Лев Гумилевский вернадский третье издание москва «молодая гвардия» 1988

Геохимия является неразрывной частью космической химии.

Небольшой стекольный завод, находившийся под Ле­нинградом, обратился в Академию наук с просьбой иссле­довать прилагаемый песок, идущий на производство стек­ла. Администрации завода собственными силами никак не удавалось найти причину, почему стекло, получаемое из этого песка, постоянно и неизменно оказывалось окра­шенным в зеленоватый цвет.

Килограмм песка в холщовом мешочке направили в минералогическую лабораторию академии. Константин Автономович Ненадкевич проделал всю гамму приемов анализа — от плавиковой кислоты до паяльной трубки — и убедился в том, что темно-зеленый осадок на дне про­бирки не что другое, как сернистый хром.

Результат анализа заинтересовал Ненадкевича. Он проверил по справочникам свою огромную память. Справочники на всех языках Европы подтвердили, что никто никогда и нигде сернистого хрома в природных условиях не обнаруживал, а приготовление его в лабора­торном порядке удавалось с трудом. В одном справочни­ке нашлось указание, что сернистый хром встречается в метеоритах.

— Как это понимать, Владимир Иванович? — спро­сил верный ученик у привлеченного на совещание учителя.

Осторожно высыпая на ладонь из холщового мешочка светлый, почти белый песок, Владимир Иванович спросил:

— Это, видимо, дюнный песок?

— Да, песок сестрорецких дюн, — подтвердил Ненад­кевич, не понимая, куда направилась мысль учителя. — Что из этого следует?

Отложив мешок и пересыпая с ладони на ладонь хо­лодный песок, Вернадский задумчиво сказал:

— Из этого следует, что дюнный песок очень чистый песок, атмосфера над ним не загрязнена, ветер переносит дюны с места на место, и таким образом он соби­рается с больших площадей... Я вижу в нем... — вдруг с некоторой долей резкости, свидетельствующей о каком-то решении, проговорил ученый, — я вижу в нем есте­ственный приемник падающей на нашу планету в тече­ние нескольких миллиардов лет космической пыли... Вот откуда взялся сернистый хром и зеленоватое стекло...

В тяжелой горстке песка, лежавшего на его ладони, Владимир Иванович на мгновение ощутил реальную, ма­териальную близость космоса. Он возвратил песок в хол­щовый мешочек почти с тем же самым грустным чув­ством, какое испытывал, бывало, в детстве, расставаясь с дядей после астрономических рассказов Максима Ев­графовича.

На этот раз широкая пологая каменная лестница, по которой медленно спускался из лаборатории Владимир Иванович, сослужила хорошую службу русской науке. Все мысли о том, что геохимия является неразрывной частью космической химии, в разное время, по разным случаям сознательно и бессознательно приходившие Вер­надскому, вдруг предстали ему в необыкновенной ясно­сти и стройности.

Мы непрерывно следим на тысячах станций, создан­ных за последние сто лет, за тепловой и световой энер­гией Солнца, изучаем влияние Солнца на магнитное поле Земли, накапливаем факты, сводим их в теории, двигаем­ся вперед с помощью обобщений.

Изучаются все больше и больше космические лучи, разлагающие и разбивающие атомы. Они идут к нам, ве­роятно, не из нашей даже Галактики, но, по-видимому, оказывают серьезное влияние на жизнь Земли.

Однако Земля связана с космическими телами и кос­мическими пространствами не только обменом разных форм энергии. Она теснейшим образом связана с ними материально. Обмен совершается в разнообразных фор­мах — в виде метеоритов, космической пыли, газообраз­ных тел, отдельных атомов. Но этот материальный обмен в отличие от энергетического взаимодействия остается совершенно вне систематического научного изучения. Между тем в космической химии вскрываются такие свойства химических элементов, которые отсутствуют на Земле и не проявляются в ее геохимии. В то же время геохимические процессы являются частью космических процессов, что и подтверждается происходящим в тече­ние нескольких миллиардов лет материально-энергетиче­ским обменом между космосом и нашей планетою.

Когда Владимир Иванович, спустившись с лестницы, вышел на улицу, статья «Об изучении космической пыли» была вполне готова в его уме. Она и появилась в журна­ле «Мироведение» в 1932 году.

