Книга вторая Грозный гуп «Книжное издательство»

(отрывок в сокращении)

… Когда они въехали в село, вдруг недалеко от хибарки Айшат они услышали топот копыт по пыльной дороге. «Дап, дап, дап» – приближался все ближе. Следом несся собачий лай. И тут они увидели как в нескольких метрах от них пустая подвода зацепилась за кривую сучковатую акацию и с грохотом опрокинулась. Конь храпя и брызгая пеной, взмыл на дыбы, обрывая постромки. Саид, не раздумывая, выпрыгнул из шарабана, бросился навстречу и схватил сильной рукой коня за вожжи у самых удил.

– Стой... Тпру... Стой, – кричал он повелительно. Конь сразу же присмирел, хотя и метал вокруг испуганные глаза. И тут Саид узнал бричку Махсумбая, на которой недавно отвозил в город зерно и светло-желтого конька с прыт­ки­ми ногами. Опрокинутая подвода была пуста. Он отвел лошадь под дерево.

– Смотри, Саид, смотри, – сказал в это время Садык, – вон лежит человек.

Это был Махсумбай. Он лежал недалеко от дороги, ря­дом с плетнем. Когда они подбежали, он с рассеченной губой и кровоточащей раной на лбу охал и стонал. Узнав Саида, он что-то гневно промычал и, отказавшись от по­мощи, перевернулся на бок.

В это время Саид услышал, что кто-то рядом всхли­пывает. Он повернулся. Перед ним стояла Айшат, бледная, растерянная, в слезах, с разметавшимися волосами, полная отчаяния. Она вся трепетала от волнения и испуга.

– Саид, Саид! Твоя Деши... Вададай!

– Что с Деши? Что с ней, Айшат? – у него по телу побежала дрожь. Он посмотрел по сторонам и сказал: – Расскажи толком, что случилось. Где она сейчас? – Саид глазами лихорадочно искал Деши. Гулко билось сердце, выступала испарина на лоб. Он сердцем по­чувст­вовал что-то неладное.

– У меня были Махсумбай, ее дядя Умар и Яранбай. Она требовала развода, но Махсумбай (муж Деши. – А.К.) об этом и слышать не желал. Когда она категорически отказалась возвращаться, думая, что им все позволено, они связали ее и бросили в подводу... в рот воткнули кляп...

– Ладно, расскажешь потом, – прервал ее с нетерпеньем Саид, – где же она сейчас? Не хочешь ли ты сказать... – Саид осекся. Дурное предчувствие кольнуло сердце.

– Саид... я развязала ее. Но она... – запиналась Айшат. – Беда. Загубили ее чистую душу... Она умерла с твоим именем на устах... Деши, милая моя душа. Сиротинушка моя... – Айшат стучала маленькими худыми кулачками себе по лбу. И тут Саид в нескольких метрах от себя увидел Деши. Она лежала на придорожной траве, а вокруг – лужа крови.

– Деши, Деши, милая, – Саид молнией понесся к ней. Он наклонился и, бережно подняв ее на руки, стал при­стально вглядываться в ее лицо. Да, она была мертва, и Саид понял, что остался один на этом белом свете с раз­битым сердцем. О, эта встреча! Сколько в ней боли и ужаса.

– Деши, прости меня, – простонал он, – я отчасти виноват в твоей гибели. Не принесла тебе счастья моя любовь. Не смог я спасти тебя от безграничного свое­волия этого злодея. Я так хотел вырвать тебя из его же­лезных когтей. Почему ты не позвала меня еще вчера? Или почему не пришла ко мне прямо в общежитие? Небось, боялась идти неразведенной. Эх, Деши, оказывается, беда, как внезапно напавший противник, приходит оттуда, откуда ее не ждешь. Кто мог подумать, что будет такой конец.

Он карал себя, что не приехал рано утром.

– Сестра, а это кто? – Садык показал на Махсумбая, который к этому времени успел оправиться и подходил к ним.

– Это Махсумбай, – ответила Айшат. – Ее муж.

Услышав имя Махсумбая, Саид сердито оглянулся на него, все еще держа на руках Деши.

