Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Твари Земли являются созданием сложного космического процесса, необходимой и закономерной ча­стью стройного космичес­кого ме­ханизма, в котором, как мы знаем, нет случайности.

В мае 1916 года умер один из секретарей комиссии, Борис Борисович Голицын, председатель ученого совета при министерстве земледелия. Вернадского просили за­менить Голицына в ученом совете. Он согласился.

При совете находился ряд научных учреждений. Не­которые из них имели прекрасное оборудование, и во главе их стояли крупные специалисты по агротехнике, прикладной энтомологии, сельскохозяйственной механи­ке, земледелию.

«При знакомстве с этими учреждениями и людьми, во главе их стоящими, для меня открылся новый мир, — говорит Владимир Иванович в своих воспоминаниях. — Я убедился в том, что в основе геологии лежит хими­ческий элемент — атом и что в окружающей нас приро­де — в биосфере — живые организмы играют первосте­пенную, может быть, ведущую роль. Исходя из этих идей, создалась у нас и геохимия и биогеохимия».

В то лето, кажется, первый раз в жизни Владимир Иванович не думал о своем отдыхе. На хуторе в Шиша­ках Гуля с двумя Нинами, женою и сестрою, обрабаты­вал землю, и Ниночка писала отцу, что, может быть, уйдет с Высших женских курсов, где пробыла уже год, и останется всю жизнь на земле.

Владимир Иванович спокойно отвечал ей:

«Я много думал об основных вопросах жизни. В об­щем получается, что принять «откровения», даже толстов­ского, не могу. Религиозные откровения, в частности хри­стианские, кажутся мне ничтожными в сравнении с тем, что переживается во время научной работы».

В августе Владимир Иванович сам отправился в Шишаки.

На веревке перед домом сушились грубые холщовые рубашки, возле них с засученными рукавами ходила Ни­ночка. Она одевалась по-украински, сама стирала, суши­ла, гладила.

Прасковья Кирилловна, жившая у Вернадских седь­мой год, не переставала удивляться родителям и детям. Помогавшая ей по кухне девочка, собираясь в деревню, пошла отпроситься у хозяйки, но сразу не могла ее най­ти. Встретив Владимира Ивановича, она спросила у него:

А где Наталья?

— Какая Наталья? — переспросил он. — Наталья Егоровна?

— Ну да!

А через день та же девочка доложила Наталье Его­ровне:

— Там Василий Андреич пришел, тебя спрашивает. Наталья Егоровна поспешно сняла передник, поправила прическу и вышла в переднюю. В дверях стоял мальчишка-подпасок.

— Странно, — сказала Наталья Егоровна за обедом, глядя на Прасковью Кирилловну, — я — Наталья, а мальчишка — Василий Андреевич!

И все только смеялись.

Через две недели возвратились в Петроград, и Ни­ночка стала ходить на курсы.

Город жил глухою, скрытною жизнью, питаясь слу­хами и обрывками газетных сообщений. В Государствен­ной думе открыто обвиняли жену царя в тайных сно­шениях с немцами, и не было человека в столице, кто не знал бы о таинственном влиянии на царя смрадного старца с удивительным именем Григорий Распутин. Перед зимними каникулами вечерний выпуск «Бирже­вых ведомостей» напечатал крупно среди случайного текста: «Григорий Распутин окончил жизнь», и к ночи газета была конфискована.

В Москве 19 февраля 1917 года в научном институте Вернадский должен был читать свою речь о «Задачах науки в связи с государственной политикой в России». Произнесение речи «по не зависящим обстоятельствам» не состоялось, а когда Вернадский возвращался в столи­цу, царский поезд метался в ловушке между станциями Дно и Бологое и царь с гневным изумлением спрашивал:

— Как?! Поручик Греков командует Петербургом?

Трехсотлетняя монархия Романовых рассыпалась в несколько дней.

Весною Владимир Иванович заболел. Профессор Ру­бель обнаружил у него остро развивающийся туберкулез на почве перенесенного ранее самозалечившегося тубер­кулеза легких, о чем сам больной не подозревал.

Когда он поправился, Рубель потребовал, чтобы Вла­димир Иванович немедленно уехал из города. Выехать Вернадским удалось только в июне.

Оставив Наталью Егоровну в Киеве у родных, Вла­димир Иванович с Ниночкой и сотрудником Старосельев­ской биологической станции Кушакевичем отправился пешком в Вышгород, а оттуда на лодке в Староселье.

