Л. С. Мамут Макаренко В. П

Самодержавное государство отража­ло интересы имущих классов, спе­цифически преломленные через инте­ресы бюрократии. Это позволяет рассматривать деятельность всех звеньев государственной машины как конкретизацию общих характе­ристик бюрократического управления.

По мере роста эксплуатации рабочего класса стачки и забастовки становились массовым явлением. Царская бюрократия реагировала на развитие классовой борьбы изданием новых законов, специфика которых состояла в следующем. По существующему законодатель­ству стачка была простым полицейским проступком и подлежала рассмотрению мирового судьи. Но бюрократия отступает от закона, если трудящиеся осуществляют действия, направленные против эксплуататоров и выражающего их волю правительства. Экономиче­ская и политическая борьба трудящихся с эксплуататорами приводит к тому, что право стремится «успеть» за развитием классовой борьбы. Это выражается в издании законов, устанавливающих новые преступ­ления. Бюрократия, занятая производством законов, стремится опе-

106

Аргумент от порядка, как было показано, является типично бюро­кратическим. Но он выполняет важную функцию при устранении противоречий между всеобщностью правовых норм и единичностью их Нарушений в целях уголовного толкования политической борьбы. В то же время толкование политической борьбы как уголовного преступления (в результате чего модернизируется законодательство) не отменяет того факта, что применение существующих законов бесконечно затягивается, если они хоть в чем-то противоречат инте­ресам какой-либо части имущих классов. Применение законов за­висит от бюрократического управления, подчинено произволу бюро­кратии, а этот произвол отражает интересы имущих классов.

Так, в 1862 г. был издан закон о наделении землей рабочих госу­дарственных заводов. С 1862 по 1909 г., т. е. 47 (!) лет велось дело о применении этого закона и закончилось решением сената, который предписал «...пермскому губернскому присутствию наделить кре­стьян землей, применить закон 1862 года». Но значит ли это, что рабочие были наделены землей? Отнюдь! «...Помещики пожаловались землевладельцу Столыпину, который был тогда министром внутрен­них дел. По закону, сенат — выше министра внутренних дел, но Столыпин «нажал на закон» и послал пермскому губернатору теле­грамму: приостановить исполнение указа сената!

Губернатор приостановил. Пошла новая переписка. Новая воло­кита». Затем Государственный совет согласился с мнением сената, и решение о применении закона было утверждено самим императо­ром. Помещики опять послали депутацию к министру внутренних дел, который заявил, что решение Государственного совета «неясно». Пошла новая переписка, новая волокита. Затем в мае 1913 г. сенат еще раз высказался не в пользу министра. Уральские помещики еще раз послали «записку» министру. Так дело и стоит, заключает Ленин, спустя более чем полвека после издания закона [2, 23, 373, 374]. Таким образом, издание любого, даже самого радикального закона при бюрократическом управлении ничем не угрожает сложившемуся укладу социальных и политических привилегий.

При этом надо учитывать, что исполнительная власть занимает ключевую позицию в государстве и потому влияет на применение законов. В результате законодательство оказывается «пристегнутым»

107

При анализе этого вопроса следует учитывать мотивы издания законов, постановлений, распоряжений. Ленин показал, что все офи­циальные заявления русского правительства, предшествующие изда­нию законов, «...заключают в себе почти всегда — это своего рода закон, гораздо более устойчивый, чем большинство наших законов,— два основных мотива или два основных типа мотивов».

1. 
   «...Несколько общих фраз, в напыщенной форме заявляющих о попечительности начальства, его желании считаться с требованиями времени и пожеланиями общественного мнения».
   
2. 
   «...Конкретные пояснения, целиком повторяющие установив­шиеся доводы самых реакционных органов нашей печати...» [2, 5, 302-303].
   

Ссылка на требования времени конкретизирует общие места. Но эта формула — «требования времени» — настолько обща, что под нею можно понимать что угодно. Однако всякий новый закон в конкретной части разъясняет, что понимается под требованиями времени. Значит, эта формула скрывает произвол высшей бюрократии. А ссылка на общественное мнение повторяет доводы реакционной печати. Ведь бюрократия обладает монополией на средства выявле­ния и формирования общественного мнения. Поэтому ее мнения и становятся господствующими. Официальная пресса в этом отноше­нии служит средством не только высказывания правительственной точки зрения на вещи и события, но и подготовки населения к предпо­лагаемым законодательным акциям. Мнения высшей бюрократии первоначально воплощаются в органах печати, а затем в законах — общеобязательной норме поведения людей. Все остальное является только мнениями частных лиц, считаться или не считаться с которы­ми — право высшего уровня иерархии. Другими словами, мотивиров­ка любого закона есть обоснование произвола высшей бюрократии с учетом общих характеристик бюрократического управления.