– А-а, проклятая собака, бандит... шнана, вас правильно подрубили под самый корень, – взревел, подойдя Мах­сумбай. – за ней пришел? Ты пришел вовремя. Забирай. Неси куда хочешь. Ни мне, ни тебе. Красивая была че­ченка, – еле приметная ухмылка тронула его толстые губы. – А теперь кет, кет, уходи, – и вне себя пригрозил комен­датурой и милицией.

– Ух, напугал ты меня, Махсумбай. А если не уйду? Что тогда, Махсумбай?

– Не уйдешь? Тогда получай, – Мах­сумбай ударил Саида со всего размаха плетью по спине и грязно выругался.

В голове у Саида помутилось от боли. Он почувст­вовал, как внутри у него закипела волна неуправляемого слепого бешенства.

– Садык, – сказал он быстро, – отнеси ее во двор Айшат.

Садык с потерянным выражением взял Деши из рук Саида и понес в сторону Айшатиной мазанки. Махсумбай бросился за ним. Но Саид резким движением руки остановил его и нанес такой сильный удар кулаком, что выбил у Махсумбая левый глаз. А кулачище у Саида было что надо.

Махсумбай тут же рухнул на землю и по щеке из за­п­лыв­­шего глаза начала медленно расползаться кровянисто-студенистая масса.

Но Саид этим не успокоился. Он начал неистово, в бешенстве наносить удары ногой по его телу. Махсумбай совершенно не сопротивлялся, он лежал почти бездыхан­ный.

– Саид, Саид, не надо больше. Из-за этого негодяя можешь искалечить себе жизнь, – умоляюще сказала Айшат. – Прошу тебя, не убивай его. Лучше скройся быстрей.

– Поздно, – сказал Саид. – Теперь самое время для меня – стать великим преступником.

И действительно оказалось поздно. В это время под­бежали комендант и два его помощника, а затем местная фельдшерица.

– Прекрати, гадина, – прикрикнул комендант, – взять его и обыскать, – приказал он помощникам.

Его оттащили и обыскали здесь же на месте, и он, поворачиваясь, говорил:

– Не трудитесь напрасно! Ножа у меня нет. И зачем он мне нужен, – и показал на свои кулаки. – А почему я его избил, не таясь и ничуть не лукавя, расскажу все. И тебя комендант я нисколько не боюсь...

– Это мы еще посмотрим, – грубо оборвал его ко­мен­дант. – А пока замолчи, сука. Или я тебя, – и высоко поднял над головой маузер. – Знай, за око – два ока, бандюга. Ишь, подлюга как зверует! Ты забыл, что у тебя жизнь на птичьих правах. Ты не знаешь разве, что уход с места поселения на расстояние более пяти километров строго наказывается? Кто тебе разрешил сюда приехать? Ты у меня за все ответишь, гад.

Каждое слово комендант произносил зло и безжа­лост­но. Глаза горели с большой ненавистью.

– А теперь руки назад и марш вперед, бандюга, – приказал он Саиду.

– Саид, крепись, все это видит Аллах. Все будет так, как предначертал он, – крикнула Айшат ему вслед.

В комендатуре во время допроса он двинул коменданта снизу в челюсть. Комендант упал.

– Бей, парень, бей этого выродка, – услышал он чей-то голос. Но тут его сзади один из помощников коменданта оглушил рукояткой пистолета и Саид потерял сознание. Саид хорошо помнил: это случилось в четверг, 13 сентября 1945 года. Да, именно в этот день не стало Деши.

Через три месяца Айшат получила письмо от Саида, где он сообщил, что получил пять лет, находится в лагере под Лениногорском.

Со своими родными и близкими он встретился только через долгих семь лет в Усть-Каменогорске. Помнил, как приехал он к ним августовским вечером.

Прохлада и свежесть,

Как пламень и трут,

Как солнце и снежность,

Здесь рядом живут.

Здесь песню простую

Из века в века

Вновь сердцу дарует

Свирель пастуха.

И горы, как песня

Святая его,

И нет их чудесней

Нигде – ничего.

Вино я здесь пил

Лишь из турьих рогов,

Как деды, любил

Сильнокрылых орлов.

