Конев Иван Степанович Сорок пятый Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

9 мая

У восстания были свои особенности и противоречия; в нем участвовали различные социальные силы. Восстание усугубило и без того критическое положение немецких войск в Чехословакии. Ведя с восставшими кровавую борьбу, фашистские власти и немецкое командование в то же время маневрировали, искали выгодных для себя обходных путей. Чтобы выиграть время, шли на переговоры, а на последнем этапе соглашались даже на разоружение своих войск с условием, чтобы их пропустили через Прагу вооруженными и разоружили только за её пределами.

Среди руководителей Пражского восстания были люди, по-разному относившиеся к этим предложениям. И трудно сказать, чем бы все это кончилось, может быть, ещё одним жестоким кровопролитием, которое учинили якобы готовые разоружаться, но пока ещё вооруженные фашистские войска.

Сейчас гадать об этом не приходится, потому что весь этот сложный узел был разрублен нашими танкистами, ворвавшимися в три часа утра 9 мая на улицы Праги. К этому моменту в различных районах Праги ещё продол-

[260]

жались кровавые столкновения между участниками восстания и эсэсовцами. И в то время, как на одних улицах наших танкистов встречало торжествующее пражское население, на других, особенно окраинных, танковые экипажи вынуждены были с ходу вступать в бой и выбивать из Праги сопротивлявшихся фашистов.

Я не стану анализировать ход Пражского восстания во всех его сложных перипетиях. Скажу лишь о том, что было в нем самым главным, — всенародный взрыв негодования против фашистских захватчиков, стремление взять в руки оружие, любой ценой помочь скорейшей победе над фашизмом, не считаясь при этом ни с опасностью, ни с жертвами. В этом — героическая суть восстания.

И тогда, двадцать лет назад, мы, издалека прорываясь к Праге, чтобы спасти её от фашистов, чувствовали это и стремительно двигались на помощь восставшим пражанам. Ведь по собственному опыту мы достаточно хорошо знали, на какие кровавые злодеяния способны фашисты всюду, где сила оказывается на их стороне.

У нас была острая тревога за Прагу, острое желание как можно скорее прийти на помощь своим братьям, прежде чем фашисты, использовав преимущество в силах, успеют расправиться с ними. Это чувство было у нас всеобщим. Оно владело и мной, командующим фронтом, и рядовыми танкистами из армий Рыбалко и Лелюшенко, которым, чтобы утром ворваться в Прагу, пришлось совершить в ночь на 9 мая неимоверный по темпам восьмидесятикилометровый бросок. К Праге стремились, и каждый из нас сделал все, что было в человеческих возможностях. Но ради исторической справедливости хочу перечислить части, первыми достигшие Праги, в той последовательности, в какой это происходило.

Первыми ворвались в город с северо-запада танки 10-го гвардейского уральского добровольческого корпуса (командир генерал-лейтенант Е. Е. Белов) армии

[261]

А в тринадцать часов навстречу нам вышли войска 2-го Украинского фронта. Это были головные части 6-й танковой армии генерала А. Г. Кравченко. Встретились они в тридцати пяти километрах юго-восточнее Праги с частями 4-й гвардейской танковой армии Лелюшенко.

Подвижная группа 4-го Украинского фронта, стремительно преследуя отходящего врага, к восемнадцати часам 9 мая также достигла Праги своими основными силами.

Кольцо вокруг отказавшейся сложить оружие чехословацкой группировки гитлеровцев было замкнуто. В этом очередном и теперь уже последнем гигантском котле оказалось более полумиллиона солдат и офицеров из дезорганизованных и потерявших управление войск группы армий Шернера. Теперь им не оставалось ничего другого, как сдаться, хотя отдельные стычки с фашистами, не желавшими складывать оружие, продолжались в разных местах ещё почти неделю.

Кстати сказать, в течение этой недели был схвачен нами и изменник Родины Власов. Случилось это в сорока километрах юго-восточнее Пльзеня. Войсками 25-го отдельного танкового корпуса генерала Фоминых была пленена власовская дивизия генерала Буйниченко. Когда танкисты стали разоружать ее, то выяснилось, что в одной из легковых машин сидит закутанный в два одеяла Власов. Обнаружить предателя помог его собственный шофер. Танкисты вместе с этим шофером вытащили прятавшегося Власова из-под одеял, погрузили на танк и тут же отправили прямо в штаб 13-й армии. Жалкий конец, вполне закономерно венчающий всю карьеру этого отщепенца!

