Приготовиться по пятому!

числе и те, что отмечали мотомеханизированные и танковые части, особенно сгустились там,
где пролегал левый фланг нашей дивизии.
Пятый маршрут вел именно туда, к левому флангу. Там, по наметке генерала, которую я
получил от него несколько дней назад, батальону предстояло занять деревню Горюны на
Волоколамском шоссе и расположенную несколько в стороне станцию Матренино. Близ
деревни Горюны, взбежавшей на пригорок, находилось важнейшее пересечение дорог,
рельсовая колея перерезала здесь, у путевой будки, полотно асфальта.
— Вот ваш участок. Вы там побывали?
— Да.
— Я должен его расширить. Займите и отметку 131,5.
Карандаш генерала указал эту точку — затерянный среди лесов узел проселочных
дорог. Теперь оборонительный участок батальона глубже подходил к крайнему левому
флангу дивизии.
— Таким образом вы перекроете, — продолжал Панфилов, — все дороги, которые
ведут слева в Горюны.
Вновь обратившись к карте, Панфилов объяснил обстановку, наше расположение на
переднем крае. Тут — полк нашей дивизии, здесь — кавалеристы Доватора.
— Немцы будут рвать на левом фланге.
Он сказал это уверенно. Его словно покинула обычная манера порассуждать вслух.
Если у него еще и таились сомнения — в мыслях он, наверное, допускал всяческие
неожиданности, — то сейчас уже ничем этого не выдал. Видимо, все было продумано,
решение принято.
— Где-нибудь прорвут и выйдут на ваш батальон. Ваша задача — держаться, пока мы
не приведем себя в порядок.
Он говорил спокойно, а у меня по спине бегали мурашки. Как я займу такой участок?
Ведь это почти пять километров фронта, а у меня всего пятьсот бойцов.
— Товарищ генерал, как же я удержу такой фронт?
— Э, к чему же мы с вами столько толковали? Вы и не пытайтесь все удерживать. Не
создавайте сплошную оборону. Займите лишь узлы. Одну роту в Горюны, другую в
Матренино, третью на отметку.
Вспомнилось, как генерал с нами занимался, с какой настойчивостью добивался
понимания будущей нашей задачи. Вот и пришел ее черед.
Теперь Панфилов повторял то, о чем говорил и со мной наедине и на занятиях:
— Промежутки пусть вас не беспокоят. Каждая рота должна быть готова вести бой в
окружении. А управление…
Он выжидающе посмотрел на меня.
— Управление — уяснение задачи, — сказал я.
— Вот, вот… По всей вероятности, он начнет завтра с утра и попытается с маху выйти
на шоссе, в тылы дивизии. Мы постараемся, чтобы он увяз… Вы должны, товарищ Момыш-
Улы, продержаться четыре дня.
Он по пальцам перечислил эти дни:
— Шестнадцатое. Первые сутки. Они будут для вас легкими. Семнадцатое. Уже
придется вам тяжеловато. Восемнадцатое. Вы останетесь в окружении. Девятнадцатое… —
Он помедлил, не дал никакой характеристики этому дню. — Да, и девятнадцатое. Надо,
товарищ Момыш-Улы, удержаться до двадцатого.
Он не спросил: «Вы меня поняли?», но я понял, все понял. Наверное, он это прочел в
моем взгляде.
— Вам, товарищ Момыш-Улы, вашему батальону, будет тяжело. Очень тяжело.
Видно, ему непросто дались эти слова. Если бы я не понял задачу, он их не мог бы
выговорить. Он был искренен со мной. Не обещал поддерживать, выручить, ничего не
обещал. И считал нужным сказать все до конца. Я молча стоял перед ним. Сумеете ли вы
передать в повести эту минуту? Сумеете ли найти тон — тон, который окрашивал слова

генерала, прозвучавшие так сурово и так нежно?
— Разрешите идти?
— Подождите.
Он подошел к буфету, вынул початую бутылку кагора, наполнил две большие рюмки,
достал две конфеты, сказал:
— Пусть надежда вам согревает сердце.
Мы чокнулись. Он протянул мне конфету.
— Ну, иди, казах.
Впервые он назвал меня так. Опять это было и нежно и сурово. И тяжело.
Я козырнул, повернулся и вышел.
На минуту я заглянул в штаб дивизии к капитану Дорфману, начальнику оперативного
отдела, моему давнему знакомому.
Перед ним лежала оперативная карта. Резерв командира дивизии, мой батальон, был
уже перемещен на этой карте на новую позицию. В тылу протянулась от деревни Горюны до
лесной высотки ощетиненная красная линия. Опять линия… Мы уже сломали нашу
прежнюю линейную тактику, а карандаш начальника оперативного отдела по привычке-все
еще прокладывал сплошную черту.
Здороваясь со мной, Дорфман встал. Его каштановые волосы, разделенные прямым
пробором, были, как обычно, тщательно приглажены, свежо блестели. Я ожидал увидеть в
его живых карих глазах всегдашнюю приветливую улыбку. Нет, в эту минуту, ее не было.
Конечно, он знал нашу задачу, предстоящую нам участь.
— Товарищ капитан, разрешите позвонить.
— Пожалуйста.
Я вызвал штаб батальона.
— Рахимов?
— Я.
— Приготовиться по пятому.
Весь приказ — эти три слова. Их было достаточно, чтобы поднять батальон. Вступил в
действие документ, над которым мы кропотливо потрудились. Я положил трубку.
— Всего доброго, товарищ капитан.
— Ну, Момыш-Улы, ни пуха ни пера…
Теперь Дорфман все-таки заставил себя улыбнуться. Подумалось: похоронил.
В Рождествено я ехал шагом. Ветер поутих. С неба падали редкие снежинки. Хотелось
собраться с мыслями, внутренне собранным вернуться в батальон.
Значит, завтра заполыхает новая битва. Удержаться до двадцатого… «Вам будет тяжело,
очень тяжело…» Но и погибать, если уж пробил твой час, надо с толком, с умом. Думая о
себе, я видел и вверившихся мне людей, видел темный блеск штыков и винтовочных
затворов, грозный строй бойцов. Твой час… Мой и батальона.
Предстоят четыре дня… Возможно, в эти четыре дня уложится оставшийся мне век. Так
проживу же его с честью. Нелегка задача запереть шоссе, удержаться, устоять против
ударного кулака немцев. Никогда еще мой батальон не занимал ключевой позиции, не
принимал на себя самого тяжкого удара. Возможно, я родился, окреп, возмужал для того,
чтобы исполнить задачу этих четырех предстоящих дней. Все отдам ей — ум, волю
командира, жизнь.
Текли думы… Вот и Рождествено. Среди снегов, заблестевших на проглянувшем
скупом солнце, чернеют избы. На улицах уже стоит колонна головной роты под командой
Заева. Винтовки взяты на ремень. У всех за плечами, вещевые мешки с нехитрым
имуществом солдата, с розданным на руки запасом сухарей.
— Смирно! — во всю силу легких орет Заев.
— Вольно, — откликаюсь я.

