханную его терпимость, которую он обнаруживал в ста­рости к совершенно посредственной литературе. Один великий со­временный французский поэт как-то выразился о посредственных стихотворениях: «Писать стихи - это всегда очень хорошо», и при­чем отнюдь не иронически. На самом деле это интерес, которым ча­сто обладает творческий человек к оформлению мировой материи согласно собственным творческим формам только как формам и ко­торый не легко понятен только воспринимающему.

С другой стороны, мне кажется чрезвычайно показательным то, что интерес Гете к художественному и духовному оформлению приводит, как раз наоборот, к нетерпимости, как только он чует другую, противоположную витальную идею, которую он оставил за собой в своем развитии по направлению к форме и порядку, а имен­но: принцип и интенцию бесконечного. Она наличествует в самых различных, открытых и более скрытых модификациях как в Жан Поле, так и в Клейсте, и в Гельдерлине. Пускай безмерное, гране- сокрушающее в одном заметно на поверхности, в другом - лишь ин­тимнейшая жизненная устремленность - безразлично: с точки зре­ния позиции гетевской старости по сущности своей все три оказы­вались на стороне бесконечного, и как раз значительность их дол­жна была еще обострить неприязнь Гете, в то время как содержате­льная незначительность всевозможных мелких писателей как раз особенно ярко подчеркивала, так сказать, формальную сторону ду­ховного оформления жизни. Именно та терпимость, которая была у

И вот я наконец дохожу до той точки, которая уже намечалась с разных сторон и к которой должно было привести рассмотрение периодов развития Гете под категорией формы. Наряду с господст­вом этой категории в глубокой старости его обозначаются следы да­льнейшей стадии его духовного развития, которая, хотя и осталась фрагментарной, все же может быть обозначена лишь как прорыв, как преодоление принципа формы. Решающим симптомом являют­ся прежде всего насилия над традиционным строем речи, особенно во второй части «Фауста». Сюда уже относятся такие стяжения слов, как: Glanzgewimmel, Lebestrahlen, Pappelzitterzweige, Geme- indrang. Еще решительнее в случаях асиндетического сопоставле­ния - как бы брошенных отдельных выражений вроде:

Worte die wahren.

Ather im klaren,

ewigen Scharen,

iiberall Tag*.

404
И еще шире: в хаосе классической «Вальпургиевой ночи», не поддающемся логической организации. Во всем этом сказываются специфические черты искусства старости, в котором многие из величайших художников достигают несравненной в пределах их творчества ступени выразительности: Микеланджело - главным об­разом в Pieta Rondanini и поздних стихах, Франц Хальс - в «Реген­тшах сиротского дома», даже Тициан - в старческих своих произве­дениях, ярче всего Рембрандт- в поздних офортах и портретах, Бетховен - в последних сонатах (особенно в обеих виолончельных) и квартетах - кончая «Парсифалем» и «Когда мы мертвые пробужда­емся». Я пытаюсь найти понятийное выражение для того общего, что ощущается во всех этих явлениях. В этом старческом стиле охотно усматривают импрессионизм, будто старики утратили силу оформить и связать единое целое и будто ее хватало лишь для ку­льминации отдельных моментов, которые все же оставались субъ­ективными; так, как если бы они не достигли формы, обстоящей в себе, которая может быть осуществлена лишь в непрерывной, взаи­модеятельной связности отдельных импульсов, идей, прозрений. Такое толкование, на мой взгляд, чрезвычайно поверхностно. Са­мый факт, конечно, неоспорим: во всех подобных созданиях ощуща­ется субъективизм, прорывающийся в могучих волнах, и ломка син­тетически целостных форм. Весь вопрос в том, в каком смысле здесь следует понимать форму и в каком - субъект. Во-первых, те формы, которыми пренебрегает искусство старости, суть историче­ски унаследованные формы. Старческое искусство великих худож­ников совершенно равнодушно к тому, какие живописные средства, какие музыкальный синтаксис и гармония, какое отношение между поэтическим выражением и выражаемым содержанием, какая грамматическая структура и какая логическая связь обычно при­знаются за нормативные. Но несомненно то, что оно идет еще даль­ше и проявляет известную беззаботность не только по отношению к формальным императивам, данным в историческом развитии, но и по отношению к принципу формы вообще, мало того - даже, пожа­луй, несет в себе отрицание и вражду к этому принципу. То, к чему оно в глубине стремится, ускользает не только от той или иной фор­мы, но, может быть, и от возможности быть выраженным, так ска­зать, в форме формы.

