Конев Иван Степанович Сорок пятый Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

Это нашло отражение в плане операции, по которому армия Рыбалко вводилась в прорыв на правом фланге, на участке 3-й гвардейской армии Гордова. Лелюшенко же должен был войти в прорыв в центре, на участке 5-й гвардейской армии Жадова. Это много южнее Берлина, но если посмотреть по карте, то и 4-я гвардейская танковая армия, которой предстояло овладеть районом Ниметц, Виттенберг, Арнсдорф, Денневит, поворачивала на северо-запад, что соответствовало общему замыслу удара главной группировки фронта, имевшей после прорыва тенденцию к повороту на северо-запад.

Так что, в сущности, когда впоследствии перед нами встал вопрос о необходимости поворота танковых армий на Берлин, то практически нам пришлось делать не поворот, а лишь «доворот».

[99]

Мы сознательно пошли на то, что операция должна начаться ещё до полного сосредоточения всех сил, предназначенных для участия в ней. Я имею в виду 28-ю и 31-ю армии, части которых ещё только прибывали в распоряжение нашего фронта, когда на передовой уже шла артиллерийская подготовка.

Прогнозы погоды были более или менее благоприятные, что позволило планировать широкое использование авиации. 2-я воздушная армия генерала С. А. Красовского должна была прикрывать с воздуха сосредоточение войск наших ударных группировок, в особенности танковых армий; массированными ударами содействовать войскам в форсировании реки Нейсе и прорыве обороны противника на всю тактическую глубину; помочь танковым армиям в быстрейшем преодолении реки Шпрее. (Я очень тревожился, что эта река окажется серьёзной преградой особенно для танковых войск.) Далее, авиация не должна была допустить подхода резервов противника к полю боя со стороны Берлина и Дрездена. А в последующие дни — сопровождать действиями истребительной, штурмовой, а в случае необходимости и бомбардировочной авиации танковые армии на всей глубине их продвижения.

И наконец, авиаторам поручено было ещё одно особое дело. В день прорыва мы решили поставить дымы не только перед теми участками фронта, на которых собирались форсировать Нейсе, но и почти по всей линии фронта, чтобы ввести противника в заблуждение. Постановка этих дымов должна была ослепить и наблюдательные пункты, и районы ближайших огневых позиций противника.

Мне пришлось столкнуться с встречающимися в западной печати неверными высказываниями о том, что в первый день Берлинской операции на обоих фронтах — 1-м Белорусском и 1-м Украинском — атака была проведена по единому плану. Это не соответствует действительности. Координация действий обоих фронтов осуществлялась Ставкой, а фронты, как обычно, взаимно обменивались информацией и оперативно-разведывательными сводками. Естественно, что в первый день операции каждый

[100]

На 1-м Украинском был избран совершенно другой метод. Мы запланировали более длительную, чем у соседа, артиллерийскую подготовку, рассчитанную на обеспечение форсирования реки Нейсе и прорыва главной полосы обороны противника на противоположном западном берегу. Чтобы форсирование проходило более скрытно, нам совсем невыгодно было освещать полосу прорыва. Напротив, куда выгоднее было удлинить ночь. Всего артиллерийская подготовка должна была длиться два часа тридцать пять минут, из них час сорок давалось на обеспечение форсирования и ещё сорок пять минут — на подготовку атаки уже на западном берегу Нейсе.

За это время мы рассчитывали подавить у немцев всю систему управления и наблюдения, их артиллерийские и минометные позиции. Авиация же, действуя на ещё большую глубину, должна была довершить разгром противника, концентрируя удары по его резервам.

В ночь перед началом наступления я приехал из-под Бреслау в 13-ю армию на наблюдательный пункт генерала Пухова. Наблюдательный пункт — небольшой блиндаж и щель — был расположен на опушке старого соснового бора, ниже его, прямо перед нами, крутой обрыв к реке, за обрывом — Нейсе и тот берег, тоже обозримый на довольно далекое расстояние. В стереотрубу было превосходно видно все, что происходило впереди.

Правда, за удобства такого рода на войне приходится платить. Наблюдение с данного пункта было особенно эффективным, так как он находился близко к противнику, а это, в свою очередь, никак не страховало от ружейного и пулеметного огня с той стороны реки. Но в общем все обошлось благополучно, если не считать одной пули, скользнувшей по штативу стереотрубы.

Впрочем, этой подробности я тогда в горячке не заметил и прочитал о ней лишь недавно в воспоминаниях покойного Николая Павловича Пухова «Годы испытаний».

К концу первого периода артиллерийской подготовки были поставлены дымы. В полосе, доступной обозрению,

[101]

Мастерски это сделали летчики-штурмовики! Стремительно пройдя на бреющем, они не «пронесли» ее, а поставили точно на рубеже Нейсе. А надо сказать, что ширина фронта, на котором ставилась дымовая завеса, равнялась ни много, ни мало тремстам девяноста километрам. Такой фронт установки завесы в известной мере дезориентировал противника относительно пунктов наших переправ через Нейсе.

Мощная артиллерийская подготовка и дымы создали для неприятеля большие затруднения в управлении войсками, расстроили их систему огня и ослабили устойчивость обороны. Уже к середине дня из показаний пленных выяснилось, что и отдельные солдаты, и мелкие подразделения немцев довольно своеобразно использовали нашу дымовую завесу: они просто покидали свои позиции и уходили в тыл.

Нашей артиллерийской подготовке дымы не мешали. Огонь велся на основе полной топографической привязки к местности, все основные цели были заранее засечены.

В дальнейшем во время переправы дымы возобновлялись ещё несколько раз. Стоял штиль, скорость ветра — всего полметра в секунду, и дымы медленно ползли в глубину неприятельской обороны, затягивая всю долину реки Нейсе, что нам и требовалось.

