Книга за год покорила сердца миллионов читателей, собрала огромное количество литературных премий, переводится на 36 языков и по ней уже снимается фильм
жүктеу/скачать 1.65 Mb.
|
6«Обретенное время» – хорошенькое название для места, все постояльцы которого доживают свои последние деньки… Ну ни фига себе… Франк пребывал в дурном настроении. Бабушка не разговаривала с ним с того самого дня, как поселилась здесь, и он уже на окружной начинал ломать себе голову, думая, что бы такое ей рассказать. Приехав сюда в первый раз, он растерялся, и они весь день молча пялились друг на друга, как два фаянсовых мопса… В конце концов он встал у окна и начал громко комментировать происходившее на стоянке: стариков привозили и увозили, мужья собачились с женами, дети носились между машинами – один уже заработал оплеуху, плакала девушка, родстер Porsche, новенькая Ducati 5-й серии и вереница машин «скорой помощи». Захватывающая картинка, что и говорить. Переезд взяла на себя госпожа Кармино, так что он заявился в понедельник на все готовенькое, однако не зная, что его ожидает… Во-первых, само место… Как говорится, кошелек обязывает, и ему пришлось остановиться на государственном учреждении – доме для престарелых, сооруженном на скорую руку в окрестностях города, между свалкой промышленных отходов и заведением под названием « Buffalo Grill ». Зона под застройку, зона финансовых вложений, зона частной застройки , дерьмо. Большой кусок дерьма, стоящий посреди пустоты. Он заблудился и больше часа мотался среди гигантских складов в поисках улицы, которой не существовало, останавливался на каждом пятачке, пытаясь сориентироваться по плану, а когда наконец доехал и снял шлем, его чуть не унесло порывом ветра. «Нет, что за бред? С каких это пор стариков селят на сквозняке? Я всегда был уверен, что от ветра у них болит голова… О черт… Скажите мне, что это неправда… Что она не там… Пощадите… Скажите, что я ошибся…» Внутри стояла адская жара. Он шел к ее комнате, и горло у него сжималось и сжалось наконец так сильно, что ему понадобилось несколько минут, чтобы обрести дар речи. Как ужасны все эти старики – жалкие, печальные, бесцветные, стонущие, хнычущие, стучащие палками, шаркающие ногами, чмокающие протезами, пускающие слюни, пузатые, с висящими, как плети, худыми руками… Этот, с трубками в носу, и тот, разговаривающий сам с собой в углу, и та, съежившаяся в инвалидном кресле, как будто ее парализовало… На всеобщее обозрение были выставлены даже ее чулки и памперс… Ну что за чертова жара! Почему они никогда не открывают окна? Хотят, чтобы их постояльцы побыстрее преставились? Приехав в следующий раз, он не снимал шлем, пока не добрался до комнаты с номером «87» на двери, чтобы не видеть всего этого кошмара, но его отловила сестра и приказала немедленно разоблачиться и перестать пугать пансионеров. Его бабуля перестала с ним разговаривать, она только пыталась поймать его взгляд, словно хотела бросить ему вызов и пристыдить: «Итак? Гордишься собой, мой мальчик? Отвечай. Гордишься?» Ее взгляд прожигал ему спину, пока он раздвигал занавески и высматривал свой мотоцикл. Он был слишком раздражен, чтобы заснуть. Подтаскивал кресло к ее кровати, что-то говорил, с трудом подбирая слова, рассказывал анекдоты, лепетал какие-то глупости, а потом, устав от безнадежной борьбы, включал телевизор. Он смотрел не на Полетту, а на часы за ее спиной: через два часа я смоюсь, через час, через двадцать минут… На этой неделе он приехал не в понедельник, как обычно, а в воскресенье – Потлену его услуги не требовались. Он вихрем промчался по холлу, слегка вздрогнув при виде его нового кричащего оформления и несчастных стариков, наряженных в колпаки. – Что происходит? У вас карнавал? – спросил он женщину в белом халате, ехавшую с ним в лифте. – Мы репетируем небольшой рождественский спектакль… Вы внук мадам Лестафье, так ведь? – Да. – Ваша бабушка не слишком общительна… – Что вы имеете в виду? – Необщительна – это еще мягко сказано… Мадам упряма, как осел… – Я думал, она только со мной так себя ведет. Думал, с вами она, как бы это сказать… сговорчивей… – О, с нами она очаровательна. Душечка. Сама любезность. А вот с нашими пациентами дело обстоит куда хуже. Она не желает их видеть и скорее откажется от еды, чем спустится в общую столовую… – Так она что, совсем ничего не ест? – Ну что вы! Мы в конце концов сдались… И носим ей еду в комнату… Полетта не ждала его раньше понедельника и так удивилась, что не успела надеть на лицо маску оскорбленной старой дамы. Она не лежала, вытянувшись на кровати со злым выражением лица, а сидела у окна и что-то шила. – Ба…