Но ведь и форма, поскольку дело идет о духовно воспринимае­мом, о духовно оформляемом - всегда принцип объективности, и в этом заключается ее метафизическое значение как в этике, так и в

искусстве. Когда мы какому-нибудь содержанию приписываем или сообщаем форму, она обладает, помимо данного своего осуществле­ния, идеальным, по крайней мере безвременным, предсуществова- нием; когда она «творится», творец следует чему-то предначертан­ному во внутреннем созерцании, во внутренней данности - как уже в греческом метафизическом мифе творец смотрел на вечные идеи или формы, создавая вещи по образу их и подобию. Каждый кусок бытия, каждое содержание, не исключая душевного события как реального, - единственно; именно оно не может существовать дваж­ды, оно - безусловно лишь оно само в данном месте пространства и времени, и в этом смысле каждому реальному содержанию может быть приписана метафизическая субъективность: он не может вый­ти из этого бытия для себя, заключенного в свои границы. Материя бытия по смыслу своему- бесформенное и поэтому indefinitum и infinitum⁶⁴ может быть в целом своем и в каждой части, безусловно, лишь однажды; форма же - наоборот: ограниченное и ограничиваю­щее может реализоваться бесчисленное множество раз. Потому-то оно и есть объективное, что оно нечто большее каждого своего осу­ществления, хотя бы оно и выступило лишь в данном осуществле­нии в первый и последний раз, ибо для него, в идеальном его обсто- янии, безразлично, осуществляется ли оно в том или ином, в одном или в тысяче кусков материи. В этом заключается объективность формы; это делает каждое конкретное существование по сравнению с ней случайным, основанным лишь на самом себе, субъективным; и такое существование лишь постольку становится объективным, по­скольку на нем ощущаются следы формы. Чем более наше делание, наше мышление, наше творчество вырываются из данной непосред­ственности только материального с тем, чтобы проникнуться фор­мой, тем объективней она обстоит, тем более она оказывается при­частной той идеальной свободе принципа формы от всей субъектив­ности однажды протекшего бытия. Вот почему искусство старости, в чьем великолепном неприятии исторически унаследованных форм скрывается отрицание принципа формы вообще, представляется только субъективным.

Но, может быть, здесь ставится не более и не менее, а вопрос о преодолении всего этого противоположения, быть может, выступа­ющий збесъ субъект- уже отнюдь не случайный, отъединенный, подлежащий освобождению через форму субъект, как это происхо­

дит в молодости, когда субъективная бесформенность нуждается во включении в исторически или идеально предсуществующую фор­му, чтобы развиваться по направлению к объективному. Но в старо­сти большой созидающий человек - я, конечно, имею в виду лишь чистый принцип и идеал - несет форму в себе и для себя, форму, которая отныне есть безусловно только его собственная форма; с безразличием отвернувшись от всего того, чем внутренне и внешне обременяют нас временные и пространственные определимости, его субъект, так сказать, сбросил свою субъективность - это и есть «по­степенное выхождение из явления», однажды уже приведенное ге- тевское определение старости. Человек уже более не нуждается в объемлющей раме, чтобы на ней ткать единичные свои проявления и действия, потому что каждое из них непосредственно отображает весь жизненный объем, который в этом человеке действителен и возможен. Это, таким образом, прямая противоположность импрес­сионизму, который любое переживание, любое отношение между субъектом и тем, что в том или ином смысле вне его, выявляет од­носторонне лишь от лица самого субъекта, в то время как здесь да­на та степень абсолютной углубленности, при которой субъект ста­новится чистым, объективно духовным бытием настолько, что для него уже больше не существует, так сказать, ничего внешнего.

