Кодекс Фэнтэзи-роман Но мой удел могу ль не звать ужасным?

Или, может быть, ты любишь большие речи? Что ж, если ты не устал от них за столько веков, дай ничтожный знак, и воды моего красноречия затопят тебя. Скроются из виду крыши твоих дворцов, пустые глазницы Колизея, стаи рыб смогут посетить Ватикан, окружив озадаченным кольцом статую Аполлона. Разве что фонтан Треви один не заметит перемен: он и сам вода. Но хоть денёк отдохнёт от града монет с утра до вечера, а если я разойдусь, то и от еженощного лихорадочного вылавливания. Когда всё это свершится, я превзойду Августа, который, едва научившись говорить, повелел лягушкам не квакать — и те не квакали!

Древние маски смотрят на нас из темноты слепыми глазами, словно что-то хотят сказать. Слава тебе, Рим — посмертная маска человечества! Свершившееся после тебя не имеет особого значения. Ты показал: люди никогда не будут свободны. Они не выслушали тебя, да и не могли. Задайте вопрос любому трупу: он ли должен соответствовать своей маске, или она ему — и, скорей всего, он ответит презрительным молчанием.

О, скольких бы устыдил их вид, взгляни они на себя не ДО, а ПОСЛЕ... «И это мои развалины? Верните жизнь, дайте прожить её с начала, чтобы из горсти пыли могло выступить лицо!» Недавно мы с Акселем прочитали американского поэта, как ни странно, писавшего по-русски и намекавшего именно на такие вещи:

сквозь рубашку стена холодит предплечье;

и смотри, как солнце садится в сады и виллы,

как вода, наставница красноречья,

льётся из ржавых скважин, не повторяя

ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,*

кроме того, что она — сырая

и превращает лицо в руину.**

(* Окарина — глиняная или фарфоровая флейта-свистулька.

**Иосиф Бродский. «Римские элегии», VI. — Л.С.).

А потому — слава тебе, Рим! Вместе с ними я поднимаю щит и трезубец и, глядя поверх головы того, к кому обращаюсь, восклицаю:

«AVE, CAESAR, MORITURI TE SALUTANT!»*

(*«Славься, цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» — Л.С.).

Впрочем, стоит ли кончать мою речь торжественно-мрачной нотой? Когда мы с Акселем посмотрели «Амаркорд», то запомнили бессмертную фразу одной киногероини — правду сказать, довольно сомнительной особы: «Я хочу прикоснуться к человеку, который видел дуче!» И если она права, и прикоснуться — значит понять... о Рим, да прикоснётся к твоим камням всякий, кто этого захочет.

Первое, что увидела семья Реннер в аэропорту Фьюмичино, была посадочная полоса, и на ней — Шворк весьма недвусмысленных размеров. Сравнявшись с сорокатонным «вольво» (точно как при знакомстве с Кри и Акселем) он сидел, наблюдая за яйцевидным носом надвигавшейся на него «Люфтганзы». За какой-нибудь метр до столкновения самолёт, казалось, что-то почуял, поджал хвост и трусливо замер. Тогда пёс распушил свой, презрительно обогнул кабину и, когда ему наконец подали трап, стал с пуделя ростом.

— Никаких такси! — изрёк он по ходу встречи (особенно нежной со стороны Кри, хотя из Мюнхена вылетали вместе). — А также общественного транспорта! Хватит нам падающих сосен на Сан Антонио. К тому же я хочу ознакомиться с местностью спокойно, не следя одним глазом за вашим кузовом... Проходите досмотр, глотайтесь — и снова в воздух!

Возражать ему смысла не было. У Кри и Тави болтались на груди фотоаппараты, а из «салона желудка» можно славно пощёлкать крыши Вечного Города и даже попросить задержаться над тем или иным местом. Одному Аксу, бедняге, всё равно: он спит (или же смотрит телевизор на походной кровати?) в кармане Акселя. Мог бы путешествовать, как и все — с билетом и изменённой внешностью. Но Аксель твёрдо решил не знакомить свою «Железную Маску» с родителями, ибо тем сполна хватит Белой. А глядеть на семью со стороны, словно чужой — не хотел сам Акс. «Прилетим — достанешь...»

Возможно, он и видел что-нибудь сквозь карман. И, стало быть, насладился панорамой, напоминавшей груды розовой пастилы вперемешку с шоколадными кексами и сгустками зелёного крема. Белый цвет скрадывался, линял на фоне южного неба и лучей утреннего солнца, только иногда резал глаз силуэтом многоэтажного «корабля», рассекавшего розовые волны. Кри и Тав вели себя как детишки, забыв о своём, уже довольно солидном, возрасте («А вон мосты!» — «А вон Сант-Анджело!»). Аксель хранил достоинство; лишь когда пёс завис над Пьяцца Сан Пьетро, вид колоннады Бернини вызвал у юноши столь же восторженное уханье. Ну, а родители глядели не столько на Рим, сколько на детей, ибо все родители мира здесь едины: Римов — много, дети — одни!

Но не забыли ли мы Нериссу и Дженни? Такая небрежность вовсе не в нашем духе — просто их нет здесь. С ними всё в порядке, читатель! А пока гляди лучше вниз: там уже сады Ватикана. Вот показался впереди большой зелёный массив Урбано дель Пинето, и пёс пошёл на снижение. Через минуту он приземлился в великолепном сосновом парке, царстве «зонтичных» пиний, и тотчас выплюнул пассажиров. Сам же притворился животным, известным в зоологии под именем «домашнего пуделя».

Итальянские сосны с почти горизонтально раскинутыми ветвями и нежной зеленью придавали пейзажу нереальный, сказочный вид. Они заставляли глаз «бежать» вслед за ними вместо того, чтоб «упереть» его в суровый северный монолит с жёсткой иглой. (И Аксель невольно поискал глазами Адама с Евой, выступающих во главе зверей и птиц — и нашёл Тави, Кри и Шворка). Внизу царили кустарники: вечнозелёные, колючие «маки», или, по-итальянски, «маккья». Вереск, ладанник, фисташка, мирт, а главное — земляничник, любимый всё той же Кри за красоту и вкус мучнистых плодов, напоминающих маленькие солнышки... Кое-какие растения девочка знала ещё по Сан Антонио, Аксель же замечал их меньше, однако засмотрелся и он. От сильных душистых запахов немного кружилась голова.