С наблюдательного пункта была хорошо видна вся эта картина. На той стороне Нейсе, прямо против нас, стоял молодой, но уже довольно высокий и густой сосновый лес; во многих местах он горел. Мы не были сознательными виновниками этих пожаров, поскольку они для нас являлись только препятствием. Очевидно, лес загорелся частью от артиллерийских разрывов, частью от ударов авиации.

Некоторые пожары могли произойти и от самой дымовой атаки. Весь лес заволокло тройным дымом — от разрывов, от дымовой завесы и от пожаров. Это скрывало наше продвижение вперед, но и создавало трудности. Воевать в лесу вообще нелегко, а тем более в горящем. Но, как впоследствии показали события, артиллерийская подготовка была проведена настолько эффективно, что нам удалось быстро взломать главную полосу обороны немцев на западном берегу Нейсе и, прорвав ее, пойти вглубь.

[102]

Переправа первого эшелона главных сил была закончена быстро — в течение одного часа. Немедленно после захвата плацдармов на западном берегу Нейсе на всем участке прорыва началась наводка мостов. Передовые батальоны переправлялись на лодках, таща за собой штурмовые мостики. Как только конец такого штурмового мостика закреплялся на противоположном берегу, пехотинцы бегом устремлялись по нему.

Наплавные легкие понтонные мосты были наведены за пятьдесят минут. Мосты для тридцатитонных грузов — через два часа, а для шестидесятитонных — через четыре-пять часов. Последние могли пропустить танки всех типов. Часть полевой артиллерии перетаскивали вброд на канатах одновременно с переправой передовых батальонов.

Через какие-нибудь десять — пятнадцать минут после того, как первые солдаты достигли западного берега Нейсе, туда были перетянуты и первые 85-миллиметровые орудия для стрельбы прямой наводкой по немецким танкам. Это сразу создало ощущение устойчивости на первых маленьких плацдармах.

Кроме мостов переправа осуществлялась на паромах, перебрасывавших на тот берег первые группы танков для непосредственной поддержки пехоты.

Успеху форсирования Нейсе мы были обязаны энергичной и самоотверженной работе инженерных войск. Велик был их героический труд. Только на главном направлении удара они оборудовали сто тридцать три переправы. В полосе наступления 3-й гвардейской и 13-й армий действовало двадцать мостов, девять паромов, двенадцать пунктов десантных переправ и семнадцать штурмовых мостиков.

Имея в виду, что танковым армиям придется потом, войдя в прорыв, преодолеть ещё ряд рек, я до наступления категорически запретил использовать какие бы то ни было переправочные средства танковых армий при форсировании Нейсе. По нашему плану танковые армии Должны были форсировать Нейсе на специально подготовленных для них переправочных средствах, собственные же средства в полном и даже усиленном комплекте использовать при подходе к следующему рубежу — к ре-

[103]

Расчет с самого начала строился на быстрое и глубокое продвижение танковых армий. И эта, если можно так выразиться, дальнобойность их удара обеспечивалась всесторонне.

Прорыв фронта как на главном направлении, так и на дрезденском прошел успешно. В результате ожесточенных боев, форсировав Нейсе, части 3, 5-й гвардейских и 13-й армий прорвали оборону противника на фронте в двадцать девять километров и продвинулись вперед на глубину до тринадцати километров.

Успешно наступала в первый день и наша вспомогательная ударная группировка на дрезденском направлении — 2-я армия Войска Польского и 52-я армия. Форсировав Нейсе и отбив несколько жестоких контратак противника, они продвинулись на запад на глубину шесть — десять километров.

Войска главной группировки уже в первый день подошли ко второй полосе вражеской обороны и завязали бои за овладение ею. Однако развитие прорыва в этом тяжелом лесистом районе шло с затруднениями. Немецко-фашистские войска почти сразу же начали предпринимать настойчивые, а в некоторых случаях яростные контратаки. Уже в первый день против нас были двинуты не только тактические, но и оперативные резервы противника.

По всему чувствовалось, что именно на этом главном, Нейсенском, рубеже обороны немцы намерены дать нам решающее сражение и попытаться столкнуть нас обратно за Нейсе.

Уже 16 апреля враг, стремясь удержаться и восстановить положение, ввел на главном направлении нашего прорыва несколько танковых дивизий, противотанковую истребительную бригаду и целый ряд других частей.

Мы заранее знали, какое значение придает гитлеровское командование Нейсенскому оборонительному рубежу, и предполагали возможность ожесточенных, в том числе и танковых, контратак в первый же день прорыва. Поэтому вместе со стрелковыми дивизиями переправили через Нейсе и передовые бригады танковых армий. Оставаясь в подчинении у командования соответствующих танковых корпусов и армий, они на первом этапе проры-

[104]

ва воевали вместе с пехотой, придавая ей дополнительную устойчивость во время танковых контратак противника. В то же время это были передовые отряды армий, призванные подготовить условия для последующего ввода и развертывания главных танковых сил.

Первая полоса немецкого оборонительного рубежа тянулась вдоль реки Нейсе. Она была прорвана утром и днем 16 апреля. В то же время на обоих флангах прорыва ещё продолжались ожесточенные бои. Мы стремились расширить прорыв, немцы контратаковали и бросали навстречу нам свои резервы. К исходу дня наши корпуса первого эшелона ударной группировки уже вели бои на второй оборонительной полосе врага, находившейся примерно на полпути между реками Нейсе и Шпрее.

17 апреля на участке 13-й армии Пухова и на правом фланге 5-й гвардейской армии Жадова была прорвана и вторая полоса обороны немцев. Наши войска устремились вперед, к третьей полосе, к реке Шпрее.