Но поскольку и старый человек тоже живет в мире, поскольку и его могут коснуться единичности и внешности этого мира, раз он в качестве художника в конце концов ведь всегда говорит о нем и о вещах в нем, то понятно, что речь его и все его духовное бытие ста­новится символичным, т.е. что он уж больше не желает схватывать и называть вещи в их непосредственности и самобытности, но лишь постольку, поскольку биения пульса его внутренней одинокой, са­мой с собой живущей, являющейся самой для себя миром жизни могут явиться знаками этих вещей, или наоборот. Гете говорил од­нажды в глубокой старости - я уже приводил это высказывание в своем месте - об эквивалентности самых различных жизненных со­держаний и обосновывал это тем, что он «свою деятельность и свои достижения всегда рассматривал лишь символически». Но в этом сказывается его, с годами все возрастающая, подчас дорогою ценою проводившаяся воля к единству жизни. Ведь, может быть, такое символическое истолкование жизненных содержаний есть вообще единственное средство представить себе жизнь до известной степе­ни как единство. Наша «деятельность и наши достижения» как цели и как ценности, как случайное или необходимое, как удача или неу­

дача суть нечто настолько бесконечно раздробленное, бессвязное, самопротиворечивое, что жизнь, рассматриваемая с точки зрения непосредственных ее содержаний, представляется нам смутным, безнадежным многообразием; только в том случае, когда мы решим­ся видеть в каждом единичном делании лишь подобие, а в нашем практическом существовании, каким оно нам эмпирически дано, - лишь символ более глубокой, подлинно действенной реальности, от­кроется возможность усмотреть некоторое единство, усмотреть тот скрытый единый корень жизни, который отпускает из себя все эти центробежные единичные проявления.

Но тем самым вскрывается и мистический характер этой стар­ческой символики. Гете однажды, с явным намеком на самого себя, обозначил «квиетизм» и «мистику» как существенные черты стар­ческого возраста. Под мистикой он, несомненно, разумел лишь то, что я назвал символикой; ведь как раз Chorus mysticus⁶⁵ и возвеща­ет символичность всего мира как данности:

Alles Vergangliche

1st nur ein Gleichnis⁶⁶.

Гете этими двумя терминами недвусмысленно охарактеризовал эпоху старости - именно в том, в чем некоторые элементы ее выде­лялись из прежних форм его существования. «Квиетизм» этот - не что иное, как «выхождение из явления», бытийное пребывание субъекта в самом себе, субъекта в совершенно ином, уже не относи­тельном смысле, когда он был еще противопоставлен объекту. Он теперь сам все то, что он мог вмещать и знать о мире, и потому на­ходится к так называемому миру лишь в отношении «символично­сти». Таким образом, отпадает всякая противоположность между такого рода субъектом и формой. Ибо объективация, которая преж­де даровала субъекту форму, так или иначе вне его предсуществу- ющую, хотя и заключенную в собственных его творениях, отныне включена как его достояние в непосредственность жизни и само­проявления субъекта, освободившегося от самого себя и вернувше­гося к самому себе. Говорить здесь о «собственной» форме, обнару­живаемой совершенным бытием и искусством старости, - почти что излишне. Согласно своей чистой, хотя эмпирически, очевидно, ни­

когда до конца не реализованной идее и интенции, жизнь эта вооб­ще больше не имеет «формы», которую можно было бы отделить от материала ее субъективности: самый принцип формы теряет свою силу перед абсолютно объективной самобытностью такого субъекта.

В этом смысле можно утверждать, что все бесформенности, весь распад синтеза в гетевской глубокой старости - признаки того, что основное, великое устремление его жизни: объективация субъ­екта, оказалась под конец его жизни если не в новой, то перед новой таинственно-абсолютной ступенью совершенства.