Никогда не снижавшемуся высокому мышлению Вер­надского необыкновенным образом отвечал его широкий организаторский талант. Владимир Иванович в этой статье не только доказывал необходимость изучения кос­мической пыли, но тут же подробно указывал, как, где и кому можно было бы поручить сбор ее и с чего начи­нать дело.

Среди материальных тел, падающих на Землю из кос­мического пространства, непосредственному изучению до­ступны прежде всего метеориты и космическая пыль. Но метеориты падают неожиданно, часто остаются необ­наруженными, учет их возможен лишь при участии всего населения, которое, однако, должно быть подготовлено к таким наблюдениям.

Космическая же пыль падает непрерывно и, вероят­но, равномерно по всей планете. Она получается при па­дении метеоритов, рассыпающихся иногда в биосфере на мельчайшие куски, частью в пыль. Вернадский считал возможным падение целых облаков космической пыли, захваченных из космоса земным притяжением. Такие светящиеся облака наблюдались неоднократно, но так и оставались для науки «загадочными явлениями».

Вернадский предполагал даже, что и знаменитый тун­гусский метеорит, оставшийся ненайденным, является не чем иным, как проникновением в область земного притя­жения огромного облака космической пыли, шедшего с космической скоростью. Это свое предположение он осно­вывал на показаниях наблюдателей в Сибири и записях астрономов, отметивших 30 июня 1908 года присутствие в высокой атмосфере светящейся пыли. Позднее, правда, он допускал, что пыль появилась в результате взрыва ме­теорита при приближении к Земле, и предложил собрать образцы почв на месте падения метеоритной пыли, чтобы подвергнуть их химическому анализу *.

* Анализ почв с места падения метеорита подтвердил пред­положение Вернадского. Из почвенных образцов были извлече­ны микроскопические шарики никеля и железа, метеоритное происхождение которых не подлежит никакому сомнению.

Ближайшей задачей науки Вернадский ставил орга­низацию сбора и учета космической пыли. Он предлагал делать это на полярных станциях. Выработанную им ин­струкцию для сборщиков пыли Владимир Иванович на­правил О. Ю. Шмидту, возглавлявшему тогда научно-исследовательскую работу в Арктике.

Первый опыт оказался неудачным. С одной из поляр­ных станций Вернадскому прислали бутылку с талой во­дою согласно его инструкции. Но взяли бутылку из-под масла, не сообразив вымыть ее как следует, вероятно по­тому, что в инструкции это не было указано. Анализа на космическую пыль даже и не пытались производить при таком положении дела.

Владимиру Ивановичу пришлось слишком много бо­роться за внедрение научных идей, и от анекдотической неудачи на первых порах он не пришел в негодование. Он решил взять дело в свои руки и настоял на преобразовании метеоритного отдела Минералогического музея в метеоритную комиссию Академии наук. Председатель­ствование в комиссии он взял на себя, а работу комиссии начал с подготовки выставки метеоритов в отделении математических и естественных наук академии.

Ближайшим поводом для организации выставки был собранный Л. А. Куликом метеоритный дождь, выпавший 28 декабря 1933 года в Ивановской области. Представля­ли интерес и новые пополнения метеоритных коллекций музея, собранные за последние годы.

Выставка открылась 27 февраля 1938 года докладом Вернадского о проблемах метеоритики.

Современная метеоритика, по убеждению Вернадско­го, должна обратиться к возможно глубокому и точному изучению самого вещества метеоритов, к изучению харак­тера составляющих его атомов. Таким путем для объяс­нения явлений мироздания возможно пойти много глуб­же и дальше, чем исходя из небесной механики.

Вернадский неизменно утверждал, что как вещество космоса, так и идущие в нем химические процессы еди­ны. Более того, он видел единство и в миграции химиче­ских элементов.

Он исходил из твердого представления о том, что строе­ние космоса в целом определяется строением и харак­тером атомов. Поэтому задачу изучения космоса он пере­носил в область изучения строения атомов — распаде­ния форм и создания новых. В коллекции метеоритов, представленной на выставке, научная общественность по­лучала готовый материал для изучения.

В результате метеоритная комиссия была реорганизо­вана в метеоритный комитет Академии наук и начал из­даваться периодический сборник под названием «Метео­ритика». Это было единственное в мире специальное из­дание по проблемам метеоритики.