Здесь детства и юности

Радостный пыл,

Здесь дедовской мудрости

Боль я вкусил.

Здесь волны Аргуна

Гремят дико, зло.

Свет солнечный, лунный,

Озаряют село.

Хожу по горам,

А усталости – нет.

Две жизни отдам,

Чтоб спасти их от бед.

Здесь Солнце и снег,

Здесь суровость могил,

Здесь любят вовек

Настоящих мужчин.

Суровых и гордых –

Мужчин настоящих,

Как камень гор, твердых,

Как волки, бесстрашных.

Поверьте – я в этом поклясться могу,

Я людям, как горы мои, не солгу.
Султан Яшуркаев

(1942)
«Не одну тысячу лет воюет человек и все время пытается описать, что с ним делает война, каким он становится после нее – что теряет, приобретает, что меняется в его мыслях. Сказано, написано много и все же, все же – недостаточно, чтобы люди отказались убивать друг друга. И поневоле приходишь к выводу – каждая война готовит человека к следующей. Если бы не так, человечество насытилось бы и одной, после чего поняло бы, что губит себя и свой единственный дом – Землю, на которой живет и которая одарила его… Но человек сделал войну-разрушение, войну-самоубийство своим ремеслом…

Китайцы проклинают так: «чтобы жить тебе во время перемен и смут». И у чеченцев есть нечто похожее: самое страшное проклятье у них: «Вовши карах лайла шу – чтобы вы в междоусобице друг от друга погибли…» – такими словами завершает свою книгу-дневник «Царапины на осколках» (М., 2001) о событиях одного месяца первой чеченской войны, пережитой автором в г. Грозный, в пос. им. Катаямы, в котором жил Ю. Сешил, он же – даровитый чеченский поэт, прозаик и публицист, член Союза писателей России и Чечни Султан Яшуркаев. Он, по известным причинам, уехал заграницу после «наведения в 1994–1996 годах конституционного порядка в Чечне» федералами самыми жестокими и бесчеловечными методами и живет в статусе беженца в Бельгии.

…Есть чудесный уголок в Чечне, который славится природой райской красоты, это село Харачой Веденского района.

Именно там за два года до выселения, в 1942 году, родился известный чеченский писатель, поэт и публицист Султан Яшуркаев, хотя своим родовым селом он считает Эшилхатой. Так, поэт Ю. Яралиев пишет в своих воспоминаниях: «Шли восьмидесятые годы прошлого века. Мы с Султаном Яшуркаевым ехали из Грозного в его родовое село Эшилхатой на его машине. Уставшие от долгих разговоров и друг от друга, мы ехали молча. И вдруг он начал бормотать стихи, глядя вперед на дорогу. Он их, видимо, сочинял тут же, выговаривая…».

Детство Султана Яшуркаева прошло в степях Казахстана. Учиться начал там же. А когда настала пора определить жизненный путь, ему посчастливилось вернуться домой – на Северный Кавказ, в с. Харачой, где и закончил среднюю школу в 1960-м году.

Сразу же поступил на филологический факультет Чечено-Ингушского государственного педагогического института и закончил его уже в статусе университета (преобразован в 1972 году) в 1974 году. Не довольствуясь этим, расширяя свои знания, Султан Яшуркаев заканчивает еще юридический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова. После него он многие годы работает на различных юридических должностях в районах республики, в агропромышленном комплексе и т. д.

Писать Султан Яшуркаев начал еще в школьные годы. Первые стихи появились в печати в Веденской районной газете «Колхозная жизнь». Особенно интенсивно он начал работать в поэзии (да и в прозе тоже) после вступления в творческое объединение молодых литераторов Чечни «Прометей», созданном в 1975 году при ЧИГУ. Он был самым требовательным и бескомпромиссным критиком и аналитиком творчества членов объединения «Прометей». Об этом так вспоминал Ю. Яралиев:

«Султан Яшуркаев критиковал нас, как будто приговаривал к сроку. Он тогда работал следователем прокуратуры в одном из районов республики. Он был опытнее и старше нас, и Султану шло, что он так требовательно относился к нам. Но его любили и уважали. Ценили его мнение. Знали, что он уловит фальшивый слог, незаконченную мысль, неудачный образ. Автор же иногда сам не видит, не хочет видеть плохое, слабое в своем произведении, потому что относится к вновь созданному произведению, как к ребенку. А Яшуркаев, как потенциальный читатель, сразу все улавливал и прямо говорил. А когда ему объясняли суть, то говорил: «Вот так и пиши, подбирая точное, емкое слово или выражение. Поэзия – это тебе не болтовня красивая, это искусство».