Если мы этим коснулись глубочайшего нерва последнего перио­да жизни Гете, поскольку он отличается от предыдущих - хотя он лишь вплетается в дальнейшее их развитие отдельными проблема­ми и намеками, - то мы тем самым стоим перед новым аспектом всей тотальности этой жизни. Не раз высказывалась мысль, что и научные теории Гете, так же как и все его понимание жизни - при­чем и то, и другое как в значительном и великом, так и в сомнитель­ном и бесплодном, - всецело определялось художественной сторо­ной его натуры. Он говорит в позднем обзоре: «Я, собственно говоря, рожден для эстетического». Характер его природопочитания, убеж­денность в видимом присутствии идеи в явлении, «наглядность» его мышления, значение «формы» в его картине мира, его страсть к гармонии и закругленности как теоретического, так и практического бытия - все это в совокупности и взаимодействии своем не что иное, как определимость душевного бытия через a priori художественно­сти: то, что он художник, - прафеномен всех его жизненных фено­менов. Однако он сам намекал на то, что за прафеноменами, за пре­делами доступного нашему исследованию, все же стоит нечто самое последнее, которое недоступно взору и обозначению. Таким обра­зом, артистический фундамент и функциональный закон его суще­ства имеют за собой нечто еще более глубокое, некую неизреченную сущность, которая несет и объемлет и само его эстетически опреде­лимое явление. Конечно, это не только его привилегия, но именно в этом слое обитает последняя реальность всякого человеческого су­ществования. Все дело в том, что этот слой у Гете особенно ощутим именно потому, что единичности, что первичные феномены его су­щества уже объединены в некое единство, в наглядном их несущем и пропитывающем прафеномене художественного и притом в такой степени, как мало у кого. Он обладал - несмотря или именно благо­даря как одновременным, так и последовательно эволюционным ан- тиномичностям своего существа - такой степенью единства уже в

пределах эмпирического, какую мы должны еще отыскивать в тем­ном представлении некоего ноуменального абсолюта внутри нас. Благодаря этому в нем то, что вообще эмпирично и выразимо, отде­ляется от всего остального, что должно остаться тайной, гораздо ча­ще и определенней, чем там, где непосредственные единичности как будто прямо конвергируют в эту тайну.

Весь объем его существования, даже поскольку оно кажется лишь выражением прафеномена художественного, был бы немыс­лим, если бы само это художественное не было излучением или орудием высшего, более всеобщего или, если угодно, более личного. Оставаясь в более эмпирическом и психологическом слое, можно было бы выразить это в том смысле, что художник не достигает чисто как художник же некой последней ступени, если он в то же время не есть нечто большее, чем только художник. Конечно, мы находимся на совершенно правильном пути в углублении образа Ге­те, когда все проявления его жизни, даже интеллектуальные, эти­ческие, чисто личные, сводим к общему знаменателю художествен­ного - однако последняя инстанция этим еще не достигнута. Правда, фиксировать ее в понятиях нельзя, а можно лишь -представить себе ее во внутреннем, эмоционально окрашенном созерцании. И не то­лько из-за той трансцендентальной глубины, в которой обитает это последнее ядро личности не у одного Гете, но и у всех людей вооб­ще, но потому, что у него, этого наименее специализированного из людей, более, чем у кого-либо другого, это ядро в своей окраске не поддается никакому точному определению, которое неминуемо ока­залось бы слишком односторонним и исключительным.