— Это здесь? — с восторгом сказал Октавио. — Прямо в парке?

— Почти, — отозвался Шворк. — На окраине... Я гляжу, экскурсия удалась?

Действительно, вскоре за соснами вырос жилой квартал, а на самом его краю и предмет поездки. Вилла Скьявоне выглядела довольно симпатично: чистенькая, двухэтажная, тёплого кремового цвета, кое-где с витражными стёклами на окнах. Сразу ясно, что миллионеры здесь не живут, но хлеб насущный найдётся.

Впрочем, миллионерскими жилищами скромная семья Реннеров насытилась, и потому не жаждала новых. На знакомство с хозяевами рассчитывать было нечего. Судя по письму Роланда, штат обитателей виллы в августе состоял из домоправительницы — синьоры Дзандоменеги. (Она убирает комнаты и аккордно может сготовить, только невкусно. Знает о Риме больше любого турагентства; спрашивать её, однако, не стоит. Иногда возникает впечатление, будто у неё не все дома. Сам Роланд к однозначному мнению по этому поводу так и не пришёл: у каждого свои недостатки).

Детлеф позвонил, и ему тут же открыли. Аксель, знавший содержание письма, впервые вздохнул по сеньоре Мирамар (Простота об руку с Величием и вкуснейшей кухней!). А сейчас на пороге возникла маленькая, безобиднейшая с виду старушка — с ореховой кожей, тёмными внимательными глазами за стёклышками очков-«трапеций», с кудельками седой причёски. Глухое чёрное платье. Белейший фартук. «На вид никаких симптомов...» — решил Аксель.

— Здравствуйте, — сказал Детлеф по-итальянски, держа разговорник наготове. — Я...

— ... друг синьора Орландо! — закончила за него старушка на весьма неплохом немецком. — Он вам не сказал, что я говорю по-вашему?

— Сказал. Я только хотел попробовать, сумею ли объясниться...

— Хорошо. Меня зовут Стефания. Добро пожаловать! — И она выхватила у Детлефа тяжеленный чемодан размером с неё саму, словно тот весил не больше пёрышка. Детлеф, конечно, всполошился, но чемодан отобрать не смог. Аксель же был так поражён старушечьей силой, что даже приоткрыл рот и тут же наложил на Стефанию Дзандоменеги проверочные заклятия Ронуэн. Однако мир положительно ударился в честность —домоправительница оказалась натуральной.

На Шворка она не реагировала: допуск его на виллу был решён в ходе телефонного разговора Детлефа Реннера с владелицей, и жить пуделю предстояло в комнате Акселя. Последняя не разочаровала. Ничего от гостиничного номера: красивая старинная мебель, уютный свет от мелких витражных стёкол... открыл — и вот тебе парк! Несколько чужеродным телом смотрелся огромный зеркальный шкаф; зато Акс получит простор, кажется, без всякого волшебства. По словам домоправительницы, шкаф купила синьора Виттория (Скьявоне): посмотреть, не освежат ли зеркала обстановку, которую семья из любви к традициям хранила в первоначальном виде уже четыреста лет.

— Четыреста? — почтительно удивился Аксель. — А здание вроде новее...

— С тех пор мы дважды переезжали! Вам повезло: в вашей комнате стоит самый новый шкаф.

— Так он освежил обстановку или нет?

— Да! Но поскольку он не подходит к интерьеру, больше мы новых шкафов не покупали. А как вы думаете, почему синьора Виттория оставила шкаф на вилле?

Аксель ещё ни минуты своей жизни не посвятил размышлениям на эту тему. Между тем синьора Дзандоменеги то и дело вместо монологов в стиле мирамар «выстреливала» в собеседника вопросами и мрачно ждала ответов.

— Не знаю, — сознался он.

— Чтоб никому больше не хотелось нарушать старые традиции! С ними всегда лучше... Вот вы увидите сами! Вы же зайдёте проведать остальных — как они устроились?

— Обязательно! — успокоил Аксель.

Синьора Дзандоменеги критически оглядела шкаф.

— Тем не менее, шкаф отличный! — твёрдо заключила она. — Первое, что вы в нём увидите, проснувшись, — это себя. Любите собственную внешность?

— М, — начал Аксель, но одного звука оказалось достаточно.

— Большинство людей себя любит, — продолжала домоправительница зловещим тоном. — Да оно и понятно!

— А вы? — рискнул спросить юноша.

— Мой долг! — изрекла она. — Кто не любит себя, тот не любит Бога, ибо создан по Его образу... — Тёмные глазки Стефании значительно глянули на слушателя сквозь трапециевидные очки. — Впрочем, я зашла к вам по делу. Любите горячую пиццу?

— Пиццу? — слегка растерялся Аксель.

— НЕ ДОМАШНЮЮ! — сурово предупредила Стефания. — Куплена час назад и не входит в счёт. Последняя дверь по коридору, а я пошла предлагать всем остальным!

И она исчезла.

Аксель покрутил головой, запер дверь, достал из кармана футлярчик со своим двойником и двумя пальцами извлёк Акса прямо в постели.

— Ну... — начал он, однако тот перебил:

— Заклятия наложены?

Акселю захотелось сомкнуть пальцы.

— Двое вас на мою душу, повадились... Наложены!!!

— Не вопи, — мирно сказал Акс. — Ты лучше обрати внимание на этот шкаф. Человек, в чьей комнате он стоит, не должен вопить на ближних. Ему пора о многом задуматься, друг Акси, и многое менять в своей жизни — пускай не из любви к Богу, но хотя бы из любви к себе, и даже ко мне...

— Извини, — пробормотал Аксель. — Я был немножко выбит из колеи... Странная старуха!

— По-твоему, она существует? — уточнил Акс, потягиваясь под одеялом.

— Ты о чём? Я проверял, она настоящая...