В работе «Случайные заметки» Ленин распространяет это положе­ние на всю массу законов и распоряжений правительства царской России. Он отмечает, что правительство привыкло обвинять своих политических противников (либералов и революционеров) в тенден­циозности. Бюрократия усматривает ее в том, что либеральная и революционная печать фиксировали внимание публики на «темных сторонах» и не замечали «отрадных явлений» социально-политиче­ской действительности. По мнению высшей бюрократии, основным

108

Чтобы показать иллюзорность этого критерия, Ленин анализирует законодательную деятельность правительства России с 29 декабря 1900 г. по 12 января 1901 г. и формулирует два критерия надежности применения статистических методов при изучении законодательных процессов: отсутствие особо выдающихся законов, затрагивающих общественную жизнь в целом; изучение законов, отражающих теку­щие потребности управления государством*. Короче говоря, объектом анализа должна быть повседневная, будничная деятельность высшего уровня. В этом и состоит основной критерий надежности статисти­ческих методов при изучении законодательной деятельности**. На­дежность тем выше, чем больше степень централизации управления государством, в результате чего «...пустяшное изменение устава какого-нибудь товарищества или продление срока для оплаты его акций составляют предмет особых узаконений... Но, с другой стороны, тяжеловесность механизма, чрезмерная централизация, необходи­мость самому правительству сунуть во все свой нос — все это явле­ния общие, распространяющиеся на всю нашу общественную жизнь, а вовсе не на одну только сферу торговли и промышленности. Поэтому сопоставление числа узаконений того или другого рода может вполне служить приблизительным показателем того, о чем наше правитель­ство думает и заботится, чем интересуется» [2, 4, 425].

Таким образом, законодательная деятельность правительства должна анализироваться на фиксированных промежутках времени путем подсчета законов, постановлений, распоряжений. Выявленные при этом пропорции позволяют судить об основных интересах и направлениях его деятельности, о формах отражения правительством интересов господствующих классов и о положении в государстве в целом. Преобладание в массе законов актов, регламентирующих опре­деленную сферу общественной жизни, дает косвенное представление

* Чем же занималось русское правительство, вступая в XX век? За две недели было издано 91 узаконение и распоряжение, т. е. примерно по 10 в день (исключая не­присутственные дни) или 1 — 2 за час правительственной работы. «...Эти 91 узаконе­ние представляют особенное удобство для «статистической» обработки: среди них нет никаких особенно выдающихся законов, ничего такого, что отодвигало бы совершенно на задний план все остальное и налагало особую печать на данный период внутреннего управления. Все — узаконения сравнительно мелкие, удовлетворяющие текущим запросам, возникающим постоянно и регулярно. Мы застаем таким образом правитель­ство в его будничном виде, а это еще раз гарантирует нам объективность „статистики"» [2, 4, 423-424].

** Из 91 узаконения 60 были посвящены «...самому непосредственному удовлетво­рению различных практических нужд наших капиталистов и (отчасти) охране их от рабочих возмущений. Бесстрастный язык цифр свидетельствует, что по преобла­дающему характеру своих будничных узаконений и распоряжений наше правитель­ство — верный слуга капиталистов...» [2, 4, 424 — 425].

109

о положении дел в данной сфере, объясняет причины интереса бюро­кратии к пен и т. д.

Надо учитывать также, что чрезмерная централизация управления способствует бюрократизации высших уровней. Вершина иерархии вынуждена заниматься решением проблем, не разрешенных на низших уровнях. В результате растет аппарат центральных государ­ственных учреждений. Л этот процесс соответствует общей тенденции количественного роста бюрократии и затрудняет оперативное приня­тие решений, ибо каждое из них приходится согласовывать со мно­гими учреждениями и лицами. Верховный орган или лицо государ­ства тем самым оказываются все более зависимыми от аппарата центральной бюрократии. Мера этой зависимости должна учитывать­ся при анализе всех направлений государственной политики. Доля административных реформ в общей массе государственных законов и распоряжений (административная реформа, по определению .Пепина, есть попечение правительства о самом себе) позволяет судить о мере бюрократизации центрального аппарата власти и управления.

Понятие объективности, если им пользуется бюрократия, приобре­тает совершенно однозначный идеологический смысл. Под объектив­ным изображением действительности понимается оправдание суще­ствующего социального и политического порядка. Этим объясняется бюрократическое требование сочетать темные стороны с отрадными явлениями при изображении действительности. Способ и пропорции такого сочетания никогда точно установить нельзя, ибо у каждого бюрократа есть своя, строго не формулируемая и подверженная действию многих факторов, система предпочтений. Нетрудно дога­даться, что данные предпочтения зависят от общих характеристик бюрократического отношения к действительности и управления. Ведь каждый чиновник заинтересован в том, чтобы изобразить действи­тельность таким образом, что под его руководством она беспрепят­ственно развивается и процветает. Эта установка возрастает по мере движения к вершине власти, поскольку увеличивается «охват» дей­ствительности.

Следовательно, под бюрократической объективностью необходимо понимать множество субъективных точек зрения на действительность, обусловленных стандартами бюрократического отношения. Поэтому требование при изображении действительности и любого ее фрагмента руководствоваться неким неуловимым способом сочетания темных сторон с отрадными явлениями — неизбежный результат бюрократи­зации мышления, его зависимости от наличной формы социального и политического порядка, принадлежности индивида к господствующим управленческим, политическим и идеологическим группам.