Мы ощущаем в нем яснее, чем в каком-либо ином историческом образе, ту своеобразную, мало выясненную категорию, которая определяет для нас всякого живущего, лишь только мы его до изве­стной степени узнаем; всеобщее его личности, которое, однако, не выделимо как нечто абстрактное из единичных его черт и проявле­ний, но есть некое единство, доступное лишь непосредственному ду­шевному знанию. Это совершенно иной путь схватывания всеобщего в единичном, чем тот, по которому идет рассудок в образовании по­нятий. Конечно, и рассудку доступны единичные феномены индиви­дуума, и он, например в случае Гете, отвлекает от них общую черту художественности. Но совершенно так же, как мы «знаем» всякого близкого нам человека, помимо всех подобных определенных, под­лежащих обозначению черт, как бы исчерпывающе ни было их ко­личество, и знание это протекает в особой, не рассудочной, а лишь

переживаемой категории, подобно ни с чем не смешиваемой неопи- суемостью черт его лица, - совершенно так же имеем мы и для Ге­те, величайшего исторического примера этой возможности, своеоб­разное сущностное созерцание, которое не исчерпывается единич­ными ни его качествами и достижениями, ни суммой их, ни тем все­общим, которое могло бы быть из них добыто с помощью понятий. И вот воззрение это оказывается действительным именно в каждой отдельной единичности, так же как для метафизически ориентиро­ванного человека все единичные данности основаны и проникнуты тем абсолютным, бытийным единством, которое не может быть обо­значено с помощью одной из них и не может быть добыто путем аб­стракции из всей их совокупности. Тот, кто не чует за Гете и в Гете поэте, в Гете, прожившем свою жизнь так, а не иначе, в Гете иссле­дователе, в Гете любящем, в Гете культурном творце этого лич­но-всеобщего, единство которого не слагается из множества; кто не чует этих, так сказать, формальных ритмики и динамики, сущность которых заключается не в отношении к миру многообразного, а к тому единству бытия, которое «требует молчаливого преклоне­ния», - тому Гете не даст того, что только он один может дать. Я чувствую себя совершенно свободным от всякого идолопоклонства перед ним; могут быть более глубокие, более достойные поклонения существования и достижения, чем его жизнь и творчество, но сте­пень его величия в только что указанном смысле - единственна: я не знаю ни одного человека, который бы оставил потомству в том, что в конце концов - не более чем единичные проявления его жиз­ни, созерцание такого великого единства бытия вообще, стоящего настолько выше всех этих единичностей.

Если попытаться найти то, что ближе всего к этому высшему, доступному лишь созерцанию и само поддается описанию, то встре­чаешься с чем-то, пожалуй, еще более всеобщим, с чем-то еще бо­лее характерным для самой формы личности, чем стихия художе­ственного. Жизнь представляется тогда наиболее совершенной, ког­да мы существуем, следуя исключительно позыву духовной дету- месценции, и уверены, что мы тем самым творим объективно цен­ное, могущее оправдать себя перед только содержательно-предмет­ными критериями. Я достаточно часто указывал на это как на про­ходящую формулу жизни Гете, и если рассмотрение наше обнару­жило, что в юности в нем преобладал процесс, а в старости - объек­тивные содержания, то это было не более чем перемещениями ак­цента, чем эволюционными стадиями в пределах общего отношения его жизни к бытию мира. Внутренние же факторы его личности, ко­

торые были носителями этой эвдемонии его существования, были, с одной стороны, общий запас сил натуры, с другой - таланты. Обыч­но и то, и другое дано в людях в значительной степени друг от дру­га независимо. Сколько обреченных на бесплодие, на ложное отно­шение к внешнему миру, сколько погибло от того, что у одних не хватило сил для их талантов, у других - талантов для их сил. Или же потому, что у одних дарования были таковы, что силы в них рас­точались бесплодно, а у других развитие дарований не соответство­вало постепенному росту их сил. Либо в машине больше пару, чем это может выдержать ее конструкция, либо последняя рассчитана на такую работу, для которой ей пару недостает. Но из всех счаст­ливых гармоний, которые приписывались природе Гете, гармония между силой и талантами была, пожалуй, самой глубокой, для него самого - решающей. Конечно, и у него силы подчас упирались в ту­пики «ложных тенденций» и искали себе выход там, где талантами им не было уготовано достаточно широких каналов. Но если пригля­деться, это всегда были лишь отходы для разбега, после которых тем совершенней восстанавливалось равновесие между силой и та­лантом; причем силы соответствовали субъективно изживавшей се­бя жизни, а таланты были теми средствами, с помощью которых эта жизнь могла протекать в соответствии с бытием вне ее и с объек­тивными нормами. Таким образом, гармония его внутренней струк­туры являлась носительницей гармонии этой структуры со всем объективным. И вот мы видели, как эта коренная субстанция его жизни развертывалась в стилистических противоположностях между его молодостью и старостью с такой напряженностью, какую из великих известных нам людей мы встречаем разве только у Фридриха Великого, - не говоря уже о религиозных внутренних пе­реворотах (протекающих при совершенно особых условиях), в кото­рых, однако, усматривается не столько развитие от одного полюса к другому, сколько скачок.

