Литература : Мемуары : Кариус О. "Тигры" в грязи Кариус Отто

Подходящая для танка местность, где целая рота могла бы действовать,

как боевое подразделение, попадалась редко в бездорожных районах севера.

Из-за этого нам часто приходилось подменять собой пропавшее оборонительное

вооружение.

"Дух бронетанковых войск есть дух кавалерии", -- говорил

один из бывших командиров роты. Он, как и многие танковые офицеры, пришел в

танковые войска из кавалерии. Это сравнение очень верное и показывает,

насколько действия в танках требуют пространства для маневра, которого

никогда не было на упомянутом участке. Только атакуя и контратакуя, мы были

в состоянии полностью использовать нашу маневренность и дальнобойность нашей

88-мм пушки. В северном секторе, где русские всегда нас избегали, мы могли

лишь изредка нанести им серьезный урон. Но без нашего присутствия участок на

Нарве вообще невозможно было бы удержать. Мы приложили все усилия для того,

чтобы преодолеть трудности, связанные с условиями местности, и в процессе

этого приблизились к пределу человеческих возможностей. Даже если мы часто

ругались по поводу прозябания в болотистой местности, мы были горды, что

пехота верила в нас и была в общем и целом нами довольна. [166]

Заключительная "операция Штрахвица" была нашей прощальной

гастролью на нарвском участке. Мы сосредоточились на нашей танковой базе в

Силламяэ. Большинство танков находились в ремонте и должны были быть

осмотрены в условиях мастерской. К счастью, русским, похоже, тоже требовался

некоторый отдых, и в последующие несколько недель крупных сражений не было.

Рыцарский крест в госпитале

апреля рота получила приказ следовать за нашим батальоном в район Плескау.

Плескау находится на пересечении дорог по магистрали Ленинград --

Дюнабург. Город расположен непосредственно к югу от озера Плескау

(Псковского озера), которое тянется на север к озеру Пейпус. Из Силламяэ мы

отправились на запад к своей базе снабжения. Даже без прямого вмешательства

противника танк доставляет немалую головную боль. Наступил мерзкий период

дождей и грязи, и даже дорога была едва проходима. Колесный транспорт утопал

по оси в грязи, и мы опасались, что наши танки увязнут по самый корпус. У

каждого "тигра" были на буксире один-два грузовика. Грузовики не

могли двигаться вперед своим ходом. Грязь забивалась спереди в радиаторы.

Если буксирный трос был достаточно прочен, он вытягивал переднюю ось

грузовика вместе с колесами. Когда мы, наконец, прибыли на железнодорожную

станцию, большинство машин можно было отдавать в ремонт. Большую их часть

пришлось втягивать на буксире на грузовые платформы.

Мы предвкушали поездку на поезде. Мы могли вытянуться на соломе в

вагонах для личного состава и, наконец, безмятежно поспать впервые за долгое

время. Мы не предвидели никаких подъемов по тревоге во время поездки,

поэтому воспользовались представившейся нам благоприятной возможностью,

поскольку никто не знал, что ожидало нас в районе Плескау! Я, конечно, [167]

взял с собой нашу ротную собаку Хассо. Но когда проснулся на остановке, пес

исчез. Судя по сообщениям солдат, он выпрыгнул из двигавшегося поезда, может

быть, чтобы принести что-нибудь, выброшенное кем-то. Так что я потерял

хорошего друга, по которому сильно скучал, даже несмотря на то, что он был

четвероногим другом.

Батальон зарезервировал для нас деревню, где, как предполагалось, мы

расквартируемся. Судя по всему, предполагалось, что мы насладимся

несколькими неделями покоя. Я не осознавал этого до тех пор, пока новый

командир майор Шванер не посетил меня вскоре после нашего прибытия. В то

время мы его еще не знали. Он попросил меня составить график учений на

следующие четыре недели. Это поручение не слишком понравилось. Я считал, что

людям нужно было восстановить силы после долгих, трудных операций.

Естественно, даже на отдыхе в тылу в [168] течение дня нужно было выполнять

предписываемые обязанности. Но у меня не хватало терпения слушать инструкции

по артиллерийской стрельбе и им подобную чепуху, особенно когда среди нас не

было зеленых новичков.