Через год Владимир Иванович поставил перед метео­ритным комитетом и другую, параллельную задачу — изучение космической пыли. Он был, как всегда, неуто­мим в преодолевании сопротивлений среды: казалось, что всякое сопротивление только возбуждает его энергию и организаторскую мысль.

В противоположность метеоритам не только в коллек­циях Академии наук, но и во всем Союзе не имелось ни одного образчика космической пыли. Между тем значе­ние космической пыли в астрономической картине мира бесконечно превышало значение метеоритов. Астро­номия к этому времени установила широчайшее распростране­ние космической пыли в мировом пространстве, где, по-видимому, пространственное господство и принадле­жит ей.

Перед массой космической пыли в мировом простран­стве отходят на второе место все звезды и туманности, не говоря уже о планетах, астероидах и метеоритах, ге­нетически связанных с космической пылью. Господствую­щее значение космической пыли в строении вселенной представлялось Вернадскому несомненным, и в изучении строения ее атомов он видел также путь к изучению не­доступных недр Земли.

Вернадский всегда подчеркивал, что нам известна в какой-то мере лишь самая верхняя пленка земной коры, на глубину шести-семи километров, хотя земная кора до­стигает толщины от десяти до шестидесяти километров. О ядре же Земли, образованном веществом высокой плотности, и о мантии, окружающей ядро, мы можем де­лать только предположения, быть может, далекие от истины. Космическая пыль могла бы, вероятно, несколь­ко приоткрыть тайны земных недр.

С докладом о необходимости систематического сбора и изучения космической пыли Вернадский выступил в ме­теоритном комитете всего лишь за несколько недель до начала второй мировой войны. И на этот раз доклад свой Владимир Иванович закончил целым рядом практических предложений: начать изучение морских осадков, просить ряд исследовательских институтов и станций организо­вать у себя сбор космической пыли, выработать инструк­цию для сборщиков, организовать сбор снега и в окрест­ностях Москвы для выделения из него пыли.

Но на этот раз принятые накануне войны решения комитета остались неосуществленными.

Глава XXXI

В ОГНЕ ГРОЗЫ И БУРИ

Я смотрю на все с точки зрения ноосферы и думаю, что в буре и грозе, в ужасе и страданиях сти­хийно родится новое, прекрасное будущее человечества.

Социальная отзывчивость повышается с возрастом, именно тогда, когда события менее всего нас лично ка­саются.

21 июня 1941 года Вернадские находились в «Узком».

Последние годы Владимир Иванович и Наталья Его­ровна часто и подолгу живали в этом академическом са­натории, в восемнадцати километрах от Москвы. То было чье-то старинное подмосковное имение с удобным бар­ским домом, с красивым заросшим парком, где можно одиноко бродить по аллеям и тропинкам, отдаваясь мыс­лям или предаваясь безвольной наблюдательности. Воз­вращаясь с прогулки, Владимир Иванович рассказывал жене о том, что он думал, или о том, какие цветы нача­ли распускаться, что за вредители появились на дубах, какие птицы прилетели с юга.

Была ли весна или лето, зима или осень, Владимир Иванович продолжал вести строгий, размеренный образ жизни, который был им заведен давным-давно. Он рано вставал и до завтрака успевал поработать. После завтра­ка он снова садился за работу и незадолго до обеда вы­ходил на прогулку, но нередко садился за свои занятия и после обеда.

Вернадские рано ложились спать. Никто никогда не видел их на сеансах кино или на вечерах самодеятель­ности, когда отдыхающие и больные дурачились, приду­мывая игры и шутки.

Как-то летом за один стол с Вернадским посадили но­вого гостя — Бориса Александровича Петрушевского, молодого геолога.

Администраторы санатория знали, что Владимир Ива­нович охотно говорит о науке, о том, что непосредственно к ней относится, но если разговор заходил о погоде, об опоздавших газетах, о новых фильмах для санаторного кино, Владимир Иванович замолкал, уходил в себя и как бы отсутствовал за столом. Тогда на выручку мужу при­ходила Наталья Егоровна, но и она поддерживала раз­говор недолго. Едва кончался обед или ужин, Вернад­ские поднимались и уходили к себе. Поэтому вопрос о со­седстве Вернадских по столу предварительно обсуждался. Выбор пал на молодого геолога, таким образом, не слу­чайно, но поверг его в смятение, когда ему сказали, с кем он должен будет в течение двух недель по нескольку раз в день встречаться и говорить.

