Книга «Соленые радости»

– Через четверть часа я должен быть в гостинице.

– Не беспокойтесь. Мы вас с ветерком! Покупочки не желаете сделать? Магазинчик, дешево и преимущественно для русаков…

– А как сложилась судьба для вас, выходцев из России, в последнюю войну? – спрашиваю я.

В зеркальце заднего вида я вижу полоску его лба, узкую переносицу и уже по-стариковски маленькие красноватые глазки.

– Забрили, а как же? На передовую не попал, слава богу! Знаете ли, переводчиком оформили. Отбирать из пленных военнослужащих погранчастей. Как говорится, дело подневольное…

– И как? – Я вдруг понимаю, для чего производился этот отбор. Их уничтожали на месте.

В поверхности капота скользят отражения домов. Стеклоочистители смахивают воду. Эмми закуривает. Я вижу, как она мизинцем выдвигает пепельницу и кладет спичку. Бесшумен двигатель. Лишь по тому, как засасывает меня спинка кожаного сиденья, можно догадаться о скорости. На боковых стеклах ползет грязноватая водяная пленка. В кармане дверцы пачка газет. Я приоткрываю окно, чтобы выпустить сигаретный дым.

Колеса звонко разбивают лужи. Воздух кропит лицо влагой. Вода с силой хлещет в днище машины.

– Ну и как пленные? – повторяю я вопрос.

– Не дай бог! Я ведь не истукан… Зря вы… Не ведаешь, какому святому молиться. Посадили меня потом на трофейные документы: красноармейские книжки, письма, штабные бумаги. А пачки их приказов? Бомбардировать Мурманск, Петербург, Ладогу!.. Эх, построить бы храмину! Стоглавую! Своды и купола, как у собора в Романове-Борисоглебске, а рядышком, вроде детишек, махонькие куполочки. Десятки золотых маковок! Сложить бы такую церкву! Своими руками каждый камень пригнал бы, купола вызолотил – истинно говорю… А в ней свечи, хор и успокоение. Постоять бы у аналоя. Господи, всенощную бы, а? И жизнь, наконец, без сведения счетов. Забыть все! И среди тысяч свечей – твоя! И колокола! Густой настой звона. И все тропы скрыть к святыне. Тайные тропы. У бога для праведных мест много. Стояла бы белостенная веками, неоскверненная. Велик русский бог…

Я замечаю, что мы крутимся по одним и тем же улицам.

– Молчите? – вдруг говорит он. – А может быть, вы раньше меня деру дали бы из Петрограда? Я мальцом с родными по льду в девятнадцатом. Нищими ушли, нищий и есть. А слыхал, как орут на допросах?! – он колотит кулаком по рулю. – Что мне, в петлю? А видел, как шьют из «шмайссера»? А как под лед живыми?..

«Стал бы ты меня катать в автомобиле тогда, – думаю я. – Ох и укатал бы! Сказать, что у меня в блокаду мать умерла?..»

– Помилуйте, зря вы это ворошите. Истинно говорю: не было виноватых. Кто скажет, в чем чья вина?

Я возвращаюсь холодными окраинными улицами. Ненавижу русских в той серо-зеленой форме. Пожалуй, так не отпустил бы, если б не моя сила. Наверное, полквартала ехал за мной и материл.

«Кока-кола» леденит горло. Согреваю бутылку ладонями. Вижу только стену перед собой, точнее, плинтус и красный пластиковый пол.

Этот Альварадо настоящая груда просоленного и промускуленного мяса. Подбородок сальный, синеватый. Челка липнет ко лбу. В морщинах вязкий прозрачный пот. Но молод, как молод! А с мениском у него та же история, что была у меня. Это всегда случается в одном положении – в подседе, когда неловко принял вес, точнее, вес загоняет в неловкое положение. Что-то тупое, чужое появляется в суставе и мешает. По горячке еще можно работать. Недолго, но можно. Я повредил мениск и все-таки пытался взять рекорд.

Хруст расползся по всему колену и вниз по икроножной мышце. Колено стало чужим, неловким, раздутым. Под утро я проснулся от боли. Я был в кураже, а вот Поречьев зря послал меня на ту попытку. Я бы не добавил к менисциту растяжения боковых связок.

