Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Наука есть природное явление, активное выражение геологическо­го проявления человечества, пре­вращающего биосферу в ноосферу. Она в обязательной для всех фор­ме выражает реальное соотношение между человеческим живым веще­ством — совокуп­ностью жизни людей и окружающей природой, в первую очередь ноосферой.

«Биосфера» Вернадского, как и «Геохимия», вышла в 1926 году тиражом в две тысячи экземпляров и при жиз­ни его не переиздавалась. Но такова уж взрывчатая сила заложенных в ней идей, что они, как круги по воде, рас­ходились все дальше и дальше, вовлекая в школу Вер­надского все новых и новых учеников.

Вот история еще одного из них.

Александр Михайлович Симорин, врач по образова­нию, младший научный сотрудник Саратовского микробиологического института, зашел как-то летом 1929 года к своему товарищу, жившему на даче за городом. Того не оказалось дома. Симорин шел из города пешком, устал и решил подождать хозяина. Выйдя в сад, он усел­ся в гамак и, заметив валявшийся в гамаке какой-то ста­рый толстый журнал, взял его в руки. Не глядя на на­звание журнала, он стал листать его с конца и напал на небольшую рецензию о «Биосфере».

Молодой доктор прочел рецензию, трижды с глубоким вниманием перечитал приведенные там цитаты и встал с неясным пониманием действительности. Так обычно приходят в чувство люди, пролежавшие долгое время без сознания. Гость забыл о хозяине и быстро пошел в го­род, испуганно оглядываясь на солнце, клонившее день к вечеру. Через два часа драгоценная книжечка была в его руках.

Зимой в 1930 году Симорин вырвался на съезд микро­биологов в Ленинграде. Предел его желаний сводился к тому, чтобы взять для своей кандидатской диссертации биогеохимическую тему у Вернадского. Но как добраться до мировой знаменитости, он не знал.

Ему посоветовали пойти просто в биогеохимическую лабораторию Академии наук на улицу Рентгена. В пере­рывах между заседаниями микробиологов Симорин по­ехал в радиевый институт, поднялся в лабораторию и спросил: не может ли он переговорить с академиком Вернадским?

Ему ответили:

— Академик Вернадский бывает здесь редко и в раз­ное время. Но вы можете предварительно переговорить с его заместителем. Он здесь.

Симорин направился к заместителю и, приостановив­шись на минуту перед дверью, чтобы отдышаться, во­шел. Его встретил молодой человек невысокого роста, такой же, как он, блондин, но с яркими голубыми гла­зами. Это был Александр Павлович Виноградов. Он вы­слушал посетителя с большим вниманием, коротко спро­сил, где он учился, и, узнав, что Симорин работает, кро­ме микробиологического института, еще и у Владимира Васильевича Челинцева, профессора Саратовского уни­верситета по аналитической химии, сказал, что попробу­ет созвониться с Вернадским.

Соединившись с Вернадским, Виноградов спросил, ко­гда он может прийти с планом работ, а затем сообщил о молодом докторе из Саратова. Судя по той половине разговора, которую Симорин мог слышать, Виноградов просил академика принять приезжего. Переговорив, Александр Павлович с приветливой улыбкой сказал:

— Ну вот, Владимир Иванович примет вас завт­ра... — И затем строго предупредил: — Вы придете ров­но в два часа, не опаздывая ни на минуту. Если опоздае­те, академик может вас не принять, во всяком случае, ре­путация ваша в его глазах будет испорчена... Вы не должны отнимать более десяти минут, постарайтесь уло­житься в эти десять минут. Когда академик встанет, не задерживайтесь и уходите. Итак, главное: не опаздывать ни на минуту! Желаю вам успеха!

На другой день, тщательно выверив свои часы, Си­морин отправился на Васильевский остров. Без четверти два он был на Седьмой линии и, пройдясь несколько раз мимо дома, без трех минут два остановился на площад­ке. На одной из дверей канцелярские кнопочки прочно держали простую визитную карточку с именем хозяина. Без одной минуты два, теряя дыхание, Симорин дал ко­роткий звонок.

Дверь открыла Наталья Егоровна. Никогда еще, ни раньше, ни после Александр Михайлович не видывал таких хороших, простых и приветливых лиц. Она спро­сила:

— Вы договаривались с Владимиром Ивановичем?

И когда он ответил, она провела его в прихожую, ука­зала на дверь кабинета и сказала:

— Раздевайтесь и проходите в кабинет.

Гость начал раздеваться, слыша удалявшийся жен­ский голос:

— Доктор из Саратова, о котором говорил вчера Александр Павлович...