— Не забывай, тебя пригласили Смерти. Их магии Ронуэн не знает! Может, и нет на свете никакой синьоры Виттории, и шкаф — абсолютно не шкаф, а вовсе гроб, и от Стефании остались в семейном склепе одни очки... Вот они-то, встав из могилы через четыреста лет, зовут тебя кушать пиццу!

Аксель осторожно поставил футляр на стол.

— Ты правда так думаешь? — озабоченно спросил он. — Мне кажется, четыреста лет назад очков такого типа не выпускали...

— Возможно, она купила их час назад, когда шла за пиццей. Но я, между прочим, не шучу! Вцепится такая — будет гораздо хуже, чем с Кья. Если она начала с зеркального шкафа и кончила Создателем, значит, она член местной общины и играет видную роль в религиозной жизни домовладельцев. Ничего не забудет и не упустит, а потому держись от неё подальше. И, если придётся, следуй её совету!

«У него отличное настроение, — понял Аксель. — Давно ли на белый свет смотреть не хотел, и на тебе... Немного же ему нужно! Или... много?»

— Странный ты, — сказал он беззлобно.

— Все у тебя странные! Сам же хотел двойника умнее себя, ну вот, значит, и терпи... — Акс поворочался, взбил себе подушку и велел: — Ставь меня в шкаф побережней, в кровати. А перед экскурсией разбуди... Нерисса не приезжала?

— Может, уже и здесь. — Акселю захотелось сказать своему двойнику что-нибудь доброе. Даже ласковое. Спасибо, мол, за твои советы, и вообще...

— И избавь меня от телячьих нежностей, — донеслось из-под одеяла. — Я тоже отношусь к тебе сносно, особенно после того, как ты познакомил меня с Нериссой. Но ты ещё долго будешь угождать мне!

И, наведя порядок в своей небольшой империи, отправился в новый шкаф — устраивать современную квартиру, куда не стыдно кого-то пригласить. Аксель улыбнулся, пошёл к порогу, и у двери его настиг крик сестры:

— Акси! Дженни и Нерисса приехали!!!

Стратегия заселения действовала. Нерисса хотела казаться Реннерам-старшим самостоятельной — а значит, добираться самой. На деле же они с Дженни встретились в Мюнхене, переместились в заранее облюбованный уголок Урбано дель Пинето и позвонили в ворота виллы, якобы отпустив такси. Поспев прямо к пицце!

Юноша открыл дверь, Кри бегло заглянула, убедилась, что её комната не хуже, если не считать зеркального шкафа, и потащила брата на кухню. Там, среди кафеля и блеска гастрономических приборов, все уже интенсивно ели. Дженни и Нерисса весело помахали Акселю, и вид у обеих был отличный. Непривычный облик спригганы — без мехового плаща, в футболке, шортах и летней кепке, а главное, с «тупыми» ушами — побудил вновь пришедшего снова открыть рот. Да ещё шире, чем в эпизоде с чемоданом!

— Муха влетит, — сказала Кри.

— Ничего! — кокетливо вмешалась Нерисса, сверкнув карими глазами. — Когда мной любуются, мухи не могут помешать...

«У тебя загар!» — хотел ляпнуть Аксель, но опомнился: ведь он Нериссы «не знает». К счастью, Дженни не квалифицировала реакцию Акселя как личное оскорбление и продолжала поглощать пиццу. Юноша перевёл взгляд на последнюю, сглотнул и забыл о дамах.

— «Пицца Маринара!» — объявила синьора Дзандоменеги, которая, ясное дело, была здесь и разливала домашнее вино. — Я сперва хотела угостить римской, да передумала: настоящая пицца — из Неаполя, и только оттуда...

— А где же морепродукты? — спросил Аксель.

— Нет и не должно быть! «Моряцкий» томатный соус, позволявший пище на кораблях долго храниться — вот причина названия. Помидоры, чеснок, орегано, оливковое масло... просто и пышно! А римская — она же сухая... Мы, кажется, не любим томатов? — обратилась она к Нериссе. Та с отвращением глядела на немного смутившегося Тава: последний пил из стакана свой любимый томатный сок и как раз облизывал губы.

— В чистом виде — нет, — созналась Нерисса. — Их сок так похож на кровь... Но пицца отличная, спасибо! А что не римская — ерунда... Римской мы ещё наедимся!

— Конечно! — поддержала фрау Ренате. — Ваша вилла останется для нас островком настоящей итальянской кулинарии... Вы и сами, наверно, из Неаполя?

— Нет, я из Бари! — расплылась в улыбке Стефания. — Готовлю неважно, но в случае чего обращайтесь... за отдельную плату.

— Постараемся вас не затруднять, — сказала фрау Ренате. И слово своё сдержала.

Потянулись дни, которые летописец, ведущий в облаках жизнеописание Акселя и других, мог бы назвать «Римом для туристов». Утром вставали рано по въевшейся в плоть и кровь привычке, съедали мюнхенский завтрак. Фрау Ренате быстро сдалась и позволила его наколдовывать, «пока нет Нериссы». А та выдавала себя за «поздноежку», предпочитающую питаться в городе; в часы ужина она также облегчала кулинарную жизнь семьи, тайно пируя с Аксом. Обедали где-нибудь в кафе.

Нужно ли говорить, что монолитная группа, дружно прилетевшая в Рим двумя заездами, почти сразу перестала существовать? Родители, не ведавшие о подоплёке, дали детям относительную свободу и хотели только, чтоб Кри и Тави были под акселевым присмотром. Посему Аксель и Дженни держали этих двоих «на длинном поводке», довольствуясь точечными контактами. Чем чаще те прерывались, тем довольнее были обе стороны. Что же до «третьего мира» — Акса с Нериссой, — то они никуда никогда ни с кем не пошли.

Но чемпионом одиночества оставался тот, кто с точки зрения закона единственный заслуживал поводка. Его охранные функции были сейчас нужны не очень: духи ещё ни разу не нападали на ребят в людном месте. К тому же в римских музеях часто не понимают, что пёс — достойная личность. Ну, а ходить туда с ним в кармане значило просто унижать! И потому Шворк нёс дозорную вахту вокруг виллы, охотился на мелкую парковую живность, которую, впрочем, съесть не мог и сразу же отпускал. Несколько раз у пуделя возникало впечатление чьего-то присутствия в кустах. Однако, ворвавшись туда, он видел лишь солнечные блики в листве и убеждался в ложности опасений. Должно быть, ветер...