Из штаба 13-й армии Власова доставили ко мне на командный пункт. Я распорядился, не теряя времени,

[262]

отправить его сразу в Москву. Решительными действиями, которые потребовались для бескровного и быстрого пленения власовской дивизии, непосредственно руководил командир 162-й танковой бригады полковник И. П. Мищенко. А самого Власова захватил командир мотострелкового батальона этой бригады капитан М. И. Якушев...

О том, что танкисты Лелюшенко и Рыбалко в Праге, я узнал вскоре после того, как они вступили туда. Мы получили почти одновременно коротенькие донесения на этот счет и от начальника оперативного отдела штаба Рыбалко и от Маландина из 13-й армии. Но вдруг, как назло, проводная связь со штабами армий, освобождавших Прагу, прервалась. В течение многих часов связисты, как ни бились, не могли соединиться ни с армией Лелюшенко, с которой до этого держали очень хорошую связь, ни с армией Рыбалко, ни с армией Гордова. С 13-й армией, с Маландиным, связь была, но зато сам он никак не мог связаться со своими передовыми частями.

Все это беспокоило меня, хотя я и был уверен в благоприятном развитии дальнейших событий и уже имел первые данные об освобождении Праги. Однако одних предварительных данных было недостаточно для того, чтобы докладывать в Ставку.

После того как связь прервалась, можно было, конечно, попытаться запросить штабы по радио открытым текстом, но этого не хотелось делать. Да и довольно солидное расстояние плюс горы не гарантировали успеха.

Тогда я направил самолёт из эскадрильи связи штаба фронта. Рассчитал по времени. Во всяком случае, через два часа он должен вернуться. Но прошло три часа, а самолёта нет. Пришлось звонить в 13-ю армию и брать в оборот Маландина. Тот ответил, что послал в Прагу машину с несколькими офицерами, но докладов от них ещё нет. Я приказал ему продублировать эту попытку, направить офицеров связи в Прагу на самолётах.

Время шло, а самолёты не возвращались, и новых донесений по-прежнему не было. Я послал ещё одного офицера из оперативного управления штаба фронта на самолёте связи и одновременно приказал Красовскому поднять группу боевых самолётов и поручить летчикам с малых высот выяснить обстановку в Праге. После их

[263]

возвращения мы узнали, что в городе никаких боевых действий уже не наблюдается, а на улицах толпы народу.

Как выяснилось потом, причиной тому было ликование пражан. На улицах шли сплошные демонстрации. При появлении советского офицера его немедленно брали в дружеский полон, начинали обнимать, целовать, качать. Один за другим попали все мои офицеры связи в окружение — поцелуи, угощения, цветы...

Потом в этих же дружеских объятьях один за другим оказались и старшие начальники — и Лелюшенко, и Рыбалко, и подъехавший вслед за ними Гордов. Никому из них не удавалось выбраться из Праги на свои командные пункты, к своим узлам связи и подробно доложить обстановку.

Ко мне поступали время от времени сообщения по радио, но все они были, я бы сказал, уж чересчур краткими: «Прага взята», «Прага взята», «Прага взята»... А мне необходимо было доложить Верховному Главнокомандующему не только то, что Прага взята, но и при каких обстоятельствах взята, какое сопротивление было встречено и где. Есть или уже нет организованного противника, а если есть, то в каком направлении он отходит.

Словом, день освобождения Праги был для меня очень беспокойным. Пропадали офицеры связи, пропадали командиры бригад и корпусов — все пропадали! Вот что значит и до чего доводит народное ликование!

Впоследствии меня не раз, в особенности по случаю торжественных годовщин, спрашивали, каким был для меня последний день войны, какими были мои переживания в связи с последней операцией войны. Как видите, вопрос не такой уж простой!

Из-за торжественной встречи наших войск в Праге, которая вызвала перебои в связи, я фактически задержал на несколько часов обнародование приказа Верховного Главнокомандующего об освобождении Праги. Я нажимал на своих подчиненных, требовал подробных донесений, а в это время из Москвы беспрерывные звонки: «Послушайте, ведь сегодня должен быть окончательный салют в честь полной победы! Где же ваше донесение? Где вы

[264]

Начальник Генерального штаба по крайней мере раз десять звонил мне, требуя окончательных донесений, а я и сам не имел их и все оттягивал и оттягивал срок доклада. И только получив наконец удовлетворяющие меня сведения, уточнив их, составил свое донесение. В кем указывалось, что в девять часов утра Прага была полностью освобождена и очищена от противника. Хотя, повторяю, первые наши танки вошли туда в три часа ночи...