Поразительно, но отдых не пошел мне на пользу. Я убедился, что даже при

самых благих намерениях есть пределы физическим возможностям человека. У

меня начались приступы астмы, которые вскоре стали настолько жестокими, что

приходилось останавливаться через каждый шаг. Батальонный врач доктор Шенбек

ухаживал за мной. Мне был предписан постельный режим, не разрешено ни

курить, ни употреблять алкоголь. Тот факт, что у меня и у самого

отсутствовали оба эти желания, говорил, насколько плох я был. Но через

неделю я достаточно поправился, для того чтобы снова выполнять задания по

разведке подъездов к фронту. Мы должны были осматривать дороги и мосты в

своем новом районе за линией фронта. Мы также должны были устанавливать

контакты с войсками на их позициях, с тем чтобы освоиться с окружением на

случай, если нам придется тут действовать.

За операции на нарвском участке 4 мая я был награжден Рыцарским

крестом. В роте говорили, что я заболел исключительно из желания

отстраниться от формирования батальона, которое планировалось на меня

возложить. Так что награду мне принесли туда, где я остановился на постой.

Ребята пили за мое здоровье, в то время как командир следил, чтобы я не

употреблял вместе со всеми алкоголя. Все радовались вместе со мной. Товарищи

знали, что я буду с ними, когда мы отправимся на нашу следующую операцию.

Новые офицеры, лейтенанты Нинштедт и Эйхорн, прибыли через несколько

дней, чтобы сменить меня. Состояние моего здоровья к тому времени заметно

улучшилось. Принимая во внимание, что на этом участке фронта обстановка была

спокойной, мне предоставили четырехнедельный отпуск по болезни. Однако, как

известно, цыплят по осени считают. Я едва только пять дней побыл дома, когда

меня телеграммой вызвали обратно в часть. Фронтовик всегда должен быть готов

к таким неожиданностям. В [169] военное время обычно только солдаты на

оккупированных территориях могли насладиться непрерывным отпуском, даже если

они уже достаточно наотдыхались во время "боевых действий" там.

Создается впечатление, что эти привилегированные солдаты больше всех сетуют

о "несчастной армии" и "ужасной войне". Среди них

находятся и такие, кто несправедлив по отношению к доблестным немецким

солдатам и безвольно поддерживает сознательно генерируемую из других стран

ненависть.

В Риге, на обратном пути на фронт, я встретил лейтенанта Шюрера из 3-й

роты. Он получил такую же, как я, телеграмму. Он ругался на чем свет стоит

и, вероятно, даже не заметил, насколько я был рад попутчику в поездке. Это

сделало неожиданный отъезд из дому не таким тяжелым. Когда мы оба прибыли в

пункт назначения и спросили о наших частях, узнали, что они уже куда-то

передислоцировались. Тогда мы отыскали гауптмана Шмидта, командира батальона

самоходных орудий, которого оба хорошо знали. Он пообещал предоставить в

наше распоряжение автомобиль с шофером, который довезет нас до наших частей.

Однако пока он хотел устроить с нами застолье, так что мы смогли

приглушить свою печаль по поводу укороченного отпуска. Пирушка была

настолько разудалой, что мы даже не помнили, как уезжали. Мы не пришли в

себя до тех пор, пока не остановились перед батальонным командным пунктом.

Вместо атаки противника, как мы предполагали, нас ожидала там еще одна

вечеринка. Шюрер был произведен в обер-лейтенанты. Так что у нас было много

причин для того, чтобы поумерить свой гнев. Товарищи отозвали нас из

отпуска, в то время как нам не предстояло никакой операции, которая могла бы

потребовать нашего присутствия.

На следующий день я поехал в роту. Она была расквартирована в деревне,

расположенной на приличном расстоянии. Сначала старшина совсем меня не

узнал. Он уже собирался приветствовать меня согласно уставу, [170] приняв за

нового офицера, переведенного в роту. Ошибка вскоре была исправлена. Радуясь

встрече, мы обменялись горячими рукопожатиями. Следует отметить, что я взял

с собой из отпуска новую, "в полном соответствии с уставом"

тыловую пилотку. Она заметно изменила мою обычную внешность. До этого я

всегда носил такой головной убор, который никак не отражал требования

устава. Его прислала мне мать, когда я был произведен в лейтенанты. С того

времени пилотка совершенно выцвела, став скорее серой, чем черной, уже не

было ни кокарды, ни "орла" над ней, но она хорошо сидела у меня на

голове. Эта пилотка всегда была больным вопросом у моих батальонных и ротных

командиров. Однако, несмотря на многочисленные требования, я никак не мог с

ней расстаться. Она всегда отлично мне служила и была так удобна, что

головные телефоны меня не беспокоили. Даже в непогоду, при сильном ветре, я

не боялся ее потерять. Это был новый полевой головной убор, но я носил его

только в тыловых районах. Как только я надел свою старую "боевую

пилотку", мои подчиненные поняли, в чем дело. Первый увидевший меня

часовой тут же поднял все экипажи. Он точно знал, что вскоре произойдет

нечто особенное.