Никто не представлял соседей друг другу, но если бы Петрушевский и не видывал никогда раньше Вернадско­го, он, встретив его впервые, подумал бы, что этот ста­рик не мог быть не кем иным, как Вернадским. Слегка начавший горбиться к восьмидесяти годам, с мягкими длинными седыми волосами, окружавшими лицо, с голу­быми, прозрачными глазами, смотревшими несколько рассеянно сквозь очки в тонкой золотой оправе, — он был весь чистота и благородство.

«К портрету, будь он написан с Владимира Ивано­вича в это время, — подумалось тогда Петрушевскому, — не потребовалось бы никакой подписи, чтобы смотрящий понял, что перед ним ученый, мыслитель и по-настояще­му хороший человек!»

Называя себя, Петрушевский напомнил Владимиру Ивановичу о том, что несколько лет назад он встречался с ним по делу. Владимир Иванович вспомнил и спросил:

— А над чем вы сейчас работаете?

Молодой ученый стал рассказывать об исследованиях степного Казахстана, в которых принимал участие, и увидел, что Владимир Иванович слушает его не из веж­ливости, а из интереса к самим исследованиям, отчасти еще из желания понять, что представляет собой новый знакомый. На мгновение у Бориса Александровича мелькнуло подозрение, что всемирно знаменитый ученый сознательно, по выработанной привычке, своим внимани­ем к молодому геологу стремится затушевать свое пре­восходство, огромное расстояние между ними. В не­сколько дней такое подозрение начисто рассеялось и по­казалось смешным.

Владимир Иванович всегда и всюду оставался самим собой, таким, каким устроила его природа.

«Вернадские были глубокие старики, оба слабые и больные, — вспоминает Петрушевский, — но ни разу я не услышал от них какой-либо жалобы на невниматель­ность со стороны обслуживающего персонала. Разумеет­ся, и обратно никогда не было ни малейшего недоволь­ства Вернадскими. Ни разу за две недели Владимир Ива­нович не закапризничал за столом, сказав, что этого он не любит, а то невкусно приготовлено... Тон его обраще­ния, с кем бы он ни разговаривал, неизменно был ров­ным, спокойным, доброжелательным. Все это бросалось в глаза тем резче, что далеко не все из академиков, жив­ших тогда в «Узком», вели себя, подобно Владимиру Ивановичу».

В «Узком» быть соседом по столу Вернадского мало кто не счел бы для себя наслаж­дением и честью, но да­валось это не каждому. Разговор не лился сам собой, как за другими столами. Темы для беседы с Вернадским приходилось выбирать, чуть ли не готовиться к ним. Разница эрудиции, опыта и возраста делала для собеседника недоступным многое из того, чем свободно владел Влади­мир Иванович.

Петрушевского Владимир Иванович спросил, над чем он работает здесь, в «Узком». Молодой ученый ответил, что он «здесь только отдыхает», и почувствовал себя провинив­шимся, хотя Владимир Иванович только умолк после такого ответа.

В трудное положение ставила собеседника и постоян­ная, необыкновенная сосредото­ченность Вернадского, Он всегда о чем-то думал, мысли поглощали его цели­ком — они всецело захватывали его ум. Он сидел рядом здесь же, немного опустив голову и глядя на стол или в сторону, а каждый понимал, что его нет, что он сам с собой и своей наукой. Прерывать, нарушать эту сосредо­точенность не всякий решался, да и не умел.

Петрушевский однажды был свидетелем, как сосредо­точенность Вернадского поставила его в забавное и вме­сте с тем трогательное положение. Как-то в гостиной, через которую проходили в столовую, устраивали перед ужином репетицию очередной шарады, разыгрываемой в лицах. Собралось много народу, и все шумели, смеялись. Двери в столовую открылись, давая знать время ужина, но в гостиной продолжались репетиция и смех.