Собирались на вилле к ужину, и в этот и следующий день на своём опыте убедились: неаполитанская пицца действительно лучше римской. В остальном же Вечный Город остался Вечным. Аксель особенно любил ясные предзакатные часы. Терракота, керамика, порфир вспыхивали тёплыми красками, на которых отдыхал глаз после блёклости мюнхенских «коробок». Только кожа Дженни могла соперничать с ними — и соперничала!

Первым делом Аксель повёл девушку на площадь Испании. Он считал её самым романтическим местом в мире: ведь здесь (совершенно точно) умер Китс и (если верить экскурсоводу) жили Калиостро и Казанова. Побывали в квартире Китса, полюбовались на огромную библиотеку о романтиках, но, когда Дженни «прониклась» и заглянула в магазин «Байрон», то обнаружила... современную мужскую одежду. Ничтожный факт испортил Акселю настроение.

— Есть же в Италии, например, аэропорт «Галилео Галилеи», — сказала Дженни.

— Нет, то совсем другое! — возразил он, хотя не стал объяснять, в чём разница.

В Риме у Дженни появилась отличная черта: она старалась не спорить. Куда бы Аксель ни захотел — пожалуйста! Не то чтоб она стала покорной, как овечка, но где могла незаметно уступала. По-прежнему целовались, улучив хороший момент (а таких случалось всё больше), однако по молчаливому уговору ни разу не говорили о любви.

Тайная власть способна кружить голову хуже явной. Аксель был по-своему хитёр. Убедившись, что ему ни в чём нет отказа и Дженни покорно идёт за ним по Риму куда он хочет, он заманил её на Авентинский холм, на некатолическое кладбище. Кри и Тав отказались наотрез, да и Дженни годом раньше нипочём не пошла бы.

— Самое красивое место в Риме! — клялся Аксель. — Я бы о нём и понятия не имел, если бы там не были похоронены Китс и Шелли.

Девушка снова уступила — и была потрясена, благодаря со слезами на глазах.

Они шли по аллеям некрополя, то и дело замечая краем глаза сидящую меж надгробьями фигуру, которая казалась живой, да ей и была, просто из мрамора. Кудрявый ребёнок с крыльями за спиной, прижимающий крест к груди и разглядывающий Дженни укоризненными глазами («Вы живы, а я?») бросил её в дрожь.

— Я не знала, — тихо сказала она, — что кладбища украшают такие великие художники! Я думала, они там лежат...

— Но ведь это не обычное место, — напомнил Аксель. — Здесь Рим! И хоронят приезжих уже лет триста, а среди них кого только не было. Здесь и сын Гёте похоронен — его надгробие делал Торвальдсен! И дочь Толстого. А сколько других аристократов... Подожди, ты ещё лучшего не видела!

И он показал ей. Сына английского баронета, лежащего на подостланном плаще, с открытой книгой в руках и верным псом у локтя. Молодой человек мечтательно глядел в небо, подперев щёку ладонью. Надпись на надгробии гласила: «Его любили все, кто его знал». Дженни не усомнилась. А величественный Ангел Воскресения американца Симмонса произвёл на неё куда большее впечатление, чем «тот Аполлон из Ватикана». Но главное, что хотелось показать Акселю, она увидела под конец.

Женская фигура в хитоне стояла на коленях, скорбно прикрыв надгробие огромными тяжёлыми крыльями. Кончики их почти касались земли. Лица видно не было: одни собранные узлом на затылке волосы. Обнажённые прекрасные руки, слепо протянутые вперёд, замерли в воздухе. Древняя, покрытая кустарниками и мхом стена, нависшая над могилой, казалась частью скульптурной композиции, бросая на аллею тёмную, прохладную тень. «Эмелин Стори», — прочитала Дженни надпись на памятнике, вновь подняла глаза к лежащей и долго стояла, не приближаясь. Она чувствовала сейчас то же, что Аксель: время и пространство исчезли, остались лишь Человек и Смерть.

— Ангел Скорби, — негромко сказал наконец Аксель. — В девятнадцатом веке жил гениальный скульптор, Дженни: тоже американец, как и Симмонс. Его звали Уильям Уэтмор Стори. Он был уже стар, когда создал это. Его последняя работа... в память о любимой жене. Оба умерли в Риме и лежат здесь.

— Оба?

Дженни молча кивнула.

— Пойдём, — сказала она. — А то я простою целый день. Спасибо тебе...

Правда, их ждала ещё «встреча» — теперь обоих. У самой стены Аврелиана они набрели на мальчика. Тот сидел на своём могильном камне — мраморный, лёгкий, беспечальный. Глядел кругом с любопытством: как это я сюда забрёл? Посижу, встану и уйду... Красивое лицо с волевым мужским подбородком, школьная короткая стрижка, курточка, летние штаны. В руке какая-то книга. Мальчик закинул одну голую ногу на другую и, казалось, покачивал ступнёй в носочке и зашнурованной туфле. Дженни наклонилась прочитать имя: «GEORGES VOLKOFF».

— Болгарин...

— Да. Ему лет одиннадцать.

— Вот так и надо! — вдруг вскинула она голову. — Так и надо ваять их. Чтоб ни страха, ни суеверных мыслей... Тогда бы перестали бояться кладбищ — тебе не кажется?

— Смотря кто. Такие, как ты — пожалуй... Нам пора. Малыши заждались!

Она вздохнула, просыпаясь, взяла его за руку, и оба ушли. Кри и Тави ждали их в ближайшем кафе — весёлые, хорошо поевшие. Но Акселю требовалось время, чтоб очнуться в обычном мире. (Если, конечно, забыть, зачем он вообще оказался в Вечном Городе). И долго кивал им, притворяясь, будто бы слушает.
Увы, даже и эти впечатления могут стать «Римом для туристов». А «Рима для волшебников» что-то всё не было и не было.