У меня была возможность в свою первую ночь уложить свою

"официальную пилотку" обратно в чемодан. Это произошло потому, что

русские прорвались через Остров, южнее Плескау. Я мог бы быть им благодарен

за то, что они подождали моего возвращения. Мы двинулись в ранние утренние

часы. Мы достигли автодороги Роззиттен (Резекне. -- Пер. ) --

Плескау и приблизились к району своих боевых действий. Русские с востока

прорвались к автомагистрали и контролировали ее. Мы должны были своей

контратакой немедленно отбросить их назад.

Мы прибыли на командный пункт пехоты ровно за 15 минут до начала атаки.

Как всегда во время нашего движения, я сидел снаружи башни со стрелком. Я

был слева, рядом с пушкой. Устроившись таким образом, мы могли лучше видеть

в темноте и помогать водителю. Вероятно, я стал клевать носом и вдруг

потерял [171] равновесие, перелетел через люк водителя и упал на дорогу. И

снова мне сопутствовала удача. Мой водитель Бареш отреагировал с быстротой

молнии и затормозил до того, как на меня наехала гусеница. Если бы не его

прекрасная реакция, я погиб бы далеко не героической смертью. К сожалению,

посыльному повезло меньше, чем мне. Он переходил дорогу перед танком,

потерял равновесие из-за рытвины, попал под гусеницы и погиб.

Наш новый командир майор Шванер участвовал в своей первой операции со

всем батальоном. Он гордился, что собрал вместе все свои роты, и отправился

на командный пункт полка, чтобы обсудить операцию. Со Шванером было так же

просто общаться, как с незабвенным Йеде. Я объяснил, что было невозможно

начинать атаку в 8 утра, и я настаивал на том, чтобы перенести время атаки

хотя бы на 9 часов. Шванер придерживался другого мнения. Он вскоре вернулся

с командного пункта, и, несмотря на мои опасения, нам пришлось двигаться

немедленно. Таким образом, операция была обречена на провал с самого начала.

Взаимодействие между командирами было на втором плане. Однако было важно,

чтобы танкистам была предоставлена возможность установить контакт с

командирами пехотных подразделений. Они должны были одобрить меры,

необходимые для взаимодействия с нами. Для этого не оставалось времени, и

последствия не заставили себя ждать. После небольшого отрезка пути пехота

спешилась, и ее уже не было видно. Не имевшие опыта солдаты шли кучно, как

виноградные гроздья, за танками и рядом с ними. Это спровоцировало огонь

тяжелой артиллерии русских, и пехота понесла тяжелые потери. Те, кто не был

ранен, бросались на землю слева и справа. Естественно, под сильным огнем ни

один из них не осмеливался подняться. Это был полный провал. Никто из нас не

знал ни одного из офицеров, и никто не знал, кто кому подчиняется. Не было

никакой пользы от того, что мы достигли цели со своими танками. С

наступлением темноты нам пришлось оставить позицию, потому что у нас не было

возможности очистить от русских траншеи и занять их самим. Иваны [172]

прекрасно это понимали и не собирались уходить. Они оставались в своих

землянках перед нами, чувствуя себя в полной безопасности.

Возвышенность, с которой наши были сброшены, называлась довольно просто

-- "еврейский нос". Читателям, заподозрившим недоброе, не

стоит набрасываться на такое название, оно не имеет ничего общего с

антисемитизмом, просто позволяет описать форму возвышенности при помощи

хорошо понятного всем выражения.

"Еврейский нос" был укреплен таким образом, что для меня

продолжает оставаться загадкой, как его могли потерять. Русские взяли его во

время ночного рейда. То, что он перешел в их руки, можно объяснить только

беспечностью наших солдат, которые чувствовали себя в безопасности и не были

настороже.