При суждении о формах бюрократизации законодательства следует учитывать также правовую грамотность населения: «...рабо­чему, который с малых лет забирается на фабрику, едва-едва выучив-

110

шись грамоте (а очень и очень многие и грамоте то не могут вы учиться!), законов узнать некогда и не от кого и, пожалуй, незачем, потому что, если законы применяют, не спрашивая его, чиновники из буржуазии, то мало пользы принесут рабочему законы!» |2, 4, 27Я\. Независимо от степени правовой грамотности трудящихся в буржуаз­ном обществе законы всегда используются в интересах зксплуататорских классов, а чиновники всегда взыскивают за незнание законов: «Если рабочий, когда ему чиновник укажет закон, ответит, что он не знал о таком законе, то чиновник (и судья) либо' засмеется, либо обругается: «отговариваться незнанием закона никто не имеет нра­ва»— вот что говорит основной русский закон» |2, 4, 278]. С учетом ленинского определения русского законодательства как чрезвычайно сложной, запутанной и трудной области применение законов при бюрократическом управлении отличалось двумя особенностями:

1. 
   Громоздкость законодательства затрудняла его познание в целом.
   
2. 
   Незнание законов оказывалось следствием не только низкой право­вой грамотности населения, но и громоздкости свода законов. В итоге незнание законов оказывалось политико-правовой традицией царской России, в которой господствовала бюрократия.
   

Общие характеристики бюрократического управления отражаются в двух особенностях профессиональных юристов как социальной группы: они отличаются политическим недомыслием, «...которым часто страдают именно юристы, несмотря на их специальные заня­тия «государственными» науками» [2, 4, 408], и верноподданниче­ской психологией, которая не дает возможности объективно анализи­ровать и оценивать социально-политические события в целом, а дей­ствия представителей власти в особенности. Верноподданническая психология всегда оправдывает все действия верховной власти.

Судебные чиновники, подобно остальным, отличаются исполни­тельностью — типично бюрократическим достоинством. Они неспо­собны объективно оценить деятельность других представителей

111

Эти мотивы порождают волокиту, сутяжничество и крючкотвор­ство. Судьям нет дела до справедливости. Она производна от интере­сов имущих классов и норм бюрократической деятельности: «Судьи-чиновники заботятся больше всего о том, чтобы дело было гладко по бумагам: только бы в бумагах было все в порядке, а больше ни до чего нет дела чиновнику, который стремится лишь получать свое жало­ванье и выслуживаться перед начальством. От этого так безобразно много бывает всегда в чиновничьих судах бумажной волокиты, сутяж­ничества и крючкотворства: написал как-нибудь не так в бумаге, не сумел когда следует занести в протокол — пропало дело, хотя бы и справедливое было дело» [2, 4, 275].

Таким образом, противоречие между документом и действитель­ностью как общая характеристика бюрократического управления распространяется на деятельность суда. Чиновники-судьи не несут никакой ответственности перед лицами, обращающимися в суд. Они руководствуются абстрактными нормами права, применяемыми в отношении конкретных случаев и людей. Противоречие между буквой закона и действительностью выражается в том, что в рамках закона вполне помещаются способы эксплуатации, использующие отрыв закона от действительности. Зазор между законом и действитель­ностью заполняется произволом эксплуататора и толкующего закон в его пользу бюрократа. Эксплуататор может подать в суд на рабочего по самым пустяковым поводам: «Вот недавно было в газетах изве­стие, что рабочих-шапочников чуть-чуть не осудили, по жалобе хозяина, за кражу — они пользовались обрезками шапок; хорошо, что нашлись честные адвокаты, которые собрали сведения и доказали, что такой уж обычай в этом промысле и что рабочие не только не воры, но даже и правил-то никаких не нарушили» [2, 4, 276].

Однако субъективная честность отдельных адвокатов и ссылки на обычное право ничего существенно не меняли в бюрократической

112

практике суда. Рабочему нанять адвоката трудно, а субъективно честный адвокат сам является звеном судебно-бюрократичсской машины. Поэтому но делам, связанным с отношением между рабо­чим и буржуа-хозяином, судьи-чиновники всегда выносили самые жестокие приговоры. Ориентация судьи-бюрократа на закон скрывает социальную сущность эксплуататорских отношений с помощью систе­мы абстрактных предписаний, используемых для того, чтобы обосно­вать и защитить произвол эксплуататора: «Чиновник будет твердить одно: закон предоставляет фабриканту право штрафовать рабочих и браковать плохую работу, и уж это фабрикантово, дескать, дело опре­делять, когда работа плоха, когда рабочий провинился» [2, 4, 277). Законы царской России и бюрократический способ их применения укрепляли господство одного класса над другим.

Итак, отбор судей был подчинен классовым критериям. Но дело не только в отборе судей. Бюрократическое судопроизводство предпо­лагает такой отбор присяжных заседателей, при котором отождествля­ются функции общественной и полицейской службы. В таком отборе отражается бюрократическое тождество государства и общества, ибо в противном случае теряет смысл называть полицейские (кара­тельно-репрессивные) функции общественными. Служба в полиции воспитывает у индивида определенные черты поведения и мышления: исполнительность и бездумность. А эти черты совпадают с нормами бюрократической деятельности. Поэтому членами суда становятся люди, во всех отношениях подготовленные к бюрократи­ческому судопроизводству. Отождествление полицейской службы с непосредственно общественной способствует бюрократизации суда в целом.