Все это было проще того, как можно было ожидать. Только смутила необходимость, раздевшись, пройти од­ному в кабинет. Не найдя там никого, Александр Ми­хайлович растерянно, не садясь и не двигаясь, стал ждать. Он увидел книжные полки, много столов, обыкно­венные комнатные цветы на окнах и в корзинах.

— Ну, где же, где этот доктор? — послышалось сзади.

Все тот же стройный, совсем не горбящийся Влади­мир Иванович вошел в кабинет легкой и быстрой поход­кой. Гость назвал себя, он ответил, пожимая его руку:

— Вернадский Владимир Иванович. Так меня и на­зывайте!

Он сел в свою венскую плетеную качалку, усадил го­стя возле себя на диван и пригласил к разговору:

— Ну рассказывайте теперь, как вы ко мне попали?

Александр Михайлович рассказал все так, как было, и прибавил виновато:

— Я знаю только биосферу!

— А вот сейчас я вам дам и наши новые работы...

Владимир Иванович встал, подошел к полкам, взял несколько оттисков и снова сел в качалку.

— Что же вы хотите от нас? — спросил он.

— Я бы хотел, Владимир Иванович, получить тему для работы, — ответил Симорин и встал, так как десять минут уже прошли.

Владимир Иванович остановил его:

— Сидите, сидите. Давайте хорошенько познакомим­ся. Расскажите, что вы читали. Не теперь, а вообще, с детства, с гимназии...

— Читал Майн Рида, Жюля Верна, Фенимора Купе­ра... — смущенно перечислял молодой доктор, виновато взглядывая на Вернадского.

— Рассказывайте, рассказывайте, это все очень ин­тересно!

Владимир Иванович говорил это не для того, чтобы ободрить рассказчика. Он глубоко интересовался бессо­знательным стремлением человека к науке, в которой ви­дел природное явление.

Доктор из Саратова был очень искренен, вежлив и скромен. Владимир Иванович неожиданно спросил:

— А вы могли бы поехать куда-нибудь, например, на север, скажем, для того, чтобы собирать там космическую пыль?

Симорин готов был ехать куда угодно, делать все, что предложат: ничто не привязывало его к Саратову. Он сказал это и опять встал.

— Подождите еще, — вновь остановил его хозяин, взглянув на часы, — будем пить кофе.

Почти в тот же момент портьеры на двери распахну­лись, чьи-то руки втолкнули металлический столик на колесиках, который подкатился к ногам Вернадского. На столике были чашки, кофейник, сыр, масло, хлеб. Владимир Иванович разлил кофе по чашкам, продолжая расспрашивать гостя о родителях, о Саратове.

— Я несколько дней прожил в Саратове, — пояснил он свой интерес к городу. — Меня заинтересовал Радищевский музей, прекрасный музей, где я нашел старинные коллекции минералов. Я даже написал тогда об этом в «Саратовском дневнике», была такая газета.

Пока Владимир Иванович вспоминал все это, гость торопливо проглотил свой кофе и снова встал. Владимир Иванович не останавливал его больше.

— Я подумаю, — сказал of, — посоветуюсь с Алек­сандром Павловичем, он сегодня будет у меня, и завтра у него вы узнаете, что мы решим...

На улице Симорин посмотрел на свои часы и пришел в ужас: он пробыл у академика целый час. Отправляясь на другой день к Виноградову, он ждал выговора, но Александр Павлович сказал:

— Поезжайте к Владимиру Ивановичу завтра в то же время.

После третьего визита Симорин получил отзыв в Ака­демию наук с места его службы и вскоре стал научным сотрудником химии моря в полярном филиале океаногра­фического института. Филиал находился у села Поляр­ного. Там же весною 1931 года Виноградов со своим но­вым сотрудником организовал биогеохимическую лабора­торию. Симорин начал работать по содержанию брома в живых организмах Баренцева моря. Необычайно жизне­радостный, неиссякаемо вдохновенный человек пришел­ся ко двору в школе Вернадского и вскоре был зачислен научным сотрудником первого разряда в биогеохимиче­ской лаборатории Академии наук.

До перевода Академии наук в Москву Симорин ра­ботал в Полярном, приезжая в Ленинград отчитываться.

У Вернадского не было установленных часов для приема по делам институтов и разных комиссий, но для того, кто нуждался в беседе с руководителем, Владимир Иванович незамедлительно находил время. Он не счи­тался при этом с часом утра, дня или вечера, неизменно выходил к посетителю спокойный, стройный и легкий, в черном костюме, подчеркивавшем белизну его седой бо­роды, внимательно слушал и ясно отвечал.

Однажды Симорин позвонил ему прямо с вокзала, со­общая о своем приезде.

— Приезжайте сейчас же ко мне! — отвечал Вер­надский.