— Подожди! — говорила Нерисса. — Не о чем волноваться. ОНИ не шутят!

— Пятнадцатое августа уже очень скоро, — заметил однажды Аксель.

— И что? Нет никаких гарантий в верности старой даты, к тому же без поправки на новый стиль... Я считаю, мы правильно делаем, не сбившись вместе, словно перепуганные цыплята, и стараясь всё-таки жить, а не дрожать.

Её весёлый вид без намёка на прежнее нездоровье, блестящие карие глаза излучали довольство и радость жизни. Аксель не мог упрекнуть Нериссу в легкомыслии, помня о трепетном отношении девушки к загадке Чёрного Кодекса. Она просто верит Смертям. И, конечно, Аксу...

Вечер одиннадцатого августа две тысячи девятого года в Риме, тёплый и ясный. Пинии в распахнутых окнах и прежде не очень любили двигаться (даже когда оставались без свидетелей), а сейчас вовсе оцепенели. Аксель сидел на подоконнике своей комнаты, лениво разглядывая цветные стёкла, и наблюдал, как Кри и Нерисса перемывают косточки синьоре Дзандоменеги. Причём ни та, ни другая не смущались соседством Чёрного Кодекса, лежащего рядом на столе — пускай копией... Наоборот, могло показаться, будто его присутствие возбуждает дам.

— Оборотень! — таинственно говорила Кри, слегка раздувая ноздри. — Я таких насквозь чую. Сразу...

— Бывают домоправительницы и симпатичней, — с пониманием кивала Нерисса. — Наверно... Я не живала в людских домах, не знаю. Но, по-моему, она не злая...

— А оборотень не должен казаться злым, — сурово сказала Кри. — Но и добрым он быть не может! Зыркает из-под чужих век и думает: «Никто... Никто не заметил. Зато в полночь, когда взойдёт луна, — она щёлкнула зубами, — прятаться ваш черёд!»

Аксель чуть поднял брови. Кри терпеть не могла страшных историй. А если уж щёлкает зубами — значит, сама не верит в тайную суть Стефании Дзандоменеги. Откуда взялась уверенность — непонятно. Ведь в принципе Акс прав, шансы есть... Не угостила ли она Кри тыквенным пирогом с цукатами и каким-нибудь дурманящим зельем?

Ответ не заставил себя ждать.

— Нынче ночью, — мрачно начала Кри, умиляя Акселя своим видом, — я услышала шаги в коридоре. Открываю дверь комнаты и вижу... — она покосилась на Нериссу. Та вежливо ждала. — Крадётся ОНА, в ночной рубашке, в правой руке кочерга, а в левой — крест!

Эффект был достигнут: Нерисса распахнула огромные карие глаза, Аксель застыл.

— От страха я чуть не о... кочурилась, — продолжала Кри. — Но вспомнила, что я — Ужас Саркофагов, и потом — если она худое замыслила, зачем же ей крест? Открываю дверь в коридор и спрашиваю: «Кого вы ищете здесь, фрау Гезамтвениг?» А она сперва: «Я... пришла помолиться!» И кивает на восковую статую в нише, маленькую такую, с венчиком из живых цветов. Но потом подумала, подумала... (Кри возвела очи к потолку, изобразив мысль) и говорит: «Грешно мне лгать перед лицом Николая Чудотворца, покровителя моего родного города. Я тут хожу дозором!» — «Каким ещё, — говорю, — дозором? И зачем у вас кочерга?» — «Кочерга у меня с заднего двора, там есть дровяная печка! Я хожу и смотрю, нет ли в доме нечистой силы, и если я её встречу, ты, деточка, увидишь, что меня вовсе не «в целом мало», как ты меня назвала*, а, наоборот, «в целом хватит»»...(*«Gesamt wenig» — нем. — «В целом мало» — Л.С.).

— Не можешь не напутать с чужой фамилией, — вздохнул Аксель. — Ну, дальше?

(«Бедовая ты у меня, Кри. До чего же люблю тебя! К Нериссе привык мало-помалу... Но Кри — это Кри! Наверно, ей и правда стоит быть наследницей трона. И рассказывать эльфам сказки...»).

— «Извините, — говорю, — растерялась! А почему вы думаете, будто в доме есть нечистая сила?» — Тут она меня утешать: «Не потому, что вы лютеране, а я, значит, католичка...» — «Так почему же?» Она молчит, мнётся, думает, как ей вывернуться... уж я-то знаю, когда кто изворачивается... (И Кри повела глазами в сторону Акселя). Потом вздохнула опять и говорит: «Я с детства в подобных мыслях... Ох, стоим в коридоре... Можно, я зайду на минутку?» Ну, я её впустила, села она, и я чутьём поняла: ага, она хочет уйти подальше от Николая Чудотворца, чтоб мне наврать! Но не могла же я опять её выгнать?

— Конечно, нет! — сказала Нерисса.

— Дальше! — сказал Аксель.

— Села она, значит, на стул и говорит: «Я с детства в подобных мыслях! Хотела, окончив школу, поступить в орден босых кармелиток, как моя землячка, блаженная Элиа ди Сан Клементе из Бари... знаешь её?» — «Нет». — «Худо же учат в ваших школах! Ну да ладно, я ведь всё равно туда не вступила. Уж очень мне хотелось изгонять бесов...» — «А разве тому, кто вступает в орден, их изгонять нельзя?» — «Можно, конечно! Если власть такая дана... Но я ни в чём не могу остановиться. Изгоняя беса, вселившегося в чью-нибудь душу, я могу разойтись и сокрушить члены спасаемого... а может, даже самой душе вред наделаю!» И кочергу гладит... Ну, мне неуютно стало, ночь, кругом ни души, и сама я в одной ночной рубашке... Зря, думаю, я её пустила!

— Чем же всё это кончилось? — нахмурившись, спросил Аксель.