Вскоре появились Вернадские. Они шли, как все­гда, — впереди Наталья Егоровна, а на два шага сза­ди — Владимир Иванович, с наклоненной головой, не за­мечающий ничего вокруг. Наталья Егоровна заинтересо­валась происходившим в гостиной и села на ближайший стул у стены. Владимир Иванович молча прошел в сто­ловую, но через минуту вышел оттуда с растерянным и удивленным лицом: он потерял Наталью Егоровну! За­нятый своими мыслями, он не заметил, как Наталья Его­ровна осталась в гостиной, и, лишь увидев себя за столом в одиночестве, понял, что произошло что-то непонятное.

Всем, заметившим это маленькое происшествие, стало смешно и нежно. Они окружили удивительных стариков, ласково и почтительно подшучивая над Владимиром Ива­новичем, а он улыбался рассеянно и говорил:

— Да вот, знаете, не заметил!

И вот этому сосредоточенному, голубоглазому стари­ку, полному мыслей и внутренней духовной красоты, суждено было пережить вскоре простое человеческое го­ре. В начале июля Наталья Егоровна зацепилась в кори­доре за ковер, упала и сломала ногу. Владимира Ивановича мучил страх за невозможность полного излечения, и, пока этот страх не прошел, все мысли его сосредото­чились только на Наталье Егоровне.

То было последнее предвоенное лето. Гитлеровские войска оккупировали Францию. Фашистские самолеты беспрерывно бомбардировали Англию, Польша не суще­ствовала. Все это постоянно обсуждалось за столами и в гостиной. Сосед Вернадского решился, наконец, спросить:

— А как вы думаете, Владимир Иванович? Чем кон­чится война?

Владимир Иванович коротко ответил:

— Немцы ее проиграют. Они не могут не проиграть!

Первые сообщения о нападении Германии на Советский Союз поразили Владимира Ивановича, но не вне­запностью и вероломством: он, как историк, хорошо знал цену договорам и соглашениям. Его потрясла бессмыс­ленность страданий, жестокости и горя, обрушенных фа­шизмом на человечество. Немыслимость победы Герма­нии ему представлялась очевидной.

«Немцы пытаются силой создать насильственный по­ворот хода истории, но я считаю их положение безнадеж­ным», — писал он в одном письме и пояснял в другом! «Это не оптимизм, а эмпирический вывод!»

Человек науки, он сохранял свою прекрасную уверен­ность в победе до конца именно потому, что уверенность его являлась эмпирическим выводом, научным фактом.

Не поколебала эту уверенность и начавшаяся уже в июле подготовка к эвакуации Москвы. Старейших акаде­миков решено было направить в Казахстан, в Боровое, где имелись санатории и лечебные учреждения. Вернад­ские решили ехать. Владимир Иванович собирался спо­койно, назначив себе программу работ в эвакуации.

«Я решил ехать и заниматься, — пишет он в днев­нике, — проблемами биогеохимии, и хроникой своей жиз­ни, и историей своих идей и действий — материал для ав­тобиографии, которую, конечно, написать не смогу...»

Накануне отъезда Владимир Иванович выступил на радиомитинге, организованном Всесоюзным обществом культурной связи с заграницей. На станцию Боровов приехали поздно вечером, ночевали в вагоне, всю ночь разговаривая о бомбардировке Москвы. На другой день в сопровождении директора курорта поехали на автомоби­лях в санаторий мучительной дорогой, размытой дождя­ми. Всю дорогу непрерывно кричали измученные толчка­ми дети, и до места добрались только к вечеру.

В этот вечер Вернадских с Прасковьей Кирилловной разместили в одной комнате. Там было очень тесно и неудобно, но никто не жаловался, и все продолжали го­ворить о налетах на Москву.

Затем Вернадским предложили поместиться не в главном корпусе, а в отдельном небольшом домике, так что жизнь вдруг устроилась.

Владимир Иванович был очарован природой Борового в стал дважды в день выходить на прогулки. Северный берег Борового озера, примыкающий к подошве гор Кок­че-Тау, среди которых находился поселок, представляет разрушенные глыбы гранитов. Разумеется, Владимира Ивановича интересовала не только живописность гранит­ных нагромождений, но и их минералогическое содержа­ние. В щелях между обломками скал гнездились березы, Кусты ивы, малины. Возвращаясь с прогулки, Владимир Иванович приносил цветы, которые рассматривал подол­гу как натуралист. Купленных цветов он не любил, счи­тая напрасной и ненужной такую трату денег.