— Я только заеду переодеться...

— Нет, нет, приезжайте как есть!

Александр Михайлович подчинился приказу. К вели­кому своему смущению, он нашел у Вернадского гостей, собравшихся чуть ли не по случаю его семидесятилетия.

Владимир Иванович представил прибывшего и предло­жил всем послушать его рассказ.

Александр Михайлович начал, путаясь и срываясь, но потом, ободренный общим вниманием, рассказывал ин­тересно, с юмором и одушевленно.

Очень высокий худой человек, выходивший вместе с ним от Вернадского, сказал ему на площадке, меняя одни очки на другие:

— Вы хорошо рассказывали и очень умно!

— Да что вы!.. Меня все время смущало, что я с до­роги, грязный, неодетый.

Спрятав снятые очки и продолжая разговор уже на улице, спутник Александра Михайловича сказал с осо­бенной значительностью:

— Когда мне приходится идти в дом к Вернадскому, я моюсь и надеваю чистое белье. И все-таки, приходя оттуда, становлюсь чище!

На улице им пришлось разойтись в разные стороны. Прощаясь, новый знакомый назвал себя. Это был Леонид Алексеевич Кулик, первый исследователь тунгусского метеорита.

Вернадский встретился с Куликом на Урале. Кулик сопровождал Владимира Ивановича в экскурсиях по Иль­менскому заповеднику. В разговорах с ученым он про­явил необычайный интерес к метеоритике наряду с ми­нералогией.

Владимир Иванович предложил ему работать в метео­ритном отделе Минералогического музея и поручил но­вому сотруднику сбор метеоритов и сведений о падении их. Кулик пополнил коллекции музея, собрал данные о тунгусском метеорите, провел четыре экспедиции в район падения и дал огромный материал для изучения всего явления, получившего мировую известность в результате появления множества статей по данным Кулика.

Организаторский талант, как всякий талант, неуло­вим. В организаторской деятельности Вернадского нель­зя, однако, не видеть умения оценивать творческие воз­можности человека в связи с его прошлым опытом.

Найдется немного комиссий, комитетов и институтов Академии наук СССР, в создании и развитии которых не участвовал бы Вернадский.

Одним из таких комитетов, принявших мировой ха­рактер, стал Международный комитет по геологическому времени.

Еще в 1902 году Пьер Кюри в заседании Французского физического общества указал, что радиоактивный распад дает человеку меру времени, независимую от ок­ружающего, так как нет явлений, в солнечной системе по крайней мере, которые могли бы повлиять на его темп. Процесс идет, как часы, на ход которых ничто окружа­ющее не может влиять. Каждый радио­активный химиче­ский элемент имеет свой, независимый от своего нахож­дения, количественно определенный ход распада.

Кюри напечатал свой доклад в протоколах Француз­ского физического общества для его членов, Э. Резерфорд в Монреале независимо поднял тот же вопрос.

Радиоактивный распад атомов позволяет теперь впер­вые измерять дление природных процессов.

Все процессы на Земле охватываются этим понятием. Геологическое время обнимает историческое время чело­вечества со всеми происходящими в нем событиями, об­нимает биологическое время, то есть длительность общих эволюционных изменений всех организмов и длитель­ность существования индивидуумов.

Точное определение геологического времени имеет огромное значение для геологии и палеонтологии, для быстрого и точного разрешения споров, которые возни­кают постоянно во время текущей геологической работы. Введение такого нового определения времени по тыся­челетиям или миллионам лет дает твердое основание гео­логии и связывает ее с точными науками. Полевая рабо­та геологов будет в корне изменена, так как геологи и петрографы должны будут при описании геологических разрезов точно отмечать новые признаки существования ископаемых.

Однако первыми обратились к геологическому опреде­лению времени не геологи, а физики и химики. В Совет­ском Союзе еще в 1924 году Константин Автономович Ненадкевич определил возраст карельских гранитных по­род, исследуя отношения свинца к урану в куске породы, доставленной в его лабораторию.

Возраст пород Северной Карелии Ненадкевич опреде­лил в два миллиарда лет. Такой цифры при различных вычислениях возраста Земли никто еще не получал, и она вошла во многие иностранные и советские работы, хотя Ферсман и высказал сомнение в правильности опре­деления.

Однако повторные определения, сделанные Хлопиным в радиевом институте по семнадцати различным минералам из тех же пород, практически дали ту же цифру, а затем она была получена и аргоновым методом.