– Тебе тоже не хватает искусства видеть.

– Создай шедевр – увижу!».

С тех пор юридическая и литературная деятельность Султана Яшуркаева шла параллельно. Стихи и рассказы его часто публиковались в республиканских газетах и в альманахе «Орга», в коллективных сборниках молодых литераторов «Горизонты мечты», «Утренние голоса», «Час рассвета», в «Антологии чеченского рассказа» и т. д. В последние годы стихи, поэмы, рассказы С. Яшуркаева регулярно печатаются в журналах «Нана», «Вайнах», «Орга», а детские (он пишет и для детей) – в «СтелаIаде» («Радуга»).

Первая же авторская поэтическая книжка «Звездная россыпь» («Седарчийн буьртигаш») вышла в свет 1988 го­ду. Затем были и дру­гие книжки поэм и рассказов. И, наконец, публицисти­ческий роман-дневник «Царапины на осколках». Читателям особенно запомнились его: рассказ «Напсат», повесть «Белое пятно в сумерках ночи» (Вайнах. 2006. №№ 10, 11, 12) и эпическая по своему содержа­нию и проблемам, поднятым в ней, поэма «Оэма» (Нана. 2006. №10).

О рассказе «Напсат» журналистка Д. Сулумова писала: «В трагическом рассказе «Напсат» Яшуркаев описывает горькие страдания чеченцев, как жили на грани голода и холода, с каким трудом они выживали, и о долгожданном возвращении на Родину.

Напсат – добрая старушка, горевшая огромным желанием поскорее вернуться на Родину. Ностальгия лишила ее разума, и она вскоре умерла…

Образ Напсат – это ноющая боль в наших сердцах за тех, кому не суждено было вновь увидеть родные горы и кто остался навечно в степях Средней Азии».

А о поэме «Оэма» очень хорошо и точно сказал журналист и поэт А.-В. Катаев: «Рифмованная и ритмически выстроенная проза Яшуркаева, несомненно, еще одно авторское поэтическое достижение и достойная внимания литературная находка.

Колоссальный, гигантский объем информации, фактически весь «Земли искореженный шар», представленный автором «Оэмы» на суд Творца, спрессован мастерством летописца и талантом поэта в жуткую, страшную картину самоистязания, самоуничтожения: «история в кровь избрызгана», и в ней, изданной в миллионах томов, «в обложках тисненых теснятся рядом с убийцей убийца…».

Рука поэта остановилась, она нарисовала картину бесовской вакханалии страстей на Планете Земля и в душе человека – беса, но она – эта рука, ведомая чувством великой любви и сострадания, возродила, безусловно, и чувство Надежды, Веры…».

Жизненным кредо писателя и публициста Султана Яшуркаева было убеждение, что «чеченский поэт должен создавать свои произведения на родном языке, чтоб на любом языке в случае перевода ощущалось, что данное произведение сочинено чеченским автором, – продолжает А.-В. Катаев. Метафоры, образы, сравнения не должны быть заимствованы, они должны отображать национальную особенность мышления, ментальность, своеобразие построения мысли. Чеченская литература должна отличаться от художественной литературы других национальностей своеобразием, как поэт отличается от другого поэта.

По стилю, по создаваемым образам, по колориту» (Газета «Вести республики», 2007).

Литературная критика и читатели отмечали, что произведения Яшуркаева всегда призывают к миру, дружбе, человечности, прививают любовь к родной земле. Особенно удачливы его стихи о труде, где он умело приводит читателя к философскому размышлению: он легко и ненавязчиво показывает смысл и значение труда в жизни человека.