Станция располагалась в лесу. Недалеко от станции, как в русской сказке, стояла избушка лесника. Дочка лесника, простая, энергичная, прямая девушка, вела хо­зяйство станции. На стол шли продукты с ее огорода и то, что приносили сотрудники и гости. Они покупали черный хлеб, а иногда муку, молоко, яйца в окрестных деревнях, собирали грибы попутно, когда искали вольвокс для очень интересных опытов Кушакевича.

От этих забот Ниночка освобождала отца, и он мог вполне отдаваться свободному течению мыслей.

Занятый своими мыслями, Владимир Иванович не переставал интересоваться работами киевских биологов в Староселье. Исследования С. Е. Кушакевича заверши­лись тогда замечательным открытием неизвестной до того стадии в развитии вольвокса.

По совету Владимира Ивановича Н. Г. Холодный на­чал интересную работу над железобактериями. Однажды Владимир Иванович обратил его внимание на воду из колодца, находившегося в лесничестве. В этой воде по­явились обильные заросли зеленых водорослей, нити ко­торых были покрыты, как бусами, ярко-желтыми жел­вачками. Исследуя эти образования, Холодный устано­вил, что они возникают в результате размножения и окислительной деятельности железобактерий.

Основные понятия биогеохимии рождались здесь в непосредственной близости к тем самым живым организ­мам, совокупность которых Вернадский называл жи­вым веществом. Именно здесь, в старосельевском лесу, в долгих экскурсиях по Десне с кем-нибудь из сотрудников станции — А. В. Фоминым или Н. Г. Хо­лодным — впервые возникли у Вернадского понятия ско­рости жизни, всюдности ее, давления и приспособляе­мости.

В старом русле Ольшанки, небольшой речки, прохо­дившей возле Староселья, Вернадский наблюдал явле­ние, известное в народном словаре как цветение воды. Ниночка первая заметила, как застоявшееся озерцо в старом русле вдруг стало покрываться сплошным покро­вом одноклеточных водорослей и каких-то организмов, распространявшихся по поверхности воды.

Это был внезапный взрыв жизни вследствие создав­шихся благоприятных условий размножения.

Размножение организмов неизбежно связано с образо­ванием определенных сложных химических соединений, из которых строится тело организма. Живое вещество здесь у всех на глазах приготовляло огромное количе­ство белков, жиров, углеводов и делало это со скоростью, неведомой для лабораторий и заводов. Только обычность, повседневность явления мешала натуралистам видеть его величие и понимать его значительность.

О скорости воспроизведения у мелких организмов Вернадский знал до сих пор лишь из книг, теперь он сам на­блюдал ее поразительную силу. Не было, значит, ничего удивительного в том, что одна диатомея, разделяясь на части, может, если не встретит к тому препятствий, в восемь дней дать массу материи, равную объему Земли, а в течение следующего часа — удвоить эту массу.

Теперь во время прогулок или молчаливого созерца­ния возбужденный ум ученого замечал уже не красоту живой природы, лес, поля, цветы, плавающего в небе ястреба. Он видел динамическое равновесие созидающих живую природу невидимых сил. Он видел, как живое вещество, подобно массе газа, растекается по земной по­верхности, оказывает давление в окружающей среде, об­ходит препятствия, мешающие его продвижению, или ими овладевает, их покрывает.

Так непосредственно в общении с живой жизнью рож­дались научные термины: скорость жизни, давление жиз­ни, всюдность жизни, сгущения жизни.

За полвека до Вернадского крупный австрийский гео­лог Э. Зюсс ввел в науку представление о биосфере как об особой оболочке земной коры, охваченной жизнью. Но теперь Вернадский увидел в биосфере самую харак­терную черту механизма нашей планеты, сплошной по­кров из живого вещества, в котором сконцентрирована свободная химическая энергия, выработанная им из энер­гии Солнца.

Несколько недель, проведенных в Староселье, Влади­мир Иванович считал «одними из лучших» им прожи­тых. Но с отъездом из Староселья эти недели не кончи­лись. Они продолжались и после того, как он с Ниночкой перебрался в Шишаки, на свою «Бутову кобылу». Так назывался его хутор, по месту, взятому под дом на Бу­товой горе.

Дни стояли жаркие, в Шишаках была ярмарка, и Ниночка упросила сходить туда. Ярмарка шумела, наряд­ные бабы на жестяных противнях жарили в подсолнеч­ном масле оладьи, и Ниночка наполнила ими красивый глиняный кувшин. Владимир Иванович по обычаю поку­пал на подарки друзьям и сотрудникам чашки, ложки, пахнущие лаком, глиняные свистульки и портсигары из березы со скрипящими крышками.

Мысли о живом веществе нигде не покидали Вернад­ского: он начал писать с необыкновенным подъемом всех душевных и физических сил. Папку свою с выписками о живом веществе он, уезжая сюда, не захватил с собой.