Геолого-географическое отделение Академии наук об­ратилось к Вернадскому с просьбой возглавить Комис­сию по радиоактивному определению времени. Геологи­ческий и радиевый институты в Ленинграде начали об­суждать возможности совместной работы для геологиче­ского определения времени. Предварительные опыты по­казали, что образцы массивных горных пород, могущих служить для таких определений, должны быть собираемы с большой осторожностью; они должны быть очень све­жи, собраны глубоко под земной поверхностью, по край­ней мере в наших условиях выветривания. Надо брать образцы горных пород для определения времени из со­вершенно свежих обнажений, например из больших раз­рабатывающихся каменоломен или из глыб, полученных при специальных взрывах.

Для задач стратиграфии — науки, изучающей после­довательность отложений земной поверхности, — Вернад­ский рекомендовал в горных породах искать новые фор­мы ископаемых, позволяющие определить возраст горной породы изучением ее радиоактивных проявлений.

Такие ископаемые существуют: это образованные ор­ганизмами минералы — остатки организмов, которые со времени образования горных пород не изменялись. Обыч­ные ископаемые здесь непригодны. Но почти всюду есть в осадочных горных породах органические остатки, кото­рые в зольных его составных частях неизменны со време­ни образования осадоч­ной породы — смерти организмов. Благодаря неизменности своих зольных частей они могут служить для точного определения возраста осадочных горных пород. Такие органи­ческие остатки, которые ред­ко изучались геологами и минералогами, встречаются рассеянными в горных породах *.

* Для определения возраста органических остатков приме­няется радиокарбонный метод, основанный на том, что растения и животные усваивают определенное количество изотопа углеро­да С-14 Этот метод дает возможность определения возраста до 20 тысяч лет.

Для возрастов в сотни миллионов и миллиардов лет лучшим считается К-аргоновый метод вследствие широкой распростра­ненности калия, хотя он и менее надежен, чем свинцовый.

Изучение абсолютного возраста Земли подтверждает данное Вернадским эмпирическое обобщение о неизменности геологиче­ских процессов в пределах геологического времени.

Геологическое определение возраста горных пород, систематические поиски древ­ней­ших частей суши в на­шей стране и другие вопросы радиогеологии Вернадский подготовлял для международного обсуждения на XVII Геологическом конгрессе в Москве, намеченном на 1937 год.

К этому времени состоялся переезд Академии наук в Москву.

Перед этим событием в истории академии в том же 1934 году зимним февральским днем умер Ольденбург.

Много лет, едва ли не лучших, Сергей Федорович со­стоял директором Азиатского музея. Директорство Оль­денбурга явилось порою особенного расцвета музея, ко­гда он незаметно стал центром, в сущности, всего на­учного востоковедения в Советском Союзе. Музей заме­нил распылившийся факультет восточных языков и стал своеобразной высшей школой практики. Вдохновителем этой живой деятельности был Сергей Федорович, хотя в связи с его исключительно широкой научно-организатор­ской работой по Академии наук он мог уделять музею не очень много времени.

Оставляя должность непременного секретаря, Ольден­бург рассчитывал возвратиться в музей, обогатившийся новыми находками согдийской культуры, изучению кото­рой он посвятил несколько лет жизни. Обреченный на близкую смерть, он с детской радостью слушал рассказы Игнатия Юлиановича Крачковского о первых успехах расшифровки рукописей и строил планы дальнейшей ра­боты, новых экспедиций, в которых — он хорошо это знал — для него уже не было места.

Инстинкт науки, казалось, здесь был сильнее самого инстинкта жизни, ибо он побеждал и страдания тела и страх смерти.

Наука едина и нераздельна. Нельзя заботи­ться о развитии од­них научных дисциплин и остав­лять другие без внимания. Нельзя обра­щать внимание только на те, приложение к жизни которых сде­лалось ясным, и оставлять без вни­мания те, значение которых не осознанно и не понимается челове­чеством.

На выраженное правительством желание видеть Ака­демию наук в Москве Вернадский отозвался первым.

— Если правительство нуждается в реальном при­ближении академии к нему, я готов переехать в Москву немедленно, — заявил он.

Наталья Егоровна была взволнована нарушением привычек, неясностью положения.

— Но ведь мы, в сущности, возвращаемся в Мо­скву! — напомнил Владимир Иванович, приветливо взглядывая на жену.

Наталья Егоровна ответила ему взглядом. Они дав­но уже не нуждались в словах, чтобы понимать друг друга.

Перевод академических учреждений в Москву осу­ществлялся летом и осенью 1934 года.

Вернадский поручил наблюдать за переброской био­геохимической лаборатории в Москву Александру Ми­хайловичу Симорину.

Радиевый институт, находившийся все еще в веде­нии Народного комиссариата просвещения, оставался в Ленинграде.