Ах, черт, ей не удалось принять обиженное выражение лица и спрятать улыбку. – Любуешься пейзажем? Как же ей хотелось сказать ему правду! «Ты что, смеешься надо мной? При чем тут пейзаж? Нет. Я тебя караулю, малыш. Целыми днями только это и делаю… Даже когда точно знаю, что ты не приедешь. Я всегда тут сижу и жду тебя… Знаешь, я теперь узнаю твой мотоцикл издалека и дожидаюсь, пока ты снимешь шлем, чтобы „прыгнуть" в постель и сделать обиженное лицо…» Но она сдержалась, буркнув что-то неразборчивое. Он опустился на пол у ее ног и прислонился спиной к батарее. – Все в порядке? – Ммм…
– Что делаешь? – …
– Дуешься? – …
Они пытались переупрямить друг друга еще с четверть часа, потом Франк почесал голову, закрыл глаза, вздохнул, подвинулся, чтобы видеть ее лицо, и произнес бесцветным голосом: – Выслушай меня, Полетта Лестафье, выслушай очень внимательно. Ты жила одна в доме, который обожала. Я тоже очень его любил. Утром ты вставала ни свет ни заря, готовила себе травяной чай, пила его, разглядывая цвет облаков на небе, чтобы определить, какая будет погода. Потом ты кормила подданных своего маленького королевства – своего кота, соседских кошек, малиновок, синичек и прочих божьих тварей. Потом ты брала секатор и прежде, чем заняться собой, приводила в порядок цветы. Потом ты одевалась и караулила почтальона или мясника. Этот жулик толстяк Мишель вечно отрезал тебе бифштексы весом по триста грамм каждый вместо ста, а ведь знал, мерзавец, что у тебя не осталось зубов… Ты, конечно, никогда ничего ему не говорила! Боялась, что он забудет посигналить тебе в следующий вторник… То, что оставалось, ты варила – чтобы супы получались повкуснее. В одиннадцать ты брала корзинку и шла в кафе папаши Гриво за газетой и двумя ливрами хлеба. Ты давно перестала его есть, но все-таки покупала… По привычке… И для птиц… Ты часто встречалась с кем-нибудь из давних приятельниц, и, если одна из них успевала прочесть похоронную колонку в газете раньше тебя, вы долго обсуждали дорогих усопших, горько вздыхая. А потом ты сообщала ей новости обо мне. Даже если таковых не имелось… Для местных я уже тогда сравнялся известностью с Бокюзом26, скажешь, нет? Ты жила одна почти двадцать лет, но по-прежнему стелила скатерть, красиво накрывала стол, ставила бокалы на высокой ножке и цветы в вазочке. Если не ошибаюсь, весной это были анемоны, летом – астры, а зимой ты покупала букетик на рынке и все время обзывала его уродливым и слишком дорогим… После обеда ты отдыхала на диванчике, и твой толстый котяра приходил – так и быть! – посидеть несколько минут у тебя на коленях. Полежав, ты заканчивала работу, которую затеяла утром в саду или на огороде. Ох уж мне этот огород… Ты мало что выращивала, но все-таки он тебя подкармливал, и ты выходила из себя, когда Ивонна покупала морковь в супермаркете. Ты считала это настоящим позором… А вот вечера были длинноваты, так? Ты надеялась, что я позвоню, но я не звонил, и тогда ты включала телевизор и садилась перед экраном, зная, что все эти глупости быстро тебя усыпят. Когда начиналась реклама, ты неожиданно просыпалась, обходила дом, кутаясь в шаль, и закрывала ставни. Этот скрип ставней в темноте – ты и сегодня его слышишь, я в этом уверен, потому что тоже его слышу. Я сейчас живу в таком утомительном городе, где вообще ничего не расслышишь, но мне достаточно прислушаться, и я различаю скрип деревянных ставней твоего дома и двери сарайчика во дворе… Я действительно не звонил, но я о тебе думал, а когда приезжал навестить, мне и без святой Ивонны, которая всякий раз отводила меня в сторонку и, теребя за руку, докладывала обстановку, было ясно, что все плохо… Я не решался ничего тебе сказать, но видел, что и сад не такой ухоженный, и огород весь скособочился… Я видел, что ты стала меньше следить за собой, и цвет волос у тебя странноватый, и юбка надета наизнанку. Замечал, что плита заросла грязью, и что в жутких свитерах, которые ты продолжала мне вязать, полно пропусков и дыр, и что чулки ты натянула от разных пар, и что ты натыкаешься то и дело на углы и предметы… Да, да, не смотри на меня так, бабуля… Я всегда знал о тех огромных синяках, хоть ты и прятала их под жакетами… Я мог бы начать доставать тебя намного раньше… Мог заставить ходить по врачам, скандалить, чтобы ты плюнула наконец на эту чертову лопату, тем более что ты и поднять-то ее толком не могла… Я мог попросить Ивонну приглядывать за тобой, шпионить и сообщать мне результаты твоих анализов… Мог, но