Конец формы Эрнест Хемингуэй. Прощай, оружие!

Глава одиннадцатая

Уже смеркалось, когда вошел священник. Приносили суп, потом убрали

тарелки, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка

качающуюся от легкого вечернего ветра. Ветер проникал в окно, и с

приближением ночи стало прохладнее. Мухи облепили теперь потолок и висевшие

на шнурах электрические лампочки. Свет зажигали, только если ночью приносили

раненого или когда что-нибудь делали в палате. Оттого что после сумерек

сразу наступала темнота и уже до утра было темно, мне казалось, что я опять

стал маленьким. Похоже было, как будто сейчас же после ужина тебя укладывают

спать. Вестовой прошел между койками и остановился. С ним был еще кто-то.

Это был священник. Он стоял передо мной, смуглый, невысокий и смущенный.

- Как вы себя чувствуете? - спросил он. На полу у постели он положил

какие-то свертки.

- Хорошо, отец мой.

Он сел на стул, принесенный для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я

заметил, что у него очень усталый вид.

- Я только на минутку, - сказал он, - Уже поздно.

- Еще не поздно. Как там у нас?

Он улыбнулся.

- Потешаются надо мной по-прежнему. - Голос у него тоже звучал устало.

- Все, слава богу, здоровы. Я так рад, что у вас все обошлось, - сказал он.

- Вам не очень больно?

Он казался очень усталым, а я не привык видеть его усталым.

- Теперь уже нет.

- Мне очень скучно без вас за столом.

- Я и сам хотел бы вернуться поскорее. Мне всегда приятно было

беседовать с вами.

- Я вам тут кое-что принес, - сказал он. Он поднял с пола свертки. -

Вот сетка от москитов. Вот бутылка вермута. Вы любите вермут? Вот английские

газеты.

Он обрадовался и стал вскрывать бандероли. Я взял в руки сетку от

москитов. Вермут он приподнял, чтобы показать мне, а потом поставил опять на

стол у постели. Я взял одну газету из пачки. Мне удалось прочитать

заголовок, повернув газету так, чтобы на нее падал слабый свет из окна. Это

была "Ньюс оф уорлд".

- Остальное - иллюстрированные листки, - сказал он.

- С большим удовольствием прочитаю их. Откуда они у вас?

- Я посылал за ними в Местре. Я достану еще.

- Вы очень добры, что навестили меня, отец мой. Выпьете стакан вермута?

- Спасибо, не стоит. Это вам.

- Нет, выпейте стаканчик.

- Ну, хорошо. В следующий раз я вам принесу еще.

Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка раскрошилась, и

пришлось протолкнуть кусочек в бутылку. Я видел, что священника это

огорчило, но он сказал:

- Ну, ничего. Не важно.

- За ваше здоровье, отец мой.

- За ваше здоровье.

Потом он держал стакан в руке, и мы глядели друг на друга. Время от

времени мы пытались завести дружеский разговор, но это сегодня как-то не

удавалось.

- Что с вами, отец мой? У вас очень усталый вид.

- Я устал, но я не имею на это права.

- Это от жары.

- Нет. Ведь еще только весна. На душе у меня тяжело.

- Вам опротивела война?

- Нет. Но я ненавижу войну.

- Я тоже не нахожу в ней удовольствия, - сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

- Вам она не мешает. Вам она не видна. Простите. Я знаю, вы ранены.

- Это случайность.

- И все-таки, даже раненный, вы не видите ее. Я убежден в этом. Я сам

не вижу ее. но я ее чувствую немного.

- Когда меня ранило, мы как раз говорили о войне. Пассини говорил.

Священник поставил стакан. Он думал о чем-то другом.

- Я их понимаю, потому что я сам такой, как они, - сказал он.

- Но вы совсем другой.

- А на самом деле я такой же, как они.

- Офицеры ничего не видят.

- Не все. Есть очень чуткие, им еще хуже, чем нам.

- Таких немного.

- Здесь дело не в образовании и не в деньгах. Здесь что-то другое.

Такие люди, как Пассини, даже имея образование и деньги, не захотели бы быть

офицерами. Я бы не хотел быть офицером.