В творчестве писателя немало произведений о жизни нашего народа в трудные годы изгнания, о тех тяготах и испытаниях, выпавших на долю простого человека в эти годы. Это было его детство, и писатель хорошо помнит то, что испытал на себе.

Подтверждение сказанному – отрывок из повести С. Яшуркаева «Белое пятно в сумерках ночи».
Белое пятно в сумерках ночи

(отрывок)

(Дело происходит в Средней Азии, куда выселены чеченцы и куда едет отозванный с фронта чеченец-офицер. – А.К.).

…Где-то раздавались людские голоса. Он направился в их сторону. Попал на какую-то площадь. С неё во все стороны расходился народ. У первых же встречных, парня и девушки, что шли под ручку, спросил: «Где проживают в селе чеченцы?». Они не остановились и даже не взглянули на него. Ему стало неловко. От этого чувства пропустил многих, не задавая своего злополучного вопроса. Людей, вроде бы, уже совсем и не оставалось. Тогда он обратился к парню, шедшему в одиночку. Тот прошел, бросив на ходу матерщину... Тогда ему стало совсем неловко. Кто-то в нем хотел броситься на парня, схватить его за шиворот и кинуть далеко обратно, но кто-то другой, а вернее, та же неловкость не дала ему сделать это.

Ночь разнесла людей. Не возвращаясь к скамейке, он медленно пошел вниз по глухой улице. Усталое тело ныло, но не от тяжести вещмешка, да и вообще не от усталости – за три года оно прошло столько километров и горных троп! Тяжело было нести груз неприятных, бессвязных мыслей, которые, как перегруженные железнодорожные составы, носились в голове, таща за собой металличе­ский скрип, грохот и унылый визг. Он мысленно взрывал эти составы, пускал их под откос, но они снова выползали из черного тоннеля ночи и опять тащились со скрежетом по извилинам мозга.

Вдруг, всплескивая сыроватую тишину, где-то внизу по улице залился трелью перебор гармони. Догоняя эти вздрагивающие звуки, высокий женский голос стал выводить слова, которые он до сих пор помнит:

Ты Подгорна, ты Подгорна,

Широкая, улица,

По тебе никто не ходит –

Ни петух, ни курица...

Женскому голосу вторил мужской. Чередуясь, два голоса несли частушку за голосом гармони, которая приближалась к нему. Песне и гармони аккомпанировали смех, подзадоривающие выкрики. Приблизившись, все это превратилось в катящийся клубок из нескольких мужчин и женщин. Как он предположил, клубок двигался в пьяном состоянии. Пока он раздумывал, спросить у этой компании про чеченцев или нет, его заметила молодая женщина или девушка, которая оказалась к нему ближе всех.

– Давай, солдат, к нам, – залилась она молодым, озорным смехом, по которому он и определил, что она молодая и красивая.

Ответив ей: «Спасибо», он задал свой вопрос.

– А-а-а, недобитый, да? – сказал один из мужской части клубка, и сооружение из тел остановилось.

– Оставь, Вась, – хоть и чечен, но солдат же, – сказал голос, который приглашал его в компанию.

– Убил кого-нибудь из наших и нарядился, бандюга! – воскликнул, накапливая злобу, Вася, а может, и кто другой из компании.

Видя, что эти люди подвыпившие, он сдержался от ответа. Теперь ему хотелось быстрей от них уйти.

– Вот, видите, деру дать собрался, гад! – сфальцетил гармонист, растягивая свой инструмент во всю его ширь, пока он не запнулся, а затем, швыряя его оземь, но женщина успела подхватить гармонь, не дав ей удариться о землю.

– Давай, ребята, окружать абрека! – призывно скомандовал гармонист, двигаясь на него. Вокруг него оказалось несколько мужчин.

– А может, не будем, ребята? – сказал кто-то неуверенно.

– И то, мальчики, оставьте беднягу, – поддержала того та, что заговорила с ним. Он стоял, растерявшись. И вовсе не от страха перед этой пьяной оравой, а потому что все это не вязалось с его дорогой и настроением. Нелепость положения, случайность и неожиданность не давали ему и слова сказать. Но когда Васька врезал ему кулаком в челюсть и из глаз его вылетело несколько огненных птиц, все его мысли осыпались, а ожог спины от удара каким-то предметом ослепил от боли, обиды и ярости.

