Конспект до этой черты ессе homo. Как становятся сами собой. Пер. Юм. Антоновского 333 Предисловие 334 Почему я так мудр 339
Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского Бога. Они должны
жүктеу/скачать 318 Kb.
|
019 Сильные расы северной Европы не оттолкнули от себя христианского Бога. Они должны бы справиться. Но за то, что не справились с ним, на них лежит проклятие: почти два тысячелетия — и ни одного нового божества! \272\ Все он, Бог христианского монотонотеизма, в котором получили свою санкцию все инстинкты decadence, вся усталость души!.. 020 Осуждая христианство, я не хотел бы быть несправедливым по отношению к буддизму. Обе религии принадлежат к нигилистическим, как религии decadence, и обе удивительно непохожи одна на другую. Теперь их можно сравнивать. Буддизм реальнее христианства, — он представляет собою наследие холодной постановки проблем. Буддизм есть единственная позитивистская религия. Он не говорит: «Борьба против греха», но говорит: «Борьба против страдания». В этом его глубокое отличие от христианства — он стоит по ту сторону добра и зла. Вот два физиологических факта, на которых он покоится:
На основе этих физиологических условий возникло состояние депрессии; против него-то и выступил со своей гигиеной Будда. \273\
Он предписывает жизнь на свежем воздухе, в странствованиях; умеренность и выбор в пище, осторожность относительно спиртных напитков; никаких забот ни о себе, ни о других. Он требует представлений успокаивающих или развеселяющих. Он понимает доброту как требование здоровья. Молитва исключается, равно как и аскеза. Никакого категорического императива, принуждения даже внутри монастырской общины (откуда всегда возможен выход). Он не требует борьбы с теми, кто иначе думает; его учение сильнее всего вооружается против чувства мести. И это с полным правом: именно эти аффекты были бы вполне нездоровы по отношению к главной, диететической, цели. Если он встречает духовное утомление, он с ним борется тем, что придает даже и вполне духовным интересам строго личный характер. В учении Будды эгоизм делается обязанностью. «Необходимо одно: как тебе освободиться от страданий».
Мягкий климат, кротость, отсутствие милитаризма — вот условия, предрасполагающие к буддизму; очагом движения были высшие и даже ученые сословия. Ясность духа, отсутствие желании — вот чего хотят и чего достигают. \274\ Буддизм не религия. Совершенное здесь есть нормальный случай. В христианстве инстинкты угнетенных выступают на передний план. Казуистика греха, самокритика, инквизиция практикуются здесь как занятие; постоянно поддерживается пыл по отношению к могущественному существу; высшее здесь недостижимо. В христианстве недостает откровенности. Тело презирается, гигиена отвергается; церковь отвращает даже от чистоплотности. Христианство есть жестокость к себе и другим, воля к преследованию. Мрачные представления здесь на переднем плане. Состояния эти - эпилептоидны. Диета приспособлена к тому, чтобы крайне раздражать нервы. Христианство есть вражда к «знатным», и вместе с тем скрытое соперничество с ними (им - «плоть», себе - только «душу»...). Христианство — это ненависть к уму, свободе, чувствам, к радости вообще...