В середине дня бои шли уже в глубине вражеской обороны на всех трех полосах и в промежутках между ними. На первой полосе мы продолжали расширять прорыв. На второй происходили бои за целый ряд ещё не взятых участков. Там, где она была уже прорвана, войска стремительно продвигались вперед, отражая контратаки немцев, стремившихся во что бы то ни стало задержать нас. В то же время передовые части 13-й и 5-й гвардейской армий вместе с танковыми частями, отразив неприятельские контратаки, уже вырвались вперед, к Шпрее.

Нельзя представлять себе эти боевые действия как фронтальные, когда успех одерживается последовательно, от рубежа к рубежу. В условиях стремительного маневра войска наступали далеко не всюду плечом к плечу, а порой с большими разрывами. Поэтому между первой и второй полосами вражеской обороны, между второй и

[105]

3-я и 4-я танковые гвардейские армии, передовые бригады которых прошли Нейсе ещё утром 16-го, вечером того же дня начали переправляться через реку главными силами, за ночь закончили переправу и 17-го утром, войдя в прорыв в полном составе, смело рванулись вперед, к Шпрее.

Характеризуя неповторимые особенности этой операции, я хочу отметить, что форсирование Нейсе, захват плацдармов на её западном берегу, прорыв первой полосы обороны противника, наступление на вторую полосу и прорыв ее, дальнейшее движение к Шпрее, форсирование её и прорыв третьей полосы немецкой обороны — все это осуществлялось как единый и непрерывный процесс.

Мне, во всяком случае, впервые за время Великой Отечественной войны пришлось без всяких пауз форсировать реку и сразу вслед за этим прорывать оборону противника с хорошо развитой системой огня, инженерных сооружений, укреплений и минных полей; затем прорывать вторую полосу обороны и третью — опять-таки с форсированием реки. Думаю, что этот единый сплошной процесс развития операции заслуживает внимания с точки зрения оперативного искусства.

Боевой подъем в войсках был исключительно высок. Солдатам и офицерам пришлось переносить неимоверные трудности. Но силы людей буквально удваивало сознание, что в результате этого, последнего, огромного физического и морального напряжения мы можем добиться наконец полной победы над врагом. У людей было твердое убеждение, что на этот раз мы поставим точку.

Пора сказать и о противнике. В период прорыва перед нами оборонялась 4-я танковая армия врага. В результате ударов и на основном, и на вспомогательном направлениях она была разорвана на три изолированные части. Одна её группировка оказалась отрезанной на нашем правом фланге, в районе Котбуса (мы потом так и называли её котбусской группировкой). Вторая, в центре, продолжала воевать против нас в лесном массиве района Мускау, а третья тоже была отрезана на левом фланге в

[106]

районе Гёрлица. Эту группировку мы впоследствии называли гёрлицкой.

Пока что я ещё рассказываю о втором дне наступления — о 17 апреля, — к исходу которого передовые части наших танковых армий подошли к реке Шпрее, а вечером некоторые подразделения 3-й гвардейской вброд переправились через нее. Главные же силы танковых армий преодолели реку в ночь на 18 апреля. Но для того чтобы уже не возвращаться к характеристике действий противника и некоторых итогов этих действий, печальных для него, рассмотрим их в масштабе не двух, а трех первых дней.

В ходе трехдневных боев были разгромлены четыре немецко-фашистские дивизии, стоявшие в обороне на первом рубеже вдоль Нейсе, — 342-я и 545-я пехотные, 615-я особого назначения и моторизованная «Бранденбург». От них, фактически, мало что осталось.

Пытаясь остановить наше наступление, гитлеровское командование с 16 по 18 апреля на второй и третьей полосах обороны ввело в бой из своих резервов шесть танковых, моторизованную и пять пехотных дивизий. Эти данные опровергают мнение некоторых авторов о слабости группировки противника, действующей против войск 1-го Украинского фронта.

Бои были жестокие. Фашисты бросали в контратаки по шестьдесят — семьдесят танков, направляли против нас все, что у них было под руками. И это не удивительно. Мы наносили удар по самому их слабому месту, и они если и не предвидели катастрофы в полном объеме, то, во всяком случае, предчувствовали грозящие им неприятности.

Самые ожесточенные бои, в том числе и танковые, развернулись на второй полосе немецкой обороны и — сразу же после её прорыва — за ней. В этих лесистых местах не было условий для таких массированных действий танковых войск обеих сторон, какие мы видели, например, во время Курской битвы. Но общее насыщенно

[107]

танками и с той и с другой стороны было очень высокое. Средний темп наступления войск фронта в период прорыва всех трех полос Нейсенского оборонительного рубежа оказался несколько ниже запланированного. Но что значит — планировать на войне? Планируем мы одни, а выполняем свои планы, если можно так выразиться, вместе с противником, то есть с учетом его противодействия. Чем дольше идет сражение, тем больше в первоначальные планы вносится корректив. Они связаны не только с преодолением всякого рода трудностей и препятствии, в том числе и таких, которые невозможно учесть заранее, но и с поведением противника, и прежде всего с тем, когда, как и в каких масштабах он вводит оперативные резервы, с которыми надо драться и которые надо разгромить, прежде чем пойти дальше.

Во-первых, потому, что на протяжении трёх первых дней операции вся тридцатикилометровая глубина неприятельской обороны была прорвана силами нашей пехоты и танков первого эшелона общевойсковых армий при поддержке частей первых эшелонов танковых армий. Корпуса вторых эшелонов общевойсковых армий и вторые эшелоны танковых армий Рыбалко и Лелюшенко пока не были введены в бои. В руках командования ещё оставалось несколько свежих стрелковых и механизированных корпусов, то есть огромная сила. Именно это и обеспечило нам успех в дальнейшем, дало возможность, введя свежие силы, свободно маневрировать в оперативной глубине.