Благодаря этому многое выяснилось заново и многое воскресало вновь. Без выписок и подсчетов Вернадский излагал пока чистые мысли.

Он понимал и ясно видел, что идет новыми путями к науке о Земле, представляя ее как согласованный в своих частях механизм. Такого одушевления и увлечения не бывало никогда раньше. Часто он уходил в лес, на гору и писал, лежа в траве, не замечая комаров. Они ви­лись над ним с угрожающим жужжанием и напивались кровью так досыта, что сами отваливались и падали в траву.

Ночами плохо спалось. Возбужденный ум продолжал жить своей жизнью, и Владимир Иванович до света слу­шал, как где-то далеко в камышах странно кричало что-то, называвшееся здесь водяным бугаем. Было это пти­цей, зверем или рыбой, никто не знал. Крик этого суще­ства был похож на рев коровы в хлеву, и, долго слушая его, Владимир Иванович засыпал.

Много лет спустя, вспоминая об этих днях, Вернад­ский писал:

«В Шишаках на «Кобыле» в лесу я работал с боль­шим подъемом. Я выяснил себе основные понятия био­геохимии, резкое отличие биосферы от других оболочек Земли, основное значение в ней размножения живого ве­щества.

Я начал писать с большим воодушевлением, с широ­ким планом изложения. Мне кажется теперь, что то прос­тое и новое понятие о живом веществе как о совокупности живых организмов, которое мною внесено в геохимию, позволило мне изба­виться от тех усложнений, которые проникают современ­ную биологию, где в основу поставлена жизнь как про­тивоположение косной материи.

Понятие «жизнь» неразрывно связано с философски­ми и религиозными построениями, от которых биологи никак не могут избавиться. Оставляя в стороне пред­ставление «жизнь», я постарался остаться на точной эмпирической основе и ввел в геохимию понятие «живое вещество» как совокупность живых организ­мов, неразрывно связанных с биосферой, как неотделимая часть ее или функция. Живое вещество целиком отвечает жизни, поскольку она проявляется на нашей планете вне философских и религиозных наростов мысли».

До Вернадского жизнь рассматривалась как случайное явление на Земле. Это убеждение вело к тому, что наука просто не замечала влияние живого на ход зем­ных процессов, игнорировала существование на поверх­ности планеты, на границе ее с космической средой, осо­бой охваченной жизнью оболочки — биосферы.

Такое положение в геологической науке явилось ес­тественным результатом исторически сложившегося пред­ставления о геологических явлениях как о ряде случай­ностей. Но при таком представлении не могло возникнуть мысли о геологических явлениях как о явлениях пла­нетных, свойственных не только одной нашей Земле: не могло родиться и представление о строении Земли как о согласованном в своих частях механизме.

Вернадский первым в мире стал связывать изуче­ние частностей этого механизма с представлением о нем как о целом.

Он не делал никаких гипотез, он все время основы­вался на точном знании, описывая геологические прояв­ления жизни. Чтобы не стать невольной жертвой предв­зятого мышления, он отбросил все представления, кото­рым не находил в геологической науке достаточных под­тверждений. Он не считал логически неизбежным суще­ствование начала жизни, ее возникновение в ту или иную геологическую эпоху. Он не считал непреложным суще­ствование в какие-то времена огненно-жидкой или горя­чей, газообразной стадии Земли. Он не допускал случай­ного совпадения причин, производящих те или иные гео­логические явления.

«Все эти представления, — писал Вернадский, — во­шли в геологию из областей философских и религиозных исканий, интуитивных представлений о происхождении Земли».

Он выбросил предвзятые идеи из круга своих пред­ставлений, считая их вредными для развития науки, тор­мозящими и ограничивающими свободную научную мысль. Не находя никакого следа их проявления в эмпи­рическом материале, он видел в них ненужные надстрой­ки, совершенно чуждые имеющимся прочным эмпириче­ским обобщениям.

То, что было написано Вернадским в Шишаках на сорока страницах разграфленной бумаги свойственным ему плотным изящным почерком, не составляло еще курса геохимии или биогеохимии. Но там были заложе­ны основы новых наук, возникало новое мировоззрение, переворачивавшее привычные представления не одних геологов.

И Владимир Иванович спокойно писал жене:

«Странно как-то на себя и на весь ход истории со все­ми ее трагедиями и личными переживаниями смотреть с точки зрения бесстрастного химического процесса при­роды».

Пребывание в Шишаках было прервано телеграммой Ольденбурга, вызывавшего Владимира Ивановича в Петроград. Но с этого времени, где бы он ни находился и при каких бы условиях он ни жил, Вернадский непре­рывно работал, читал и размышлял над вопросами, ко­торые он сам себе поставил в те дни.

