Лекция первая Дорнах, 18 октября 1918 г

Мы познакомились с некоторыми симптоматическими силами, игравшими роль в развитии истории Нового времени, — конечно, только с некоторыми. Мы зашли бы очень далеко, если бы стали говорить о всех потому что, само собой разумеется, обращаясь к подробностям и деталям, их встречаешь бесконечное множество. Но уже и важнейшие из них, если углубляться в их рассмотрение, заведут очень далеко. Насколько я понял, было высказано желание, чтобы особое внимание обратить еще и на специальные импульсы симптоматического характера. Это можно будет сделать в другой раз: в одной из лекций следующей недели я охотно остановлюсь на тех симптомах, которые особенно относятся к Швейцарии. Чтобы найти их, мы попытаемся тогда вызвать перед нашей душой также и картину швейцарской истории.

Сегодня же мы постараемся продвинуться несколько дальше от тех исходных пунктов, которые мы уже рассматривали. Вчера под конец я вам описал, хотя и очень схематично, картину того, каким образом в развитие Нового времени вступает один из значительнейших симптомов исторического становления: социализм. Для многих людей, которые стремятся узнать действительные мотивы развития, это социальное, скажем лучше, социалистическое движение заслонило все остальное, и они не допускают наряду с ним ничего другого. Таким образом, внимание Нового времени не было обращено на сильное влияние того, что скрыто от взора. Также и там, где действительно искались новые мотивы, все духовное игнорировалось. С теми людьми, кто проспал события последнего времени (ход XIX столетия, а XX и подавно), с теми, кто мало интересовался импульсами, вызывающими развитие, с ними уже заранее не приходится особенно считаться, если спрашиваешь: что бросается человеку в глаза как симптоматические импульсы нового времени? Историки, принадлежащие к старым сословиям, ограничивались тем, чтобы и дальше изучать генеалогию царствующих домов, историю войн и, самое большее, еще кое-что из того, что группируется вокруг этих вещей. Правда, писалась также и история культуры; но эти писания, я бы сказал, от Бокля до Ратцеля¹⁹, довольно далеки от действительных движущих сил. Зато наряду со всем этим в пролетариате существовало сильное стремление к образованию, и в направлении, охарактеризованном мною вчера, — все шире и шире распространяющееся стремление к образованию, ставящее те три вопроса, о которых я говорил вчера. Но в том пролетариате не существовало никакой воли, чтобы проникать взором в более тонкие взаимоотношения исторического становления. И вплоть до наших дней недостаточно сильно проявилось историческое значение естественнонаучного образа мышления, понимаемого в качестве исторического симптома.

Можно, конечно, говорить о естественнонаучном образе мышления, имея в виду само его содержание; можно говорить об оформлении им современного мышления. Но важно говорить о нем еще с другой точки зрения, поскольку естественнонаучный род мышления стал историческим симптомом подобно другим, которые я перечислил: как национальный импульс, как нагромождение не поддающихся разрешению политических проблем и т. д. Потому что с начала эпохи сознания естественнонаучный характер мышления, действительно, все больше и больше распространялся в самых широких кругах. И ошибочно думать, что лишь те мыслят естественнонаучно, кто обладает каким-то знанием в области естественных наук. Это совершенно ошибочно. Правильным является обратное. Люди естественных наук мыслят научно постольку, поскольку, это происходит в современности, — только потому, что основная масса цивилизованного человечества склоняется в сторону такого мышления, что так мыслится уже и в самых повседневных делах, что так мыслит крестьянин, работая в поле, рабочий, исполняя на фабрике свою работу, финансист в своих финансовых предприятиях. Повсюду господствует естественнонаучное мышление, и лишь поэтому сама естественная наука мало-помалу усвоила это естественнонаучное мышление. Итак, явление, которое по недомыслию людей было перевернуто вниз головой, надо вновь поставить на ноги. Надо смотреть не на образ мышления естествоиспытателей или тем более отдельных фантазеров, но в наше время надо смотреть на образ мышления широкой публики. Потому что естественная наука не создает достаточно сильного оппозиционного импульса к римско-католическому универсальному импульсу. Но именно всеобщее, сформировавшееся согласно природному порядку мышление цивилизованного человечества, образует импульс оппозиции. И этот импульс надо рассматривать как симптом в связи со всем остальным развитием человечества Нового времени.