Во-вторых, я отдавал себе отчет в том, что резервы врага не безграничны. Получая донесения о появлении новых и новых вражеских пехотных и танковых частей, я все яснее видел, что немцы делают главную ставку именно на них. Но, вводя в бой по частям одну дивизию за другой, они постепенно исчерпывают свои силы в боях с войсками нашего первого эшелона. Громя резервы неприятеля уже на первых двух рубежах, мы получали возможность

[108]

Так оно и вышло. Пытаясь во что бы то ни стало удержать нас на второй полосе обороны, немцы потом уже не располагали достаточными силами для третьей полосы обороны, на Шпрее. К концу второго дня третья полоса обороны немцев была проткнута нами с ходу, а на третий день — прорвана на довольно широком фронте, и река Шпрее была форсирована на плечах отходивших разбитых частей противника. Все двенадцать дивизий, которые неприятель двинул против нас из своего резерва, были частью отброшены за Шпрее, а частью оттеснены на правый фланг нашего прорыва — к Котбусу, и на левый фланг — к Шпрембергу.

Надо отметить роль нашей авиации, оказавшей наземным войскам большую помощь в овладении рубежом Шпрее. На второй и третий день наступления погода улучшилась, и авиация работала вовсю, нанося бомбовые удары по основным узлам сопротивления на реке Шпрее и по укрепленным районам на флангах нашего прорыва — по Котбусу и Шпрембергу. Авиация разыскивала в лесах и успешно громила с воздуха танковые группировки противника. За первые три дня наступления было совершено семь тысяч пятьсот семнадцать вылетов, сбито в воздушных боях сто пятьдесят пять немецких самолётов. Урон для гитлеровцев тем более чувствительный, что с авиацией к этому времени у них было уже не густо.

Анализируя впоследствии ход событий в первые дни нашего наступления, я не раз размышлял над тем, почему немцы так поспешно, уже на второй полосе Нейсенского рубежа обороны, ввели в дело свои оперативные резервы, вплоть до некоторых соединений из резервов главного командования. Думаю, что на них психологически действовало то, что Берлин был уже совсем близко. Пространство, где ещё можно было попытаться задержать нас, все сокращалось и сокращалось.

Кроме того, генералы догадывались, чем может закончиться наш успешный прорыв юго-восточнее Берлина. Их должен был пугать выход такой крупной группировки войск, в том числе танковых армий, на оперативный простор с возможностью маневра на Берлин.

[109]

Эта опасность, а также приказ Гитлера во что бы то ни стало удерживать Нейсенский рубеж и толкнули немцев на использование основных оперативных резервов уже на второй полосе обороны. По существу, противник облегчил нам решение дальнейших задач.

Гитлеровские генералы были к этому времени в состоянии психологического надлома, хотя, как мне кажется, с большим трудом улавливали, что кризис налицо и обстановка, по существу, создалась безнадежная. К тому же их тяжелое положение усугублялось тем, что Гитлер по-прежнему объяснял все неудачи на фронте предательством. В том числе и предательством тех генералов, которые были разгромлены войсками 1-го Украинского фронта на Нейсенском рубеже. Когда ему доложили, что советские войска прорвались в районе Котбуса, это сообщение потрясло его, но он продолжал твердить, что это результат предательства. Хочу отметить, что его генералы на Нейсенском рубеже служили ему до конца верой и правдой и, начиная уже понимать надвигающуюся катастрофу, всё-таки стремились если не предотвратить ее, то хотя бы отодвинуть.

17 апреля я дал приказание, как только позволит обстановка, подготовить передовой наблюдательный пункт недалеко от Шпрее, в районе предполагаемой переправы 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко, и выехал в том же направлении.

К середине дня без особых осложнений добрался до Шпрее. То, что я увидел в пути, не было чем-то особенным для привычного к войне человека. Конечно, и на войне встретится такое, что хочешь забыть и не забудешь.

Вспомнил, какая страшная картина представилась мне зимним утром 1944 года после завершения Корсунь-Шевченковской операции. Такого большого количества трупов на сравнительно небольшом участке мне не пришлось видеть на войне ни до, ни после этого. Немцы предприняли там безнадежную попытку прорваться ночью из котла, и стоило это им страшных потерь. Кровопролитие не

[11О]

входило в наши планы: я отдал приказ пленить окруженную группировку. Но в связи с тем, что командовавший ею генерал Штеммерман в свою очередь отдал приказ пробиться во что бы то ни стало, мы вынуждены были противопоставить силе силу. Немцы шли ночью напролом в густых боевых колоннах. Мы остановили их огнем и танками, которые давили на этом страшном зимнем поле напирающую и, я бы добавил, плохо управляемую в ночных условиях толпу. И танкисты тут неповинны: танк, как известно, плохо видит ночью. Все это происходило в кромешной темноте, в буран. Под утро буран прекратился, и я проехал через поле боя на санях, потому что ни на чем другом передвигаться было невозможно. Несмотря на нашу победу, зрелище было такое тяжёлое, что не хочется вспоминать его во всех подробностях.

Сражение напоминало о себе и непрерывными звуками боя — и впереди, куда я ехал, и слева, и справа, по обеим сторонам пробитого нами коридора. Ехать вперед можно было беспрепятственно: сапёры, шедшие вместе с передовыми частями, уже расчистили проходы в минных полях и разминировали многочисленные лесные завалы.

Кстати замечу, что личному составу каждой части было разрешено двигаться вперед только по определенному, проложенному для нее маршруту. И войска проявляли разумную дисциплинированность.