– Вашу мать! – крикнул он и ударил Васю, который как раз нес кулак для второго удара. Вася ушел куда-то в ночь.

– Цепью его вдарь. Цепью гада! По башке бандюгу! Башку сноси! – кричал кто-то сзади. Он понял, что предмет, которым его ударили сзади, был цепью, и команда: «цепью его» заставила его удвоить прыть своего вращения. А когда услышал: «Пырни в живот, мать его!..» – понял, что дело принимает худой оборот. «Ура! Вперед, ребята! Бей его!» – неистовствовала компания... Это пьяное «ура» резануло по памяти...

...Первыми на другом берегу Днепра их закрепилось шестнадцать человек. Немцев, рванувшихся на них, чтобы отшвырнуть обратно в реку, пересчитывать было некогда. Это была широкая серая стена, впереди которой шел еще и шквал огня. И эта стена, и шквал навалились на них, чтобы подмять, уничтожить, испепелить, не оставить следа. Никакой надежды уйти из-под нее не было. Правда, сзади была река, в которую можно было броситься и спастись от обвала этой стены, но это значило несколькими шагами проделать назад дорогу, которую каждый из них нес годами, потерять гордость. Командир их, младший лейтенант Кравцов, был совсем молодой, просто пацан, который два месяца назад кончил курсы и месяц назад стал командиром взвода. «Мужики, смотрите, мы должны здесь умереть», – сказал этот пацан просто, будто говорил, что они должны накосить стог сена. Только это «смотрите» ему не надо было говорить. Оно было лишним для тех, кто пришел на этот берег. На его слова никто не ответил. На это и времени не было. Просто каждый сказал себе, что не шагнет к реке. И никто не шагнул. Они эту стену остановили. Останавливая ее, погиб и сам Кравцов, и многие другие. Когда стена стала надвигаться во второй раз, чтобы раздавить уже нескольких оставшихся, эту стену толкнуло назад, опрокинуло, раздавило одно слово... Это слово было «ура»... которое сейчас выкрикивалось этими пьяными ребятами. Его несли наши, которые, форсировав реку, рванулись вперед... Он, бывший среди тех, кто уцелел, тоже подхватил его и понес с другими...

Это была война, на которой люди гибли и должны были гибнуть. А то, что происходило тут, была глупая нелепость, пьяный случай, вставший на его пути, и от него надо было как-то уйти...

Пока в его голове носились эти всполохи памяти, руки и тело его быстро метались в кругу. Цепь, которой хотели снести его башку, попала, наконец, в его руки, и он ее далеко откинул. Ножа, видно, и не было, а упоминался для испуга. Наверное, нетрезвое состояние компании позволило ему раскидать ее и схватить свой брошенный вещмешок, чтобы как можно быстрее отступить с этого нелепого поля боя. Но не тут-то было. «Эй, бабоньки, никак, наших бьют!» – раздался визгливый женский голос, и тут же на него налетела орлицей одна из женщин и опустила на его голову гармонь, когда он, наклонившись, искал свою фуражку. Остальные три налетели разом, и все начали так молотить его по голове и спине, что те парни показались ему ангелами. Драться с этими доблестными женщинами он не мог, а отчаянно пытался стряхнуть их с себя. Но это было так непросто, что он не знал, как быть. Одна из них тяжелым ударом по голове чем-то непонятным выбила в его голове чеченское проклятье: «Чтоб ты от руки женщины пал!». Это было самое тяжелое оскорбление для горца. Дело к этому и шло. «Вот Судный день устроили, ведьмы!» – думал он головой, по которой отчаянно колотила женщина, одной рукой уцепившись за его короткие волосы. Другая, на его попытку оттолкнуть ее от себя, как ему показалось, прокусила ему руку насквозь и стиснула зубы. Когда, пытаясь вырвать эту руку, он потянул ее изо всех сил, женщина, не отпуская ее, приблизилась к нему вплотную, дыша спиртным в лицо. Тогда, отчаявшись вырваться из ее зубов, он другой рукой схватил ее за «стыдное» место. «Ой!» – вскрикнула та, и он вырвал свою руку... Где-то ногой нащупав свою фуражку, он схватил ее прокушенной рукой и, тяжело нагруженный двумя женщинами, рванул с поля боя. Одна из них, не слезая со спины, ехала на нем еще долго...