Кажется, нога приросла к мозгу. Боль из прикушенного суставом мениска проложила свои бешеные пути в голову. Я не мог кашлянуть, не мог шевельнуться. Колено почернело от подкожного кровоизлияния. С вечера в номере на окне стояло шампанское. Я ведь выиграл чемпионат, и Сашка Каменев все приготовил. Мы так и договорились: выпить вдвоем, а потом уж продолжить, как бог на душу положит. Я любил полусухое и «Абрау-Дюрсо». Сашка купил полусухое и «Абрау-Дюрсо»…

Я позвонил Сашке, и мы выпили. Затем еще бутылку распили с доктором. На тумбочке стоял букет астр. Я не ел сутки и охмелел. Я ничего не хотел, мне было очень хорошо, хотя нога распухала и занимала всю кровать. Мне казалось, что она распухает, а в самом деле она лишь отекла. Мне вдруг очень понравились астры. Сашка спорил с доктором. Сашка не выносил Надсона, а доктор вызубрил Надсона. Сошлись они на «Опасном соседе» Василия Львовича Пушкина, Оба по очереди цитировали и ржали.

Я запомнил очень длинные, игольчатые астры и слегка гнусавый голос доктора. Доктор мне тоже очень понравился.

Потом я ковылял через всю гостиницу к «скорой помощи». Ложиться на носилки я отказался. Я опирался о плечи Сашки и Поречьева и молол ересь. Сашка сыпал анекдотами и строил глазки медсестре.

День обрадовал меня. Очень ясный, спокойный. В воздухе пахло угольной пылью, и уже облетали березы. Доктор тоже говорил комплименты сестре из «скорой помощи». По-моему, она их заслуживала.

После поездки в больницу у меня появилась длинная твердая нога. Я смело ступал на гипсовый каблук. И в тот же день безо всякой помощи уехал домой.

Через год я снова выиграл чемпионат. Как и Харкинс тогда после Вены, я свел тренировку к жиму. Я привязывал к поясу гири или диски и отжимался с отягощениями в сто-сто двадцать килограммов. У меня побаливали локти, но это был сущий пустяк. Я так прибавил в результате, что даже проигрыш в рывке и толчке Земскову не отнял у меня золотой медали чемпиона страны. Веса на грудь я тащил в высокую стойку, страхуя незалеченный сустав. Тогда же у меня впервые перестал болеть позвоночник. Его растянули отягощения, с которыми я работал на брусьях. Мудрость силы – все бывшие травмы. А в газетах меня снова упрекнули за пренебрежение «техникой»…
Тренировки почти не оставляют энергии для других дел, если, конечно, это настоящий большой спорт и ты в нем один из первых. Из зала тащишься, чтобы отлежаться, отпоить мышцы водой, найти покой и массажем вернуть мышцам работоспособность. Я стал своим в этой жизни, освоился, но сама по себе игра в силу не могла надолго увлечь.

Я еще по привычке тренировался и выступал, но уже тяготился рекордами и необходимостью подчинять им свою жизнь. Я не мог быть только мускулами и всегда мускулами. Каждый день и час были расписаны во имя силы. Я перерабатывал новые и новые сотни тонн нагрузок. Но нехитрый и однозначный смысл их не мог стать моей судьбой. Пожалуй, последним, что еще связывало меня со спортом, был эксперимент. Я все еще искал силу. Но большой спорт незаметно заслонил все остальные дела.

Однако эксперимент стал приобретать совершенно иное значение. Привычный смысл большого спорта я заполнил своим содержанием. Я приспособил его к своим взглядам и характеру. И опять я начал черпать вдохновение в поэзии крепких мускулов. И победа, сила нашли меня в формулах борьбы.

Я вернулся в спорт, хотя формально и не покидал. И я ни в чем не раскаиваюсь. Я лишь пережил всю меру отчуждения к жизни, когда творческая суть разума исключается из активной деятельности, а жизнь сводится к набору инстинктов.

– С увеличением веса возрастает сила, – объясняю я. – Я против такой силы. Силу надо искать в более совершенной методике.

– Альварадо выступит на чемпионате? – спрашивает Цорн.

– В этом году нет, но вообще у нас не считают это серьезной травмой.