Симорину пришлось устраиваться в здании Ломоно­совского института в Старо-Монетном переулке вместе с Ферсманом, Левинсон-Лессингом, Ненадкевичем. По­мещения оказались малоприспособленными для перево­димых институтов, нуждались в ремонте и переделках, Горы ящиков с оборудованием загромождали коридо­ры и вестибюли в ожидании своего места.

Сотрудники, перебравшиеся в Москву, ждали со дня на день получения квартир и пока жили в лаборато­риях вместе с семьями. Все это задерживало начало ла­бораторных занятий.

Переезд Вернадского и его лаборатории состоялся только к концу года.

Владимир Иванович посмотрел предложенную ему в Дурновском переулке квартиру, наверху, с большим ка­бинетом, и она ему понравилась. Наталья Егоровна при­нимала в расчет только то, что было необходимо мужу. Ее собственные желания, и без того скромные, станови­лись с каждым годом скромнее.

В Москве Владимир Иванович изменил многое в сво­ей жизни, считаясь с возрастом. Ему шел семьдесят вто­рой год.

«Надо, очевидно, изменить строй жизни, — писал он Личкову, — раз я, учитывая свой возраст, хочу кон­чить свою книгу «Об основных понятиях биогеохимии». Я хочу отказаться от всякой лишней нагрузки».

Теперь большую часть времени он проводит дома, в большом кабинете, просторном и светлом. Он начинает пользоваться услугами машинистки и привыкает, ди­ктуя, думать. Все чаще и чаще появляются его письма, написанные на машинке. Наконец он уступает советам друзей: Анна Дмитриевна Шаховская, дочь старого дру­га, становится личным секретарем Владимира Иванови­ча и посвящает себя его трудам и занятиям.

Радиевый институт переходит к Хлопину. Биогеохи­мическую лабораторию Владимир Иванович посещает время от времени, но зорко следит за работой сотруд­ников, оставляя за собой общее руководство.

Коллектив сотрудников постоянно пополняется, и трудно уже сказать, какое по счету поколение биогео­химиков выращивает старый ученый.

Как-то, заехав в лабораторию, Владимир Иванович знакомил нового сотрудника Кирилла Павловича Фло­ренского с Ненадкевичем. Флоренский был молод, его в лаборатории называли «мальчишкой». Константин Автономович уже носил широкую, окладистую бороду, со­всем белую от седины, и стоял за своим столом величе­ственно и грозно, как бог Саваоф.

Называя Флоренского Ненадкевичу, Владимир Ива­нович прибавил:

— Это мой ученик!

А затем, обращаясь к Флоренскому, представил Не­надкевича:

— Это тоже мой ученик!

Переезд биогеохимической лаборатории в Москву сов­пал с началом нового, исторически важного периода в развитии биогеохимии. Казавшиеся столь чуждыми жи­тейским потребностям человека биогеохимические идеи Вернадского стали находить практическое приложение.

В сущности, так называемые чистые, то есть не пре­следующие практических целей, науки рано или поздно непременно находят свое приложение к жизни.

История науки и техники свидетельствует, что ни­какое научное знание, никакое научное открытие не мо­жет остаться не приложенным к жизни. Так или иначе оно найдет свое применение и даст практические резуль­таты, хотя и трудно предвидеть, когда и как это про­изойдет.

Старый товарищ Вернадского по Московскому уни­верситету, с которым он теперь вновь встретился, Сер­гей Алексеевич Чаплыгин, не уставал повторять:

— Нет ничего в мире практичнее хорошей теории!

Вернадский исследовал природу и проникал в ее за­коны без мысли о том, когда, где и к каким практиче­ским результатам эти исследования приведут, но с пол­ной уверенностью, что так или иначе они к ним при­ведут.

Летом 1933 года межрайонная конференция при Уровском институте в Восточном Забайкалье слушала доклад доктора Ф. П. Сергиевского о загадочной болез­ни, носившей название «уровской» по местности, где она обнаруживалась. Болезнь называлась также «кашино-бе­ковской» по имени ее первых исследователей. Основные проявления болезни сводились к замедленному росту костей, искривлению их, общей слабости организма. Бо­лезнь носила эндемический характер. В отличие от эпи­демических заболеваний, не знающих географических границ для своего распространения, эндемические болез­ни никогда не выходят за пределы своих постоянных географических границ. Такая особенность эндемий заставляет подозревать, что причина их кроется в физи­ческих особенностях данной местности.

Однако исследования местности Уровского района, где заболевание костяка у жителей носило массовый ха­рактер, не дали удовлетворительных выводов. Одни ис­следователи считали уровскую болезнь соединением ин­фекции и простуды, другие видели в ней сложный ави­таминоз, третьи — свинцовое отравление, повышенное содержание радия в забайкальских водах.