Ленин специально анализировал это явление на примере одного события из судебной практики. По неосторожности полицейские убили в участке человека. Согласно уложению о наказаниях за это преступление полагалось 8—10 лет каторги. Но суд нашел смягчаю­щие вину обстоятельства и приговорил двух полицейских лишь к че­тырем годам каторги, а двух участников убийства — к месячному аресту, признав их виновными только в «обиде» убитого. Причем большая степень наказания была определена низшим чинам в соот­ветствии с чисто холуйским стремлением «...свалить всю вину на низших полицейских служителей и выгородить их непосредствен­ного начальника, с ведома, одобрения и при участии которого проис­ходило зверское истязание» [2, 4, 404]. На основе этого случая Ленин выявляет общие характеристики бюрократического судопроизводства.

Общеобязательность законов не означает, что они применяются ко всем людям одинаково. Представитель власти, совершивший пре-

113

ступление при исполнении служебных обязанностей, оправдывается или же к нему применяется минимальная мера наказания. Средством такой минимализацнн является юридическая софистика и казуистика [2, 4, 404— 406]. Если тяжесть совершенного представителями вла­сти преступления такова, что избежать наказания невозможно, то основная ответственность перекладывается на низшие чины. Чины более высокие освобождаются от ответственности или к ним приме­няется минимальная мера наказания. Таким образом, практика по­вышения или понижения меры наказания в зависимости от зани­маемой должности в аппарате власти — общая характеристика бюро­кратического судопроизводства, поскольку принцип иерархии ока­зывается значимым при определении наказания.

Одновременно бюрократия использует все средства для воспита­ния у населения доверия и преданности в отношении любого предста­вителя власти, в том числе — карательно-репрессивных органов. Заявления и распоряжения представителей власти, сообщаемые для публики, содержат пышные, но пустые фразы, направленные на то, чтобы внушить населению мысль: аппарат управления, в частности его карательно-репрессивные органы, всегда заботится о благополу­чии граждан и потому «...оправданный по обвинению в убийстве око­лоточный надзиратель читает приказ о том, что он должен служить примером порядочности и добрых нравов!» [2, 4, 406]. Тем самым происходит сакрализация государственного аппарата. Бюрократи­ческое судопроизводство — ее необходимый элемент. Оно направлено

114

на то, чтобы свести к минимуму роль общественности в суде, не допустить независимости суда от бюрократической системы управле­ния и превратить в закон типично бюрократический принцип: пре­ступления против власти и преступления представителей власти должны рассматриваться только внутри административной машины.

Принадлежность к аппарату власти, особенно к его карательно-репрессивным органам, порождает чувство безнаказанности. Оно оказывается типичным для поведения индивидов, принадлежащих к различным звеньям государственного аппарата. Этот стереотип -следствие того, что аппарат власти и управления есть господин обще­ства. Вследствие общих характеристик бюрократического управления каждый член аппарата власти разделяет это убеждение. Оно — неустранимый элемент психологии лиц, осуществляющих власть и управление.

При господстве бюрократии этот стереотип внедряется в сознание граждан, становится привычкой большинства населения и способст­вует глубокой деморализации общества, отделению политики от мора­ли. Чиновничий формализм и безнаказанность представителей власти порождали, по характеристике Ленина, простой обывательский взгляд русского человека: «Нашли, чему удивляться! Убили пьяного мужика в части! То ли еще у нас бывает!» И обыватель указывает вам десят­ки случаев, несравненно более возмутительных и притом проходящих для виновников безнаказанно. Указания обывателя совершенно спра­ведливы, и тем не менее он совершенно неправ и обнаруживает своим рассуждением только крайнюю обывательскую близорукость. Не потому ли у нас возможны несравненно более возмутительные случаи полицейского насилия, что это насилие составляет повседневную и обычную практику любой полицейской части? И не потому ли бес­сильно наше негодование против исключительных случаев, что мы созерцаем с привычным равнодушием «нормальные» случаи?..» [2, 4, 412].

Следовательно, при господстве бюрократии в отношениях между властью и обществом возникает замкнутый круг: принадлежность к аппарату власти порождает у его членов чувство безнаказанности: массовые случаи безнаказанности властвующих вкупе с практикой минимализации наказаний представителей власти порождают у граж­дан убеждение — органы власти свободны в отношении закона н

115

общества; в результате у населения вырабатывается и культивируется равнодушие к закону; такое равнодушие укрепляется массовым без­законием представителей власти; верноподданность способствует сакрализации аппарата власти и связывает государство и общество, бюрократа и гражданина; эти стереотипы укореняются в политиче­скую традицию; а эта традиция, в свою очередь, усиливает безнаказан­ность представителей власти. Данные феномены сознания и поведе­ния становятся основанием для подведения «законных» случаев без­закония под общее правило их оправдания.