— Она опять помолчала и говорит: «Вот я и не стала кармелиткой, а пошла себе в горничные, и теперь на мне целый дом. Под старость... Но силы во мне остались!» — И снова кочергу стиснула, да так страшно! «Одним словом, я, если мне не спится, хожу и сон моих гостей защищаю. Такое уж у меня служение, Кристина...» — «А вы ещё долго ходить будете?» — «Нет, на сегодня хватит. Никто тебя больше не разбудит, даже петух. Спи спокойно, и на тебя милость святого Николая, святой Терезы Авильской и всех святых!» И ушла...

— Ну, Кри, — сказал Аксель, обняв её, — ты же не думаешь, будто оборотень...

— А я почём знаю? — упрямо сказала Кри. — Я до утра дрожала как лист... Час, во всяком случае, точно! Конечно, оборотень не ходит с кочергой, смешно даже. У него есть средства получше!

— И отлично! — мягко подхватила Нерисса. — Не лучше ли тебе успоко...

— Да, может, она нарочно взяла эту кочергу, для отвода глаз?

— Сомневаюсь, — вздохнула сприггана. — Прости за прямоту, дорогая, но мне кажется, что тебе не столько страшно, сколько ты просто щекочешь себе нервы. И я тебе скажу, почему...

— Ну, почему? — мрачно спросила Кри.

— Мы ждём серьёзных событий, а их всё нет!

— Ничего себе «нет»... Такая ночка...

— Ведь синьора Дзандоменеги не напала на тебя, — рассудительно сказала Нерисса. — Я сама очень впечатлительна, но умею, знаешь ли, одни впечатления подавлять с помощью других. Когда Чёрный Кодекс призовёт нас, мы откликнемся с честью — я твёрдо верю! А ты пока думай о вечных красотах Рима. О которых наслышаны даже мы, феи и эльфы...

— Я и думаю! — огрызнулась Кри. — Папу хотела увидеть, а он в отпуске. И руку сломал вдобавок!

— Но он же не перестал из-за сломанной руки быть понтифексом.

— КЕМ?!

— Да мне неважно, понтифЕкс он, или не понтифЕкс! Главное, он баварец! Мой земляк! И всё тут.

— А разве это его личная заслуга? Быть баварцем? — Нерисса явно ещё не изучила характер Кри. — Когда ты вернулась из Ватикана, и мы спросили тебя, что тебе там больше всего понравилось, ты ответила: «Еловая Шишка...»

— Как хочу, так и отвечаю! — рявкнула Кри, и началась перепалка. Глядя на двух красавиц — старшую, кареглазую, и младшую, с синими глазами, — Аксель только вздохнул. Женщины, женщины... Неужто вам мало для счастья вашей внешности?

Ему вспомнилось из недавнего:
Две молодых брюнетки в библиотеке мужа

той из них, что прекрасней. Два молодых овала

сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза

объясняет Судьбе то, что надиктовала...

О, коричневый глаз впитывает без усилий

мебель того же цвета, штору, плоды граната.

Он и зорче, он и нежней, чем синий.

Но синему — ничего не надо!*

(*Иосиф Бродский. «Римские элегии», VI. — Л.С.).
— Акси! Акси!!!

Он вздрогнул и очнулся.

— Гляди! Гляди! — верещала Кри, показывая пальцем на Кодекс. Тот ожил, медленно открывался, полыхал голубым огнём.

— Надо... надо... Да проснись же ты, тетерев!! — затопала Кри ногами. И лишь тогда Аксель, стряхнув оцепенение, прыгнул с подоконника на пол. Нерисса уже замерла перед шевелящейся книгой, благоговейно шепча и прижимая руки к груди.

— Копия... Копия, впервые... — выдохнула она, с восторгом глядя на Акселя.

Том перелистал сам себя и замер. На пустом, чистом развороте страниц не было ни слова. Но трое ждали, и слово появилось. Только очень странное:

Однако скрежещущие, зловещие буквы не выдавали тайного смысла. Лишь начали медленно бледнеть...

— Наверно, нас просят о внимании, — предположила Нерисса. Вместо ответа появились слова — понятные, наконец:
Не задёрнуть занавеса без цели

Глухим и незрячим душам.

Иди туда, где оцепенели,

Приди, становись и слушай!

Отвернётся мёртвое и живое,

И всё, пленённое заживо, —

И Ключ, опрокинут вниз головою,

Как Смерть, улыбнётся скважине.
Слова эти были того же красного цвета, что и непонятное слово вместо приветствия. Затем голубое пламя угасло, и книга погрузилась в обычное безжизненное молчание. Но стихи на открытом развороте остались.

В комнате повисло тягостное молчание. Наконец Аксель зябко передёрнул плечами и закрыл окно, за которым угрюмо толпились пинии. Хотя жара едва ли не тридцать...

— Да... — вздохнула Нерисса.

— Мне страшно... — сказала Кри. Аксель снова обнял её и прижал к груди. Когда-то они уже стояли вот так, обнявшись, в первый вечер в Потустороннем замке. Без надежды выжить, без будущего... А нынче?

— Не бойся. Мы справимся, — глухо ответил он. — И Смерти думают то же... иначе не позвали бы нас!

— Какие же они всемогущие — если без нас, без мошек, не обойдутся! — с тоской бросила она.

— А я не считаю себя мошкой. Вот буду считать — тогда и стану ей в самом деле... Ты что-нибудь поняла, Нерисса?

— Возможно! — Фея уже опомнилась и вновь обрела обычное присутствие духа. — Во-первых, нас подбодрили. Нас не считают незрячими и глухими, и как бы наш мир ни погряз во зле, прикончить его без боя не дадут... Ты прав, Акси — выше голову! Но и точным адресом пока не балуют. Почему бы?

— Может быть, ещё рано. А может, мы должны догадаться... «Иди туда, где оцепенели...» Куда же?

— На кладбище твоё чудное — вот куда! — решила Кри. — А то не ясно... Как будто Смерть позовёт в нормальное человеческое место!

— Нет, подожди. На кладбище есть «мёртвое», да. Но там нет «живого»! И под живым не могут подразумевать нас самих — уж мы-то, встретив Двоих, отворачиваться от них не станем, верно? (Последний довод казался Акселю не слишком надёжным, однако ему хотелось отвлечь сестру от мрачных мыслей).