Великое дело — опыт войны. Те солдаты, что начали воевать в сорок первом — сорок втором годах под Москвой, в степях Украины, под Сталинградом, теперь подходили к Берлину. Они были достойны славы чудо-богатырей Суворова и даже, пожалуй, превосходили их. Конечно, они не провели на солдатской службе столько лет, сколько это полагалось в суворовские времена, но если учесть, что это были солдаты Советской Армии, верные сыны своего социалистического Отечества, учесть весь их опыт боев за эти три-четыре года, знать все, что они виде-

[111]

ли и пережили, сосчитать все тяготы и невзгоды, перенесенные ими, то с такими солдатами можно было не только брать Берлин — с ними можно было штурмовать небо.

Теперь, в апреле сорок пятого года, мы отбросили эту сильнейшую армию мира почти до Берлина. И все, что предстояло ещё совершить, уже не составляло непреодолимой трудности для нашей армии, зрелой и полной наступательного порыва, решимости раз и навсегда покончить с фашизмом, освободить народы Европы от гитлеровского ига.

Я спешил вперед, к Шпрее, куда выходила 3-я гвардейская танковая армия. Своими глазами хотел увидеть, как начнется переправа. От быстроты переправы танковых армий, а вслед за ними и общевойсковых зависела не только стремительность нашего дальнейшего маневра, но и дальнейшее сопротивление немцев. Чем меньше успеем мы, тем больше успеют они, и наоборот.

Переправу через Шпрее я ни на минуту не выпускал из своего поля зрения. В случае необходимости я собирался использовать и те меры воздействия, и те средства помощи, которыми располагал как командующий фронтом, чтобы войска не задержались на Шпрее ни одного лишнего часа.

Подъехав к реке, я по донесениям разведчиков, да и по непосредственным наблюдениям понял, что дело складывается в общем неплохо. Но поскольку нам пришлось пробиваться сюда с непрерывными боями, упредить противника не удалось. Гитлеровцы успели посадить по берегу Шпрее кое-какие части и вели огонь, однако чувствовалось, что огонь этот разрознен и недостаточно орга-

[112]

Я вызвал к себе Рыбалко, и мы вместе с ним вслед за передовым отрядом подъехали к самой реке. Мне показалось, чуть ниже того места, где мы очутились, по всем приметам, был раньше брод. Рыбалко был того же мнения.

Желание во что бы то ни стало выиграть время продиктовало нам решение: не ждать наводки мостов, попробовать форсировать реку прямо на танках, тем более что они защищены от автоматного и пулеметного огня, который вели немцы с западного берега. Выбрали в передовом отряде лучший экипаж, самый смелый и технически подготовленный, и приказали ему: «Прямо с ходу — вброд — на ту сторону!»

Ширина реки в этом месте была метров сорок — шестьдесят. Танк на наших глазах рванулся на ту сторону и проскочил реку. Оказалось, что здесь её глубина не превышала метра.

Лиха беда начало. Танки пошли на ту сторону один за другим. Огонь врага был подавлен, фашисты отброшены со своих позиций, и через два-три часа (раньше, чем навели первые мосты) несколько передовых танковых бригад были уже на той стороне Шпрее.

К этому времени один из корпусов Рыбалко нашел правее другой брод и тоже переправился через реку полным ходом. 4-я гвардейская танковая армия Лелюшенко, вышедшая к Шпрее южнее и столкнувшаяся там с сильным сопротивлением немцев, повернула сюда и стала форсировать реку, найдя ещё один дополнительный брод.

Мне доложили, что передовой командный пункт уже оборудован в баронском доме, немного позади того места, где мы стояли с Рыбалко и Лелюшенко, наблюдая за переправой. Этот дом был хорошо виден. По нему откуда-то из глубины била неприятельская артиллерия, но очень неточно. Очевидно, немцы запеленговали работу уже развернутой там радиостанции, а может быть, просто вели стрельбу по приметному, отдельно стоявшему в лесу строению.

Я не спешил на передовой командный пункт. Меня притягивало к берегу не только радостное зрелище быст-

[113]

рой и успешной переправы: уже начал ходить паром, заканчивалась наводка моста. Удерживала на берегу и необходимость поговорить с командующими танковыми армиями, которым после переправы предстоял решительный и глубокий маневр по тылам противника.

Мы стояли на берегу Шпрее и обсуждали обстановку. Командармов беспокоили горящие впереди леса. Пожары для танков очень неприятны. Они ограничивают видимость и без того в боевых условиях небольшую, к тому же движение через зону пожаров грозит опасностью подрыва в любой момент. Чего только не навьючено на броне у входящих в глубокий прорыв танков — штурмовые средства для переправ, а у более предусмотрительных — даже дополнительный запас горючего в канистрах или специальных бочках.

Но основным поводом для тревоги были, конечно, не пожары. Главная проблема, остроту которой понимали и командармы и я, состояла в том, что надо было идти вперед, а совсем близко, на флангах, ещё продолжались жаркие бои. Танкисты входили в глубокий прорыв на фронте 13-й армии. Справа же 3-я гвардейская армия Гордова и слева 5-я гвардейская армия Жадова отражали непрерывные ожесточенные контратаки немцев на флангах.

Об этом в основном мы и вели разговор. Независимо от того, будут танки повернуты на северо-запад, на Берлин, или не будут, я так или иначе благословлял их на смелый отрыв от общевойсковых армий на большую оперативную глубину.

Разумеется, у танкистов могли возникнуть вопросы: позвольте, вот вы вводите нас в эту горловину, заставляете идти не оборачиваясь, отрываться, а на обоих флангах коридора идут жестокие бои. Не выйдет ли против-

[114]

Надо отдать им должное, оба командарма этих вопросов впрямую мне не задавали. Но командование фронта считало своим долгом сказать, что они могут не беспокоиться. Потому я и оказался со своим передовым наблюдательным пунктом здесь, в самой середине пробитого коридора, чтобы держать и справа и слева угрожаемые фланги нашего прорыва, что называется, на своих плечах. Я даже хлопнул себя по плечам, так сказать, продемонстрировал в натуре, как я буду своим присутствием в центре прорыва распирать в обе стороны фланги: беспокоиться, мол, не о чем, можете действовать смело, стремительно, на предельную глубину!