Когда христианство покинуло свою первоначальную почву, т. е. низы, подонки античного мира, когда вышло на поиски власти среди варварских народов — с тех пор оно не могло уже более рассчитывать на утомленных людей, но ему предстояло иметь дело с людьми терзающими друг друга — людьми, но неудачниками. \275\ Страдание от самого себя не имеет здесь характера чрезмерной раздражительности, а скорее наоборот, —стремление к причинению боли путем враждебных поступков. Христианству нужны были варварские понятия, чтобы господствовать над варварами: такова жертва первенца, причащение в виде пития крови, всевозможные пытки, помпезность культа. Буддизм — религия для поздних, для добрых рас, которые слишком восприимчивы к боли; он есть возврат к закалке тела. Христианство хочет приобрести господство над дикими зверями, средством его для этого является — сделать их больными. Делать слабым — это христианский рецепт к приручению. 023 Буддизм холоднее и объективнее. Он не нуждается в том, чтобы страданию, болезненности придать вид приличия, толкуя его как грех. А для варвара страдание - нечто неприличное: он нуждается в известном истолковании, чтобы себе признаться, что он страдает. В слове «дьявол» варвары имели налицо могущественного врага: можно было не стыдиться страдания от такого врага. \276\ Истина и вера — это два мира отдельных противоположных интересов: к тому и другому ведут пути различные. Знать — значит на Востоке быть мудрецом. Если счастье в том, чтобы верить в спасение от греха, то нет необходимости, чтобы человек был грешен, но только, чтобы он чувствовал себя грешным. Но если вера неизбежна, то значит, разум оказался дискредитирован: путь к истине через разум не состоялся. — Сильная надежда есть гораздо больший жизненный стимул, чем какое бы то ни было действительно наступившее счастье. Страдающих можно поддержать надеждой, которая не может быть опровергнута — надеждой на потустороннее! (надежда считалась у греков злом, коварным злом). Чтобы была возможна любовь, требование целомудрия усиливает пыл религиозного инстинкта — оно делает культ мечтательнее. — Любовь есть такое состояние, когда человек по большей части видит вещи не такими, каковы они есть. Здесь господствует сила иллюзии, преображающая и услаждающая. При любви можно вытерпеть все. \277\
С любовью можно перейти через самое плохое в жизни -, его и вовсе не замечаешь. Вот что можно сказать о трех христианских добродетелях: вере, надежде, любви; я называю их тремя христианскими хитростями. 024 Коснусь проблемы возникновения христианства. Первое: христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, — оно не враждебно иудейскому инстинкту. Евреи — это самый замечательный народ мировой истории. Они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, предпочли быть какою бы то ни было ценою: и этою ценою было извращение всей природы, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. Они оградили себя от всех условий, в которых народ мог и должен был жить, они создали из себя понятие противоположности естественным условиям, они обратили религию, культ, мораль, историю, психологию в противоречие к естественным ценностям этих понятий. \278\ Евреи самый роковой народ всемирной истории: они настолько извратили человечество, что христианин может чувствовать себя антииудеем, не понимая того, что он есть последний вывод иудаизма. В «Генеалогии морали» я представил противоположность понятий благородной морали и морали ressentiment, выводя последнюю из отрицания первой; но эта иудейско-христианская мораль. Чтобы сказать Нет всему, что представляет удачу, силу, красоту, самоутверждение, — инстинкт ressentiment, должен был изобрести себе другой мир, с точки зрения которого это утверждение жизни являлось недостойным само по себе. Еврейский народ есть народ самой упорной жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он добровольно, берет сторону всех инстинктов decadence —потому, что в них он угадал ту силу, посредством которой он может отстоять себя против «мира». Евреи сумели изобразить эти инстинкты с тонкостью иллюзии, сумели поставить себя во главе всех движений decadence, чтобы из них создать движение, утверждающее жизнь. Для той человеческой породы, которая домогается власти, т. е. для жреческой породы, — decadence есть только средство: эта порода людей имеет интерес в том, чтобы сделать человечество больным, чтобы понятия «добрый» и «злой», «истинный» и «ложный» извратить в опасном для жизни смысле, являющемся клеветою на мир. \279\
История Израиля - типичное изображение того, как естественные ценности лишались всякой естественности. Во времена Царей, и Израиль стоял ко всем вещам в естественном отношении. Его Иегова был выражением надежды на себя: с ним доверяли природе. Бог Израиля - Бог справедливости. В празднествах народ был благодарен за круговую смену времен года, за свою удачу в скотоводстве и земледелии. Народ ценил образ царя — хорошего солдата и строгого судью. Но старый Бог ничего более не мог из того, что мог он ранее. Изменили и понятие о нем, — это понятие лишили естественности; этой ценой его удержали. — Иегова более не составляет единства с Израилем. Понятие о нем сделалось орудием в руках жрецов — агитаторов, которые теперь истолковывали всякое счастье как награду, всякое несчастье — как наказание за непослушание против Бога. Теперь изгнана из мира естественная причинность. И явилась потребность в противоестественной причинности; отсюда вся дальнейшая противоестественность. Бог, который требует, — вместо Бога, который помогает. \280\
Понятие о Боге извращено; понятие о морали извращено, Жрецы устроили чудо из искажения: прошлое собственного народа они перенесли в религию с полным надругательством над исторической действительностью, сделали из этого прошлого тупой механизм, соединивши вину с наказанием, благочестие с наградой. Церкви вторили философы: ложь «нравственного миропорядка» проходит через все развитие даже новейшей философии. Что означает «нравственный миропорядок»? То, что существует Божья воля на то, что человек может делать и чего не может, что в судьбах народа воля Божья господствует!