Школьное преподавание истории по недомыслию считает началом Нового времени открытие Америки, изобретение пороха, изобретение книгопечатания и подобные вещи. Тот же, кто даст себе труд вникнуть в самый ход новой истории, тот заметит в отношении этих симптомов — открытия Америки, искусства книгопечатания и т. д., — что они хотя и выводят путешественника и первооткрывателя в мировую ширь, хотя и приводят к небывалой популярности и распространению того древнего знания, которым владело человечество, но, в сущности, в течение ближайших столетий после их появления они не особенно меняют внутренний облик европейской цивилизации. Замечаешь, что старые политические импульсы, которые возродились в различных странах, но которые все же остались старыми политическими импульсами в том смысле, как я на это указал вчера и позавчера, — что они не были в состоянии извлечь что-нибудь значительное из этих путешествий с целью новых открытий. В лучшем случае у них лишь оказалась возможность покорить вновь открытые земли, подобно тому, как это совершалось и прежде в других странах. Они получили возможность вывезти оттуда золото и этим достичь некоторого обогащения. Они получили возможность постепенно все сильнее стягивать цензурной петлей искусство книгопечатания... Но что-нибудь такое, что действительно можно было бы назвать радикальным импульсом, старые политические силы не смогли извлечь из того, чем обычно начинают новую историю. И лишь благодаря установлению связи естественнонаучного образа мышления — после того, как этот естественнонаучный образ мышления достиг каких-то результатов — с тем, что появилось как изобретения и открытия (в последних еще не сказывался дух нового естествознания), — пришло то, что действительно является значительным, важным импульсом Нового времени. А именно, завершение всех колонизаторских стремлений, возникших в различных странах Нового времени, немыслимо без новейших естественнонаучных достижений; и лишь то, что естествознание смогло обратить в технику, лишь это привело к новейшим колонизаторским стремлениям. Лишь результаты естественных наук смогли завоевывать землю так, как она должна была быть завоевана в ходе этих новейших колонизаторских стремлений. И потому, в сущности говоря, мы видим настоящий подъем этих колонизаторских стремлений лишь в XVIII столетии, когда естественные науки стали приносить технические результаты.

Но этим начинается и век машин. Век машин начинается с обращения естественных наук в технические результаты. И этим же начинается новая эпоха колонизации, которая постепенно распространяет свои силы по всей земле. Так в Новое время возникает чрезвычайно важный импульс развития в душе сознательной. Потому что тот, кто просматривает действующие при этом отношения, тот знает, что как раз те импульсы, которые заложены в колонизации, охватывающей всю землю, — что эти движения и стремления как раз принадлежат эпохе души сознательной. И эта эпоха души сознательной, о которой вы знаете, что она завершится в четвертом тысячелетии и вступит в эпоху Самодуха, — она по всей земле приведет к иной конфигурации человечества. Эта конфигурация будет результатом колонизаторских стремлений. Эпоха души сознательной застает так называемых цивилизованных, высоко цивилизованных людей и настоящих дикарей; в их дикость влюбился Руссо [* Жан Жак Руссо: 1712-1778 гг.] и создал целую теорию об идеале дикого человека. Это различие среди человечества исчезнет в течение эпохи души сознательной. Каким образом оно исчезнет, в эти детали мы, конечно, не можем сейчас вдаваться. Но к импульсам души сознательной относится почти полное преодоление этого издревле идущего различия.

Лишь зная это, видишь войны — такие как война между северными и южными штатами Америки и т. д. — в их настоящей связи со стремлениями Нового времени; и лишь тогда, когда рассматриваешь вещи указанным образом, когда считаешься с важностью колонизаторских стремлений наступившей сознательной эпохи, лишь тогда понимаешь значение отдельных симптомов, проступающих в этой области. А эти стремления немыслимы без естественнонаучного мышления человека.

Да, как раз в естественнонаучном мышлении таится нечто такое, что необходимо принять во внимание, если с точки зрения пятой послеатлантической эпохи, эпохи души сознательной, хочешь пробиться к истинной действительности развития человечества. Своеобразием этого нового естественнонаучного образа мышления является то, что от яви, от действительности оно может охватить только мертвое, призрачное, что оно повсюду проникает лишь в мертвое; об этом я уже здесь много говорил. Уясним себе как следует этот важный факт.

Новый естественнонаучный образ мышления стремится от наблюдения к эксперименту. Во всех областях осуществляется это стремление от наблюдения к эксперименту. Различие между наблюдением над природой и тем познанием, которое достигается экспериментом, очень важно. Наблюдение природы, в той или иной форме, было свойственно всем временам. Но когда человек наблюдает природу, то он связывает себя с природой, он вживается в природу, он сопереживает жизни природы. И здесь наступает то своеобразное, что жизнь с природой в некотором отношении его оглушает. Жизнь с природой и одновременно ее познавание — в новом смысле души сознательной — несовместимы. Вместе это невозможно, как невозможно одновременно спать и бодрствовать. Если хочешь жить с природой, надо позволить природе оглушить себя. Отсюда невозможность для наблюдателя достичь тайн природы, потому что, наблюдая природу, человек неизбежно поддается усыплению, некоторому оглушению. А потому в его познавание не вступают тайны природы. Если человек хочет проникнуть в тайны природы, он должен проснуться в области сверхчувственного.