говорил себе, что лучше оставить тебя в покое, и тогда в тот день, когда все окончательно разладится, ни у тебя, ни у меня не будет сожалений… По крайней мере, ты пожила в свое удовольствие. Была счастлива. И спокойна. До самого конца. – Теперь этот день настал. Мы имеем что имеем, и ты должна подчиниться, старушка. Вместо того чтобы изводить меня и строить козью морду, лучше бы поблагодарила судьбу за везение – ты прожила больше восьмидесяти лет в таком красивом доме… Она плакала. – …и кроме того, ты ко мне несправедлива. Разве я виноват в том, что живу далеко и совершенно одинок? Моя ли вина, что ты осталась вдовой? Разве из-за меня ты не родила других детей, кроме моей потаскухи матери, детей, которые могли бы сегодня заботиться о тебе? И разве это моя вина, что у меня нет ни сестер, ни братьев, которые навещали бы тебя по очереди со мной? Нет, это не моя вина. Мой единственный грех в том, что я выбрал такую никудышную профессию. Я должен вкалывать, как полный придурок, и ничего не могу с этим поделать, а хуже всего то, что, даже захоти я что-то изменить, все равно ничего другого делать не умею… Да ты хоть понимаешь, что я работаю всю неделю, кроме понедельника, а по понедельникам приезжаю сюда? И не изображай удивление… Я говорил тебе, что по воскресеньям у меня халтура – надо выплачивать за мотоцикл, так что в постели я по утрам не валяюсь… Начинаю каждый день в половине девятого, а вечером работаю до полуночи. Чтобы все это выдержать, приходится спать днем. Суди сама, что такое моя жизнь: ничто, пустота. Я ничего не делаю. Ничего не вижу. Ничего не знаю и – самое ужасное – ничего не понимаю… Во всем этом бардаке было всего одно светлое пятно, одно-единственное: нора, которую я снял у этого странного типа – я тебе часто о нем рассказываю. Знаешь, он ведь настоящий аристократ… Так вот, даже тут все пошло прахом… Он привел девушку, она живет с нами и бесит меня так, что никакими приличными словами не выразишь… Она даже не его подружка! Я вообще не уверен, что этот парень сумеет однажды «произвести залп», ой, прости, «сделать решающий шаг»… Нет, это просто какая-то убогая, которую он взял к себе под крылышко, и теперь обстановочка в доме та еще, и мне придется искать другую берлогу… Ладно, плевать, я столько раз переезжал… Как-нибудь выкручусь… А вот с тобой у меня ничего не получается, понимаешь? Я в кои веки работаю с приличным шефом. Я тебе все время рассказываю, как он орет и все такое прочее, но он нормальный мужик. У нас с ним нормальные отношения, он вообще добрый… Рядом с ним я действительно расту как профессионал, понимаешь? И не могу подвести его, по крайней мере не могу уйти раньше конца июля. Я ведь рассказал ему про тебя… Объяснил, что собираюсь вернуться в Тур, чтобы быть поближе к тебе. Уверен, он мне поможет, но я сейчас на таком положении, что не хочу соглашаться абы на что. Я могу быть шефом в кафе или первым помощником в приличном ресторане. Но подавальщиком не пойду, ни за какие коврижки… Хватит, нахлебался… А ты должна потерпеть… И не смотри на меня такими глазами, иначе – скажу тебе честно – я перестану приезжать. Повторяю: у меня всего один свободный день в неделю, и если я каждый раз буду тут у тебя впадать в депрессуху, то просто сдохну… Скоро праздники, и работы у меня будет выше крыши, и ты, черт возьми, должна мне помочь… И последнее… Одна милая тетка из персонала сказала мне, что ты не хочешь общаться с остальными – кстати, я тебя хорошо понимаю, весельчаками твоих компаньонов не назовешь! – но ты могла бы сделать вид… Вдруг тут есть еще одна Полетта – тоже сидит в своей комнате, прячется, боится и умирает от одиночества. .. Может, она тоже рассказала бы тебе о своем саде и замечательном внуке, но как же вам найти друг друга, если ты сидишь тут и капризничаешь, как маленькая? Она ошеломленно смотрела на него. – Вот и хорошо. Я выложил все, что хотел, и теперь не могу встать, так болит жо… задница. Ну и? Что ты там мастеришь? – Это ты, Франк? Это правда ты? Я никогда в жизни не слышала от тебя такой длинной речи… Надеюсь, ты не заболел? – Ничего я не заболел, просто устал. Осточертело все, понимаешь? Она долго смотрела на него, потом тряхнула головой, словно наконец очнулась, и показала ему свое шитье. – Это для малышки Надежды, она работает в утреннюю смену. Милая девушка… Я чиню ее свитер… Кстати, вдень-ка мне нитку в иголку, я не могу найти свои очки. – Садись на кровать, а я займу кресло, идет? Он заснул, не успев приземлиться. Сном праведника. Разбудил его грохот подноса. – Что это такое? – Ужин.