– Эффект тренировки на небольших весах в совокупности с препаратами равнозначен ударным нагрузкам, – говорит Поречьев. – Мышечная ткань стремительно преобразуется. Это путь к физическому безобразию. Он не формирует новую природу, а выдаивает силу. Их мощь в выносливости чрева, таблетках и стимуляторах. Они разъедаются до безобразия. Препараты Мэгсона изменяют существо спорта.

– Будто провозглашаете свой манифест. – Цорн прихлебывает из стакана водку. – Но кому дело до принципов? Сила – вот манифест! Надеетесь на признание? Скажи на милость, результат не самоцель! В обществе результат всегда ценность и доказательство. И даже не преступления карают в этом мире, а промахи! Слава! Сила! Власть! Сколько же людей готовы превратить себя в отхожее место ради так называемых святостей славы.

Поречьев тычет в газету пальцем:

– Альварадо, Пирсон! Чревоугодие для целого вида спорта становится программой, почти патриотическим долгом! Таким следует лечиться, а не выставлять свое безобразие на аплодисменты. Конечно, зачем пробовать, искать, работать? Глотай пилюли, в меру таскай «железо» и жуй, жуй!.. Ну, ничего, высиживают орла – выведется курица! На наших результатах каждый килограмм лишнего веса станет обузой. Мы и без «химии» выходим на новые рубежи, доказываем возможность других путей…

– Вполтрубочки табаку, – говорит Цорн. – Подымлю, а?

– Дыми, коли невтерпеж, – говорю я. Шум с улицы режет слух. Опять там автомобильная пробка. Я беру у Цорна книгу: формулы, графики, уравнения.

– О свободных радикалах, – объясняет Цорн. – Фотография, реактивы, что-то стал почитывать. Увлекся. Потом проштудировал все о свободных радикалах. Уж как ими заинтересовался, не помню. А это исследование западногерманских химиков. Оригинальные преобразования! – Он раскуривает трубку. Закрыв глаза, затягивается. У него усталое и очень бледное лицо.

Поречьев расхаживает по номеру. Он в синем шерстяном костюме. «Молния» расстегнута, открывая волосатую грудь в вырезе майки. Он сводит за спиной руки и, похрустывая связками, разминает плечевые суставы. Он кряжист, крепок и еще балуется со штангой. В первый год наших тренировок он назойливо пробовал мою силу. Не раз после тренировки возились. Я чувствовал его желание свалить, осрамить меня. Зачем, до сих пор не возьму в толк. Я остерегался пускать силу, а он все назойливее пытался сбить меня. Однажды он вошел в удачный захват. Он рассчитывал, что я задохнусь и сломаюсь. Он колодой повис у меня на шее. Я сгреб его и швырнул. С тех пор он забыл свое озорство.

– Жду соревнования, – говорю я. Слова обжигают рот. Стараюсь скрыть возбуждение.

Поречьев разгоняет рукой дым, хмурится. Он умеет произвести впечатление своей угрюмой озабоченностью.

Я готов заснуть с открытыми глазами. Опять дурею сонливостью. Прихожу в себя, украдкой тру виски.

Цорн посасывает трубку:

– …Сергей Владимирович, какой же я собственник? Сам в лаборатории. Сам работаю, сам прибираю. У себя же в услужении…

– Во что верите?! -Поречьев подступает к Цорну. – Что свято? – Поречьев упирается руками в стол, нависает над Цорном.

Поречьев принес с собой пачку московских «Известий». Любопытно, есть ли там о моих выступлениях. Читаю:
«Тупик горнолыжника.»

Да, никогда больше не появится в протоколах соревнований имя выдающегося австрийского горнолыжника Герберта Хубера.

Шесть последних лет он принадлежал большому «лыжному цирку» – этому «гигантскому альпийскому предприятию, представляющему собой смесь лыжников экстра-класса, дельцов от спорта, промышленников по производству лыж, туризма и опасности, который кочует через Альпы от зимы к зиме». Так характеризует альпийский лыжный спорт западногерманский журнал «Морген».