Гряда холмов круто вздымалась вверх. Кратчайший путь к ним лежал через

узкую теснину, пожалуй, метров 50 длиной. Пройти в ней мог только один

"тигр". Слева и справа от теснины располагались системы траншей,

устроенные в виде террас вдоль склона до самого гребня. Траншеи, которые

связывали друг с другом бункеры, были вырыты в холме и, должно быть,

полностью защищены от огня прямой наводкой. У русских был обратный фронт в

этой оборонительной системе. В нашем распоряжении имелась подробная карта

фортификаций, так что мы знали расположение каждого бункера и каждой

траншеи. Я с ротой должен был осуществить фронтальную атаку. В то же время

остальная часть батальона, почти в полном численном составе после отдыха и

доукомплектования, должна была выдвинуться вправо от нас на гряде холмов,

которая вела к "еврейскому носу". Это означало бы сосредоточение

там всего батальона, танк за танком, что стало бы легкой добычей для русской

артиллерии и давало еще одну возможность вывести из строя батальон вместе с

его командиром. Он уже не благоволил ко мне из-за возражений о времени

начала атаки. Я сказал, что считаю абсурдом атаковать такую мелкую цель всем

батальоном. Для подобной операции вполне хватило бы и роты. Если бы мне

позволено было решать, то я [173] взял бы с собой четыре танка, а еще четыре

выдвинулись бы вдоль линии холмов так, чтобы при худшем развитии событий

могло быть потеряно не более восьми танков. Если эти восемь танков не смогли

бы выполнить задачу, то не смог бы и весь батальон, потому что машины

загораживали бы друг другу сектор обстрела. Мои аргументы, однако, приняты

не были. В соответствии с выводами, сделанными с использованием макетов в

ящике с песком, следовало задействовать весь батальон. К сожалению, я ничего

не мог изменить. Однако всегда было спокойнее, когда в резерве оставалось

несколько машин, которые могли бы вытащить другие...

Я быстро вырвался вперед и достиг теснины раньше всех. У нас было не

самое лучшее настроение, когда мы пробирались туда. Русские могли сбрасывать

на нас из траншей и с верхнего края теснины кумулятивные заряды, прилагая к

этому совсем небольшие усилия. Каждому из нас приходилось контролировать

остальных, чтобы избежать большой толчеи. Однако мы прибыли к гребню без

проблем. Два танка повернули налево у подножия "еврейского носа".

Они последовали по дороге, пролегавшей по диагонали по склону к гребню, и

достигли края лесного пятачка, на другом конце которого мы располагались. Но

стоило мне только высунуть нос из-за гребня, как мимо меня пролетел

приличного размера снаряд. Это заставило благоразумно оставаться на обратной

стороне гребня. Позднее я обнаружил, что русские установили самоходные

орудия и артиллерию перед дальней стороной склона. Они полностью

господствовали на гребне. Любое продвижение вперед было самоубийственным.

Кроме того, мы достигли своих прежних позиций. Их нужно было только занять.

Однако наша пехота была за километры в тылу от нас и, кажется, спала. Во

всяком случае, за весь остаток дня я не видел ни единого пехотинца.

Тем временем главные силы батальона подошли к нам справа. Несмотря на

то что я поддерживал радиосвязь с батальонным командиром, он угодил

противотанковым снарядом между верхней передней наклонной броневой плитой и

башней моей машины. Снаряд сбил нам темп [174] движения. Попади он чуть

левее, наверное, никто из нас даже и пикнуть бы не успел. К счастью, он,

наконец, узнал нас, и дело окончилось одним ударом. Он просто не мог взять в

толк, как я успел так быстро добраться до цели.

Лейтенант Науманн, новый человек в батальоне, который в первый раз шел

в бой, на большой скорости ехал впереди боевой группы справа. Он стоял

высунувшись из башни по самую пряжку ремня. Такая бравада не имеет ничего

общего с храбростью. Самоубийственное безумие. Жизнь всего экипажа также

была безответственно поставлена на кон. Я немедленно переключился на частоту

его роты и стал непрестанно передавать, чтобы он ехал медленнее и был более

осторожен. Когда и это не помогло, я сообщил ему точное расстояние, которое

оставалось проехать до того момента, когда русские его увидят и подобьют. В

конце концов, мне было видно все, и я знал, насколько далеко вперед мы могли

безбоязненно проехать.

Но Науманн не слышал или не хотел меня слышать. Он доехал до того

места, которое я обозначил, и сразу же получил сокрушающий прямой удар. Его

танк на некоторое время пропал из виду. Его экипаж стал единственным в нашем

батальоне, отмеченным как пропавший без вести; никто из находившихся в танке

не вернулся. Ни один из нас не приближался к "тигру", потому что

он был в эпицентре чрезвычайно интенсивного огня противника. Как мог

командир так безрассудно пожертвовать своим экипажем! Сколько ни думал, так

и не смог понять действий этого молодого товарища по оружию.

Недавно 3-я рота получила нового командира, гауптмана Леонара. Нам

повезло, потому что Леонар был таким человеком, которого каждый хотел бы

видеть своим ротным командиром. Я чрезвычайно ему благодарен. Он всегда

помогал мне, "маленькому лейтенанту", когда я хотел убедить

командира в чем-либо, что было необходимо для роты.