— А другие посетители? Кроме нас? — возразила та.

— Допустим! А «пленённое заживо»? Что понимать под ним?

Увы, Кри не знала. Не знал и Аксель. И оба взглянули на Нериссу.

— Мне кажется, надо бы вспомнить первое приглашение, — сказала фея. — Точнее, главные строчки: «Иди в город, где больше статуй...»

— «Чем живых на всём белом свете», — подхватил Аксель. — Да! Помню.

— Я уверена, Рим выбран местом встречи Двоих совсем не случайно. Ведь он действительно Вечный! На каждом шагу — картины, статуи, маски... Или, если назвать их одним словом...

— Память! Память о прошлом.

— Не просто память, Акси! Не просто. Память есть и в глухой деревне. Или в Париже...

— Или в Мюнхене! — вставила Кри.

— Ну конечно, дорогая! Тем не менее, Рим — случай особый. И послание Смертей не зря говорит об этом. Рим всегда считался чем-то незыблемым, центром мира. Даже когда он рухнул, победители — «бесконечные варварские орды» — по-своему уважали его обломки. Отсюда — средневековая латынь, без которой якобы нет учёности, и римское право, нелепое в новую эпоху... А кровавые войны ваших германских императоров за то, чтоб короноваться в Риме? А те же папы? Сколько жизней погубил не сам Вечный Город, но его труп! И я понимаю так, — твёрдо заключила Нерисса. — Судьбу всякой цивилизации решают три составляющих: Жизнь, Смерть и Память! Вот какую философию предлагают нам наши невидимые хозяева...

— А... дальше? — спросил Аксель. Ему была странновата подобная глубина суждений со стороны феи. Впрочем... умел ведь Отто Хоф судить о волшебниках!

— Дальше... Если исходить из неё, то, при всём моём уважении к вашим кладбищам, они — прежде всего некрополи. Царство Смерти! Нам же нужно место, где у Жизни, Смерти и Памяти равные права. И такое место...

— Музей! — подхватил Аксель. (Кри догадалась секундой позже и чуть надулась).

— Где и маски, и статуи, и картины — живые, да не совсем, мёртвые — да не очень! Иначе говоря...

— «Пленённые заживо», — закончила Кри. — Но что там нужно искать?

— Самый интересный вопрос, — признала Нерисса. — И я ответа не знаю!

«Эх, Ронуэн, Отто... где вы? Чёрт возьми, а если на себя положиться?» — досадливо вздохнул Аксель. И сказал:

— Давайте-ка вспомним всё — раз уж взялись. Всё, известное нам о Предисессоре и Ключе! О первом мы знаем, что на деле никакой он не Предисессор, а «Владеющий Досками». О Ключе мы не знаем ничего...

— Знаем! — воскликнула Кри, желавшая взять реванш. — Глаза-то разуй, вот книжка... Его надо вставить в скважину. А где доски и скважина — там дверь!

— Браво! — улыбнулась Нерисса. (Видно, пожалела о своей перепалке с девочкой и хотела быть с ней поласковей). — Итак, наш анализ текста гласит: нужно найти музей, а в нём — деревянную дверь со скважиной. Уже кое-что...

Аксель потёр ладонью подбородок. Высший знак затруднения!

— Ты понимаешь, Нерисса, — вздохнул он, — «кое-чего» бывает и слишком много. В Вечном Городе — наверное, сто музеев. А то и двести... И в каждом — двести дверей. Двести на двести — сколько будет?

— Больше одной. Ты прав. Но нет причины для паники! Значит, дверь, которая нам нужна — особая. Другой такой нет, и только!

— Вы все молодцы, не спорю, — признал юноша. — Будьте уж молодцами до конца и скажите мне, чем она отличается от тысяч?

— Если мы пока и не знаем, повторяю: нам нет причин отступать! — Глаза спригганы горели знакомым огнём энтузиазма. — Главное — не сидеть на месте. Начнём с крупнейших музеев, и будем ждать новостей от тех, кто нас сюда пригласил. Пусть видят наше старание...

— ... и ночью нас не пристукнут кочергой, — вставила Кри.

— И потом! — Нерисса не слышала её. — Почему не предположить, что наша дверь изображена на картине? Вряд ли таких полотен много... Вот и путеводная нить! Кстати, окончательно убеждают меня в верности нашего подхода...

— Твоего. Твоего подхода... — сказал Аксель.

— Ах, тебе ли считаться славой, Спросивший Смерть! По-моему, даже неприлично... «Послы»! «Послы» Гольбейна. Они должны подсказать кому-то путь в Рим. С помощью музейной картины...

— Почему же кому-то? Нам! — заявила Кри.

— Не прими это лично, Кри, — осторожно возразила Нерисса, — но я не уверена, будто заказчики Ганса Гольбейна Младшего старались для нас. Уж скорей для Предисессора и Ключа...

— Если один из них побывал в Лондоне и едет сюда, то надо спешить! — пробормотал Аксель.

— А я о чём говорю?! — воздела руки Нерисса. — Завтра же за работу!

Разделились на три поисковых группы. Аксель с Нериссой берут на себя самые «горячие» точки: палаццо Барберини, виллу Боргезе и галерею Дориа-Памфили. Акс и Тави — Капитолийские музеи, Национальный музей Рима и музей города в Трастевере. Кри и незримый Шворк отвечают за Ватикан и помогают налаживать экстренную связь. А там будет видно!

Хочется отметить отношение к делу наших героев, способное посрамить многих и многих. Во-первых, ни одной «парочки» — чтоб личная жизнь не отвлекала! И никто не против — с одной воздержавшейся, Нериссой. Правда, чья идея, так и осталось неизвестным, каждый приписывал себе... «Даже неприлично», говоря словами той же Нериссы. Во-вторых, кто же способен присмотреть за самой юной участницей лучше старины Шворка? И вызволить её из беды? Наконец, Кри прикрепили к Ватикану именно потому, что он её не особенно впечатлил, не считая Еловой Шишки. Стало быть, и её внимание будет направлено исключительно на поиски Двери. А пока она её ищет, всё тот же Шворк проникнет в помещения, куда туристов обычно не пускают, но где, тем не менее, находится масса всяческих шедевров искусства. Для галочки... (Хочу сказать: не шедевры находятся «для галочки», а Шворк их осмотрит с этой целью. Понятно?).