Но будучи оглушенным, не достигаешь и души сознательной. Поэтому новые естественные науки инстинктивно стремятся к постепенному преодолению наблюдения, чтобы все достичь путем эксперимента. Пытаются экспериментировать также и в области биологии, в области антропологии. В эксперименте же важнейшим является само его построение, порядок наблюдения. Каким образом упорядочены явления (например, при экспериментах в эмбриологии) — природа этого не определяет, но это определено человеческим интеллектом, человеческим рассудком, — это определено тем, о чем я вам сказал, что оно отходит от природы как раз для того, чтобы принять в человеке внутренний характер. Мы убиваем природу, чтобы научиться ее познавать в процессе эксперимента. Но в технике мы в состоянии применить только то, что достигнуто силой эксперимента. Познание природы созревает для технического применения только в том случае, если к этой зрелости оно приходит в обход, через эксперимент. Прежнее введение природных знаний в социальную жизнь еще не есть техника. Было бы даже варварством говорить о технике, если не имеешь дела с прямым введением определенного эксперимента в социальный порядок или в те явления, которые служат социальному порядку.

Результаты экспериментальных достижений человечество Нового времени вводит в социальный порядок как технику — вводит мертвое. И это существенно: мы вводим мертвое в колонизаторские стремления; мы создаем мертвое, когда для индустрии мы строим наши машины. Но и не только тогда, а также и в том случае, когда в определенном социальном порядке ставим к этим машинам наших рабочих. Мы вводим мертвое в становление нашего нового исторического порядка, когда развиваем наши финансово-хозяйственные предприятия на малых или на больших территориях. Мы создаем мертвое, когда вообще хотим построить социальный порядок по образцу новейших естественных наук, как это инстинктивно делает современное человечество. Повсюду в людское общежитие мы вводим мертвое, если в эту общую жизнь человечества мы вводим мертвое, само себя убивающее естествознание.

Это один из важнейших симптомов. Мы можем очень прямо и честно разглагольствовать — я имею сейчас в виду не только риторику — о великих достижениях Нового времени, обо всем том, что дали естественные науки, что они воплотили в технику, а затем и в социальную жизнь. Но говоря об этих достижениях, мы говорим лишь полуистину, потому что все эти достижения обладают тем существенным моментом, что они вводят в новую жизнь абсолютно мертвое, которое само по себе не способно к развитию. Величайшее, что с начала пятнадцатого столетия введено в развитие новейшего цивилизованного человечества, это нечто такое, что, будучи предоставлено самому себе, само себя приводит к смерти. И так и должно быть. Можно поставить вопрос: если новейшая техника является только зерном смерти, которым она и должна быть, то почему же она появилась, эта новейшая техника? Не для того с течением времени появилась новейшая техника, чтобы дать человеку зрелище машин и индустрии, но эта новейшая техника поистине появилась совсем по другой причине. Она появилась как раз из-за ее смертоносного характера, лишь только тогда, когда человек поставленный в мертвую, механическую культуру, дает этому отпор, он в состоянии развить душу сознательную. Пока человек не был отделен от жизни с природой, пока еще не было машин, его можно подвергать внушению, потому что он находился до какой-то степени в состоянии оглушенности. Пока еще человек не был введен в эту область смерти, он не мог достичь своей самостоятельности. Самостоятельность сознания и начало, несущее смерть, находятся в тесном родстве. Я уже старался объяснить это самым различным образом. Я старался объяснить людям, что деятельность представления и познавания человека связана в его организме не с силами расцвета и созидания, а как раз с силами разрушения. Я пытался объяснить людям, что как раз начало, тормозящее развитие организма, и процессы разрушения, смерти являются тем, что дает нам способность самосознающего мышления. Если бы мы не могли развивать в себе "мозговой голод", то есть процессы разрушения, разложения, уничтожения, то мы не могли бы быть дельными людьми, а оставались бы лишь полуотсутствуюшими, спящими, грезящими людьми. Дельными, сообразительными людьми мы являемся лишь благодаря процессам разрушения в нашем мозгу. Эпоха же души сознательной должна была дать человеку возможность пережить процессы разрушения и в его окружении. Новейшее самосознающее мышление достигло своего величия не силой цветущих жизненных процессов: внутреннее существо человека, самосознающее мышление, достигло своей высоты как раз благодаря тому, что в жизнь — в технику, в современную индустрию, в современные финансовые взаимоотношения — были введены процессы смерти. Этого требовала сама жизнь души сознательной.