Я – пловец. Я плыву –

Пусть встают на пути

Как седые вершины гор,

Волны лихие…

С детства смело мечтал

В вихри жизни войти,

Страх презрев

И бросая свой вызов стихии.

Его трудная судьба и мужской решительный, отзывчивый характер похожи на характер и судьбу его многострадальной Родины, тоже стойко переносящей все удары судь­бы, как он пишет в стихотворении «Клятва» (перевод – мой):

О, Родина, ты все перенесла.

Но богатырской мощью не кичилась.

И вправе ты сказать:

«Я все смогла!

Я все смогу!

На все мне хватит силы!»

Это все сказано о чеченском поэте и журналисте, члене Союза писателей и Союза журналистов России и Чечни Асламбеке Осмаеве, ни о жизни, ни о творчестве которого в чеченском литературоведении не написано ничего. И мы решили восполнить этот пробел, устранить эту несправедливость.

Асламбек Осмаев родился на второй год после депортации – несмотря ни на что, жизнь продолжалась! – в с. Но­во-Александровка Курдайского района Джамбуль­ской области Казахской ССР 2 июля 1946 года. Учиться в школе начал там же, но заканчивал учебу, получив аттестат зрелости с золотой медалью, в 1964 году в новой средней школе с. Герменчук после возвращения на Родину.

Вместо дальнейшей учебы по семейным обстоятельствам пришлось устраиваться на работу в совхоз. Через год – служба в Советской Армии. Через два года демобилизовался Асламбек отличным радистом и спортсменом. И еще: Асламбек Осмаев начал публиковаться в дивизионной газете и поэтому уже не мыслил своей жизни вне журналистики. Но до того, как влиться в ряды журналистов, ему пришлось, судя по его стихам, поработать и в геологической партии, и нефтяником на буровой и т. д.

Только в конце семидесятых годов ХХ века Асламбеку Осмаеву удалось устроиться литературным сотрудником Шалинской районной газеты «Знамя коммунизма» (сегодня – «Зама»), затем работал в республиканской газете «Комсомольское племя» и, наконец, – заведующим отделом художественной литературы Чечено-Ингушского книжного издательства. Именно в эти годы я и познакомился с ним, мы стали друзьями и коллегами. Работая, он учился, и в 1977 году закончил отделение журналистики Ростовского государственного университета, что и я, но раньше.

Крутой поворот в жизни Асламбека случился в 1986 году: произошел взрыв и пожар на четвертом энергоблоке Чернобыльской атомной электростанции (у меня всег­да стоят перед глазами картины страшных разрушений там, показанные по телевидению). Сорокалетний Асламбек добровольно поехал на ликвидацию последствий катастрофы, желая быть в эпицентре событий.

Трудился он там на совесть, о нем даже «Украинская газета» писала. И никаких богатств он не накопил и никаких наград за патриотические порывы и самоубийственный труд чеченский сталкер ни от государства, ни от народа не получил, кроме дозы облучения, двукратно превышающую допустимую, и инвалидность второй группы. Поэтому снова пришлось ему впрягаться в журналист­скую работу, чтобы зарабатывать на хлеб и на дорогие лекарства. Подвигу ликвидаторов, как их позже стали на­зы­вать, поэт посвятил множество стихотворений, назвав Чернобыль «Школой мужества». Некоторые мы в своем переводе приводим ниже.

Наступили смутные девяностые годы ХХ века. Распался СССР, разбежались бывшие показушные друзья по своим квартирам-республикам, все стали гордыми и недот­рогами, высокомерными и неприкасаемыми, разгул бандитизма достиг предела. Люди, особенно журналисты, стали беззащитными. И жизнь Асламбека Осмаева делает снова трагический зигзаг: он в 1992 году, говорили, имел неосторожность опубликовать в газете серию статей о темных делах одного из таких новоиспеченных неприкасаемых, как велела ему совесть журналиста.