Ольденбург — теперь министр народного просвеще­ния — предложил старому другу заведовать отделом высшей школы и государственной организацией иссле­дования научных проблем в должности товарища мини­стра народного просвещения.

Отказаться было трудно. Всегда и всюду Вернадский принимал участие в делах высшей школы, в вопросах правильной организации научной и учебной работы. Те­перь предоставлялась возможность от слов и планов пе­рейти к их осуществлению, и Владимир Иванович при­нял предложение.

Непрочность положения Временного правительства он чувствовал, но думал: «Что-нибудь все-таки можно будет сделать!»

В то очень короткое время, пока Вернадский здесь работал, был открыт Пермский университет, подготов­лявшийся еще годами до революции, поднялся вопрос о новых академиях наук и в Грузии и на Украине.

Большое значение имело близкое знакомство с укра­инским историком Николаем Прокофьевичем Василенко, другим товарищем министра. С ним Вернадскому вско­ре пришлось создавать Украинскую Академию наук.

Падение Временного правительства и приход к вла­сти большевиков с каждым днем, с каждым часом стано­вились яснее и неизбежнее. Вечером 26 октября по тог­дашнему календарю Второй Всероссийский съезд Сове­тов принял декреты о мире, о земле и создал Советское правительство во главе с В. И. Лениным.

Народным комиссаром просвещения был назначен А. В. Луначарский.

Сдавая Анатолию Васильевичу министерские дела и получая от него приглашение оставаться в наркомате, Вернадский заявил о своем желании вернуться к прер­ванным научным занятиям в Староселье и Шишаках.

— Вы останетесь в распоряжении Академии наук, — отвечал Луначарский, — и должны согласовать с ней вопрос...

В заседании физико-математического отделения Ака­демии наук от 22 ноября 1917 года было положено: ко­мандировать академика В. И. Вернадского в связи с со­стоянием его здоровья на юг для продолжения начатых им работ.

Вскоре после отъезда Вернадского Ольденбург через A. М. Горького обратился к В. И. Ленину с просьбой принять его для доклада о Комиссии по изучению есте­ственных производительных сил Академии наук и обсуж­дения вопроса о продолжении ее деятельности, начатой Вернадским.

Горький, присутствовавший при этой беседе, расска­зывал потом Ольденбургу, что, когда тот ушел, Влади­мир Ильич, кивнув на закрывшуюся за ним дверь, сказал:

— Вот профессора ясно понимают, что нам надо!

Предложение Академии наук ученых услуг Советской власти по исследованию естественных богатств страны обсуждалось на заседании Совета Народных Комиссаров 12 апреля 1918 года.

Совет Народных Комиссаров принял следующее по­становление:

«Пойти навстречу этому предложению, принципиаль­но признать необходимость финансирования соответствен­ных работ Академии и указать ей как особенно важную и неотложную задачу систематическое разрешение про­блем правильного распределения в стране промышленно­сти и наиболее рациональное использование ею хозяй­ственных сил».

Тогда же, в апреле месяце 1918 года, был сделан B. И. Лениным «Набросок плана научно-технических ра­бот», представлявший основные директивы Академии наук.

Насколько Владимир Ильич ценил представленные Академией наук материалы по изучению и обследованию естественных производительных сил, можно судить по его сноске к плану, в которой он указывает:

«Надо ускорить издание этих материалов изо всех сил, послать об этом бумажку и в Комиссариат народного просвещения, и в союз типографских рабочих, и в Комиссариат Труда» *.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 27, с. 288. 131

Крупнейшие проблемы, поставленные Лениным перед академией, явились той программой дальнейшей работы ее, выполняя которую Российская Академия наук пре­вратилась в Академию наук СССР.

Наука ищет пути всегда одним способом. Она разлагает сложную задачу на более про­стые, затем, оставляя в стороне сложные за­да­чи, разрешает более простые и то­гда толь­ко возвращается к остав­ленной сложной.

На первое время Вернадские поселились в Полтаве у Георгия Егоровича Старицкого, брата Натальи Его­ровны.

«Приехав в Полтаву в ноябре 1917 года, — вспоми­нает Владимир Иванович, — я застал там три прави­тельства: Центральная украинская рада, во главе кото­рой стоял профессор Голубович; правительство Донецкой рабочей республики и местный Совет рабочих и кресть­янских депутатов, в котором большую роль играли же­лезнодорожники и меньшевики».

Вскоре Центральная рада в Киеве была разогнана и во главе марионеточного украинского правительства был поставлен гетман Скоропадский. Связь с Киевом у обы­вателей Полтавы в то время не существовала. Полтава всегда была больше связана с Харьковом и Донбассом, чем с Киевом, и о разгоне рады здесь еще никто ничего не знал.