Но в этом сказывается еще и другая, следующая основная фор­ма равновесия жизни Гете: в картине ее ощущается как раз та мера устойчивости, верности себе, которая вызывает максимальное впе­чатление смены и живого обновления, и та мера изменчивости, при которой целостно устойчивое проходящее единство производит наи­большее впечатление. Благодаря тому что каждая из этих виталь­ных форм выявляла свою противоположность и в этой противопо- ложености - свое собственное совершенство, осуществлялся специ­фически органический характер гетевского существования, ибо ор­ганизм есть для нас то существо, которое, в отличие от всякого ме­

ханизма, объединяет в себе течение непрерывной смены с устойчи­вой, тожественной самостью, уничтожающейся вместе с самим су­ществом. В Фридрихе Великом эта проходящая нить, заплетающа­яся в молодости и в старости в столь разные узоры, ощутима не столь ясно. Правда, и у Гете нечего искать единого духовного и жиз­ненного содержания, сохраняющегося неизменным от начала до конца; если бы и удалось таковое найти (хотя бы в художественной или пантеистической тенденции), то не оно явилось бы в данном случае решающим. Устойчивое содержание есть само по себе всегда нечто негибкое, и, строго говоря, оно не то устойчивое, которое сдерживает воедино изменчивость жизни и которое гораздо теснее слито с этими изменениями, чем это доступно содержанию, зафик­сированному в понятии. Это на самом деле нечто функциональное, или закон, который живет лишь сменой и в смене, или - выражаясь образно - толчок, являющийся носителем индивидуального сущест­вования с начала до конца и в своей чистоте и тожественности про­носящий его сквозь все направления и извивы. Сам Гете был убеж­ден, что характер человека живет лишь в его поступках: «Источ­ник, - говорит он в связи с этим, - мыслим лишь постольку, поско­льку он течет» и «История человека есть его характер». Я всем этим хочу только сказать, что единство и перманентность эволюционных превращений жизни, наиболее наглядным примером чего является жизнь Гете, не есть нечто стоящее вне этих переживаний; быть мо­жет, даже самая противоположность устойчивого и изменчивого есть лишь вторичное разложение, с помощью которой мы приспо­собляем нашему пониманию непонятный сам по себе факт жизни.

Для того, как и насколько самые противоположные моменты развития несут в себе пребывающее, оформленное единство, мы на­ходим у самого Гете указание, чрезвычайно показательное для него самого. А именно - один из основных духовных мотивов его заклю­чается как раз в том, что жизнь в любой момент, в любом месте своего развития есть или, во всяком случае, может быть ценностью совершенной и самостоятельной, а не только подготовлением к ко­нечной стадии или завершением предшествующей. «Человек на разных жизненных ступенях, хотя и делается другим, но он не мо­жет сказать, что он делается лучшим». Далее, описав требования, которые должен выполнить писатель на всех ступенях своего твор­чества, он продолжает: «Тогда и написанное им, если оно было пра­вильным, на той ступени, на которой оно возникло, останется и впредь правильным, хотя бы автор впоследствии развивался и из­менялся сколько ему угодно». В глубочайшем смысле сюда же отно­

сится и замечание Гете, что создание великого художника на каж­дой стадии своего завершения есть уже нечто законченное.