\281\
Жрец определяет ценности, называет «Царством Божьим>>, средство, при помощи которого с хладнокровным цинизмом мерит он народы, времена, отдельные личности меркою полезности или вреда для власти жрецов. В руках еврейских жрецов великое время истории Израиля сделалось временем упадка; изгнание обратилось в наказание за прошлые великие времена, за те времена, когда жрец еще был ничем. Из сильных, свободных, удачных образов истории Израиля они сделали, жалких проныр и ханжей; психологию всякого великого события они упростили идиотской формулой «послушания или непослушания Богу». «Божья воля» (т. е. условие для поддерживания власти жреца) должна быть известно — необходимо «откровение», «Священное Писание»; оно делается публичным со всей иерархической помпой, с покаянными днями, с воплями горести о «грехах». С педантизмом формулировал жрец, что хочет он иметь, «в чем Божья воля», вплоть до малых податей, которые должны платить ему. Нигде не обойтись без жреца — при рождении, браке, болезни, смерти. — Обязательно является священный паразит, чтобы лишить все это естественности, «освятить» их, выражаясь его языком... \282\ Ибо всякий естественный обычай, учреждение, всякое требование, — все, что имеет свою цену в самом себе, через паразитизм жреца лишается ценности. И даже более того: требуется санкция, — необходима сообщающая ценность сила, которая, отрицая природу, сама создает ценность... Жрец обесценивает природу Неповиновение Жрецу, получает имя «греха»; «грехи» - факторы власти, жрец живёт грехами, он нуждается в том, чтобы «грешили»... Высшее положение: «Бог прощает тому, кто подчиняется жрецу. 027 На такой-то ложной почве выросло христианство, самая острая форма вражды к реальности. «Святой народ», заклеймивший «нечестивый мир», — этот народ выдвинул формулу христианства — он отрицал «святой народ», «избранный народ», саму иудейскую реальность. \283\ Христианство отрицает церковь... Не понимаю, против чего могло направляться восстание, зачинщиком которого считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской церкви. Это было восстанием против «добрых и справедливых», против общественной иерархии — не против привилегии, порядка. Это было неверие в «высших людей». Святой анархист, вызвавший на противодействие порядку низший народ, «грешников» речами, которые, если верить Евангелию, еще и теперь могли бы довести до Сибири, — он был политическим преступником. Это привело его на крест: он умер за свою вину, — не за вину других. 28 Я впервые касаюсь проблемы психологии Спасителя. Я признаюсь, что мало книг читаю с такими затруднениями, как Евангелия. \284\ Далеко то время, когда и я смаковал произведение несравненного Штрауса. Тогда мне было 20 лет, теперь я слишком серьезен для этого. Как можно вообще назвать «преданием» легенду о святых? применять научные методы там, где отсутствуют какие-либо документы? 029 Мне крайне интересен психологический тип Спасителя. Он мог бы даже удержаться в Евангелиях, как бы его ни калечили. Истина не в том, что он сделал, сказал, как умер; но важен вопрос, нужно ли представить его тип, даются ли «преданием» черты для его представления. Я знаю попытку вычитать из Евангелия даже историю «души»; блаженство в неспособности быть врагом. Что такое «благовестие»? — Найдена истинная жизнь, вечная жизнь — она не только обещается, но она тут, она в вас: как жизнь в любви. \285\
Каждый есть дитя Божье — каждый равен каждому... И из Иисуса делать героя! Все наше понятие о «духе», целиком культурное понятие, — в том мире, в котором живет Иисус, не имеет никакого смысла. Представим физиологический habitus в его последнем выражении: как инстинкт ненависти против всякой реальности, как бегство, в «необъяснимое», как отвращение от всякого понятия, связанного с временем и пространством, от всего, что есть обычаи, учреждения, как постоянное пребывание в мире, который не соприкасается ни с каким родом реальности, в «Царство Божье внутри вас». 030 Ненависть против реальности — это следствие крайней чувствительности к страданию Инстинктивное отвращение от всякой вражды, границ и расстояний в чувстве — следствие крайней чувствительности к раздражению, которое всякую необходимость противодействия ощущает как невыносимое отвращение (т.е. как отрицаемое инстинктом самосохранения). Ничему и никому не оказывать противодействия — любовь, как последняя возможность жизни... \286\