Но такое «оскорбление» не прощают: в первый раз на него совершили автонаезд. Журналист и поэт получил множество травм, от которых долго лечился. Через полтора года его неизвестные избили так, что он попал в реа­нимацию. Но и этим не кончилось: инвалида снова жестоко избивают в 1994 году незнакомые. Подумав, что он уже мертв, они лихо катят на автомобиле мимо него прочь. Увидев, что он еще жив, сердобольные случайные прохожие отвезли его в больницу. Две недели в коме, возвращение сознания, вывоз домой. С тех пор Асламбек дома, почти не покидает его.

Асламбек Осмаев был человеком одаренным от природы. Посудите сами: первые его стихи были опубликованы в Шалинской районной газете, когда автору было всего шестнадцать лет от роду. После этого они стали регулярно печататься в республиканских газетах «Ленин­ский путь», «Грозненский рабочий», «Комсомольское племя», альманахе «Орга». В переводах на русский язык его стихи перешагнули границы Чечни и печатались в газетах «Литературная газета», «Литературная Россия» (Москва), журнале «Дон» (Ростов-на-Дону) и др.

Популярность его особенно выросла после того, как он принял, по направлению Союза писателей Чечено-Ингушетии, участие в 1976 году в работе Седьмого Всесоюзного семинара-совещания молодых литераторов. Сразу же после него большая подборка стихотворений Асламбека Осмаева была опубликована в коллективном сборнике молодых поэтов «По зову молодости» (1976).

Асламбек Осмаев очень плодотворно и в то же время очень требовательно к себе работал в поэзии. Это и стало причиной того, что первая книжка его стихов «Брызги молнии» вышла в свет только в 1978 году. Затем последовали: «Свет угасшей звезды» (1980), «Улица детства» (1982), «Первые журавли» (1984) и, наконец, «Высокая даль» (1992). Его издали почему-то под одной обложкой с тремя другими – поэтами Хасаном Эдильгериевым, Зайнап Сулеймановой и Юсупом Сулеймановым – картон на переплет экономили что ли?

В предисловии к этой книжке поэт Алвади Шайхиев писал (перевод – мой): «Творчество Асламбека Осмаева – своеобразная ступень развития чеченской литературы. Уже давно пришла пора дать полную и достойную оценку его творчеству, не похожему ни на одно другое – сложной философии его произведений, прекрасным образам, которые он использует для раскрытия своей мысли, новым рифмам, вводимым им, и его творческому неповторимому почерку… Но литературоведы и критики не спешат делать это. Или таких мастеров у нас нет уже?» (Осмаев А. «Высокая даль». Грозный, 1992. с. 5).

Признанием того, что Асламбек Осмаев оставил большой след в чеченской литературе, что «к нему не зарастет народная тропа» (хотелось бы, чтобы так и было, но сегодня происходит другое: зарастать нечему – тропы прос­то-напросто нет и имя поэта никто не знает сейчас ни в Чечне, ни даже в самом Шалинском районе), говорит тот факт, что его стихи вошли и в фундаментальные собрания: в «Антологию Чечено-Ингушской поэзии» (1981; на рус. яз.) и «Антологию чеченской поэзии» (М., 2003; на чеч. яз.).

Асламбек Осмаев жив и волей побеждает все напасти, потому что (перевод – мой):

Отца напутствие

И матери совет

Слились в наказ

Моей святой Отчизны…

Хочу, чтобы в любом

Дому согрет

И принят был мой стих,

Как радость жизни.

И в заключение хочется привести очень точные слова о поэте и человеке, сказанные поэтессой Лулой Куни: «Асламбек Осмаев… Все, кому когда-либо посчастливилось общаться с этим человеком, надолго сохраняют в душе благодарную память о нем. Не помню, чтобы кто-то отзывался о нем негативно. В нем горит тот особенный свет, что отличает дейст­вительно чистых сердцем людей, немного наивных в своем абсолютном неприятии пороков этого мира, но тем более при­тягательных в истовом стремлении сделать наш мир средоточием Добра…» (Журнал «Нана». 2006. №8. с. 40).

Лучше могут сказать только стихи поэта, которые я привожу в своем переводе.