Полтаву немцы заняли как-то совершенно внезапно, почти без сопротивления. Немцы пробыли в городе не­сколько дней и пошли дальше.

В этой обстановке Вернадский получил письмо от Николая Прокофьевича Василенко. Он предлагал Вла­димиру Ивановичу как можно скорее приехать в Киев для организации широкой культурно-просветительной работы. При этом он указывал на возможность создания Украинской Академии наук.

Мысль об Украинской академии увлекла Вернадско­го, и в Киеве он легко сговорился с Василенко. Влади­мир Иванович поставил условием, что не будет прини­мать гражданства Украины, а в культурной работе на Украине будет участвовать в качестве делового экспер­та, как действительный член Российской Академии наук. Вернадский тогда был в Киеве, кажется, единственным человеком, практически знакомым с академическими учреждениями и порядками.

Владимиру Ивановичу пришлось председательство­вать в трех комиссиях. Он занимался вопросами высшей школы, составлением устава академии, изъятием библио­тек из помещичьих собраний, организацией Украинской центральной библиотеки. Комиссия по уставу закончила работу в октябре 1918 года. Вскоре состоялось первое общее собрание Украинской Академии наук.

Президентом академии общее собрание избрало Вер­надского.

Как и всюду, где он появлялся, Владимира Иванови­ча к этому времени уже окружали друзья. Простая вни­мательность к собеседнику, полная терпимость к чужим воззрениям и искреннее желание понять их, какая-то веселая деликатность в обращении и никогда не гасну­щая мысль в поднятых на вас через очки глазах необык­новенно влекли к нему людей. Все это не было вырабо­тано долгим опытом постоянных встреч и отношений, но естественно жило в Вернадском. Он всегда чувствовал себя средою, ощущающею мир, — отсюда шли внима­тельность к людям, вскинутый на собеседника поверх очков взгляд серо-голубых глаз. Владимир Иванович при­вык уже мыслить жизнь как единый процесс — отсюда общая снисхо­дительность и терпимость к чужим мне­ниям.

Когда Вернадский рассказывал о своем миропонима­нии, друзья становились учениками.

Физико-математическое отделение Украинской Ака­демии наук после доклада Вернадского приняло предло­женную им тематику экспериментальных работ и ассиг­новало средства на работу и оплату сотрудников.

В сущности, все это явилось началом биогеохимиче­ской лаборатории и экспериментальных работ по био­геохимии.

Общая задача сводилась к выяснению роли живого вещества в химии планеты, а стало быть, и в космиче­ской химии.

Частной же задачею Вернадский взял вопрос о крем­ниевых диатомовых водорослях, поставленный еще в конце прошедшего века англичанином Мереем. Мерей об­ратил внимание на то, что эти водоросли чрезвычайно распространены в океане, а количество растворенного в морской воде кремнезема очень ограниченно. Он пред­положил, что диатомовые водоросли берут нужный им кремнезем из взмученной в воде глины, разлагая ее као­линовое ядро.

По прежним своим работам у Ле Шателье Вернад­ский знал, что при разложении каолинового ядра выде­ляется тепло. Он предположил, что, разлагая каолиновое ядро, диато­мовые получают свободную энергию в виде тепла, которую и используют для жизни.

Молодой химик В. М. Науменко под руководством Вернадского поставил соответствующие опыты в лабо­ратории сахарозаводчиков. Вскоре, однако, он был убит в одну из ночных тревог. Такие тревоги отравляли жизнь в Киеве. Немецкие войска занимались грабежами, пре­следованием подозреваемых в большевизме, обысками и внезапными нападениями. По большей части напада­ющие даже оставались неопознанными: были ли то нем­цы или банды дезертиров — никто не знал. Науменко был одной из жертв такого ночного нападения.

Из поставленных Науменко с исключительной тща­тельностью опытов большая часть погибла. Колбы поло­пались от холода, но один из контрольных опытов со­хранился, и, продолжая с ним работу, другой помощник Вернадского довел дело до конца.

Диатомеи выращивались на подольском каолине. Проведенные эксперименты показали, что предположе­ние Вернадского полностью отвечало действительности. Результаты этих опытов докладывались Вернадским позднее в Парижской Академии наук после проверки их в биогеохимической лаборатории Академии наук Совет­ского Союза.

Первым выступлением Украинской Академии наук перед международной научной общественностью явилось сообщение Вернадского о присутствии в организмах мы­шей никеля. До опытов в Киеве считалось, что в живом веществе никеля нет.