И чувствую, что верю им всем, кто здесь стоит под очистившимся бледноватым небом,
моим соратникам, участь которых разделю.
Помню этот миг — ощутил веру, счастье веры, и сразу успокоился.
В штабной избе меня встретил Рахимов. С лавки поднялся и приехавший в гости
Исламкулов, приветствовал меня дружеской улыбкой, поклоном. Я тоже отвесил ему поклон.
— Извини, Мухаметкул. Видишь, не мы располагаем временем, а время располагает
нами.
Он ничем не проявил любопытства, не задал ни одного вопроса. Рахимов произнес:
— Через сколько минут прикажете выступать?
Можно было не спрашивать, все ли готово, во всех ли подразделениях соблюден график
сбора. «Через сколько минут» — этим все было сказано.
— Пусть Заев двигается.
Рахимов вызвал к телефону Заева.
— Выступайте. Отключайте связь.
Затем соединился с другими ротами, сообщил, что марш начался.
— Придерживайтесь графика. Пока можно отдыхать.
Так без шума, без суеты работал мой начальник штаба. Чего я не сказал, он договорил.
— Где Толстунов? — спросил я.
— Пошел к Филимонову.
— Бозжанов?
— У Заева.
— Что же, пообедаем и тоже тронемся.
Синченко подал обед, разлил по стаканам «наркомовскую норму». Мы выпили за
здоровье гостя. Я вынул карту, показал наш расширенный участок. Рахимову на миг
изменило бесстрастие, его черные глаза вдруг погрустнели. Действительно, если при взгляде
на такой участок — пять километров фронта батальону — вы не будете потрясены, то вы не
командир и не начальник штаба. Я объяснил задачу. Три узла сопротивления. Надо
удерживаться. Когда наши части отойдут, еще держаться. Когда останемся одни, окруженные
противником, тоже держаться.
Я не сказал, что битва начнется завтра, не сказал, что обязан драться до двадцатого, не
передал слов генерала: «Вам будет тяжело. Очень тяжело».
Синченко добавил в опорожненные стаканы еще немного водки. Я обратился к
Исламкулову:
— Жаль, война не дает потолковать. Недавно ты подарил мне признание: «Кай жере,
аксакал!» Еще тогда я хотел возвратить тебе его, хотел сказать: «Кай жере, Мухаметкул!»
Исламкулов слушал не перебивая, не торопя меня даже взглядом. Он знал: я сам все
разъясню.
— Существует сила приказа, — продолжал я. — Но есть и задушевность приказа.
Теперь я; пожалуй, это понял. Генерал Панфилов обучил.
Исламкулов тоже заговорил о Панфилове, рассказал, что вчера наш генерал побывал во
втором батальоне, включавшем в себя и роту Исламкулова, прошелся с командиром
батальона, заглянул на кухню, в хозяйственный взвод, но не остался обедать. Кашевар просил
оценить его старание, не обижать отказом. «А как вы стреляете? — неожиданно спросил
Панфилов. — Покажите-ка вашу винтовку!» Винтовка оказалась запущенной, грязной. И
Панфилов отказался от обеда. «Какое же сопротивление вы окажете, если на вас выйдут
немцы? — сказал он повару. — Как же вас не обижать, если вы меня обидели?» Весь
батальон об этом уже знает.
Неслышно вошел сероглазый Тимошин.

— Товарищ комбат, разрешите забрать аппарат?
— Бери.
Рахимов взглянул на часы.
— Все уже выступили, товарищ комбат.
Мы покинули избу. Небо было ясным, мороз защипал щеки. Синченко подвел Лысанку.
Исламкулов взял у него повод и, держа лошадь под уздцы, подсадил меня в седло. У нас,
казахов, это знак высшего уважения, оказываемый лишь немногим. Рахимов вскочил на
своего коня. У крыльца ожидали сани, в которых приехал Исламкулов. Я вновь извинился.
— Пора на рубеж. Прощай.
Исламкулов ответил:
— На этом рубеже тебе или слава, или смерть.
До этой минуты он ни словом не обмолвился о задаче, предстоящей моему батальону. А
сейчас сказал веско, обдуманно. С седла я отдал честь своему гостю и тронул коня.
Поставим здесь большую точку. Разрешим себе перевести дух.

жүктеу/скачать 1.6 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: