Книга, вышедшая в Париже в «ymca-press»

Дорогой Сандро,

Не сердись на меня за долгое мое молчание.

Твое письмо, во-первых, пришло в тот период времени, когда я был выше головы завален работой: конец учебного года, качественная проверка студентов (массовые увольнения по разным признакам); разговоры о ликвидации II Полит<ехнического> Института и связанные с моим деканством работы по сему поводу etc. etc. Но это дела, так сказать, внешние. Внутренние — это упорная борьба с злым недугом моей жены. В ее болезни — туберкулез — начиная с этого января, опять наступило резкое ухудшение. Были моменты, когда мерещился последний акт этой грустной истории. За последние дни наступило маленькое улучшение и я свез ее в деревню, к ее тетке, куда и сам скоро поеду. И вот теперь хочу с тобой побеседовать.

Как видишь, с моим семейным построением дело вышло не очень ладно. Вот уже пять лет, как я женат и из них — четыре: упорная борьба с болезнью. <...>

Теперь отвечу на твои вопросы. Первый вопрос — как живется на Руси. Отвечу так: если отбросить элементы личных оппортунистических интересов, если отбросить узкую шорность политических убеждений, если признать raison d'etre (а его нельзя не признать) всего того, что происходит, то в России не только можно, но должно жить. Я не понимаю эмиграции. Я считаю, что русский человек должен жить у себя дома.

И я знаю, что, несмотря на все тяжелые моменты, которые пришлось пережить, я все время делал свое дело и, конечно, такая работа внесла долю в культурное возрождение нашей страны, а это культурное возрождение идет гигантскими шагами. Я, положим, всегда был далек от политики, ибо никогда не жил политической жизнью, но ведь теперь нельзя, невольно, не принимать участия в общественной жизни. И вот мои выводы: Ich grolle nicht... Многое с моей точки зрения, мне кажется неправильным. Но «в чем истина?» Конечно, не в том кипении бессильного шипения, слабого негодования, бесконечного осуждения и т. д., которое доносится к нам с Запада, из уст людей, бежавших из Родины, чтобы негодовать и ничего для нее не делать. Поэтому я с самым искренним и радостным чувством услыхал от тебя о твоем намерении вернуться домой. Ты, конечно, работу себе найдешь.

<...> Единственно, что грустно, что ты хочешь жить не в Ленинграде. Ну, да и до Москвы не далеко. Я очень рад буду обнять тебя и соединиться с твоей новой «ориентацией», которой от меня самый, unbekannterweise, дружественный привет.

Твой Бамбино.

«Ждановская набер. 3, кв. 22

тел. 601-05

Георгий Иванович Чулков

Явных всех мужчин и дам

Принимает по средам.

Тот же, кто — гермафродит,

Пусть в субботу забежит».

(письмо Ал. Н. Чеботаревской)

Ленинград 17 марта 1924 г.

Ждановская наб.

д.З, кв.32

Дорогой Александр Семенович!

Очень порадовала меня весточка о Вашем намерении вернуться на родину. Пора, давно пора. Буду рада познакомиться и с Вашею молодою женою, которую я искренне приветствую. Много пережито за эти пять лет, особенно нами, здесь. Относительно того, что «я вернулась домой», не совсем точно. Я считаю, что мой дом всегда в Питере, особенно с тех пор, как в нашем доме на Ждановке, в 1918 году, на нашей же лестнице, но в 5-ом этаже, поселилась старшая из моих сестер, замужняя, с большою семьею, со взрослыми дочерьми, из которых две старшие уже вышли замуж, и с которыми я живу все время как бы вместе, хотя и в разных этажах. Уезжала, я, главным образом, в Москву, зачастую оставалась там по нескольку месяцев, так как литературная работа перемещалась в тяжелые годы в Москву, которая до сих пор остается средоточием всей деловой, торговой и хозяйственной жизни России. Наш Питер — затишье, и сейчас пышная и прекрасная, но все же провинция! Один раз я уезжала надолго, — почти на год, в Баку, когда там тяжело заболел Вячеслав Иванович и его дочь — тифом. В 1921 году скончалась моя сестра Сологуб, и после ее кончины Федор Кузьмич Сологуб переселился к нам, т. е. к сестре и ко мне. Живет он в кв. 22-й, у меня, и занимает там две центральные комнаты, налево из прихожей, быв<шую> Вашу столовую, с балконом, и следующую, где было нечто вроде гостиной, и оплачивает свою третью долю квартирной платы. Перевезли его, удрученного горем, годами обострившеюся болезнью сердца; врачи требуют для него покоя и постоянного ухода за ним, который и лежит совместно на всей семье моей сестры и на мне. Последнее время ему, к сожалению, приходится довольно много работать, что сильно его утомляет.

Прошлым летом в наш дом приехал Алексей Николаевич и, так как в Москве квартиру невозможно было <получить>, а в нашем доме отдавались 3 квартиры, за выездом воинского управления, правда, с большим ремонтом, — он с семьею поселился тоже у нас, в 4-ом этаже, между моей квартирой (в 3) и квартирой сестры, в 5-м.

Мы все очень следим за друзьями, которых жизнь разметала по всему белу свету, и я за эти годы два раза посылала Вам вести с друзьями, ездившими, на короткое время и по делам, в Берлин. О Вашей жизни там я осведомлена, отдельные номера Вашего журнала читала здесь, с удовлетворением. О работе здесь не беспокойтесь; у Вас будет ее даже с избытком, как только Вы немного оглядитесь и ознакомитесь с новыми условиями нашей жизни. Жизнь у нас и сейчас еще нелегкая, но зато своя, которую страна строит по-своему. Я давно, с ноября, не была в Москве и не видала Георг<ия> Ив<ановича>, но недавно получила письмо от Надежды Григорьевны, из которого видно, что у них все благополучно. Геор<гий> Ив<анович> ведь давно уже хворает легкими, и нынешнее лето (в июне) и осенью (в октябре) он ездил в Крым в санаторию «ученых», где отдохнул и поправился. Собираюсь недели на две поехать весною в Москву, а пока большего ничего о нем сказать не могу.

Теперь немного о делах. Несмотря на тяжкие годы, несмотря на вынужденные мои отъезды из Питера, как-то прямо Бог помог сохранить в целости все, чем Вы особенно дорожите. Помогла еще и сестра моя, которая в мое отсутствие брала на себя попечение о моей половине квартиры. Книги Ваши я до сих пор не выпускаю из своей комнаты, и м<ожет> б<ыть> этим удалось сохранить их. Мебель и вещи тоже все целы, но вследствие тесноты у меня, я постепенно многое передала на хранение Белкиным. У Сологуба своя обстановка и, как у писателя, много книг. У меня сохранился и полный список Ваших вещей, составленный мною после Вашего отъезда в Пермь, — можно все проверить. Хуже обстоит дело с территорией. Белкины потребовали прирезки им еще третьей комнаты, — бывш<ей> вашей спальни, т<ак> к<ак> к ним приехала мать Веры Алекс<андровн>ы, и ему нужна комната для работы. Я занимаю по-прежнему угловую комнату — ваш быв<ший> кабинет, всю заставленную сейчас и вещами, и сундуками, и ящиками с книгами, и по которой приходится пробираться, как по лабиринту. Это объясняется тем, что в прошлом году, когда в Москве была ликвидирована квартира Вячеслава Ивановича, то кроме вещей, оставленных в Москве, прислали и мне в Питер, с просьбою похранить до его приезда, часть его библиотеки и кое-какие из вещей. К тому же и сам он грозит, по окончании весенних экзаменов в Университете, приехать месяца на 3—4 в Питер и Москву, а так как у него квартиры нет, то намеревался остановиться с семьею — дочерью и сыном — у меня, хотя бы временно, пока не подыщет местожительства. После этого всего я получаю весточку от Вас и теперь ломаю голову что тут можно поделать? Одна комната у меня, три у Белкиных, две у Сологуба; последняя, маленькая, около кухни и ванной, выбыла из строя — отсырела, протек потолок, и она требует ремонта нынешним летом. Не зная хотя бы приблизительно времени Вашего предполагаемого приезда, устроить что-либо еще труднее. Когда этот вопрос у Вас выяснится окончательно, дайте мне знать точно, и тогда я употреблю все усилия, чтобы помочь Вам в этом деле. Чтобы найти в Питере квартиру, или часть квартиры, надо хоть немного времени. Весною это еще будет возможно, но осенью уже мало надежды, т<ак> к<ак> уж очень много народа едет в Ленинград, за полною невозможностью селиться в Москве. Вы же должны ехать к нам, и жить здесь, а в Москву ездить только на время — по делам. Я думаю, что если ничего особенного, Бог даст, не случится, Вы все-таки прямо с вокзала приезжайте ко мне, я вас устрою временно, а там что-нибудь придумаем вместе. Белкину я сообщила о Вашем письме, — и он хотел Вам написать. А пока будьте аккуратны и уведомьте о времени приезда. Привет жене вашей.

Сердечно преданная Ал. Чеботаревская.

Фед. К. Сологуб шлет привет.

При получении от Вас ответа о сроке В<ашего> приезда тотчас напишу Вам.
С.Н. СЕРГЕЕВ-ЦЕНСКИЙ

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский (1875—1958) — известный русский романист, автор «эпопеи» «Преображение России», названной Горьким «величайшей» из всех вышедших в России с начала века книг. В 1915— 1928 гг. жил безвыездно в Крыму, в Алуште, совершенно отойдя в период Гражданской войны от литературы и целиком посвятив себя уходу за собственным коровьим хозяйством. Справки о нем помещены в РК, № 1, стр. 30 и в НРК, 1922, № 6, стр. 34 и № 11—12, стр. 39. Он упомянут также в обзоре литературы послереволюционного пятилетия А.С. Ященко в НРК, № 11— 12, стр. 6. О колебаниях Сергеева-Ценского относительно отъезда из России см.: П.И. Плукш. С.Н. Сергеев-Ценский — писатель, человек. М., 1975, стр. 103—104.

Многоуважаемый Александр Семенович.
Простите, что беспокою Вас просьбой, не будучи знаком с Вами лично. Просьба эта — о германской визе. При отсутствии в Совроссии прессы, бытие в ней писателя является полнейшим абсурдом, однако выехать за границу — это необыкновенно сложная и трудная вещь. Почему-то надо непременно ехать в Москву, жить там в какой-то писательской фаланстере и хлопотать, хлопотать, хлопотать... месяцев пять, шесть и более. Словом, гораздо раньше можно помереть, чем выехать. Однако, если нет визы из той страны, куда желаешь ехать, то эти хлопоты — ничто. У меня не имеется за границей никого, к кому бы я мог обратиться с просьбой о визе. Адресов братьев-писателей я не знаю. Ваш адрес узнал случайно, благодаря журналу «Нов<ая> Русск<ая> Кн<ига>». Говорят, в Берлине Горький. Передайте ему аналогичную просьбу. Я ему писал, но без адреса, — едва ли дошло¹.

Виза нужна мне — Сергею Николаевичу Сергееву-Ценскому и моей жене Христине Михайловне Серг<еевой>-Ценской.

Я не знаю, какая мотивация считается уважительной для получения визы, но я беспартийный, нигде не служил и не служу, живу чисто — физическим трудом (сельское хозяйство), так как в труде умственном не нуждаются, и он не имеет спроса.

Искренне уважающий Вас

С. Сергеев-Ценский.

Адрес: Крым. г. Алушта.

2 сент. 22 г.

КОММЕНТАРИИ
¹ В первом из-за границы письме к Сергееву-Ценскому Горький рекомендовал ему безотлагательно ехать в Германию. См.: «Моя переписка и знакомство с A.M. Горьким», в кн.: С.Н. Сергеев-Ценский. Собрание сочинений в 12 томах. Том 4, М., 1967, стр. 214—215. Ср. письмо А.Н. Толстого к Горькому (середина августа 1922 года, из Misdroy), обусловливающее выезд Ценского из Советской России сотрудничеством в сменовеховской газете Накануне:

«Дорогой Алексей Максимович, сейчас получил от Ценского два письма — мне и вам. Пересылаю вам ваше.

До приезда в Берлин мне трудно будет что-либо сделать с визой Ценскому. Я напишу ему — если он пришлет рукопись в "Накануне", редакция устроит ему визу (таков обычай в "Накануне"). Но боюсь, что это немного похоже на провокацию и принуждение. Я также напишу ему это.

Обнимаю Вас.

Ваш Толстой».

Цит. по изд.: Литературное Наследство. Том 70. Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963, стр. 400. Ср. также письмо Горького к Ходасевичу от начала июня 1923, Новый Журнал, 29, 1952, стр. 208.

Апр<еля> 29/16 1922 Москва, Мал. Полянка, д. 7, кв. 7

Многоуважаемый Александр Семенович.

Только-только вернулся в Москву из Крыма. Чувствую себя очень плохо — постоянная лихорадка, увеличивающаяся слабость зрения, душевная разбитость. Чувствую, что необходимо мне (и жене моей) отдохнуть и полечиться в условиях более благоприятных для этого, чем Москва, где ютишься в сырой комнате, где не найдешь средств не только на леченье, но и на питанье сносное.

Чувствую, что мне необходимо — душу свою собрать, переменить обстановку хотя бы на короткое время. Я буду хлопотать о разрешении мне и жене выезда за границу на 4—6 мес<яцев>. Хотел бы поселиться г<де>-ниб<удь> в южн<ой> Германии. Кроме сего, для задуманной мною работы новой (пов<есть> или роман — не знаю пока), мне нужна заграница¹. Мне нужна Бельгия — Остенде, Гент, Брюсс<ель> — Париж. Работа не имеет никакого отношения ни к современности, ни к войне 1917 г. Мне нужно понять нюхом «европейское», т. к. мой герой жил лет 15 за границей². — Для всего сего мне нужно получить, как мне говорили, помимо разрешения на выезд, еще и какие-то «визы» на въезд в Берлин. У меня нет никого из близких в Берлине, кого я мог бы просить об этом. Позволяю себе просить Вас, деятеля и друга литературы русской, если это не очень затруднит Вас (или через Вас кого-либо, кто знает меня и пожелал бы помочь мне в получении виз), — не откажите исхлопотать мне (Ив<ану> Серг<еевичу> Шм<еле>ву, 49 л. и моей жене — Ольге Александровне, 47 л.) разрешение на приезд в Берлин. Обратиться к Вам мне присоветовал Б.К. Зайцев³.

Не посетуйте на меня за сие хлопотливое домогательство. И еще вот о чем хочется спросить Вас. Слыхал я, что какие-то издательства издают что-то мое, какие-то «сказки», м<ожет> б<ыть> еще что? Я никому ничего подобн<ого> не разрешал, никаких денег не получал. Единственно Ив<ану> А<лексеевичу> Бунину еще летом 1920 г. я послал «Неупив<аемую> чашу»⁵, прося издать ее и указав для книжки «избранных рассказов» — рассказы из своих восьми томиков, издававшихся книгоизд<ательство>м писателей. Только Ив<ану> Бунину и дана была доверенность. Причем издавать «Сказки», которым я не придаю ни малейшего литерат<урно>-худож<ественного> значения, я не считаю нужным. Теперь я положительно считаю ненужным, никчемным, ни в как<ом> отнош<ении>, издавать их. Не откажите уведомить, если знаете, кто издавал, и, вообще, кто и что из моего издавал. Б<ыть> мож<ет>, идет беззастенчивое расхищение писательской нищеты?

Я совсем не знаю, что делается в издательском (русском) мире за границей. Можно ли, и как, получить гонорар за «Неупив<аемую> чашу»? По всей вероятности это знает Ал<ексей> Ник<олаевич> Толстой⁶. Если можно получить, то я предпочту его получить, когда приеду, если мне разрешат приехать. Прошу Вас, передайте мой товарищеский привет друзьям и деятелям русского искусства.

О, как бы славно было, если бы Европа ближе могла узнать глубины и красоты нашей литературы и полюбить наше родное, — духовно постигнуть его сокровища!

Еще раз простите за беспокойство.

Кроме Вас — никого не имею.

Уважающий Вас

Ив. Шмелев.