Хочу повторить то, что уже говорил раньше о взаимном доверии. И Рыбалко и Лелюшенко, с которыми я провел ряд крупных операций, верили мне как командующему фронтом, а я верил им. Они знали, что я не бросаю слов на ветер, когда говорю, что тылы их армий будут обеспечены, что я сам нахожусь, и буду находиться здесь и приму все меры к тому, чтобы данное мною слово не разошлось с делом.

Вскоре после войны П. С. Рыбалко в своих воспоминаниях «Удар с юга» писал: «Мы шли вперед в то время, как позади нас оставались ещё недобитые немецко-фашистские дивизии. Мы не боялись за наши коммуникации, так как знали, что высшим командованием приняты все меры для ликвидации этих недобитков. Фланги и тыл в продолжение всей операции были надежно прикрыты». Этими словами П. С. Рыбалко справедливо отдал должное своим соратникам по Берлинской операции командующим 5, 13 и 3-й общевойсковыми армиями.

Разговор происходил 17 апреля, на второй день наступления. А уже назавтра, 18-го, танкисты, в свою очередь, доказали, что их слово тоже не расходится с делом.

К концу 18 апреля танковая армия Рыбалко прошла за Шпрее вперед ещё на тридцать километров, а армия Лелюшенко, встретившая в тот день не столь сильное сопротивление противника, продвинулась на сорок пять километров. И то, что оба командарма, несмотря на всю остроту обстановки, были спокойны за свои тылы, могу сказать по собственному опыту, играло немалую роль в скорости продвижения армий.

[115]

Целиком переправилась 18-го числа на ту сторону Шпрее и 13-я армия Пухова. К ней справа примкнули части Гордова, а слева — части Жадова. Попытки противника оказать нам организованное сопротивление на рубеже Шпрее окончательно провалились.

А сейчас возвращаюсь к событиям, происходившим 17-го числа.

На переправе я пробыл примерно до шести часов вечера. Последний разговор с Рыбалко и Лелюшенко перед их отъездом закончился как бы сжатым выводом из всего того, что мы обсуждали: смелее вперед, в оперативную глубину, не оглядывайтесь назад, не ведите с гитлеровцами боёв за их опорные пункты, ни в коем случае не берите их в лоб, обходите, маневрируйте, берегите боевую технику, всё время помните, что вам нужно подойти с запасом неизрасходованных сил к выполнению конечной задачи. Какая это задача, прямо опять-таки не было сказано, но они отлично понимали, что им, очевидно, придётся драться за Берлин.

Уезжая, я оставил обоих в хорошем настроении. Неплохое настроение было и у меня.

Добравшись до замка, я связался по телефону со всеми, с кем ещё надо было поговорить. Управление войсками фронта с самого начала операции осуществлялось бесперебойно, все виды связи работали устойчиво. И тут следует отдать должное генералу Булычеву, начальнику войск связи фронта, показавшему себя в этой операции с самой положительной стороны. Командармы, командиры корпусов, командиры дивизий вместе со своими оперативными группами, как правило, в эти дни управляли войсками с наблюдательных пунктов, вынесенных в боевые порядки войск, и перебоев в связи не испытывали.

Я поговорил со штабом фронта, выслушал доклады нескольких командующих армиями, ещё раз переговорил

[116]

с танкистами (они сообщили, что успешно продвигаются на запад от Шпрее) и, представив картину всего происходящего, позвонил по ВЧ в Ставку. Доложил И. В. Сталину о ходе наступления фронта, о переправе через Шпрее, о том, что танковые армии начали отрываться от общевойсковых и выдвигаться глубоко вперед в северо-западном направлении.

Надо сказать, что эта связь — ВЧ, — как говорится, нам была богом послана. Она так выручала нас, была настолько устойчива в самых сложных условиях, что надо воздать должное и нашей технике, и нашим связистам, специально обеспечивавшим эту связь и в любой обстановке буквально по пятам сопровождавшим тех, кому было положено пользоваться ею.

Когда я уже заканчивал доклад, Сталин вдруг прервал меня и сказал:

— А дела у Жукова идут пока трудно. До сих пор прорывает оборону.

Сказав это, Сталин замолчал. Я тоже молчал и ждал, что будет дальше. Вдруг Сталин спросил:

— Нельзя ли, перебросив подвижные войска Жукова, пустить их через образовавшийся прорыв на участке вашего фронта на Берлин?

Выслушав вопрос Сталина, я доложил свое мнение:

— Товарищ Сталин, это займет много времени и внесет большое замешательство. Перебрасывать в осуществленный нами прорыв танковые войска с 1-го Белорусского фронта нет необходимости. События у нас развиваются благоприятно, сил достаточно, и мы в состоянии повернуть обе наши танковые армии на Берлин.

Сказав это, я уточнил направление, куда будут повернуты танковые армии, и назвал как ориентир Цоссен — городок в двадцати пяти километрах южнее Берлина, известный нам как место пребывания ставки немецко-фашистского генерального штаба.

— Вы по какой карте докладываете? — спросил Сталин.

— По двухсоттысячной.

[117]

— Очень хорошо. Вы знаете, что в Цоссене ставка гитлеровского генерального штаба?

— Да, знаю.

— Очень хорошо, — повторил он. — Я согласен. Поверните танковые армии на Берлин.

На этом разговор закончился.

В сложившейся обстановке я считал принятое решение единственно правильным.