Из года в год со скоростью гоночного автомобиля бесстрашно носился Герберт Хубер по отвесным склонам обледенелых трасс, чтобы удержаться в элите сильнейших. Вел спартанский образ жизни: бесконечные тренировки, бесконечные переезды из одного тренировочного лагеря в другой, бесконечные старты на трассах, которые не всегда отвечают элементарным требованиям безопасности. Прибавьте к этому несчастные случаи в гонках – иногда со смертельным исходом…

Двадцатишестилетний Герберт Хубер зашел в тупик и покончил с собой. Тот самый Хубер, который в недавнем прошлом победил в слаломе феноменального французского горнолыжника Жана-Клода Килли. Тот самый Хубер, который стоял рядом с Килли на олимпийском пьедестале почета в Гренобле. Тот самый Хубер, о смерти которого австрийские газеты сообщили так: «Он был достаточно сильным, чтобы побеждать, но недостаточно сильным, чтобы жить».

Австрийский журналист Мартин Майер сказал о Хубере: «Этот спорт уничтожил его. Нервный приступ поразил Хубера во время чемпионата мира в Гродентале. Беспомощный человек с трясущимися руками был отправлен на машине «скорой помощи» в больницу. Все, что могла сделать медицина, было сделано…»

– Опомнись, участь Хубера – не твоя! – шепчу я. Губы кажутся мне огромными, примороженными и чужими.

– …Фейербах – признанный материалист, – Цорн закупоривает бутылку, – а для него нравственность без блаженства – слово без смысла. Увы, наши судьбы расписаны! Каждому заказано, что и где говорить, смеяться, возражать. Правда, я стараюсь приблизиться к состоянию, когда нравственность меньше всего черствая нравоучительная дама. Однако жизнь весьма скупо одаривает радостями. Почему же она так безнравственна? Да и только ли со мной?.. – Цорн ставит стакан вверх дном. – Скверно, а? И до чего же справедливо! Боже, как справедливо!..

«Все, что могла сделать медицина, было сделано», – повторяю я про себя строку из газеты. Я тоже в тупике! Там они все испробовали. Значит, из такого состояния нет выхода. Я обречен!

– …Мы же не дети, Макс Вольдемарович. О чем речь, понимаете. Глупо играть в прятки.

– А почему не в жмурки?

– Я серьезно!

– Ну, если о вере, – Цорн усмехается, – извольте, но сперва выпью. Рассуждать о подобном предмете трезвым противопоказано. – Цорн наливает стакан. – Недостаток веры, впрочем, как и избыток, ведет к алкоголизму. Я тому печальный пример… Нет, нет, Сергей Владимирович, есть у меня свой идол! Набор идолов! Иначе, какой же я человек? – Цорн поигрывает стаканом. – Ладно, будем серьезны. Я, к примеру, ценю такое качество, как терпимость. Философия установила определенно: добродетельно то, что согласуется с выгодой каждого и всех. Значит, убеждения мы обязаны согласовывать с выгодой? Баста! Я безнравственен! Меня мутит от их выгод! Ноги протяну, но другим не стану. Уверен в праве быть таким, каков есть!

Поречьев снимает мою рубаху с дверцы шкафа и вывешивает на плечиках. Обычно эта страсть к аккуратности, когда он раздражен.

Ежусь от холода. Злобит. Если отдаю отчет в том, что со мной, – значит, «экстрим» не всесилен, значит, нужно ждать, необходимо ждать!..

Вытаскиваю из портфеля Цорна томик Овидия на французском языке – «Песни любви», «Героини», «Лекарства от любви». Кроме книг, в портфеле пачка трубочного табака и несколько журналов.

– Упражняюсь в переводах. Нравится Овидий? – Цорн выпускает облако дыма.

– «Песни любви» – да. Цорн гладит бутылку:

– Закон не велит нам дружить.

Он поворачивается и разглядывает себя в зеркало шкафа:

– С годами начинаю походить на просиживателя штанов, этакого злостного неудачника. Женщины не задерживают на мне взгляда, и сие по-настоящему опечаливает.

Из книги выпадают листки. Поднимаю. Угловатым почерком размашисто написана последняя строчка перевода: «Так было в книге судеб».

Цорн раскладывает газету. Читает заметку о Хубере, расспрашивает Поречьева. Ржавые голоса. Голоса без смысла и чувства.

Мне зябко. Встаю, натягиваю свитер. Автомобильная пробка рассасывается. Слышу, как перегазовывают двигатели и свистят полицейские. В форточку ползет газ.