Заканчивая повествование о последней операции 1-го Украинского фронта, хочу сказать о военном корреспонденте, который первым на связном самолёте добрался до Праги и первым написал о её освобождении, а до этого прошел вместе с войсками 1-го Украинского фронта весь его боевой путь. Я говорю о Борисе Николаевиче Полевом.

Впервые мы встретились с ним ещё в начале войны на Калининском фронте. Потом, начиная с 1943 года, он достойно представлял «Правду» на Степном, 2-м Украинском и 1-м Украинском фронтах.

Мне лично кажется, что он с наибольшим знанием дела, наиболее объективно освещал ход боевых событий, свидетелем и участником которых являлся сам. С одной стороны, он писал об отдельных фактах боевой жизни, как правило, ярких, имеющих принципиальное воспитательное значение. В его корреспонденциях можно найти десятки достоверных портретов героев войны. С другой стороны, он всегда имел представление о масштабах всего происходящего на фронте, неизменно располагал всей доступной для него информацией, присутствовал в разгар событий на решающих участках и на протяжении войны дал в «Правду» немало интересных, обобщающих материалов о наиболее крупных операциях фронта.

Его корреспонденции по-военному были грамотны, написаны спокойным, некрикливым тоном; они помогали нам в нашей нелегкой работе.

К сожалению, иным журналистам и литераторам не хватало этого умения показывать людей на войне. Читая их корреспонденции, я порой испытывал такое чувство, словно вижу на первом плане колесо какой-то большой машины и где-то там, около этого колеса, человека не

[265]

И на мой взгляд, литератор, не стремящийся выразить красоту человеческой души, в том числе и на войне, не в состоянии принести большой пользы советской печати и её читателям, в том числе и военным.

А корреспонденции Полевого мне как раз тем и нравились, что он вкладывал в них всю свою душу и уважение к человеку; я полюбил потом за это же и его книгу «Повесть о настоящем человеке», как бы продолжившую собой все то, что он делал во время войны на фронте.

Последние три года войны я встречался с Полевым не часто и, как правило, накоротке, в силу своей постоянной занятости.

На большом фронте паузы в работе командующего очень редки, потому что обычно то на правом, то на левом фланге, то в центре — где-нибудь обязательно предпринимаются активные боевые действия. То ли частная операция, то ли перегруппировка, то ли улучшение положения. Не говорю уже о работе в разгар большой операции.

Однако Полевой, хорошо знавший фронтовую обстановку и, я бы добавил, чувствовавший ее, все-таки находил такие моменты, когда ко мне можно было обратиться за информацией для печати. В таких случаях я всегда был ряд разговору с ним, так как знал, что он использует встречу со мной в интересах дела и расскажет в печати о том, что происходит на фронте, достоверно, без искажений и отсебятины.

Борис Николаевич часто бывал в войсках, без колебаний ездил и летал на самые боевые и опасные участки, вовремя улавливал все происходящие на фронте события и, на мой взгляд, среди многих достойных представителей советской печати, с которыми я встречался за время войны, был, пожалуй, наиболее оперативным. Слово это сродни нашей военной терминологии, и я употребляю его как вполне заслуженную Полевым похвалу. Оперативность он проявил и в самый последний день войны — первым из всех корреспондентов оказавшись в освобожденной Праге.

[266]

Ход и результаты Берлинской и Пражской операций явились новым свидетельством зрелости советского военного искусства, высоких организаторских способностей наших командных кадров и боевого мастерства советских войск.

Салют в честь освобождения Праги был предпоследним салютом войны. Последний салют — салют Победы, данный из тысячи орудий, прозвучал в Москве через несколько часов после этого.

Я слушал его по радио на своем передовом командном пункте. Вместе со мной были в тот час многие из моих соратников по боевым действиям — члены Военного совета Крайнюков и Кальченко, командующие родами войск и начальники служб фронта, офицеры политуправления, оперативного управления. Торжественность обстановки усиливалась тем, что со всех сторон гремели, если можно так выразиться, самосалюты. Передовые части ушли далеко вперед; они там, конечно, палили из всех видов оружия, но мы их не слышали. Зато уж вторые эшелоны салютовали в эти часы вокруг нас, не жалея сил. Палили в небо и ракетами, и холостыми снарядами, и боевыми патронами из автоматов, карабинов и револьверов. Словом, каждый салютовал как и чем мог...