Для борьбы с этим явлением Ленин противопоставлял бюрократи­ческий способ действий и политическую сущность суда. Между аппаратом управления как целым и судом как частью должно суще­ствовать различие. Представителей власти не должны судить чинов­ники судебного ведомства. Суд должен иметь возможность открыто выявлять общественное мнение. Этому должен способствовать состав суда. Такой суд Ленин называл судом улицы. Он «...ценен именно тем, что... вносит живую струю в тот дух канцелярского формализма, которым насквозь пропитаны наши правительственные учреждения. Улица интересуется не только тем, даже не столько тем,— обидой, побоями, или истязаниями будет признано данное деяние, какой род и вид наказания будет за него назначен, сколько тем, чтобы до корня вскрыть и публично осветить все общественно-политические нити преступления и его значение, чтобы вынести из суда уроки общест­венной морали и практической политики. Улица хочет видеть в суде не «присутственное место», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям,— а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики, а следова­тельно, и для его исправления. Улица своим чутьем, под давлением практики общественной жизни и роста политического сознания, доходит до той истины, до которой с таким трудом и с такой робостью добирается сквозь свои схоластические путы наша официально-профессорская юриспруденция: именно, что в борьбе с преступлением

116

неизмеримо большее значение, чем применение отдельных наказаний, имеет изменение общественных и политических учреждений» [2, 4, 407-408].

Только при выполнении этих условий суд приобретает полити­ческое, а не бюрократическое значение. В этом смысле политизация суда и судопроизводства — необходимое условие их дебюрократиза­ции. Для этого суд должен быть максимально оторван от аппарата исполнительной власти, социальный состав суда должен отражать структуру трудящихся, а не эксплуататорских классов, быть публич­ным, а не официально-бюрократическим учреждением, представи­телей власти должен судить народ, а с процессов законодательства и судопроизводства должен быть снят покров служебной тайны, характеризующей деятельность любого бюрократического учрежде­ния. Другими словами, деятельность суда должна определяться обычаями непосредственной демократии, а не бюрократии.

§ 3

Что такое

коллективный опыт

и коллективный разум

правящих?

Как общие характеристики бюрокра­тического отношения к действитель­ности и управления отражались в деятельности высшего уровня бюрократии царской России, связанной с подготовкой и принятием политических решений? Как эти характе­ристики проявляются в идеологическом мышлении?

При ответе на эти вопросы следует исходить из ленинского опре­деления высшей бюрократии: «В России нет выборного правления, а правят не только одни богатые и знатные, но самые худшие из них. Правят те, кто лучше наушничает при царском дворе, кто искуснее подставляет ножку, кто лжет и клевещет царю, льстит и заискивает.

117

Правят тайком, народ ire знает и не может знать, какие законы гото­вятся, какие войны собираются вести, какие новые налоги вводятся, каких чиновников и за что награждают, каких смещают» [2, 7, 136 — 137]. На высшем уровне бюрократической иерархии царской России, таким образом, находились люди, самые худшие из представителей господствующих классов. Специфическими свойствами этих людей были доносительство, интриги, ложь, клевета, заискивание. Ранее было показано, что эти качества культивируются бюрократическим отношением к действительности и управлением. Они существуют на каждом уровне иерархии. Высший, в силу господствующего положе­ния, закрепляет эти свойства и превращает их в норму политического поведения.

Данная норма при монархии обусловлена также близостью высшей бюрократии к лицу, обладающему абсолютной властью. Члены высшего уровня находились в личной зависимости от монарха. Поэтому отношение хозяина и слуги, барина и холуя вполне приме­нимо для анализа высшей бюрократии в монархической системе правления. Психология слуги — существенная характеристика дан­ного уровня. Но отношение хозяина и слуги существует на всех уровнях иерархии. Специфика высшего состоит в том, что здесь оно существует в политической форме. Для верховной бюрократии поли­тика как вид деятельности предполагает обладание всеми перечислен­ными качествами для политической борьбы и увеличения личной власти и влияния.

Другими словами, мораль высшего уровня — это специфический макиавеллизм, ибо речь идет не о способности политика использовать все средства для искусного управления и роста политического значе­ния государства, а лишь о стремлении использовать все доступные средства для увеличения личной власти и влияния. С этой точки зрения бюрократическое управление содействует выработке опреде­ленной политической морали. Она обусловлена существующими кри­териями отбора на высшие посты в государстве. Иерархия воспроиз­водит одни и те же отношения и культивирует одни и те же качества людей на всех уровнях. Поэтому на высшие посты попадают люди, обладающие всеми этими качествами в избытке. Бюрократическое управление и политическая мораль взаимосвязаны: верноподданность порождает бюрократический макиавеллизм — и наоборот. На каждом из уровней иерархии воспроизводится данная взаимосвязь.

При анализе политической деятельности и мышления высшей бюрократии Ленин пользовался категорией «коллективный опыт и коллективный разум правящих» и описал ее различные аспекты и детерминанты [2, 5, 30]. Поскольку ленинский анализ бюрократии царской России был подчинен потребностям политической борьбы пролетариата за свержение самодержавия, политический аспект изучения коллективного опыта и разума правящих является ведущим.

118

Так, основное содержание «Записки» Витте Горемыкину, которую Ленин анализирует в работе «Гонители земства и Аннибалы либера­лизма», сводилось к размышлению о соответствии земств бюрокра­тическому способу управления послереформенной Россией. Что размышление базировалось на посылке: институты местного само­управления пригодны, если они укрепляют существующий социаль­но-политический порядок и бюрократическое управление. Если эти институты способны поколебать не столько существующий порядок и управление, сколько убеждение в его абсолютности,— они рассматри­ваются как непригодные.

Разбирая этот документ, Ленин фиксирует особенности политиче­ского мышления высшей бюрократии.