Анализ мышей на никель проводила Ирина Дмитриевна Старынкевич. Она проделала отлично весьма труд­ный анализ, тем более трудный, что необычайно энер­гичная и смелая женщина дрожала от отвращения, за­кладывая мышей в автоклав.

— У вас идиосинкразия к живому веществу, — го­ворил ей Вернадский. — Но ото только сначала, потом не будете обращать внимания...

Однако она мечтала возвратиться к прерванной ра­боте по моноциту, начатой в Петрограде. Это была пер­вая ее работа после испытательного анализа, порученно­го ей Ненадкевичем.

Анализ животных и растений для установления ка­чественного и количественного нахождения химических элементов в организмах Вернадский производил, чтобы иметь данные, сравнимые с анализами минералов.

Таких данных почти не существовало, и с каждым новым экспериментом стали открываться интереснейшие факты.

Так, почвоведы считали, что растения берут из поч­вы пятнадцать элементов, а животные, питающиеся рас­тениями, получают те же элементы через усвоение рас­тительной пищи.

Геохимическое исследование растений, произведен­ное в Киеве под руководством Вернадского М. И. Бес­смертной, привело к предположению, что в почве име­ются все известные тогда 87 химических элементов.

Сотрудники Вернадского нашли постоянное присут­ствие в трех видах мха и в шестнадцати видах цветко­вых растений 26 элементов. Конечно, не во всех расте­ниях присутствуют все элементы, находящиеся в поч­вах, однако становилось несомненным, что там их зна­чительно больше, чем полагают почвоведы.

Кроме элементов, перечисляемых почвоведами, Вер­надский установил присутствие в растениях и живот­ных целого ряда редких элементов, как никель и ко­бальт.

Сотрудникам, работавшим тогда под непосредствен­ным и строгим руководством Вернадского, производимые опыты иногда казались бесплодными, а присутствие в организмах таких элементов, как кобальт, казалось чис­той случайностью, не имеющей никакого значения.

Вернадский исходил из убеждения, что случайностей в природе нет, и надеялся, что с накоплением новых и новых данных анализа будет постепенно выясняться и значение сверхмалых количеств элементов, входящих в состав организмов *.

* О значении кобальта в жизни организма можно судить хотя бы потому, что кобальт входит в состав витамина B₁₂.

Первые биогеохимические опыты, произведенные в неблагоприятной обстановке, оказались весьма серьезны­ми как по своему научному значению, так и по своему влиянию на сотрудников Владимира Ивановича. Для мно­гих из них общение с руководителем стало и школой и судьбою: геохимия приобрела в них терпеливых и пре­данных работников на всю жизнь.

В тяжелых условиях гражданской войны, меняющих­ся правительств, даже имея средства, работалось нелег­ко. Нормальная жизнь расстраивалась, деньги имелись, но лаборатории не отапливались; для опытов с живым веществом, несмотря на обещание санитарного управле­ния, не удалось получить килограмма вшей. Можно бы­ло бы опустить руки, но Вернадский не терял душевной твердости.

«Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь в пра­вильности моего курса!» — писал он Ферсману, и эта уверенность рождала силу сопротивления внешней среде.

Во втором полугодии 1918/19 учебного года Вернад­ский начал читать свой курс геохимии. Слушателями были не только студенты. Многие киевские ученые и университетские профессора интересовались идеями рус­ского ученого. Об этих идеях говорили все как о новом слове науки, как об откровении гениального ума. На лек­ции Вернадского являлся чуть ли не весь ученый мир Киева.

Среди молодых киевских профессоров был Борис Лео­нидович Личков, секретарь одной из комиссий, возглав­лявшихся Вернадским. Русский по происхождению, он прекрасно знал украинский язык и как украинский дея­тель попал в комиссию по высшей школе и по вопро­сам, касающимся ученых.

Лекции Вернадского превратили Личкова в его пре­даннейшего ученика. Он энергично взялся за организа­цию геологического кружка при университете. В этом кружке Вернадский впервые выступил с лекцией о жи­вом веществе.

«Странное, ненормальное впечатление производил Киев и Украина в то время, — вспоминает Владимир Иванович. — Киев был переполнен немецкими офицерами, которые расхаживали по Крещатику, сидели в ко­фейнях. Приходили немецкие газеты, которые давали неверное освещение тому, что делалось в это время у нас и в Западной Европе, но никаких других известий мы не имели. На юге, в Подолии, были австрийские войска. Внешне в Киеве казалось все благополучно. Не помню сейчас фамилии какого-то немецкого генерала, который объехал на автомобиле весь Крым и писал восторжен­ные статьи про «наш прекрасный Крым» в киевской не­мецкой газете. Мы, однако, чувствовали, что все окружа­ющее нас — декорум, а действительность — другая».