Не помню сейчас уж всех подробностей этого вечера. Помню товарищеский ужин, не очень длинный, помню, много и с особым чувством пели, но больше всего запомнилось ощущение природы в тот вечер. Весна была в разгаре, все благоухало, и было такое чувство, как будто ты заново увидел природу.

Радость от победы была, конечно, большая, огромная, но все-таки всей меры её в тот первый момент мы ещё даже не почувствовали. И скажу честно, одним из первых и самых сильных желаний этого дня было желание выспаться, и мысль, что наконец это, видимо, будет возможно, если не сегодня, то хотя бы вскоре.

Мне лично выспаться в ту ночь так и не удалось. Почти сразу нахлынуло столько неотложных дел! И первым из них было неожиданное донесение, что в районе Мель-

[267]

Потом навалились другие дела, и должен сказать, что я так и не вкусил тогда всех радостей Дня Победы. Думаю, что не только я, но и другие командующие фронтами по-настоящему почувствовали праздник Победы только во время Парада Победы в Москве и последовавшего за этим приема в Кремле. Вот там я ощутил, что с меня действительно спала какая-то ноша, испытал облегчение и позволил себе выпить за победу.

9 мая у меня было полно забот до глубокой ночи, а утром 10-го я выехал в Прагу. Дорога, по которой я ехал, была забита до отказа. По ней двигалось как бы три не смешивающихся между собой потока. Первый, самый большой, — колонна военнопленных из группировки Шернера. Голова её уже подходила к Дрездену, а хвост был ещё около Праги. Второй составляли выдворяемые чехами из пределов Чехословакии Судетские немцы.

А третий огромный поток состоял из тех, кто возвращался из фашистских концлагерей, которых в этом районе было много. Здесь размещалось немало предприятий военной промышленности, а на них немцы использовали подневольную рабочую силу из всех стран Европы. Вид возвращавшихся из лагерей вызывал двойное чувство — и радости и боли. Радости, потому что они возвращались к жизни, шли к себе домой, а боли потому, что просто мучительно было на них смотреть — так изнурены и ужасающе измождены были они в большинстве своем.

Я много раз бывал потом в Праге и очень люблю этот прекрасный город, но, конечно, то первое впечатление от него просто неизгладимо. Город продолжал праздновать свое освобождение, и это всеобщее победное радостное ликование, эти знамена, флаги, цветы делали его особенно красивым и праздничным, несмотря на то, что кое-где нам на пути попадались развалины и пожарища — следы фашистских обстрелов и бомбардировок в дни Пражского восстания.

В этот день, 10 мая, мне удалось лишь бегло познакомиться с Прагой. Главное чувство, которое я при этом испытывал, была радость, что разрушения в Праге все же редки и что нам удалось сохранить город в целости.

[268]

Вечером в Праге, в штабе 3-й гвардейской армии, я и член Военного совета К. В. Крайнюков встретились с нашими боевыми командармами — Рыбалко, Лелюшенко, Гордовым и с членами Военных советов этих армий. Всех военачальников мы от всей души поздравили с одержанной победой. Они ответили тем же.

Сидя в штабе у Гордова и разговаривая об итогах только что закончившейся операции, я сделался свидетелем жаркого спора между Рыбалко и Лелюшенко о том, кто из них первым вошел в Прагу. Этот спор подогревался ещё и таким обстоятельством: по нашей русской военной традиции, начиная со времен Суворова, повелось так, что, кто из генералов первым вступил в город, тот обычно и назначается комендантом.

Слушая этот спор между двумя нашими славными генералами-танкистами, никак не желавшими уступить друг другу пальму первенства, я решил, что не стоит углублять их «междоусобицу», и тут же назначил начальником гарнизона командующего 3-й гвардейской армией генерал-полковника Гордова. Тем самым претензии обоих командующих танковыми армиями сразу же отпали. Вслед за этим я назначил комендантом города человека, так сказать, нейтрального: им был заместитель командующего 5-й гвардейской генерал Парамзин.

Докладывая в этот же вечер по ВЧ из Праги Сталину о назначении Гордова начальником гарнизона в Праге, я встретился с неожиданным для меня возражением. Сталину было непонятно, почему идет речь о начальнике гарнизона; ему больше нравилось слово «комендант». Пришлось объяснить по ВЧ, что, согласно уставу, начальнику гарнизона подчиняются все войска, находящиеся на соответствующей территории, а комендант является подчиненным ему лицом и ведает главным образом вопросами караульной службы, охраны внутреннего порядка.