И вот мы уже были на гребне холма, ожидая нашей пехоты. На самом деле

ожидали только оптимисты, потому что пехота обычно не шла вслед. Если мы

хотели, [175] чтобы она шла с нами, то брали ее с собой во время

наступления. Во всяком случае, среди пехотинцев было столько раненых, что у

них не хватило сил, чтобы удерживать позицию в течение ночи. Русские вели

огонь со все возрастающей интенсивностью и точностью -- вероятно, их

наблюдатели сидели в окопах позади нас с левой стороны. Они и не помышляли

сдаваться в плен. Что нам было с ними делать?

Так что мы теряли один танк за другим, особенно в группе справа,

которая находилась в еще более неблагоприятной позиции, чем мы. Фон Везели,

который все время был нашим соседом справа, на дальнем краю маленького

лесного пятачка, вскоре сообщил, что противотанковая пушка повредила башню

его машины и она потеряла боеспособность.

Фон Везели выдвигался, чтобы вступить в бой с противником и дать нам

короткую передышку. Однако русские были точны и даже не дали ему произвести

выстрел. Он только высунул нос из-за гребня, как услышал донесение о том,

что бьет орудие. После того как четыре танка соседней справа группы, один

мой и танк Везели были выведены из строя, командир отошел с оставшимися

своими "тиграми", чтобы захватить пехоту. Я должен был удерживать

гребень столько, сколько понадобится.

Днем мы еще могли это сделать, даже видя, что русские постоянно

наращивают силы и начинают беспокоить наши тылы. У нас не было бы ни единого

шанса ночью. С наступлением темноты и не ожидая инструкций решил отойти по

теснине. Ни один здравомыслящий человек не потребовал бы, чтобы я оставался

там на ночь всего с тремя боеспособными танками или попытался бы пробраться

назад по теснине в полной темноте. Мы прошли этот опасный район без

происшествий, а по пути подобрали экипаж лейтенанта Эйхорна. Его машина не

заводилась, и никто не обратил на это внимания. Это означало, что еще один

"тигр" оставался на открытой местности, что было поистине

печальным финалом наших усилий.

Прибыв на исходную позицию, я обнаружил, что ни у кого из пехотинцев не

возникало мысли двигаться вперед [176] в ту ночь. Так что я был вполне

доволен своим решением не оставаться там дольше. Майор Шванер не выдвинул

никаких возражений и, наверное, понял, что я был прав, когда выражал

недовольство и ворчал утром. Каждому приходится платить высокую цену за

приобретение опыта.

В ранние утренние часы следующего дня мы доставили нашу пехоту на

расстояние в половину пути от "еврейского носа". Солдаты

образовали там стрелковую цепь и могли без проблем занять старые позиции.

Местность была довольно ровная, но местами поросшая лесом, что давало

неплохую возможность оставаться незамеченными.

Налево от дороги, ведущей к "еврейскому носу", на расстоянии

около 800 метров находилась гряда холмов, которая пролегала параллельно по

отношению к нам. Там атаковали русские. В бинокль мне было видно, что шел

рукопашный бой, и я не мешкая открыл по противнику фланговый огонь. Это

немного помогло нашим ребятам.

Цепи русских скатились в лощину напротив и влево от нас. Они были

примерно в километре от нас, и их хорошо было видно сверху. Русские

двигались настолько неосмотрительно, что нам пришлось сделать несколько

выстрелов, чтобы заставить их быть более осторожными. Их дерзость часто

просто поражала. Среди бела дня они выезжали со своими тягачами,

артиллерийскими орудиями и автоприцепами с боеприпасами на открытые места

переднего склона, как будто нас вовсе не существовало! Мы дали им спуститься

достаточно далеко вниз, так, чтобы они не могли быстро исчезнуть за гребнем,

а затем обстреляли их. Расстояние было слишком большим для точного

попадания, и водители успели спастись, прежде чем мы сожгли их транспорт и

тракторы.

Русские поняли, что мы перебазировались, и воздержались от атаки в тот

день. Было ясно, что они собирались укреплять свои позиции на

"еврейском носе". Они, конечно, могли предполагать, что мы атакуем

во второй раз. В конечном счете захват этих "фортификаций" был для

нас абсолютно необходим. В противном случае [177] полосу обороны слева и

справа от нас удержать было невозможно. Возвышенность, которую мы потеряли,

была абсолютно господствующей над местностью, и ее следовало отбить во что

бы то ни стало.
Германских истребителей не видно
Пехотные подкрепления прибыли на следующую ночь. Используя точные

чертежи нашей "крепости", я подробнейшим образом обсудил с