И стоит какой-либо группе Увидеть Дверь — немедленная связь с остальными! Мысленно. Если они согласны с подозрением, Шворк перебрасывает их в нужную точку как можно чётче, для дальнейших обсуждений на месте.

Да, придумано вроде бы неплохо... Но едва потянулись первые часы поисков, Аксель усомнился в удаче. К вечеру его подозрения укрепились, на следующий день перешли в уверенность. Он просто не хотел каркать и гасить нериссин энтузиазм. Дело в том, что художники древности и Средневековья (дученто, треченто, кватроченто, чинквеченто и иже с ними), видимо, и в грош не ставили двери. Их абсолютно не заботила сохранность имущества — когда барахла, а когда и довольно дорогого! — принадлежащего их героям. Подобное легкомыслие, учитывая криминогенную обстановку тех времён, было довольно странно. Если не неприлично даже...

Пока вы предаётесь любви на свежей лужайке, играете на свирели даме, посещаете фавнов и сатиров, умащаетесь благовониями, возлагаете на чело лавровый венец — ваши апартаменты на заднем плане принадлежат любому мошеннику. Входи — не хочу! Вместо дверей какие-то арки, где в крайнем случае виден дохлый занавес. Иногда двери даже есть. Но они распахнуты настежь, и ни скважины, ни ключа, такую дверь вообще закрыть невозможно! В конце концов Аксель спросил себя: а не являлась ли безалаберность людей главной причиной всех средневековых разбоев?

Его мысли могли бы, пожалуй, найти отклик у комиссара Хофа, но вовсе не у Нериссы. Прежнее её рвение (ослабленное случайным недомоганием) оказалось ничем в сравнении с теперешним пылом. И то сказать: цель уже вот-вот... да какая! Даже фее лестно спасти свою планету. Глаза её сияли карими звёздами, щёки рдели румянцем, она устремлялась из зала в зал, от одного шедевра к другому, зная и веря: следующий шаг станет наверняка последним! Её принимали за будущего искусствоведа. Пожилые матроны, смотрительницы музейных залов, глядели на неё, как отшельник на свой любимый череп, давали поблажки и советы. Кое-кто невзначай фотографировал, стараясь захватить в кадр оболтуса, который тащился следом. Контраст этих лиц действительно был смешон! Что до Акса, его можно поздравить... и пожелать ему выносливости, думал Аксель. А самому Акселю стоит ценить Дженни. Приятна она или не очень, у неё, по крайней мере, есть тормоза! Кроме того, у Нериссы острые уши.

Иногда она отходила от картины с гримасой. Но то не было разочарованием! Просто ей не нравилось содержание.

— Фу! — громко сказала она на вилле Боргезе, перед «Давидом с головой Голиафа» Караваджо. Чудесное полотно помогло Акселю стряхнуть усталость, и он оглянулся на Нериссу, как все поблизости. Однако та не смутилась.

— Давид замечательный! На тебя похож, между прочим, хоть ты блондин.

— М, спасибо.

— Наверно, ты совершаешь подвиги с таким же серьёзным видом... (Аксель смутился). Но вот это... — Она с отвращением кивнула на отрубленную голову Голиафа, которую Давид держал за волосы на весу. — Обязательно нужны кровавые жилы... Нельзя разве наклонить её иначе? Или не показывать рану вовсе. Не понимаю, почему ваши живописцы любят кровь!

«А как же вы телевизор смотреть будете?» — чуть не спросил Аксель. Впрочем, если она увезёт любимого в Абаллак... Кроме того, Акс со своей телекроватью просто не знал, чем себя занять на первых порах; ему не предоставили никакого райского сада. Теперь у его кровати нет телевизора, а у него появилась Ева. И для Нериссы подобное отвращение очень «фейно»! Недаром она шарахалась от бедняги Тава с томатным соком... Вообще, многие человеческие дамы, не говоря о юных девицах, согласились бы с ней весьма охотно, верни даже Давид голову на место.
Два дня прошли понапрасну. Успехи остальных групп тоже не радовали, да Аксель не очень-то и рассчитывал на них. Четыре или пять раз с ним связывались то Акс, то Кри — показать подозрительную дверь. Но, увы, при ближайшем рассмотрении ничего в ней такого не оказывалось, и была она не на полотне, а попросту выглядела мрачной. К вечеру тринадцатого августа, кажется, всем стала ясна безнадёжность поставленной задачи. Кроме Нериссы...

«Сказать ей? — уныло размышлял Аксель, сидя на следующее утро у себя в комнате. — Завтра уже пятнадцатое... Ну, а с другой стороны, что мы теряем? Смотрим-то город всё равно... Сидеть на вилле и ждать, не оживёт ли ещё раз Чёрный Кодекс? Но Смерти могут решить, будто мы вконец обленились, и ничего нам больше не сообщат».

Он вздохнул, открыл знаменитый шкаф и начал одеваться «на выход». Затем постучала Кри и спросила, искать сегодня дверь или нет.

— А сама-то ты как считаешь? — сварливо ответил он. — Нас сюда позвали не отдыхать!

Она скуксилась, и ему стало её жаль.

— Если сегодня не найдём, дальше буду искать один, — пообещал Аксель. У Кри сразу поднялось настроение, и она осведомилась, где Шворк.

— В парке. Сейчас придёт...

— Ладно. Скажешь, я у себя.

— А ты не хочешь прикоснуться к человеку, который видел Тава?

— Я К НЕМУ САМОМУ ПРИКАСАТЬСЯ НЕ ЖЕЛАЮ! — изрекла Кри. (Впрочем, исключительно для порядка: с Тавом она не ссорилась и «соприкасалась» при каждом удобном случае). Поцеловала Акселя и ушла.

Через минуту в дверь опять постучали. Ага, Нерисса...

Он открыл и молча попятился в глубь комнаты.

На пороге стоял гигантский волк и, расставив лапы, угрюмо смотрел на Акселя.