В условиях, когда 1-й Белорусский фронт, наступая на Берлин с востока, с трудом пробивал глубоко эшелонированную, тщательно подготовленную оборону противника, было бы странным отказаться от столь многообещающего маневра, как удар по Берлину танковыми армиями с юга, через уже осуществленный нами прорыв.

Выдвинутая Сталиным идея ввода танковых армий одного фронта через прорыв, осуществленный другим фронтом, была громоздка, выполнение её затруднительно. Не только из-за потери времени и той сумятицы, которая неизбежно возникла бы в этих обстоятельствах. Танковые армии могли понадобиться — и впоследствии понадобились — самому 1-му Белорусскому фронту после взлома вражеской обороны на другом направлении. Танковые же армии нашего фронта, войдя в прорыв, по существу, уже были готовы к удару на Берлин. Их оставалось только повернуть, или, как я уже говорил, «довернуть» в нужном направлении. Теперь, когда они фактически уже выходили на оперативный простор, такой «доворот» не составлял большого труда, тем более что командование танковых армий было готово к выполнению именно такой задачи.

Еще до начала операции я считал: удар 1-го Белорусского фронта на Берлин будет происходить в очень трудной обстановке и стоить больших усилий. Прорывать оборону противника надо было прямо перед Берлином, в непосредственной близости от него. Этого гитлеровцы больше всего ждали, к этому они больше всего готовились, перед возможностью этого больше всего трепетали и делали со своей стороны все, чтобы этого не случилось.

Наш прорыв происходил сравнительно далеко, к юго-востоку от Берлина. Здесь неприятель держал группировку тоже сильную, но все таки не такую, как перед

[118]

кюстринским плацдармом. Маневр, который мы осуществили танковыми армиями после прорыва обороны, был для противника только одним из возможных вариантов.

Это, как я уже говорил, произвело в ставке Гитлера тяжкое впечатление. Но на перегруппировку войск, а тем более на строительство каких-то дополнительных рубежей, которые задержали бы нас между Нейсенским рубежом и внешним обводом Берлина, у врага оставалось слишком мало времени.

И практически получилось так: когда мы, прорвав их оборону с востока на запад, вслед за этим круто повернули на север к Берлину, то перед нашими войсками в целом ряде случаев уже не было новых оборонительных полос. А те, что встречались, были расположены фронтом на восток, и наши части спокойно шли на север мимо них и между ними, но лишь до внешнего обвода, опоясывающего весь Берлин.

Как только Сталин положил трубку, я сразу же позвонил по ВЧ командармам обеих танковых армий и дал им указания, связанные с поворотом армий на Берлин. В более развернутом виде они вошли потом в директиву фронта, которая примерно три часа спустя была отправлена в Ставку и в войска.

Танкистам нельзя было терять времени, пока составлялась, отправлялась и получалась директива; им надо было действовать всю ночь, не теряя ни минуты и не дожидаясь оформления полученных от меня указаний.

После разговора с танковыми начальниками я лично написал эту директиву. Так как она была для войск 1-го Украинского фронта поворотным пунктом в ходе Берлинской операции, я приведу её полностью, в том виде, в каком она была дана в ночь на 18 апреля 1945 года:

«Во исполнение приказа Верховного Главнокомандования приказываю:

1. Командарму 3-й гвардейской танковой армии: в течение ночи с 17 на 18.IV.45 форсировать реку Шпрее и развивать стремительное наступление в общем направлении Фетшау, Гольсен, Барут, Тельтов, южная окраина

[119]

Берлина. Задача армии в ночь с 20 на 21.IV.45 ворваться в город Берлин с юга.

3. На главном направлении танковым кулаком смелее и решительнее пробиваться вперед. Города и крупные населенные пункты обходить и не ввязываться в затяжные фронтальные бои. Требую твердо понять, что успех танковых армий зависит от смелого маневра и стремительности в действиях.

Пункт 3-й приказа довести до сознания командиров корпусов, бригад.

4. Отданных распоряжениях исполнении донести. Командующий Первым Украинским фронтом Конев.

Член Военного совета фронта Крайнюков.

Начальник штаба Первого Украинского фронта Петров. № директивы 00215, 17.IV, подано 18.IV в 2 часа 47 минут».

В ночь на 18 апреля осуществился поворот 3-й и 4-й гвардейских танковых армий 1-го Украинского фронта на Берлин, приведший впоследствии в результате совместных действий 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов к окружению всей берлинской группировки гитлеровцев и падению Берлина. Поворот танковых армий 1-го Украинского фронта на Берлин с юга был в моих глазах естественным и закономерным маневром, рассчитанным на то, чтобы громить противника в самом невыгодном для него положении, и в значительной мере неожиданном.

Я верил в успех этого маневра.

18 апреля Рыбалко и Лелюшенко, оторвавшись от Шпрее, продвигались всё дальше к Берлину. 13-я армия Пухова, наступавшая в центре нашей ударной группи-

[120]

Прежде чем говорить о дальнейшем ходе операции, мне хочется именно здесь, после рассказа о маневре танковых армий, заглянуть в прошлое и проследить, как протекало в ходе войны развитие наших танковых войск и каковы были тенденции и реальные возможности этого развития.

В ходе войны нам, по существу, пришлось создавать свои танковые войска почти заново. Перед войной у нас были механизированные корпуса трехдивизионного состава. По замыслу, они должны были представлять мощную силу (полный штат более семисот танков в каждом корпусе). Но практически в начале войны корпуса оказались в самом невыгодном положении. Новые, современные танки у нас ещё только запускались в производство. Незадолго до войны первые серии этих машин были направлены на частичное укомплектование нескольких механизированных корпусов. Однако освоить их не успели, а старая матчасть — главным образом устарелые легкие танки — находилась в состоянии и физического и морального износа. К тому же несколько механизированных корпусов в ту пору ещё формировались и вообще не были укомплектованы боевой техникой и вооружением.