Отсутствие объективности при изображении социально-политиче­ской действительности — определяющая черта этого мышления, неза­висимо от субъективных установок политика-бюрократа. Она об­условлена общими характеристиками бюрократического отношения к действительности и управления, а также принадлежностью полити­ка к господствующей группе. Социально-политические движения рассматриваются не с точки зрения объективной логики как отраже­ние существующих отношений между классами. Они оцениваются прежде всего с точки зрения допустимости в рамках данной формы политического строя. Допустимыми считаются такие, которые не содержат прямой угрозы существующему политическому строю. По­этому внимание политика-бюрократа сосредоточивается на анализе учреждений (тина земств и сословных собраний), допустимых при данной форме политического строя.

По отношению к революционным движениям политическая бюро­кратия занимает две позиции:

1. Они исключаются из поля зрения. В этом случае политик не в состоянии отразить всю сложность и противоречивость идейно-политической ситуации в условиях данного места и времени, понять действительные социальные причины, ее породившие. Следовательно, политик-бюрократ отражает только поверхность социально-полити-

119

ческой реальности. Политический эмпиризм — существенная особен­ность мышления высшей бюрократии.

Реформистские движения и создание легальных средств их вопло­щения (пресса, учреждения) квалифицируются политической бю­рократией как свидетельство собственной политической мудрости, считающейся с велениями времени, общественным мнением и про­грессом. Одновременно реформистские движения находятся под подозрением со стороны бюрократии.

Нетрудно убедиться, что политическое мышление при таких уста­новках неизбежно включает стандарты бюрократического отношения к действительности и управления, основные свойства которых уже были описаны. Причем политические реформы проводятся только для того, чтобы удержать всевластие бюрократии. С точки зрения полити­ка-бюрократа политическая история государства выглядит как цепь событий, предшествовавших осуществлению реформ сверху, бюрокра­тическим способом. Каждый мелкий шаг, фраза, невинное пожелание членов высшего уровня иерархии рассматриваются как значительные политические события. Витте, например, писал: «Вначале, когда только что приступлено было к земской реформе, несомненно, имелось в виду сделать первый шаг по пути к введению представительных учреждений...». Этот пассаж Ленин оценивал так: «„Несомненно", что автор «Записки»... впадает в обычное бюрократическое преуве­личение. «Несомненно», что ни Ланской, ни Милютин ничего действи­тельно определенного в виду не имели, и принимать за «первый шаг» уклончивые фразы Милютина («в принципе сторонник кон­ституции, но считает введение ее преждевременным») смешно» [2, δ, 33].

Любые политические реформы проводятся высшей бюрократией для поддержки у населения иллюзий в том, что оно может принимать участие в управлении государством. Эта иллюзия распространяется бюрократией тем более, чем менее определенна политическая ситуа­ция. Едва она определяется в пользу статус-кво — бюрократия стре­мится свести на нет осуществленные политические реформы, ограни­чить деятельность легальных институтов буржуазной демократии

120

(пресса, сословные собрания), созданных для выхода из политиче­ского кризиса. Хотя земство, по характеристике Ленина, «...с самого начала было осуждено на то, чтобы быть пятым колесом в телеге русского государственного управления, колесом, допускаемым бюро­кратией лишь постольку, поскольку ее всевластие не нарушалось, а роль депутатов от населения ограничивалась голой практикой, простым техническим исполнением круга задач, очерченных все тем же чиновничеством. (...)... правительство на другой же день после введения земства принялось систематически стеснять и ограничивать его: всемогущая чиновничья клика не могла ужиться с выборным всесословным представительством и принялась всячески травить его» [2, 5, 35].

Таким образом, специфика реакции бюрократии на легальные институты буржуазного демократизма состояла в том, чтобы ограни­чить до предела их влияние на политическую жизнь и мысль страны. Ведь демократические институты, даже куцые и ограниченные, дают возможность обсуждать внутреннюю и внешнюю политику государства и деятельность высших эшелонов власти. А публичное обсуждение каких бы то ни было аспектов социальной и политической жизни подрывает монополию бюрократии на знание действительности и управление ею. Институты легального демократизма дают возмож­ность обсуждать деятельность бюрократии. Это нарушает ее монопо­лию на выработку и проведение политики. Поэтому всякое вме­шательство институтов демократии в эту сферу рассматривается бю­рократией как некомпетентное, а толкование законов — как неточное и неправильное. Она считает, что основным критерием точности, правильности и компетентности в толковании законов и проведении политики являются общие характеристики бюрократического отноше­ния к действительности и управления. Расширение свободы населе­ния в толковании законов и оценке других направлений деятельности государства способствует подрыву доверия и верноподданности граж­дан в отношении бюрократии. Если всякое заявление об изменении высшего управления в стране запрещается законом, то бюрократия

121

оказывается единственным и монопольным политиком в государстве [2, 5, 40].