Это выступает и в других областях. Обратите внимание хотя бы на импульсы, которые нами уже рассмотрены. Взглянем на Англию, где, как мы видели, в течение столетий формируется парламентаризм, когда поставленная на самое себя личность человека стремится к своей реализации. Личность стремится к эмансипации, хочет стать самостоятельной. А это значит, что, желая стать социальной личностью, она хочет одновременно приобрести какое-то значение в качестве личности. Парламентаризм — это лишь путь, чтобы проявить себя в качестве личности. Но когда парламентарий добивается этого, то в то мгновение, когда по собственной воле он участвует в голосовании, он тут же уничтожает свою личность. Личность теряет свое значение в то мгновение, когда ее воля обращается к голосованию. При правильном изучении созревание в английской истории парламентаризма в течение столетий (начиная с гражданской войны XV века) представляет собой не что иное, как только что сказанное. При возникновении этого парламентаризма мы видим разные сословия, стремящиеся к парламентарной жизни. Эти сословия не хотят быть только сословиями, но желают иметь значение как вотум; они хотят иметь свое слово, сохраняя свое значение в качестве сословий. Говорить они умеют, — но люди не удовлетворяются речами и взаимопониманием, они хотят затем голосовать. Когда голосуешь, когда совершаешь голосование с помощью речевого акта — убиваешь; то, что живет в душе, продолжает жить и во время речи. Таким образом, всякий парламентаризм в своей болтовне полностью нивелирует человеческое начало. Парламентаризм исходит из проявления личности и кончает стушевыванием личности. В этой области нет никакой другой возможности, 
кроме стремления к самоутверждению, а в итоге происходит погашение личности. Здесь налицо полный циклический процесс, подобный человеческой жизни. Она начинается рождением и заканчивается смертью. Только у человека это распределено на два пункта во времени, в исторической же жизни одно вступает непосредственно в другое: рождение и смерть смешаны вместе. Это необходимо понять.

Не отнеситесь к сказанному мной, как к критике парламентаризма. Так как в таком случае вы должны были бы приписать мне и следующее утверждение: нелепо, что человек рождается, потому что он ведь опять умирает; раз он все равно умрет, он не должен был бы и рождаться. Нельзя принимать вершение вселенной за глупость, если вселенная дает человеку родиться и вновь приводит его к смерти. Прошу вас, не приписывайте мне утверждения, что парламентаризм, мол, бессмыслица, т. к. он рождается из личности и ею же — которой он обязан возникновением — уничтожается. Я только вывожу парламентаризм из области риторики и ставлю в непосредственную жизнь. Я ввожу его в то, что свойственно всякой жизни — в рождение и смерть, и тем самым показываю его принадлежность действительности, показываю вам особенность всех внешних явлений в эпоху души сознательной; ибо все они стоят под знаком рождения и смерти, как я только что показал.

Очень, очень часто в маленьких англоязычных оккультных ложах высказывалось следующее (когда члены их находились лишь в узком кругу): только бы нам не открыть миру тайну рождения и смерти, потому что, открыв ему эту тайну, мы вскроем ему характер нашей эпохи, мы передадим ему знание, которое не должны выпустить из своих рук! — Поэтому в качестве первого правила было установлено не говорить во внешнем мире о тайне рождения и смерти, которая присутствует во всем и, прежде всего, в самих исторических явлениях. Так как тогда на жизнь Нового времени была бы наложена трагическая печать; и ее, эту жизнь Нового времени, понемногу принудили бы к тому, на что она уж не так-то легко бы согласилась. Эта жизнь будет тогда принуждена отвести свой взор от результата работы и остановить его на самой работе. Надо будет находить радость в самой работе, сказав себе: то, что во внешнем мире можешь выработать в эту эпоху, это вырабатываешь для смерти, а не для рождения. Если же не хочешь работать для смерти, то работать в смысле Нового времени невозможно, потому что в современную эпоху необходимо работать при помощи машин. Кто этого не хочет, тот хочет просто возвращения к прошлым временам.