«Так было в книге судеб» – слова настаиваются ядом. Слепо мотаю головой.

– …Согласно словарю Михельсона, – доносится откуда-то голос Цорна, – прелюбодейство – это любопытство до чужих удовольствий. Забавнее и не сочинишь, а? Улыбаюсь тому месту, где должен быть Цорн, улыбаюсь шагам Поречьева. «Все, что могла сделать медицина, было сделано. Спорт уничтожил его…»

Усилием воли возвращаю себя в действительность. Вижу, как встает Цорн, как протез неловко скользит по полу, как он прячет трубку. Пенковая трубка в форме головы носорога желтовата, но не куревом, а цветом времени. Старая трубка. Футляр изнутри оклеен синим шелком. Золотыми буквами вытеснено: «Sommer, 1896». Шелк в нескольких местах прожжен. Вдруг вижу фальшь Цорна. Он кажется мне беспомощным. Цорн снимает с вешалки плащ.

– Жаль парня, – говорит он о Хубере. – Гибнут наемники силы. Там, где чрезмерная самоотдача или супермастерство, там душа должна почивать. Почивать беспробудно – тогда успех обеспечен. Призовая сила и душевные потемки – сочетание в данном случае необходимое. Иначе судьба может сыграть на нервах скверную партию…

«Нет высших благ без разочарований», – вдруг вспоминаю я слова Гете. Глумятся надо мной слова.

Цорн, прихрамывая, выходит в коридор. Машет шляпой:

– Сэр, ваша радость преждевременна. Я скоро вернусь.

В номере запах духов и табака. Отворачиваюсь, чтобы не выдать себя.

– Половину жизни прожили в гостиницах, – говорит Поречьев. – Цыганили по свету.

– Другую в залах. – Я наклоняюсь над сумкой с тренировочными вещами и делаю вид, что занят. Бинты и в самом деле следует просушить. Разматываю и вывешиваю их между стульями. Кидаю ключи Поречьеву: «Запрете. Я выйду. Ждут! Обещал автограф!..»

Никто не ждет меня. Бегу – от себя бегу.

«Все, что могла сделать медицина, было сделано».

Ветер сорит стеклом дождя. Деревья перезревают соком дождей. Из луж пьют свою тоску все эти дни…
Моя обычная тренировка занимает до пяти часов, потом массаж – полтора-два часа. Без массажа я не успеваю «восстановиться» к следующей тренировке. Усталость, непрерывность тренировок оборачиваются одиночеством. И у меня нет сил его преодолеть.

И даже в зале я одинок. Я должен пропустить через мышцы тонны «железа». Рядом со мной новички, разрядники. Они приходят, уходят. Мы обмениваемся ничего не значащими фразами – я всегда захвачен работой. Веса, на которых я работаю и к которым привык, не прощают неряшливости. Я должен быть внимателен и собран – иначе я не справлюсь с заданными нагрузками. И я снова никого не замечаю. «Железо» обрекает меня на одиночество.

К концу тренировки я думаю только об отдыхе. Я мечтаю напиться воды и отлежаться. Мне ничего не надо – только бы отлежаться. Замкнутый круг тренировок, постоянное преодоление усталости – на другую жизнь меня не хватает.

Вне спорта я по-прежнему вынужден подчиняться эгоизму «железа». Я лишь на время отпущен «железом», но я непременно вернусь. Любой пропуск обесценивает труд предыдущих тренировок.

Великий ритм силы подчиняет мою жизнь. Нагрузки растут. Новые результаты требуют новой работы, повторения старой работы и новых напряжений воли. Всегда воля! Гонка не прекращается ни на мгновение. Большой спорт скареден на расход энергии для другой жизни. Он всегда это дает почувствовать на тренировках. Это дают почувствовать результаты соперников. Все должно вскармливать силу, вынашивать силу, становиться силой.
Веки мои громадны. Не могу их разомкнуть. Очень хочу и не могу. И от этого даже во сне испытываю тревогу.

Даже первое мужество ребенка – не бояться снов, но мой страх сильнее рассудка. Отравлен всеми усталостями и ошибками.

«Где Хубер? Где?» – шепчу я.

Я в поисках исчерпал себя. Хубер доказал: возврата нет. Я отдан на милость неизвестного. Милость!