Неоригинальность политического мышления — следующее свой­ство коллективного опыта и разума правящих. Политические концеп­ции и программы деятельности политика-бюрократа оказываются «заготовленными» людьми, борющимися с данной формой политиче­ского строя или же оценивающими его со стороны: «Автор «Запис­ки»,— иронизирует Ленин,— вообще самым тщательным образом списывает, как мы видели, нелегальные брошюры и признает, что «подпольная пресса и иностранная литература с своих точек зрения давали довольно верную оценку положению вопроса»... У русского ученого «государствоведа» оказывается оригинальным только кое-какой сырой материал, а все основные точки зрения на политические вопросы в России он должен заимствовать из подпольной литера­туры» [2, 5, 44]. Следовательно, оригинальность политического мышления в большей степени присуща тем лицам и группам, которые не заняты в сфере государственной власти и управления и свободны от влияния бюрократических стандартов мысли. Этим объясняется факт опережения политической мысли бюрократии политической мыслью оппозиционных и, особенно, революционных движений, а также эпи­гонство политического мышления бюрократии.

В чем же силен политик-бюрократ? Он силен в искусстве внутрен­ней дипломатии [2, 5, 46]. Это искусство зависит не столько от поли­тических концепций, сколько от политической истории страны, свое­образно преломившейся в памяти высшей бюрократии: «Они помни­ли, как монархи то заигрывали с либерализмом, то являлись пала­чами Радищевых и «спускали» на верноподданных Аракчеевых; они помнили 14-ое декабря 1825 г. и проделывали ту функцию европейской жандармерии, которую (функцию) исполнило русское правительство в 1848 — 1849 годах. Исторический опыт самодержавия не только заставлял правительство следовать тактике запугивания и развращения, но и многих независимых либералов побуждал рекомен­довать правительству эту тактику» [2, 5, 30 — 31]. Искусство внутрен-

122

Оно с особой силой проявляется в периоды перехода от эпохи реформ к реакции и образует взаимосвязь следующих действий:

1. 
   Обнародуется документ о незыблемости определенной формы политического строя и укреплении государственной власти. После обнародования документа не предпринимаются действия, связанные с его воплощением в жизнь.
   
2. 
   Наступает период, в котором реализуется искусство внутрен­ней дипломатии. На пост, связанный с выработкой и проведением внутренней политики, назначается лицо, обладающее способностями демагога. Политик-демагог поддерживает иллюзии о возможности совмещения абсолютной власти с местным самоуправлением, бюро­кратического управления с институтами легальной демократии. Для обоснования этой иллюзии ведется интенсивный поиск политической концепции, отличительной чертой которой является эклектизм. Идей­но-политические традиции страны — кладовая таких концепций (ти­па славянофильства и западничества в России). После того как кон­цепция найдена, начинается период ее интенсивной пропаганды и обработки общественного мнения. То, что раньше казалось оппози­ционным и революционным, выходит на страницы газет и становится временно-официальной концепцией. Для поддержки политических иллюзий, содержащихся во временно-официальной концепции, осуществляются мнимые преобразования. Таким образом, поддержка идейно-политических иллюзий и мнимые политические преобразова­ния образуют суть искусства внутренней дипломатии.
   
3. 
   Одновременно приводятся в боевую готовность армия, поли­ция, карательные органы, резко усиливается внутренний шпионаж. Правительственные идеологи с помощью прессы и других каналов формирования общественного мнения выполняют задачи борьбы с временно-официальной концепцией, диффамации лиц и учреждений легальной демократии.
   

Опыт и разум политической бюрократии — это такое духовно-практическое образование, которое не зависит от опыта, сознания и воли отдельных членов высшего уровня иерархии. Коллективный опыт и разум правящих, подобно политическому рассудку, есть объективно существующая форма политической мысли, обусловлен-

123

пая бюрократическим отношением к действительности и управле­нием*.

Следует учитывать также политическую память высшего уровня и ее зависимость от тактики правительства на предшествующих этапах политической истории, укорененных и отраженных в памяти актуаль­но властвующей политической группы.

Указанные константы коллективного опыта и разума правящих дают возможность описать основные направления воздействия бюро­кратических отношений, деятельности и сознания на выработку и про­ведение государственной политики. Речь в данном случае идет об изучении процессов бюрократизации политики как составной части политического анализа. Ленин, в частности, показал, что политик-бюрократ понимает под политикой исключительно деятельность, протекающую в государственных учреждениях. Никакой другой по­литики, кроме той, что делается в учреждениях, политик-бюрократ

* «Мы не хотим сказать,— пишет Ленин,— что эта рассчитанная полицейско-реакциониая тактика была отчетливо сознаваема и систематически преследуема всеми или хотя бы даже несколькими членами правящей клики. Отдельные члены ее могли, конечно, по своей ограниченности не задумываться над этой тактикой в ее целом и наивно восторгаться «либерализмом», не замечая его полицейского футляра. Но в общем и целом несомненно, что коллективный опыт и коллективный разум правящих заставлял их неуклонно преследовать эту тактику» |2, 5, 30].

124

не знает. Вся политика возникает и делается в учреждениях, а учреж­дения — причина и конечная цель любой политической деятель­ности,— таков еще один стандарт политического мышления бюро­кратии.

В конечном счете политик-бюрократ интересуется общественными отношениями, классами и тенденциями только для того, чтобы удер­жать в неприкосновенности господство бюрократии и всю систему бюрократического управления государством. Поэтому политик-бюрократ не в состоянии адекватно отражать динамику действитель­ности в целом. Ведь последняя дифференцируется сообразно уже существующим принципам и отношениям господства. А доверие, вер­ноподданность и преданность граждан в отношении бюрократии рассматриваются ею как главный критерий политического сознания классов и слоев населения. В этом смысле для политика-бюрократа идеалом гражданина является аполитическая личность.