- По чину вы все равно что офицер. И я офицер.

- Нет, это не все равно. А вы даже не итальянец. Вы иностранный

подданный. Но вы ближе к офицерам, чем к рядовым.

- В чем же разница?

- Мне трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. В нашей

стране много таких. Есть другие люди, которые не хотят воевать.

- Но первые заставляют их.

- Да.

- А я помогаю этому.

- А те, что не хотят воевать? Могут они помешать войне?

- Не знаю.

Он снова посмотрел в окно. Я следил за выражением его лица.

- Разве они когда-нибудь могли помешать?

- Они не организованы и поэтому не могут помешать ничему, а когда они

организуются, их вожди предают их.

- Значит, это безнадежно?

- Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу надеяться. Я всегда

стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.

- Но война кончится же когда-нибудь?

- Надеюсь.

- Что вы тогда будете делать?

- Если можно будет, вернусь в Абруццы.

Его смуглое лицо вдруг осветилось радостью.

- Вы любите Абруццы?

- Да, очень люблю.

- Вот и поезжайте туда.

- Это было бы большое счастье. Жить там и любить бога и служить ему.

- И пользоваться уважением, - сказал я.

- Да, и пользоваться уважением. А что?

- Ничего. У вас для этого есть все основания.

- Не в том дело. Там, на моей родине, считается естественным, что

человек может любить бога. Это не гнусная комедия.

- Понимаю.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

- Вы понимаете, но вы не любите бога.

- Нет.

- Иногда по ночам я боюсь его.

- Лучше бы вы любили его.

- Я мало кого люблю.

- Нет, - сказал он. - Неправда. Те ночи, о которых вы мне рассказывали.

Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется что-то

делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.

- Я никого не люблю.

- Вы полюбите. Я знаю, что полюбите. И тогда вы будете счастливы.

- Я и так счастлив. Всегда счастлив.

- Это совсем другое. Вы не можете понять, что это, пока не испытаете.

- Хорошо, - сказал я, - если когда-нибудь я пойму, я скажу вам.

- Я слишком долго сижу с вами и слишком много болтаю. - Он искренне

забеспокоился.

- Нет. Не уходите. А любовь к женщине? Если б я в самом деле полюбил

женщину, тоже было бы так?

- Этого я не знаю. Я не любил ни одной женщины.

- А свою мать?

- Да, мать я, вероятно, любил.

- Вы всегда любили бога?

- С самого детства.

- Так, - сказал я. Я не знал, что сказать. - Вы совсем еще молоды.

- Я молод, - сказал он. - Но вы зовете меня отцом.

- Это из вежливости.

Он улыбнулся.

- Правда, мне пора идти, - сказал он. - Вам от меня ничего не нужно? -

спросил он с надеждой.

- Нет. Только разговаривать с вами.

- Я передам от вас привет всем нашим.

- Спасибо за подарки.

- Не стоит.

- Приходите еще навестить меня.

- Приду. До свидания. - Он потрепал меня по руке.

- Прощайте, - сказал я на диалекте.

- Ciao, - повторил он.

В комнате было темно, и вестовой, который все время сидел в ногах

постели, встал и пошел его проводить. Священник мне очень нравился, и я

желал ему когда-нибудь возвратиться в Абруццы. В офицерской столовой ему

отравляли жизнь, и он очень мило сносил это, но я думал о том, какой он у

себя на родине. В Капракотта, рассказывал он, в речке под самым городом

водится форель. Запрещено играть на флейте по ночам. Молодые люди поют

серенады, и только играть на флейте запрещено. Я спросил - почему. Потому

что девушкам вредно слушать флейту по ночам. Крестьяне зовут вас "дон" и

снимают при встрече шляпу. Его отец каждый день охотится и заходит поесть в

крестьянские хижины. Там это за честь считают. Иностранцу, чтобы получить

разрешение на охоту, надо представить свидетельство, что он никогда не

подвергался аресту. На Гран-Сассо-д'Италиа водятся медведи, но это очень

далеко. Аквила - красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в

Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно

охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается

виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за

честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.