Это две физиологические реальности, из которых выросло учение спасения. Близкородственным ему является эпикуреизм, языческое учение спасения. Эпикур — типичный decadent. Боязнь боли не может иметь иного конца, как только религии любви. 031 Я предвосхитил свой ответ. Тип Спасителя мы получили в сильном искажении. Такой тип не мог остаться свободным от примесей. На нем следы среды, в которой вращался этот чуждый образ, судьба первой христианской общины: она обогатила этот тип чертами, которые делаются понятными только в целях борьбы. Странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, — мир как из русского романа, где сходятся отбросы общества, нервное страдание идиота, — этот мир должен был при всех обстоятельствах сделать тип более грубым: в особенности первые ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это на язык собственной грубости. И он отлился в более знакомые формы... Пророк, Мессия, будущий судья, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель — вот сколько было обстоятельств, чтобы извратить тип... Наконец, не будем низко оценивать proprium сектантского почитания: оно сглаживает оригинальные, часто мучительно-чуждые, черты в почитаемом существе — оно даже их не видит. \287\
Кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского? Еще одна точка зрения: тип мог бы совмещать в себе многое и противоречивое. Однако всё говорит против этого, все заставляет предполагать противоположное. Не сомневаюсь, что обильная мера желчи (и даже esprit) перелилась в тип учителя из возбужденного состояния христианской пропаганды: достаточно известна беззастенчивость всех сектантов, которые стряпают себе апологию из своего учителя. Когда первой общине понадобился судящий, сварливый, гневающийся, хитрый теолог против теолога, она создала по своим потребностям «Бога»: без колебания вложила в его уста понятия, без которых не могла обойтись, каковы: «будущее Пришествие», «Страшный суд», всякий род ожидания и обещания.
Я против того, чтобы в тип Спасителя вносить фанатизм: слово imperieux13 которое употребил Ренан, одно уничтожает тип. Царство Небесное принадлежит детям, вера не приобретается завоеванием. \288\ Вера не гневается, не порицает, не обороняет себя: она не приносит «меч». Она не нуждается в доказательствах ни чудом, ни наградой, ни «даже писанием»: она сама всякое мгновение есть свое чудо, своя награда, свое «Царство Божье». Вера даже не формулирует себя — она живет, она отвращается от формул. Конечно, случайность среды, языка определяет круг понятий: первое христианство владеет только иудейско-семитическими понятиями. Но пусть остерегаются видеть здесь что-нибудь более чем язык знаков, семиотику, повод для притчи. Ни одно слово антиреалиста не должно приниматься буквально. Между индусами он пользовался бы понятиями Санкхьи, среди китайцев — понятиями Лао-цзы, и при этом не чувствовал бы никакой разницы. — Можно назвать Иисуса «свободным духом»: слово убивает; все, что устойчиво, то убивает. Понятие опыт «жизни», противится у него всякого рода слову, вере, догме. Вся реальность, вся природа, даже язык, имеет для него только ценность знака, притчи. — Велик соблазн, который лежит в церковном предрассудке: такой символист стоит вне религии, понятий культа, истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне искусства, — его «знание» есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное.