– Почему ты не спускаешься в столовую? – Вечером еду всегда разносят по комнатам… – А сколько сейчас времени? – Половина шестого. – Что за бред? Они заставляют вас есть так рано? – По воскресеньям всегда так, чтобы персонал мог пораньше освободиться… – Ну и ну… Что это за еда? Она же воняет… – Не знаю, что это, и предпочитаю не думать… – Это рыба? – Скорее картофельная запеканка… – Брось, пахнет рыбой, точно… А это что за коричневая дрисня? – Компот… – Не может быть! – Очень даже может… – Уверена? – Да я уж и сама засомневалась… Они почти закончили свое расследование, и тут вернулась сестра. – Ну, как дела? Вкусно? Вы закончили? – Подождите-ка, – возмутился Франк, – и двух минут не прошло, как вы принесли ужин! Дайте ей спокойно поесть! Сестра, ни слова не говоря, захлопнула дверь. – И так каждый день… Но хуже всего – в воскресенье… Они торопятся уйти… Трудно на них за это сердиться, правда ведь? Старая дама поникла головой. – Бедная моя бабуля… Ну что за дерьмо все это… Что за дерьмо… Она сложила салфетку. – Франк… – Угу…
– Прости меня… – Это ты меня прости. Все у меня идет наперекосяк. Но ничего, я начинаю привыкать… – Могу я теперь забрать тарелки? – Да-да, пожалуйста… – Поблагодарите шефа, мадемуазель, – добавил Франк, – скажите, что ужин был просто замечательным… – Ну ладно, я, пожалуй, пойду. – Не подождешь, пока я надену ночнушку? – Давай.
– Помоги встать… Он услышал, как полилась вода в ванной, и стыдливо отвернулся, пока Полетта укладывалась в постель. – Погаси свет, малыш… Она зажгла ночник. – Иди сюда, посиди со мной две минутки… – Ладно, но не больше. Мне ведь еще ехать… – Две минуты. Она положила руку ему на колено и задала вопрос, который он меньше всего ожидал услышать: – Скажи-ка, девушка, о которой ты мне рассказывал… Та, что живет с вами… Какая она? – Глупая, самодовольная, тощая и такая же испорченная, как все бабы… – Ну и ну… – Она… – Она что? – Она вроде как из умников… Да не вроде – точно интеллигентка. Они с Филибером вечно роются в книжках, часами могут трепаться о всякой ерунде. Но знаешь, что самое странное? Она уборщица… – Да что ты? – Ночная… – Ночная? – Говорю тебе – она странная… Если бы ты увидела, до чего она худая, тебе бы плохо стало… – Она что, не ест? – Понятия не имею. Да мне плевать. – Как ее зовут? – Камилла. – Какая она? – Я же тебе рассказал. – Опиши мне ее лицо. – Эй, ты почему об этом спрашиваешь? – Чтобы ты подольше не уходил… Да нет, конечно, мне просто интересно. – Ладно, слушай: у нее короткие каштановые волосы – совсем короткие, почти ежик… Глаза, кажется, голубые, ну, во всяком случае, точно светлые. Она… ей, да плевать я хотел! – А нос у нее какой? – Нормальный. – …
– По-моему, у нее веснушки… Она… почему ты улыбаешься ? – Нипочему, я тебя слушаю… – Ну уж нет, я пошел, ты меня нервируешь…
жүктеу/скачать 1.65 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|