Ход событий в самом начале войны достаточно известен. В первых сражениях с превосходящими силами противника наши механизированные корпуса потеряли почти всю технику и, что было ещё тяжелее, понесли большой урон в командных кадрах.

Ни для переформирования, ни для развертывания новых корпусов у нас не оказалось необходимых сил и средств, кадров и техники. Достаточно сказать, что в конце сентября 1941 года, перед началом наступления немецко-фашистских войск на Москву, на всем Западном фронте мы располагали лишь сорока пятью современными танками. Весьма характерный факт, проливающий свет на многое, что пришлось нам тогда пережить на фронте.

Летом и осенью 1941 года в условиях жестокой нехватки танков мы, естественно, не занимались воссозданием механизированных корпусов, а формировали отдельные полки, танковые батальоны и постепенно нащупали

[121]

наиболее правильную организационную форму — танковую бригаду.

Затем, накопив кадры и технику, мы в сорок втором году стали создавать танковые и механизированные корпуса и армии. Танковые армии, как правило, трех-, а в отдельных случаях двухкорпусного состава.

Война есть война, и, разумеется, количество танков в танковой армии или корпусе меняется — и в разные периоды войны, и в разных операциях, да и в ходе самих операций.

Но чтобы читатель мог представить реальное соотношение сил — наших и противника, — он должен иметь в виду вот что: когда говорится, например, что в таком-то сражении, на таком-то участке нашей танковой армии противостоял немецкий танковый корпус, то это совсем не означает трехкратного превосходства наших сил, исходя из схемы «три корпуса против одного». В период своего расцвета, скажем, к 1943 году, полнокровный немецкий танковый корпус из трех дивизий имел около шестисот — семисот танков, то есть примерно столько же, сколько имела в своем составе наша танковая армия.

Скажу уж кстати, поскольку заговорил об этом, что соответствующие поправки при сравнении корпуса с корпусом, дивизии с дивизией следует вносить, когда мы ведем речь и о пехоте. Численный состав немецко-фашистской пехотной дивизии на протяжении значительного периода войны соответствовал составу примерно двух наших стрелковых дивизий.

Конечно, в ходе войны это соотношение менялось. После каждого очередного разгрома гитлеровцы с большим трудом восстанавливали свои части. Но ещё

[122]

в 1944 году, и даже на пороге 1945-го, это соотношение все ещё сохранялось примерно в той же пропорции.

К 1943 году наши танковые соединения уже имели на вооружении не устаревшие БТ, а «тридцатьчетверки», которые показали себя такой грозной силой, что противник вынужден был противопоставить нашим танкам новые типы боевых машин. Так появились «тигры», «фердинанды», «пантеры», а впоследствии и так называемые «королевские тигры».

Новые вражеские танки и самоходки были хорошо вооружены, имели 88-миллиметровую пушку с высокой начальной скоростью и мощным зарядом. Артиллерийская мощь сочеталась у них с сильной броневой защитой. Уже в первых боях с ними нашим танкам, в том числе и «тридцатьчетверкам», пришлось туго. Для сопровождения и обеспечения их мы стали выдвигать вперед, в боевые порядки пехоты, а также в боевые порядки танковых частей, 122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые пушки-гаубицы; они были способны пробить прочную лобовую броню «тигров» и «фердинандов».

С особым интересом я обычно наблюдал за действиями нашей 122-миллиметровой пушки. Она превосходно расстреливала немецкие танки, тем более что «тигры» и «фердинанды» не обладали высокой маневренностью. Опыт борьбы этих орудий против новых немецких танков подсказал необходимость создания новых мощных танков и самоходок типа СУ-100, ИС и ИСУ, соответственно вооруженных 100- и 122-миллиметровыми пушками и 152-миллиметровой пушкой-гаубицей.

Именно этот наш тяжелый танк и тяжелая самоходка стали впоследствии владычествовать на поле боя. Они

[123]

«Королевские тигры» были ещё более мощными и ещё менее маневренными машинами, чем простые «тигры» с 100-миллиметровым орудием. На сандомирском плацдарме мы захватили их целый батальон, машин пятнадцать — двадцать, целыми и невредимыми.

Как я уже упоминал, готовясь к Висло-Одерской операции, танковая армия Лелюшенко практиковалась на этих «королевских тиграх», проводила на них, так сказать, всю предоперационную научно-исследовательскую работу.

Говоря же о нашей боевой технике, хочу ещё раз помянуть добрым словом самый замечательный наш танк Т-34. «Тридцатьчетверка» прошла всю войну, от начала до конца, и не было лучшей боевой машины ни в одной армии. Ни один танк не мог идти с ним в сравнение — ни американский, ни английский, ни немецкий. Его отличали высокая маневренность, компактность конструкции, небольшие габариты, приземистость, которая повышала его неуязвимость и вместе с тем помогала вписываться в местность, маскироваться. К этому следует добавить высокую проходимость, хороший двигатель, неплохую броню. Правда, сначала у Т-34 была недостаточно сильная пушка. Когда же вместо нее поставили новое превосходное 85-мнллпметровое орудие, то этот танк поражал все вражеские машины, за исключением «королевского тигра».

До самого конца войны Т-34 оставался непревзойденным. Как мы были благодарны за него нашим уральским и сибирским рабочим, техникам, инженерам! Хочется вспомнить славные имена создателей наших боевых машин: конструктора тяжелых танков Котина и замечательного конструктора «тридцатьчетверок» Морозова…

Но вернемся к Берлинской операции.

Для большей наглядности и ясности изложения событий, которые развертывались в последующие дни, пожалуй, есть смысл прибегнуть к календарю, и сейчас, задним числом, составить своего рода дневник всех этих событий последовательно, по числам.

[124]