Слышу голоса, шаги, прикосновение и прихожу в себя. Портье подает конверт. Киваю ему. Со стороны незаметно, что я спал: глаза прикрывала рука. Смотаю на часы: минут десять забытья. Компания пожилых мужчин беседует в соседних креслах. У окна вяжет старушка. Ее не было, пришла, когда я задремал. Клубок нитей из воспоминаний моего детства…

Я окончательно прихожу в себя.

Женщина лет тридцати поднимается в бар. Она ступает томно и капризно. Боа из белого меха закрывает плечи, она привыкла к своим выхоленным рукам, вырезу, открывающему грудь. У нее надменные губы и нежный округлый подбородок.

Бармена не узнать. Как учтив этот бледный, усталый мужчина! Бар в бельэтаже, но я вижу ее лицо, юбку и ноги. Природа славно потрудилась – это действительно совершенный экземпляр женщины. И алтарь ее явно не скудеет приношениями. Она бросает бармену несколько слов. Садится. Открывает сумку. Сузив глаза, закуривает. Бармен взбивает коктейль.

Вскрываю конверт. Листки на английском, немецком, французском языках. Читаю французский текст:

«Все, чьи души блуждают, – я служитель мирового духа! Плоть мою я взял в зубы мои и душу мою держу рукой моей!

Нераздельность сердец – вот завещание поколений! Люди отходят от пути праведного, заходят в пустыню и гибнут.

Господь, помоги за пороками, слабостями и обидами сохранить душу! Господь, вразуми! Человек, не бойся изранить руки о скверны ближнего! Лучше доброе имя, чем добрый елей. Зло оттачивает зубы в равнодушиях мира. Благополучны разбойничьи шатры. Не рассуждай о добре – твори его. Не бойся изранить руки ласками. Зло в привычке брать и только брать. К чему злые остаются жить, достигают старости в расцвете сил?

Королевская молитва Святейшей Девы Гваделупской – надежда наша! Молитвой направь свою судьбу, послужи вере и братству! Вырвем веру из мертвых рук! Возродится вера! Да святится вера!

Молитву Святейшей Девы Гваделупской первым по моему наущению сотворил синьор Сальвадор Родригес Валансуэлла. Королевской молитве назначено повернуть мир! Люди в смятении, люди слепы и слепнут в белом дне и под белым солнцем.

Синьор, снимите двадцать пять копий – не меньше и не больше. Разошлите их достойным. Достойные – они рядом с вами, только повнимательнее приглядитесь. Запрещаю обращаться к волкам в человеческом обличии. Злых не оденешь в стыд.

Ни одного слова молитвы не должны увидеть глаза ваших близких. Иначе я предрекаю: горе поразит их.

Не обольщайтесь, если вы уже сильны, счастливы и безмятежны. Судьбы обманчивы. Познайте сладость молитвы – и вас коснется благость. Разве можно быть безмятежным, если каждый миг кого-то за тридцать сребреников ввергают в ад!

Да, для дерева надежда есть, что оно, срубленное, оживет и побеги станет пускать вновь. А человек умирает – и его нет, отходит – и где его искать?

Сбросьте вериги корыстного довольства! Проникнитесь словами молитвы – и не познаете раскаяния. Синьор Хуан Диас из доблестной мексиканской армии получил вашу молитву. Он истово молился, и благодарность Святейшей Девы Гваделупской его не оставила. Выигрыш на скачках принес миллион песо. Синьор Хуан Диас сотворил святое дело – двадцать пять копий молитвы получили его верные друзья – и никто не пожалел. Судьба каждому воздала должное.

Генерал Гарсиа Альмаро, получив молитву, предал ее публичному осмеянию. Спустя три дня на боевых учениях случайная пуля поразила его в плечо. Он приказал синьорине секретарю переписать молитву и разослать по указанным адресам. Он не ошибся. Молитву получили достойные люди. Генерал творил молитву – рана затянулась, изуродованные кости срослись.

Синьор Педро Сеспедес, богатство которого исчислялось сотнями тысяч голов скота, десятками поместий, посмел в фельетоне высмеять молитву. Эпидемия сапа уничтожила стада, а родовое имение истребил пожар. На охоте утонул единственный сын.