Конференция при Уровском институте, изучавшем болезнь и условия местности, пришла к выводу, что без биогеохимического изучения вопроса проблема вряд ли будет разрешена.

Заключение конференции институт направил в Ака­демию наук. Александр Павлович Виноградов предста­вил письмо Вернадскому, и было решено незамедлитель­но организовать специальную экспедицию в Восточное Забайкалье.

Молодой доктор из Саратова представлялся самым подходящим в данном случае начальником экспедиции. Ближайшим помощником себе Симорин выбрал Флорен­ского. Несмотря на свою крайнюю молодость, Ки­рилл Павлович обладал большим геологоразведческим стажем. Он с четырнадцати лет начал работать в геоло­гических экспедициях. Вместе с известным палеонтоло­гом Д. И. Иловайским Флоренский выполнил свою пер­вую научную работу об аммонитах. Стремясь понять ус­ловия жизни и эволюции древних организмов, начинаю­щий ученый увидел, какое огромное значение имеют для его задачи геохимия и биогеохимия. Не прекращая свое­го участия в экспедициях, Флоренский пополнял свое образование заочным порядком, а когда биогеохимиче­ская лаборатория начала в Москве набор новых сотруд­ников, он поступил туда.

Перед экспедицией Симорина была поставлена зада­ча — выяснить количественное содержание фтора, бро­ма, йода, фосфора в водах, почвах, подпочвах, горных породах, в характерных представителях растительного мира, в отдельных тканях и органах животных, в про­дуктах питания.

Экспедиция возвратилась в Москву с большим коли­чеством всяких проб — воды, почв, растений, животных. Произведенным в лаборатории анализом проб было ус­тановлено, что в основе уровской болезни лежит недо­статок в почве кальция.

Успешные результаты первой экспедиции повлекли за собой новые экспедиции в районы эндемических заболе­ваний. Оказалось, что изменение в почвах содержания железа, кальция, фосфора, йода и других элементов резко сказывается на растениях, а затем через растения и на жи­вотных. Так распространенный в некоторых горных рай­онах зоб у людей является результатом недостатка йода. С введением в пищу йода болезнь излечивается.

Широко известной по всему миру «белой чумой» за­болевают растения при недостатке в почвах меди. Вне­сение в почву меди излечивает растения.

Местности с нарушением в ту или другую сторону среднего содержания в почвах и водах того или другого химического элемента А. П. Виноградов назвал «биогео­химическими провинциями» и посвятил им и связанным с ними эндемиям интересную монографию, опубликован­ную в 1937 году.

Влияние избыточного содержания в почвах и породах химических элементов на растения привело А. П. Ви­ноградова и Д. М. Малюгу к мысли о возможности био­геохимического метода поисков рудных месторождений. Метод этот основывается на концентрации рудных эле­ментов в растениях и почвах, а также на своеобразном подборе и распределении растений в рудных районах.

Биогеохимический метод поисков рудных месторожде­ний был с успехом испытан у нас на Урале, на Кавказе и в Туве. При особенно благоприятных условиях этим ме­тодом удавалось обнаружить руду на глубинах до пяти­десяти метров.

Как многие представители теоретической, отвлечен­ной мысли, Вернадский ценил и любил людей, умеющих приложить к жизни теоретическую науку *. Каждое при­менение его собственных идей к житейским потребно­стям человека делало ученого счастливым на много дней. В таких случаях он жадно интересовался всеми подроб­ностями дела. Возвратившихся из Забайкалья сотрудни­ков он расспрашивал долго и подробно обо всем, что они видели, что нашли.

* Развитое теперь учение о биогеохимических провинциях позволяет бороться с целым рядом эндемических заболеваний у людей, у животных и растений.

Начатое В. И. Вернадским изучение сверхмалых количеств эле­ментов в организмах привело также к созданию специальных удобрений с добавкой некоторых элементов, значительно повы­шающих урожайность полевых и огородных культур.

При этом оказалось, что сам Владимир Иванович, бывавший когда-то в Забайкалье, знаком с местностью не хуже своих собеседников.

— Тамошние жужелицы не имеют под своими над­крыльями настоящих крыльев, это особый подотряд, пе­реходный к приморским, — поправил он рассказчика.

Каждый раз, бывая в Старо-Монетном переулке, Вла­димир Иванович спрашивал сотрудников о данных ана­лиза привезенных из Забайкалья проб. Последний из учеников Вернадского, работавший под непосредствен­ным руководством великого ученого, Кирилл Павлович Флоренский, был поражен вниманием Владимира Ива­новича ко всем мелочам процесса, обеспечивающим на­дежность результатов. Впоследствии, когда Флоренскому пришлось работать под личным наблюдением руководи­теля, он должен был повторять опыт до полной уверен­ности в правильности результатов.