\289\
Отрицание для него есть нечто совершенно невозможное. — Подобным же образом нет и диалектики, нет представления о том, что веру, «истину» можно доказать доводами (его доказательства — это только «доказательства от силы»). Такое учение также не может противоречить, оно не постигает, что могут существовать другие учения, оно не умеет представить себе противоположное рассуждение… Где бы оно ни встретилось с ним, оно будет печалиться с самым глубоким сочувствием о «слепоте» — ибо оно само видит «свет» — но не сделает никакого возражения. 033 Во всей психологии Евангелия отсутствует понятие вины и наказания, — это и есть «благовестие». Блаженство - единственная реальность; остальное — символ, чтобы говорить о нем... Следствие подобного состояния проецируется в новую практику. Не «вера» отличает христианина. Христианин отличается иным образом действий. Он не делает различия между чужим и своим, между иудеем и не иудеем («ближний» в собственном смысле слова есть единоверец). Он никого не презирает. Он не позволяет привлекать себя к суду («не клянись вовсе»). Он не разведется с женой, даже в случае доказанной неверности ее. \290\ Спаситель не нуждался в формулах, обряде и даже в молитве. Он отрешился от иудейского учения раскаяния: не «молитва о прощении» путь к Богу. Евангельская практика и есть «Бог»! — То, с чем покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях «греха». Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на «небесах», — это единственно и есть реальность «спасения». — Новое поведение. 034 Если я что-нибудь понимаю в этом великом символисте, так это то, что только внутренние реальности он принимал как реальности, остальное всё, пространственное, историческое, он понимал лишь как символ. Понятие «Сын Человеческий» не есть конкретная личность, но «вечная» действительность, символ, освобожденный от понятия времени. То же, но в еще более высоком смысле можно сказать и о Боге этого символиста, о «Царстве Божьем», о «Царстве Небесном», «Сыновности Бога». Ничего нет более не христианского, как церковные грубые понятия о Боге как личности, о потустороннем «Царстве Небесном», о «Сыне Божьем», втором лице св. Троицы. \291\ Всё это выглядит неким кулаком в глаз: о, в какой глаз! — евангельский: всемирно-исторический цинизм в поругании символа… А между тем очевидно, что затрагивается символами «Отец» и «Сын»: словом «Сын» выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство); словом «Отец» — само это чувство, чувство вечности, чувство совершенства. Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого символизма: она опорочила зачатие. «Царство Небесное» есть состояние сердца, а не что-либо, что приходит «после смерти». В Евангелии недостает вообще понятия естественной смерти: смерть не переход, «час смерти» не есть христианское понятие. «Царство Божье» не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет «вчера» и не имеет «послезавтра», — это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде... 035 «Благовестник» умер, как и жил, как и учил — не для «спасения людей», но чтобы показать, как нужно жить, То, что оставил он человечеству, есть практика, его поведение перед преследователями, обвинителями и клеветой и насмешкой — его поведение на кресте. \292\ «Воистину это был Божий человек. Сын Божий!» — сказал разбойник. «Раз ты чувствуешь это, — ответил Спаситель, — значит, ты в Раю, значит, ты сын Божий». Не защищаться, не гневаться, не привлекать к ответственности… 036 Только мы, ставшие свободными умы, имеем подготовку, чтобы понять то, чего не понимали девятнадцать веков, — мы имеем правдивость, обратившуюся в страсть и объявляющую войну «святой лжи»… Люди несказанно далеки от нашего нейтралитета, полного любви и предусмотрительности, от дисциплины духа, при помощи которой и стало возможным угадывание столь чуждых, столь тонких вещей: люди желали своей выгоды; воздвигли церковь в противоположность Евангелию… Человечество преклоняется перед противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия, оно в понятии «церковь» признало за святое то, что «благовестник» чувствовал стоящим ниже себя, — напрасно искать большего проявления всемирно-исторической иронии.. жүктеу/скачать 318 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|