Затем вы можете изучить на примере истории Франции попытку направить эмансипацию личности вовнутрь. Это приводит к тому ужасающему упразднению личности, которое нам показывают конечные эпизоды революций и появление наполеонизма. Или же рассмотрите эти явления в Италии. Откуда черпала новая Италия ту импульсивную силу, благодаря которой в ней сказался национальный элемент вплоть до так называемого "sacro egoismo" , до святого эгоизма, — откуда черпала новая Италия эту силу? Мотивы, лежащие в основе мировых явлений, часто надо искать в глубинах. Вернитесь к важному моменту перед наступлением сознания нашего времени: эта сила во всей ее многогранности черпалась из того, что в Италии насадило римское папство. Это римское папство как раз показало Италии все свое значение тем, что оно сумело впустить в итальянскую душу свою собственную сущность; а результатом этого, как это часто происходит с учеником чародея, явилось то, чего оно как раз не хотело — отход новейшей Италии от самого папства. Здесь вы хорошо видите определенное стремление, несущее в себе одновременно и импульс самоупразднения. Не сами мысли, но силы ощущений и восторженности (также и те чувства, которые нес в себе Гарибальди [* Джузеппе Гарибальди (1807— 1882), борец за единство Италии]), — они суть остатки старой католической восторженности; но будучи преобразованными, они обратились против католицизма.

Люди поймут свою собственную современность, лишь охватив эти явления в их верных взаимоотношениях. Я говорил вам: в Европе происходят те различные симптоматические события, которые я провел перед вашей душой. Как бы в глубине плана, на Востоке, из остатков византийско-религиозной структуры, из импульса норманно-славянской крови, из азиатизма, разлившегося по многим каналам в восточной Европе, возникает единое российское образование. Но эта троичность непродуктивна, она не есть нечто такое, что рождается из самой русской души. Она есть нечто такое, что никак не характеризует то начало, которое живет в русской душе. Что является самой крайней, которую можно только себе представить, противоположностью эмансипации личности? — Византийский элемент! Крупное, но недооцененное лицо современности — это Победоносцев²⁰, который был значительным человеком, но человеком, полностью захваченным этим византийским элементом. Он был человеком, стремившимся к противоположности того, что требует эпоха сознания нашего времени и что она естественным образом рождает в человеке. Можно предположить, что этот византийский элемент еще сильнее распространится в русском православии, что эта смерть всего индивидуально-личного проявится еще гораздо интенсивнее, — и тем не менее, это не приведет ни к чему иному, как к сильнейшему стремлению к эмансипации личности. Вы можете перечесть новую русскую историю. Если в этой новой русской истории вы не встречаете то разыгрывавшееся вершение, которое всегда было запрещено записывать, то перед вами — не то, что, собственно, является русской историей, что является ее действительно двигательным элементом. Если же вы читаете в русской истории то, что до сих пор разрешалось заносить в нее власть имущими людьми, то перед вами тогда — все то, что как смертоносный элемент простирается над русской жизнью. Здесь он выступает самым характерным образом, потому что будущее заложено главным образом в русской жизни. Именно потому, что семена для развития самодуха лежат в русском элементе, поэтому то, что уже проявилось внешне в эпоху души сознательной, является сплошным смертоносным началом, сплошным дыханием разложения, — однако чем-то таким, что должно было существовать как раз потому, что духовная жизнь, которая хочет пробиться к бытию как духовная жизнь, нуждается в подоснове смерти.

Это нужно понять для развития эпохи души сознательной, иначе никогда не проникнешь в действительные нужды современности. Также не сможешь создать себе никакой картины того, что так разрушительно прошло над человечеством, если не будешь знать, что этими последними четырьмя годами, словно в большом резюме, охватывается то, что с начала эпохи современного сознания распространялось над человеческой жизнью как смерть.