Строгая проверка фактов и была тем необходимым ус­ловием, благодаря которому обобщения ученого живут и развиваются до сих пор.

Возвращение в Москву совпало с необыкновенным подъемом творческой мысли Вернадского.

Среди хозяйственных забот, связанных с переездом в Москву, он не раз пишет Б. Л. Личкову, что ощущает «странное и необычное для своего возраста состояние непрерывного роста».

«Многое сделалось для меня ясным, что я не видел раньше», — признается Владимир Иванович и тут же сообщает о нарождении новой науки — радиогеологии, складывавшейся в основном из проблем, разрабатывав­шихся в течение всей жизни Вернадским.

«В связи с этим для меня выяснилось, что существу­ет по линии выветривания и метаморфического измене­ния пород изменение радиологическое, на которое не об­ращают внимания; сейчас изменяем определение возра­ста пород: надо брать бедные ураном и торием тела; су­ществует гелиевое дыхание планеты... — перечисляет Вернадский одну за другой проблемы новой науки. — В связи с наличием тяжелой воды пришлось поставить вопрос, где ее искать, мы, может быть, нашли путь к метаморфизму; надо думать, что обогащены тяжелым во­дородом именно глубокие воды... Еще два следствия: первое, что я был прав в 1926 году, когда выставил, что организмы разно относятся к протонам, и второе, что атомные веса меняются геохимически с парагенезисом. Опыты поставлены, и я находился и нахожусь в этом периоде творчества, несмотря на вашу беду, смерть Сер­гея Федоровича...»

По заведенному издавна порядку Владимир Иванович переписывается с учениками, запрашивает о ходе их за­нятий, но неизменно сообщает и о своих.

И даже 19 ноября 1937 года он пишет:

«Я рад, что моя творческая мысль не ослабела».

Вернадский в своих сотрудниках видел не служащих, а участников общего творческого процесса. Судьба каж­дого из них волновала его, как собственная. Может быть, больше, чем собственная.

Военно-медицинская академия несколько раз отказы­вала Академии наук в отзыве Виноградова. Вернадский добился вмешательства Народного Комиссара Обороны, и просьба была удовлетворена.

Непременный секретарь Академии наук Н. Г. Бруе­вич дважды отказывал Вернадскому в ходатайстве об отозвании сержанта К. П. Флоренского из армии, ссы­лаясь на невозможность ослаблять ее кадры.

Вернадский, в третий раз обращаясь к Н. Г. Бруе­вичу, указывал на исключительную одаренность молодо­го ученого:

«На протяжении моей более чем шестидесятилетней научной деятельности я встречал только два-три челове­ка такого калибра. Флоренский-сержант теряется в мас­се; Флоренский-ученый — драгоценная единица в нашей стране для ближайшего будущего».

Вызов Флоренскому был послан.

Когда Александр Михайлович Симорин был аресто­ван, Вернадский, как директор геохимической лабора­тории АН СССР, обратился в Президиум Верховного Со­вета, требуя освобождения и возвращения на работу «талантливого ученого, прекрасного научного работни­ка». Охарактеризовав подробно заслуги Симорина, Вер­надский писал в заключение:

«Арест его был для меня совершенно неожидан, и я нисколько не сомневаюсь, зная его очень хорошо, что мы имеем здесь случай, не отвечающий реальным об­стоятельствам дела.

Обращаясь к такому высокому учреждению, как Пре­зидиум Верховного Совета, я считаю себя морально обя­занным говорить с полной откровенностью до конца. В это время много людей очутилось в положении Симо­рина без реальной вины с их стороны. Мы не можем за­крывать на это глаза.

А. М. Симорин мужественно перенес выпавшее на его долю несчастье, и возвращение его в нашу среду к лю­бимой научной работе, где он очень нужен, будет актом справедливости».

Ответа на свое обращение Вернадский не получил. Дружескую переписку с Симориным он не переставал вести, и этой смелости Вернадского Александр Михай­лович был многим обязан.

Обратив внимание на то, что с Симориным переписы­вается академик, администрация исправительно-трудово­го лагеря заинтересовалась им. Выяснилось, что Симо­рин врач, и его перевели в межлагерную больницу «для использования по специальности» *.

* А. М. Симорин, полностью реабилитированный в 1957 году, возвратился в Москву.