Это самодовление каждого жизненного момента как выражение фундаментальной ценности жизни вообще заключается в независи­мости не только от будущего, но и от прошлого. Я напоминаю его чу­десное заявление о «воспоминании», которого он «не признает», по­тому что жизнь есть постоянное развитие и повышение и не может привязываться к чему-то застывшему, данному в прошлом, а дол­жна включать таковое в качестве динамически действенного в обо­гащаемое тем самым настоящее. Ему было восемьдесят два года, когда он говорил: «Поскольку я всегда стремлюсь вперед, то я забы­ваю, что я написал, и со мною очень скоро случается, что я собст­венные произведения рассматриваю как нечто совершенно чужое». Его глубокое неприятие всякого телеологического рассмотрения от­носится сюда же; его убежденность в достаточном смысле каждого момента существования не могла мириться с представлением, что­бы какой-либо из них получал санкцию от конечной цели, лежащей выше и вне его. Если угодно, можно в этом видеть также перенесе­ние на временное течение жизни пантеистической тенденции, для которой в каждом куске бытия обитает вся тотальность бытия вооб­ще, так что ни один не может выйти за пределы себя, да в этом и не нуждается. Каждый период жизни содержит в себе все ее целое, но каждый раз в иной форме, и нет никакого основания к тому, чтобы черпать их значение из какого-либо отношения к предшествующе­му или последующему. Каждый из них обладает, таким образом, собственными возможностями красоты и совершенства, несравни­мыми с возможностями других, равных ему по красоте и совершен­ству, периодов. Так он, исходя из категории ценности и из непо­средственного ценностного ощущения собственной жизни, ощущал живое единство и тождество, связующие непрерывность развития и резкую противоположность жизненных эпох.

Но так как каждая из этих эпох - по крайней мере по идее своей или в пределе - была совершенна в себе, Гете действительно целиком изжил себя. Если великое волшебство этой жизни заклю­чалось в том, как она связала непрерывное свое развитие с таким самодовлеющим совершенством своих моментов, то и старость его несла в себе свое совершенство. Она не была, как у многих других, лишь завершением прошедшего, черпающим свой смысл и свое до­стоинство лишь из этой, так сказать, формальной своей роли и во всем остальном лишь из содержания того, что было, подобно вечер­

ним облакам, прощальным венцом ушедшего солнца. Но она была обязана своим значением только самой себе, не допуская сравнения ни с чем прежним, хотя и была связана с ним непрерывным разви­тием. Однако именно благодаря этой своей замкнутой положитель­ности она и не указывала ни на какое потустороннее продолжение пути, но, как и все гетевское существование, срослась со здешним и простиралась в трансцендентное не более, чем все это существова­ние в каждом своем моменте. Этому сейчас же как будто противоре­чат знаменитые слова, сказанные Эккерману, что природа обязана даровать ему новую форму существования, если здешняя больше не вмещает его сил. Я здесь совершенно отвлекаюсь от его веры в бессмертие, спекулятивная мистика которого не имеет ничего обще­го с эволюционными стадиями эмпирической жизни. Мне важно лишь обоснование путем ссылки на неизжитую силу, на неисчер­панные возможности, и я не отрицаю, что вижу в этом самообман со стороны Гете - нечто, конечно, недоказуемое, основывающееся на «впечатлении», которое не поддается никакому контролю и слагает­ся из целого ряда невесомых моментов. Богатство его натуры лишь предоставляло совокупности его сил бесконечное множество воз­можностей оформления, и так как он в каждый данный момент мог ухватывать лишь одну из них, вливая в нее свою силу, все осталь­ные, кроме данной возможности, оставались, конечно, нереализо­ванными, и вот, ощущая это, он думал, что имел силу и для всех остальных. Правда, он мог бы делать горшки или блюда, но ему ка­залось, что он мог бы делать горшки и блюда. Я же полагаю, что си­ла его действительно изжила себя до конца; и это отнюдь не минус, а относится как раз к чудесам его существования. Он был из тех, кто действительно доходит до конца и не оставляет после себя остатка. Мы здесь, по-видимому, подходим к последней формули­ровке того, что я выше говорил о гармонии между его силой и его талантами: не только его таланты развернулись в его силах без остатка, но и сила его исчерпала себя до конца в его талантах. На­сколько вообще о таких вещах можно судить, нереализованными остались лишь абстрактные возможности его существа (что являет­ся, так сказать, лишь логическим, а не витальным или метафизиче­ским выпадением), но свои конкретные возможности он исчерпал и ради них мог не «улетать в вечность».