Примечательно, что как раз смертное начало естественнонаучного образа мышления странно повлияло на один из самых пророческих умов нового времени. Памятным останется в новом историческом становлении следующее маленькое симптоматическое событие: в 1830 году в Веймаре Сорет²¹ посещает Гёте. Гёте принимает его с некоторым волнением, — я имею в виду манеру обращения, а не эмоциональное волнение. Он говорит: "Итак, наконец-то началось движение, все охвачено пламенем!" И еще несколько других фраз произнес Гёте. Сорет же подумал, что Гёте говорит о разыгравшейся в 1830 году в Париже революции и соответственно этому ответил. Но Гёте говорил совсем не об этой революции и возразил: "Ах, этого я совсем не имею в виду, это для меня не особенно важно. Важно, напротив, что в Париже в Академии происходят разговоры между Кювье и Жоффруа де Сент-Илером". Кювье — это представитель старого взгляда на природу, того взгляда на природу, который только классифицирует живые организмы и который, надо сказать, прежде всего вступает в технику; тогда как Жоффруа де Сент-Илер — это тот, который вносит жизнь в само рассмотрение жизни. В Жоффруа де Сент-Илере Гёте видел того, кто вводит такое естественнонаучное мышление Нового времени, которое не хочет больше быть естественнонаучным в смысле только Коперника, Кеплера, Галилея. Представитель того времени — Кювье; напротив, Жоффруа де Сент-Илер — представитель такого естественнонаучного воззрения, которое вносит в рассмотрение природы подвижность самой жизни. Поэтому в мышлении Жоффруа де Сент-Илера Гёте видел восход совершенно нового периода времени, — в этом созданном им естественнонаучном мышлении, которое, если оно действительно разовьется, должно будет перейти к сверхчувственному исследованию природы, которое и не может поступить иначе, как наконец-то перейти в сверхчувственное познавание, в ясновидческое познавание. В этом видел Гёте революцию 1830 года, — а не в том, что происходило в Париже политически. Так Гёте показал себя в качестве одного из сильнейших пророческих умов своего времени. Он доказал, что он чувствовал и ощущал самую суть этого Нового времени.

В этом Новом времени надо иметь храбрость действительно всматриваться в существующие условия. В такой храбрости старые времена еще не нуждались. Надо иметь мужество всматриваться во все условия совершающегося, потому что важно, чтобы смогла развиться душа сознательная. В прежние времена развитие этой души сознательной еще не было важно. Но из-за того, что в теперешнем времени душа сознательная становится чем-то очень значительным, из-за этого всё, что человек совершает для социальной жизни, должно происходить в полном бодрствовании; из-за этого он больше не может вносить в социальную жизнь старые инстинкты. И он не может вносить в социальную жизнь только то, что является результатом естественных наук, потому что это есть нечто мертвое, не несущее жизни, это только продукт смерти, способный пропитать собой жизнь и ввести ее в то состояние разрушения, которое принесли последние четыре года. Потому что в теперешнем периоде времени важно следующее.

Отнесемся к сказанному со всей серьезностью, подымемся из симптоматологического рассмотрения истории Нового времени к следующей мысли. Начиная с XV века в развитие человечества вступают все те вещи, которые люди называют великими достижениями: новейшее естествознание, новейшая социология, новейшая техника, новейшая индустрия, новейшее финансовая жизнь. Они вступают в жизнь. Они смертоносны, если не будут оплодотворены сверхчувственным началом. Они только тогда способны продвинуть человечество туда, куда оно должно идти, если они будут оплодотворены импульсами сверхчувственного порядка. Тогда они хороши. Они хороши не сами по себе. Ничто из того, что современное человечество задорно и высокомерно выставляет как свое завоевание, не хорошо само по себе. Это станет хорошим только тогда, когда оно будет одухотворено.

Это учение не преподносится вам произвольно, это учение при симптоматологическом рассмотрении новейшего развития само вытекает из этого последнего. Время, когда мы должны развивать сознание, настало. Но мы должны также знать, на что может претендовать это наше сознание. В то мгновение, когда мы даже внутренне-неосознанно прибегаем к догматам, мы уже не способны развивать сознание. Поэтому все вновь — я об этом рассказывал недавно и здесь — я должен напоминать, например, о таких вещах. В одном городе я читал лекции о "Библии и мудрости". На одной из них оказались два католических священника (большинство из вас уже знакомы с этим маленьким фактом). А так как я не сказал ничего неприемлемого для католического священника и так как они не были иезуитами, которые тщательно всё изучают и которые имеют задание во все совать свой нос, но были просто средними католическими священниками, то они подошли ко мне со словами: "Да, у нас существует чистилище; вы тоже говорите о таком испытании после смерти. У нас существует рай; вы говорите о духовном переживании. В сущности, в смысле содержания против этого ничего нельзя возразить". — У них нашлось бы достаточно возражений, если бы они проникли глубже в тему, но одной лекции для этого было недостаточно. И они продолжали: "Знаете, разница лишь в следующем: вы говорите только для определенного слоя населения, который уже обладает нужными предпосылками для понимания, который получил какое-то образование, усвоил какие-то представления; мы же обращаемся ко всем людям, поэтому мы используем другие слова; и мы вправе говорить для всех людей!" На это я им ответил: "Ваши преосвященства" (само собой разумеется, к католическому священнику обращаются со словами "ваше преосвященство", я всегда за сохранение внешних титулов), — "Ваши преосвященства, дело, видите ли, не в том, что вы сейчас говорите. Я не сомневаюсь, что вы верите тому, что вы говорите для всех людей, что вы считаете себя в состоянии так строить вашу речь, чтобы она была доступна всем людям. Но это субъективное мнение, не правда ли; как правило, оно нужно для того, чтобы оправдать перед самим собой свои слова. Дело то не в том, верим ли мы или нет, что мы говорим ко всем людям, а дело заключается в фактах, в самой действительности. И поэтому я вас не спрашиваю теоретически о причинах, почему бы мне не говорить ко всем людям, как и вы. Тогда многое говорило бы в вашу пользу. Но я вас спрашиваю о фактах: идут ли еще к вам в церковь все те люди, о которых вы думаете, что вы можете к ним говорить? Здесь, как вы видите, факт." На это, конечно, они не могли ответить, что и в наши дни все люди идут к ним в церковь. — "Видите ли, — сказал я, — а я считаюсь с фактами: я обращаюсь к тем, которые остаются снаружи, но которые также имеют право на путь ко Христу. К ним я и обращаюсь. Я вижу, что существуют люди, которые хотят слушать так, а другие иначе, — и это факт. А дело заключается в фактах, дело не в субъективных мнениях".