Работал он главным образом над своими воспомина­ниями, которым предпосылал составление хронологии со­бытий. Эту работу он связывал с приближающимся уходом из жизни, о чем ему напоминало ухудшающееся зрение, Возрастающая слабость сердца и необходимость пользо­ваться услугами близких людей.

В декабре 1942 года он писал в своем дневнике:

«Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Рас­падение на атомы и молекулы».

Ощущение единства всего человечества помогало ему спокойно ждать неизбежного личного конца и очевидной для него вечности жизни. Но ушел из жизни первым не он, а Наталья Егоровна. Она заболела неожиданно и страшно — непроходимость кишечника — и через день, 3 февраля 1943 года, умерла, и пока находилась в созна­нии, беспокоилась только о Владимире Ивановиче. Гово­рила она с трудом, почти шепотом, упрашивая Владими­ра Ивано­вича спать в другой комнате. Он послушался, и тогда она шептала Прасковье Кирилловне:

— Накиньте на него пальто, Прасковья Кирилловна, там холодно!

Наталью Егоровну похоронили в Боровом. Окружаю­щим казалось, что Владимир Иванович не справится с горем. Но на следующее утро, как обычно, только немно­го попозже, он позвал Шаховскую и сказал тихо:

— Милая Аня, давайте продолжать работу.

Анна Дмитриевна молча кивнула головою и уселась за машинку.

Пустоту, образовавшуюся со смертью Натальи Его­ровны, заполняли наука и все возраставшая социальная отзывчивость. Владимир Иванович часто говорил, что он счастлив своим положением потому, что может помогать другим. Каждый месяц он составлял списки близких и чужих, кому послать денег. Теперь эти списки увеличи­вались, а Прасковье Кирил­ловне все чаще и чаще при­ходилось на исходе месяца занимать денег на хозяйство.

События войны, жестокость и жертвы, залитый кровью фронт не выходили у него из головы.

Владимир Иванович следит по карте за ходом воен­ных действий. И среди общих бедствий и в личном горе Владимир Иванович находит поддержку в своем научном откровении.

«Благодаря понятию о ноосфере я смотрю в будущее чрезвычайно оптимистично, — повторяет он Флоренско­му. — Немцы предприняли противоестественный ход в своих идейных построениях, а так как человеческая история не есть что-нибудь случайное и теснейшим обра­зом связана с историей биосферы, их будущее неизбежно приведет их к упадку, из которого им нелегко будет вы­карабкаться!»

Совпадение эмпирических обобщений и научных вы­водов Вернадского с основными положениями историче­ского материализма и марксистско-ленинской теории не случайны.

В. И. Ленин гениально предвидел еще на заре Вели­кой Октябрьской социалистической революции, что «...ин­женер придет к признанию коммунизма не так, как пришел подпольщик-пропагандист, литератор, а через данные своей науки, что по-своему придет к признанию коммунизма агроном, по-своему лесовод и т. д.» *.

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 120—121.

В письме к Карлу Штейнмецу Владимир Ильич писал:

«Во всех странах мира растет — медленнее, чем того следует желать, но неудержимо и неуклонно растет чис­ло представителей науки, техники, искусства, которые убеждаются в необходимости замены капитализма иным общественно-экономическим строем и которых «страш­ные трудности» («terrible difficulties») борьбы Советской России против всего капита­листического мира не отталкивают, не отпугивают, а, напротив, приводят к сознанию неизбеж­ности борьбы и необходимости принять в ней по­сильное участье, помогая новому — осилить старое».

Неизбежность признания коммунизма и марксизма через данные своей науки, «по-своему» прохо­дит красной нитью через всю жизнь Вернадского, как и многих других выдающихся советских ученых его вре­мени.

Предвидение В. И. Ленина о том, что не как-нибудь, а именно через свою профессию, каждый своим путем придут к коммунизму ученые, инженеры, техники, нача­ло оправдываться уже с первых дней Советской власти. Опубликованные в конце жизни Вернадского «Несколько слов о ноосфере» являются данными его науки, и они приводят ученого к твердому убеждению:

— Можно смотреть на наше будущее уверенно. Оно в наших руках. Мы его не выпустим!

В устах Вернадского такие слова звучат грозно и сильно, как набат.