Так оно и было.

Вскоре стали доходить слухи о том, что на Украине идут крестьянские восстания, в Германии началась ре­волюция, к Киеву подходят советские войска.

Выйдя рано утром 5 февраля 1919 года, как всегда, на прогулку, Владимир Иванович увидел, что город за­нят какими-то войсками, по-видимому русскими. На во­просы «Кто они?» солдаты не отвечали. В тот же день они исчезли, и общее собрание академии, назначенное на этот день, состоялось в доме, хорошо знакомом Вер­надскому — в бывшей первой гимназии. На этом собрании решено было командировать А. Е. Крымского, как непре­менного секретаря, приветствовать подходившую к горо­ду Особую Украинскую Красную Армию.

Советские войска вошли в город с торжественной про­стотою и гордостью. Население радовалось приходу на­стоящей власти, наступлению настоящего порядка.

Весною в цветущий Киев с поручением от президи­ума Российской Академии наук явился Ферсман. Он по­благодарил Владимира Ивановича за представление его в академики, сообщил, что по новому порядку он избран академиком без предварительного адъюнктства, а затем заговорил о взятом им поручении.

— Пополнить академическую библиотеку украински­ми изданиями за последние годы и вообще установить взаимную связь обеих академий... Главное же, — доба­вил он, улыбаясь, — конечно, с вами повидаться, Владимир Иванович!

Он не потерял своей подвижности, добродушия и оживленности, став академиком, но похудел, хотя и уве­рял всегда, что полнеет от неправильного обмена ве­ществ, а вовсе не от излишней приверженности к гастро­номии.

— Что Ольденбург? Где Шаховской? Не слышали ли что-нибудь о Гревсе? Самойлове? Не вернулся ли из Си­бири Ненадкевич? — спрашивал Владимир Иванович.

Ферсман рассказывал о знакомых, о переезде прави­тельства в Москву, о Петрограде. Горький организовал Дом литераторов ц Дом ученых, где выдаются пайки, есть парикма­херская. Театры работают, как всегда, но трамваи из-за тесноты и давки недоступны для многих. Глазунов продолжает дирижировать, но, когда его ви­дишь в концертном зале, кажется, что фрак на нем с чужого плеча.

Первый раз за всю свою сознательную жизнь Вла­димир Иванович не поднялся в десять часов, слушая рассказчика. Но Ферсман сам вспомнил о времени и ушел.

Через несколько дней он сделал большой доклад об­щему собранию Украинской академии о научной работе в России.

Несмотря на тяжелые условия жизни и работы в Петрограде, Владимир Иванович хотел возвратиться в Петроград. Он оставался председателем любимейшего его детища — Комиссии по изучению естественных произво­дительных сил, во главе которой по необходимости те­перь стояли Н. С. Курнаков и А. Е. Ферсман. Предло­женный В. И. Лениным план работ академии более все­го относился к созданной Вернадским комиссии, и Вла­димир Иванович ревниво чувствовал, что он там нужнее, чем здесь.

Однако и созданная Украинской академией такая же комиссия избрала Владимира Ивановича своим предсе­дателем. Ферсман просил его пока оставаться в Киеве для координации работы обеих комиссий.

Осенью ряд украинских академиков во главе с Вер­надским должен был выехать в Ростов-на-Дону для об­суждения вопроса о положении Украинской академии, не имевшей средств для выплаты жалованья служащим и оплаты расходов.

Переговоры закончились, делегаты вернулись в Киев, но денежный перевод не приходил. Вернадский снова от­правился в Ростов-на-Дону. Возвращаться оттуда приш­лось через Новороссийск пароходом. В Ялте Владимир Иванович сошел с парохода, предвидя у себя сыпной тиф, валивший кругом людей.

Так оно и вышло.

Жена и дочь, вышедшие к пароходу повидаться с от­цом, отвезли его на дачу С. М. Бакуниной, племянницы Натальи Егоровны, где они жили в это время, Она настояла, чтобы Владимир Иванович остался у нее. Он уже не мог спорить, охваченный сотрясающим ознобом, и чувствовал только потребность в покое. Его уложили в постель, он благодарно улыбнулся Наталье Егоровне и потерял сознание.

Очнувшись, он увидел возле кровати невысокого, плотного человека, которого знал раньше, когда жил на этой же даче три года назад, но не успел ничего сказать. Это был доктор. Иногда он видел возле себя Наталью Егоровну с доктором, иногда Ниночку, и казалось, что доктор никогда не отходит от кровати.