Здоровым прежде всего является то, чтобы учиться создавать свое собственное мнение, свое понимание, исходя из действительности, а не из своей субъективности, потому что как раз в эпоху души сознательной нет ничего опасней, как отдаваться субъективности, исходить из пристрастия. Чтобы развить душу сознательную, мы не должны и в подсознательном становиться догматиками, но мы должны позволить миру фактов диктовать нам все то, что мы претворяем затем в побуждения наших поступков и нашего мышления. В этом и заключается все дело. И в этом состоит в Новом времени существенная борьба под поверхностью исторического становления — существенная борьба между тем, что люди принимают за правильное, и тем, что диктуют факты. При рассмотрении истории это чрезвычайно важно. Потому что никогда не сможешь правильно отнестись к истории, если одновременно не признаешь в ней настоящего великого педагога. Но тогда нельзя вносить в историю факты как заблагорассудится: тогда, действительно, надо дать говорить самой истории. За последние четыре года во всем мире совершенно разучились как раз давать говорить самой истории. Факты, так сказать, почти не имеют голоса, но голос имеет лишь то, что считают за факты. Еще долго дело будет обстоять так, что люди не будут учиться предоставлять слово самим фактам; но так же долго люди не приобретут силу, которая привела бы человечество к непредвзятому постижению действительности. В эпоху же души сознательной во всех областях жизни дело как раз заключается в таком непредвзятом постижении действительности и в достижении беспристрастного отношения к ней.

Что же требуется, если, исходя из симптомов, мы понемногу хотим приблизиться (об этом мы еще будем говорить в следующих лекциях) к действительности? Требуется, чтобы как раз в настоящую эпоху суметь увидеть то, что из сверхчувственного мира снова даст человеку продуктивность. Потому что вымирание продуктивности мы отметили в качестве самого характерного жизненного явления. Человек должен открыться навстречу духовному миру, чтобы в его Я вступило то, что подготавливает его Самодух, иначе он вообще может отрезать себе путь к Самодуху. Это значит, что человек должен познакомиться с чистой духовностью, с тем, что может вступить только в центр его душевного начала. Если он, благодаря разумному симптоматологическому рассмотрению истории, решится взглянуть в этот центр своего душевного начала, то он решится с большей непредвзятостью рассматривать то, что теперь является уже не центром, а периферией.