Выслушав мое объяснение, Сталин утвердил Гордова начальником гарнизона и дал мне распоряжение оказать необходимое содействие для переезда в Прагу из Ко-

[269]

Эти указания я выполнил. Президент Бенеш и чехословацкое правительство выразили желание лететь из Кошице в Прагу на самолётах. Самолеты были за ними посланы.

В тот день, когда в Прагу прибыло чехословацкое правительство, на пражском аэродроме был построен почетный караул от войск 1-го Украинского фронта. Наши военные власти были представлены генерал-полковником бронетанковых войск Рыбалко, комендантом города генерал-майором Парамзиным и другими официальными лицами—генералами и офицерами 1-го Украинского фронта.

А на следующий день я снова приехал в Прагу и встретился там с Председателем Совета Министров Зденеком Фирлингером, с Клементом Готвальдом и другими членами правительства. В дружеской обстановке были рассмотрены многие вопросы нормализации жизни Праги и всей Чехословацкой республики, в решении которых мы в силах были оказать содействие чехословацким друзьям.

С особой теплотой вспоминаю я тогдашнюю встречу с моим боевым соратником генералом Людвиком Свободой, возглавившим министерство национальной обороны. Впервые я познакомился с ним в 1944 году, во время Карпатско-Дуклинской операции, которая проводилась нами в поддержку Словацкого национального вооруженного восстания. В начале операции Свобода был командиром бригады, потом стал командовать всем Чехословацким корпусом вместо не справившегося со своими обязанностями и отстраненного от командования генерала Кратохвила.

В тяжелой, кровопролитной операции Людвик Свобода проявил себя с самой лучшей стороны. Человек он был организованный и исключительно храбрый. О нем можно сказать без преувеличения: такой на поле боя головы перед врагом не склонит. Хотя в буквальном смысле слова это иногда и следовало бы ему делать: уж слишком он рисковал собой. Мне даже пришлось несколько раз указывать товарищу Свободе, что зря он часто появляется в боевых порядках своих частей, и просить его все-таки не становиться автоматчиком даже в критические минуты: он дорог нам как командир корпуса.

Во время войны, когда правительство Чехословакии находилось в Лондоне, Свобода был, формально говоря,

[270]

За время боев я присмотрелся к генералу Свободе как к организатору боя. Пройдя путь от командира отдельного батальона (весной 1943 года под Харьковом) до командира корпуса, Свобода отвечал тем требованиям, которые предъявлялись на войне к лицам, возглавлявшим крупные войсковые соединения. Он был тверд, способен настоять на выполнении своих приказов, что не мешало ему весьма учтиво относиться к подчиненным.

В своих отношениях с советским командованием Свобода оставался всегда прямодушным, дружественным, искренним, и мы платили ему тем же.

Войной проверено, что нет ничего надежнее той дружбы, которая выражается не в декларациях, а в совместных боевых делах, складывается при выполнении ответственных и сложных заданий, связанных с риском для жизни. А именно так зарождалась и складывалась наша боевая дружба с воинами Чехословацкого корпуса и с его командиром генералом Свободой. В ходе боев, особенно в Карпатах, она была, в подлинном смысле слова, скреплена кровью. За мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, высокого звания Героя Советского Союза были удостоены чехословацкие военнослужащие О. Ярош, А. Сохор, С. Вайда, Р. Тесаржик, партизанский командир Я. Налепка, а впоследствии и генерал, нынешний Президент Чехословакии Людвик Свобода.

Добрым словом я вспоминаю боевых офицеров 1-го армейского Чехословацкого корпуса, славных сынов чехословацкого народа.

Генерала Свободу отличала глубокая уверенность в

[271]

правоте своих позиций, вера в то, что новая, зарождающаяся чехословацкая армия, у колыбели которой он стоял, может и будет крепнуть. Он не был в годы войны коммунистом, но был настоящим патриотом, человеком прогрессивных идей, связанных с лучшими стремлениями и чаяниями своего народа; он верил чехословацким коммунистам, верил, что это люди, для которых интересы народа превыше всего; и твердо, не отступая, шел вместе с ними через все испытания — и войны и политики.

Понятно поэтому, как я рад был обнять его, встретившись с ним в его родной Праге, наконец-то освобожденной от фашистов.

[272]