Формы гражданского и политического общения (собрания, сходки и т. п.) подчиняются указанным критериям. В целях облегчения кон­троля за гражданским и политическим общением политик-бюрократ заинтересован в том, чтобы придать этим формам максимально возможный официальный и институциональный характер. Данный интерес соответствует представлению о политике как системе учреж­дений, которые можно открыть, закрыть или преобразовать в адми­нистративном порядке. Политические реформы сводятся к подчине­нию гражданского и политического общения бюрократическому управлению и выражаются в назначении особых чиновников по делам институтов легального демократизма, регламентации их деятельности и усилении административной власти на местах.

Существует зависимость идеологического мышления от бюрокра­тического восприятия действительности. Ленин ее иллюстрировал на примере народнической идеологии: «Отсутствие социологического реализма... ведет также у них (народников.— В. M.) к той особой манере мышления и рассуждения об общественных делах и вопросах,

125

которую можно назвать узко интеллигентным самомнением или, пожалуй, бюрократическим мышлением» [2, 2, 539]. Исходной кате­горией мышления и ориентиром практической деятельности является долженствование, которое служит для коиструирования идеалов социального развития. Идеалы создаются путем сложения хороших и вычитания дурных сторон действительности: «Народник рассуждает всегда о том, какой путь для отечества должны «мы» избрать, какие бедствия встретятся, если «мы» направим отечество на такой-то путь, какие выходы могли бы «мы» себе обеспечить, если бы миновали опасностей пути, которым пошла старуха-Европа, если бы «взяли хорошее» и из Европы, и из нашей исконной общинности...» [2. 2, 539]. Бюрократ тоже, как правило, складывает хорошие стороны и вычитает дурные (радикально-бюрократический вариант) или же стремится сочетать темные стороны с отрадными явлениями (умеренно-бюро­кратический вариант). Но в обоих случаях критерием отбора хороших и исключения дурных сторон действительности является произвол, ибо исследованию ее отводится служебная роль.

Люди, группы, классы, общество в целом рассматриваются как пассивные объекты деятельности идеолога: «Народник... всегда рас­суждал о населении вообще и о трудящемся населении в частности, как об объекте тех или других более или менее разумных мероприя­тий, как о материале, подлежащем направлению на тот или иной путь, и никогда не смотрел на различные классы населения, как на самостоятельных исторических деятелей при данном пути, никогда не ставил вопроса о тех условиях данного пути, которые могут разви­вать (или, наоборот, парализовать) самостоятельную и сознательную деятельность этих творцов истории» [2, 2, 539—540].

Одновременно идеолог вдохновляется благой целью научить людей и помочь им «выбраться» на Истинный Путь Истинного Порядка, Справедливости и Добра. Но действительные интересы людей и клас­сов подменяются произвольными конструкциями. От людей ожидает­ся только согласие со сконструированными идеалами, целями и стра­тегиями. Всякое несогласие с ними не заставляет идеолога усомниться в правильности избранного пути, а побуждает относиться к людям,

126

Если действительность рассматривается только как пассивный объект деятельности, то она теряет роль основного критерия истинно­сти любых взглядов, концепций и теорий. Зато действительности предоставляется право согласиться со сконструированными идеала­ми, целями и стратегиями. Идеально-целеполагающая сторона прак­тики тем самым отождествляется с практикой в целом. На действи­тельность накладываются, проецируются характеристики мышления. Мышление рассматривается как предметное только в том смысле, в котором исчезают различия между мышлением и бытием. Поэтому идеолог всегда будет отстаивать концепцию тождества мышления и бытия. Отсюда иллюзия, что только идеолог — действительный зна­ток, учитель и творец социальной действительности и истории, независимо от того, с какими сторонами ее он имеет дело.

Мир и люди в нем изначально разделяются на пастырей и пасомых, творцов и эпигонов, руководителей и подчиненных, интеллигенцию и народ. Поэтому деятельность идеолога есть процесс парализации исторической инициативы и социального творчества людей. Идеолог (не важно — сознательно или бессознательно) ведет людей по забла­говременно заготовленным путям в тупики истории. Деятельность и мышление идеолога — это социальное прожектерство в строгом смысле слова.

Нетрудно убедиться из всего предшествующего изложения, что идеологическое мышление в значительной степени совпадает с бюро­кратическим. Основанием такого совпадения является отсутствие социологического реализма. Интеллигент и бюрократ как социальные типы оторваны от социальной действительности в силу разделения труда на материальный и духовный, исполнительский и управлен­ческий. Если интеллигенция занята в управленческих сферах госу­дарства или в процессах производства и распространения идеоло­гий (а классики марксизма многократно подчеркивали этот факт), то интеллигентское самомнение и бюрократическое мышление перепле­таются и существуют как единое бюрократически-политически-идео­логическое целое в произволе бюрократа, активизме политика и идеологизме интеллигента. Указанная взаимосвязь помогает понять еще один, не менее важный, аспект коллективного опыта и разума правящих.

127