Когда Владимир Иванович вернулся вдруг к полному сознанию, в комнате никого не было. В стекла двери, выходившей на террасу, било утреннее солнце, и теплый луч грел руку, лежавшую поверх одеяла. Он не узнал своей руки и, приблизив к лицу, стал рассматривать ее, припоминая, что было после парохода.

Когда вошла Наталья Егоровна, он уже все помнил и, смеясь от счастья выздоровления, сказал:

— А где же доктор, Наташенька, мне кажется, он не отходил от меня ни днем, ни ночью?

— Да оно почти так и было... — со странной пе­чалью ответила Наталья Егоровна.

Владимир Иванович пристально посмотрел во влаж­ные глаза жены и с неприятным предчувствием спросил:

— Где он?

И тогда, заплакав покорно и тихо, она ответила:

— Вчера похоронили!

Позднее, встав с постели, Владимир Иванович узнал, что также от сыпного тифа умер и провожавший его в Новороссийске профессор Евгений Николаевич Тру­бецкой.

Выздоровление тянулось всю зиму, и болезнь, может быть, оставила своп след на сердце. Однако в феврале Владимир Иванович мог уже принять предложение Тав­рического университета в Симферополе прочесть курс лекций по геохимии.

Особенный интерес представляла лекция Вернадско­го «О роли человека, его сознания и воли для жизни природы», прочитанная и на кооперативных курсах. Она говорит об усиливающемся внимании ученого к дея­тельности человека как геологического и химического фактора, что впоследствии вылилось в необыкновенное учение Вернадского о ноосфере, взволновавшее весь ученый мир Европы.

В начале учебного 1920/21 года Вернадского избра­ли ректором университета, но с прекращением граждан­ской войны уже в январе явилась, наконец, возможность вернуться в Киев или Петроград. Владимир Иванович выбрал Петроград. Тогда за ним и семьей Ольденбурга, находившейся в Крыму, академия прислала отдельный вагон.

Тогдашний народный комиссар здравоохранения Н. А. Семашко, бывший ученик Вернадского, распоря­дился прицепить вагон к санитарному поезду. Так Вер­надский добрался до Москвы. В окна вагона он видел новую, быстро перестраивающуюся на мир и отдых стра­ну. За своим столиком он записывал множество мыслей, а когда наступал вечер и стеариновые короткие свечи сгоняли людей в тесные кучки под фонарем, Владимир Иванович в овчинном полушубке, в солдатских ботинках и обмотках защитного цвета являлся читать очередную лекцию о производительных силах великой страны.

Путь от Симферополя до Москвы занял месяц.

В Москве Владимир Иванович провел несколько дней, остановившись у своих родных. Об этом пребывании в Москве интересно рассказывает старый ученик Вернад­ского Е. Е. Флинт:

«Однажды в 1921 году, когда я был ассистентом, ко мне в кабинет пришел мой старший препаратор А. Л. Ка­потов и сказал, что меня кто-то спрашивает. Вошел че­ловек в овчинном полупальто, в грубых солдатских бо­тинках и подвертках защитного цвета. Посмотрел я на его лицо и не поверил своим глазам — это был Влади­мир Иванович.

— Здравствуйте, Флинт, я пришел к вам как к един­ственному из оставшихся здесь моих учеников. Я при­ехал с Украины и не знаю, как примут меня в Москве.

Попросил я Владимира Ивановича сесть, и он очень кратко рассказал мне о том, как он добрался до Моск­вы. Время это было очень тяжелое, холодное и голод­ное. В кабинете у меня было около +4°. Поговорив не­много, Владимир Иванович спросил:

— Над чем вы работаете?

Что мог я ответить? Когда он вошел, у меня под тя­гой перегонялся денатурат для того, чтобы его легче было обменять на продовольствие. К счастью, на лабо­раторном столе под стеклянными колоколами находилось несколько кристаллизаторов с растворами редкоземель­ных нитратов. Показав их Владимиру Ивановичу, я сказал, что работал над кристаллизацией азотнокислых лан­тана, дидима, церия и празеодима. Владимир Иванович заинтересовался этой работой и стал расспрашивать о некоторых подробностях. На все его вопросы мне уда­лось ответить, так как с этой работой я возился уже до­вольно долго и кристаллизация шла очень трудно из-за большой растворимости указанных нитратов.

— Кто у вас теперь заведует музеем?

Я ответил, что Н. А. Смольянинов.

— Я слышал о Смольянинове, но никогда не видел его, — сказал Владимир Иванович.

Мы спустились в музей, и я их познакомил.

После того как Владимир Иванович уехал, Смольяни­нов рассказывал мне, что Владимир Иванович загонял его по музею, прося показать то тот, то другой образец, которые он прекрасно помнил».