Владимир Иванович считал Симорина своим сотруд­ником. До конца жизни он отказывался подписать при­каз об его увольнении и за год до своей смерти писал ему, как другим ученикам:

«Я думаю, что эта книга («Химическая структура биосферы и ее окружения») и отдельные экскурсы, с ней связанные, будут последними моими научными ра­ботами. Если мне суждено будет еще прожить, хотел бы написать еще «Пережитое и передуманное». Я видел столько удивительных людей в разных странах... Я пере­жил сознательно такие мировые события, которые рань­ше никогда не бывали...»

В одно время с письмом к Симорину Владимир Ива­нович писал Личкову:

«Пока я чувствую себя моложе всех молодых».

Молодостью, творческим подъемом дышало выступле­ние Вернадского на XVII Международном геологическом конгрессе.

Торжественное открытие конгресса состоялось в зале Московской консерватории 21 июля 1937 года. Сначала происходила традиционная передача президентских пол­номочий от старого президента новому — академику Ивану Михайловичу Губкину.

На первом пленарном заседании конгресса Вернад­ский сделал свой доклад «О значении радиогеологии для современной геологии».

Доклад был проникнут глубоким философским содер­жанием. В нем были стройно объединены на общем фо­не истории радиогеологии проблемы возраста Земли, источ­ников ее тепловой энергии, проблемы биосферы и радиологического рассеяния элементов, общие вопросы миро­здания и космическая характеристика нашей планеты.

По мнению Вернадского нашу планету нужно рас­сматривать в космосе как тело холодное. Наибольшая температура в ней, реально наблюдаемая в магматиче­ских породах, едва ли превышает 1200 градусов, причем значительная часть этой температуры, наблюдаемой в ла­вах, связана с окислительными процессами.

На глубине температура достигает максимум 1000 гра­дусов. В космическом масштабе Земля — планета холод­ная. Область ее высокой температуры сосредоточена в земной коре, мощность которой не превышает 60 кило­метров, и в ней нет сплошного огненно-жидкого слоя.

Возможно, что температура земного ядра будет очень низкая, равная температуре метеоритов, идущих из кос­мических просторов.

Вернадский считал эмпирическим обобщени­ем, что количества рассеянной радиоактивной энергии земного вещества достаточно в верхних частях планеты для того, чтобы объяснить все движения твердых масс земной коры, все движения жидких и газообразных масс, хотя эта энергия не единственная.

В существовании на нашей планете двух устойчивых изотопов урана Вернадский видел геохимический факт огромного геологического значения.

— Не было ли времени, когда на Земле существова­ли атомы и химические реакции, ныне на ней отсут­ствующие, — элементы № 61, 83, 87, 93, 94, 95, 96? Не исчезли ли они уже в главной своей массе к нашей эпохе? Во что, кроме гелия, они превратились? И не бы­ло ли времени, когда поверхность планеты — в доархей­ское время — была расплавлена благодаря радиогенному теплу? — спрашивал он. — Геолог должен уже теперь научно учитывать это возможное или вероятное явление и искать проявлений его в научных фактах. Здесь вскры­ваются огромные чисто радиогеологические явления, ко­торые определяют фон, на котором строится геологиче­ская история нашей планеты в ее космическом аспекте. Геологически медленно атомный химический состав зем­ного вещества меняется. Исчезают одни химические эле­менты и зарождаются новые.

Останавливая внимание конгресса на рассеянии эле­ментов, Вернадский заявил о необходимости признать, что повсеместное рассеяние радиоактивных элементов — урана, тория, актиноурана — указывает на чрезвычайную длительность существования горных пород земной коры. В том же повсеместном рассеянии радиоактивных элементов Вернадский видел необходимость предполо­жить, что все химические элементы находят­ся в радиоактивном распаде, но только распад их не открывается существующими методами.

Заканчивая свой доклад, Вернадский предложил об­разовать при Международном геологическом конгрессе комиссию, которая занялась бы установлением единой методики геологического определения времени и получе­нием точных численных величин.

Предложение было единогласно принято. Комиссия по геологическому времени учреждена, и Вернадский был избран ее вице-председателем. От председательствования он решительно отказался, памятуя о новом строе своей жизни.

Субъективное ощущение молодости не отражает дей­ствительного состояния организма. Через месяц после выступления на конгрессе Владимира Ивановича постиг легкий удар. Он лишился способности двигать пальцами правой руки, и это напугало его больше всего. Советские специалисты уверяли, что способность владеть пером вполне восстановится, и они не ошиблись.

В ноябре Владимир Иванович уже писал Ферсману:

«Я чувствую себя умственно совершенно свежим и «молодым», стараюсь не думать о моей книге, в частности о ноосфере, хотя ясно вижу, что у меня идет глубокий подсознательный процесс, который неожиданно для ме­ня вдруг вскрывается в отдельных заключениях, тезисах, представлениях».

Надо ли добавлять, что все они неизменно восходили к проблемам космоса?