Эти противоположности — душевный центр и внешняя периферия — свойственны человеку. Все больше проникая в себя душевно-духовно, он достигает центра. В этом центре он должен воспринять те импульсы, которые я вам охарактеризовал как исторические. Тогда, желая узнать историческую действительность, он будет стремиться к духовному и ко все больше духовному. Но этим он приобретет на периферии и стремление к противоположному полюсу. Он сможет понять свое телесное начало, которое стремится к периферии. Если история должна найти обозначенный мною путь во внутреннее через симптоматологию, то, например, медицина, гигиена, санитария должны найти путь к симптоматологии, двигаясь наружу. Насколько мало пробивается новая история к действительности, настолько же мало пробивается новая медицина, новая санитария, новая гигиена к симптомам снаружи. И я все вновь и вновь подчеркивал: единичный человек не в состоянии помочь другому человеку, как бы основательно он ни просматривал эти вещи: дело в том, что в наше время эти вещи как раз находятся в руках у тех, которые идут по ложному пути. Они на самом деле должны быть отданы на ответственность тех, которые стремятся к правильному пути. Конечно, внешние факты столь же истинны, как истинно то, что в итоге Иаков I был таким или другим, как я это вам уже описал; так же истинны, конечно, и внешние факты - что некий вид бацилл имеет какое-то отношение, скажем, к гриппу, который теперь так распространен. Но если правда, что при эпидемии определенной болезни ее носителями являются крысы (я беру сейчас лишь отдельный пример), то все же нельзя сказать, что эта болезнь происходит от крыс: всегда имелось в виду, что крысы только распространяют эту болезнь. Сами по себе бациллы, конечно, со всем тем, чем является болезнь, не имеют в действительности ничего общего. При таких явлениях речь идет о том, что точно так же, как позади исторических симптомов мы имеем дело с духовно-душевными явлениями, так позади симптомов внешней телесности в подобном случае мы имеем дело с космологическими явлениями. В других случаях, конечно, дело будет обстоять иначе. Здесь же особенно важен ритмический ход космических событий; он должен быть изучен. Надо спросить: в какой космической констелляции мы жили, когда в 80-х годах появился современный грипп в смягченной форме инфлюэнцы? В какой констелляции космического порядка живем мы теперь? Как совершается космический ритм, когда инфлюэнца выступает в более жесткой форме гриппа? Как надо искать ритм²² позади исторического ряда симптомов, так же надо искать определенный ритм позади появления определенных эпидемических болезней.

Существуют местности на Земле, где вам достаточно лишь зажечь клочки бумаги, и из земли выбиваются всевозможные пары; это области сальфатара в Италии. Это вам доказывает то, что вы можете совершить нечто над Землей, и силой природных явлений Земля отвечает вам указанным образом. Считаете ли вы невозможным, что происходящее на Солнце (ведь солнечные лучи ежедневно льются на Землю) может иметь значение для того, что исходит из Земли и что связано с жизнью человека, и что это явление опять-таки меняет свой характер в зависимости от различных областей Земли? Вы думаете, что об этих явлениях действительно можно что-то узнать, не переходя путем духовно-душевного познания к истинной космологии? Конечно, когда люди говорили, что с ритмически проступающими солнечными пятнами связана склонность людей к войнам, то к этому отнеслись как к глупости, — в данном смысле это, действительно, глупость. Но существует пункт, когда это уж не такая чистейшая глупость: иногда определенные патологические явления в жизни темпераментов связаны с такими космическими явлениями, как периодически выступающие солнечные пятна. И когда затем это невзрачное общество, эти мелкие господа — бациллы, крысы — действительно переносят от человека к человеку то, что само по себе космологично, то это внешнее, хотя и очень убедительное для широкой публики явление все же есть что-то второстепенное, — и это легко может быть доказано; главное состоит не в этом. А это главное не постичь, если не имеешь воли для настоящего изучения симптомов периферии.

Поэтому я не вижу для людей возможности достичь более разумного подхода к истории, если они не займутся, как это необходимо для современного человечества, ее симптоматологией на основе сверхчувственного познавания. Но я должен добавить: люди достигнут чего-то в области санитарии, гигиены и медицины лишь благодаря тому, что также и в этой области они займутся симптоматологией, — но теперь уже не исторической, а космологической симптоматологией. Потому что то, что существует на Земле как болезнь, это посылается нам с неба. Но тогда, конечно, нельзя жить с тем предрассудком, с которым еще живет современное человечество. Это современное человечество приспособилось очень удобно: Бог живет повсюду... Допустим, но только тогда это современное человечество, признавая Бога в истории, бессильно объяснить всевозможные тормозящие и вредные явления в этой истории. А когда наступают такие годы, как четыре последних, то эта сказка с Богом в истории, с единым Богом в истории, действительно начинает очень сильно пахнуть гарью. Потому что тогда этот Бог истории получает странную склонность к размножению, и каждый защищает на своей территории своего Бога истории, сердя этим других. И в то время, когда надо перейти к космологии, а ты остаешься при удобном едином Боге, этот Бог посылает болезни!

Когда же направляешь свое познание на троичность — Бог, Люцифер, Ариман, когда позади исторических рассмотрений, позади исторических симптомов узнаёшь эту тройственность сверхчувственного мира, когда знаешь эту тройственность вовне, в космической вселенной, тогда не нуждаешься в ссылке на доброго Бога, говоря, что болезни нам посылает небо, вступая во взаимодействие с Землей, — подобно тому, как листком тлеющей бумаги я способен вызвать на поверхность сернистой почвы сернистые пары. Но истина может помочь только тогда, когда в эпоху души сознательной люди признают эту истину. Поэтому все сводится-таки к одному: к исканию истины.