Все эти совершенства, заложенные в «идее» Гете и получившие свою созерцательную наглядность ближе к идее, чем у кого-либо другого из людей, можно в заключение обозначить как совершенст­

во чистой человечности, не дифференцированной никаким специа­льным содержанием. Мы ощущаем его развитие как типично чело­веческое -

auf deinem Grabstein wird man lesen:

Das ist furwahr ein Mensch gewesen⁶⁷.

Во всех и среди всех несравненных его свойств в высшей мере и в наиболее четкой форме вырисовывается та линия, по которой, собственно говоря, пошел бы каждый, если бы он был исключитель­но предоставлен, так сказать, своей человечности. Сюда же отно­сится и то, что он во многом был дитя своего времени и исторически во многом преодолен: ибо человек как таковой - существо историче­ское и единственное в нем, по сравнению со всеми другими сущест­вами, - это то, что он в то же время и носитель сверхисторического в форме душевности. Конечно, достаточно связывалось неясности и злоупотреблений с понятием «общечеловеческого», и всякие попыт­ки аналитиков абстрагировать его из индивидуумов - напрасны.

В действительности оно сводится к еще мало исследованной и не подлежащей здесь рассмотрнеию, но практически постоянно проявляемой способности нашего духа: непосредственно различать в данном, особенно в душевном явлении то, что есть в нем сугубо индивидуальное и что типичное, получаемое им от его вида или ро­да. С помощью некоего интеллектуального инстинкта или действия определенной категории мы ощущаем в некоторых сторонах чело­веческого явления большую увесистость, более широкое выхожде- ние за пределы однажды данного бывания, что мы и называем об­щечеловеческим и подразумеваем под этим прочное постоянное свойство или эволюционный закон вида «человек», некий централь­ный нерв, являющийся носителем жизни этого вида. И в этом-то и заключается несказанно утешающее и возвышающее явления «Ге­те»: что один из величайших и исключительнейших людей всех времен как раз пошел по пути этого общечеловеческого. В развитии его нет ничего из того, так сказать, чудовищного, качественно оди­нокого, ни с чем не сравнимого, что так часто обнаруживается в жизни великого гения, в нем абсолютно нормальное доказало, что оно может расшириться до пределов величайшего, а всеобщее - что оно, оставаясь таковым, может быть высшей индивидуальностью. Всякое еще не духовное существо стоит вне проблемы ценности и

права. Оно только есть. Но все величие и связанность человека стя­гиваются в единую формулу: он должен оправдать свое бытие. Он мнит достигнуть этого тем, что, минуя всеобщность человеческого существования вообще, он то или иное единичное содержание этого существования доводит до совершенства, которое измеряется пред­метной шкалой, значимой лишь для данного содержания, интеллек­туального или религиозного, динамического или эмоционального, практического или художественного. Но Гете - и это высший при­мер бесконечного ряда приближений - в сумме и единстве своих до­стижений, в их отношении к его жизни, в ритме и окраске, в перио­дичности этой жизни не только требовал, но и жил обще- и абсо- лютночеловеческим как ценностью, лежащей вне и выше всех еди­ничных совершенств: это было великое оправдание чисто человече­ского из себя самого. Он однажды обозначил смысл всех своих писа­ний как «триумф чисто человеческого», но это было и совокупным смыслом всего его существования.
Приложение