Литература : Мемуары : Кариус О. "Тигры" в грязи Кариус Отто

нас автоматы.

К счастью, русские все еще опасались, что мне взбредет в голову

стрелять. Наверное, то же самое и я подумал бы на их месте. Но в этот момент

я вообще не мог думать. Я просто физически не мог достать свое оружие,

поскольку лежал на здоровой правой руке. И тут выскочили мои танки. Ведя

беспорядочную стрельбу из пулеметов, они никого не задели, но неожиданное

появление "тигров", естественно, ошеломило русских. Оба солдата

тут же убежали, но офицер поднял пистолет, чтобы прикончить меня. В том

состоянии, в котором я находился, у меня не было желания смотреть смерти в

лицо. Я повернулся к своим приближающимся танкам. Это было удачей и моим

освобождением!

Русский три раза спускал курок, но был так взволнован, что два выстрела

прошли мимо и лишь один попал в цель. Пуля прошла совсем близко от спинного

мозга в области шеи, но чудесным образом не были задеты ни одно сухожилие и

ни одна артерия. Я был поражен, что все еще жив. Во всяком случае, если бы я

не повернулся к своим "тиграм", пуля пробила бы гортань, и эти

строчки никогда бы не были написаны! В буквальном смысле слова мои товарищи

подоспели в самую последнюю секунду!

Лейтенант Эйхорн проехал мимо меня, в то время как обер-фельдфебель

Геринг сразу же встал возле меня. Я не могу передать чудесное чувство

защищенности, которое охватило меня тогда. Мне даже в голову не приходило,

что со мной может что-то произойти в результате последующих выстрелов.

Штабс-ефрейтор Марвиц, стрелок-наводчик Геринга, выскочил из распахнутого

башенного люка и запрыгнул в канаву рядом со мной.

Он не знал, перевязывать меня или накладывать жгуты, ведь кровь лилась

отовсюду. Комбинезон, который был на мне, превратился в лохмотья. Марвиц

оторвал свои лямки и крепко перетянул мое бедро выше раны. К счастью для

меня, эти лямки были высокого качества и эластичными; в противном случае я

потерял бы ногу из-за жгута! [224]

Позднее меня часто спрашивали, больно ли было мне. Никто и представить

не мог, что на самом деле я ничего не чувствовал из-за возбуждения и упадка

сил от большой потери крови. Я был в состоянии приятной усталости, но

боялся, что потеряю сознание. Я воспринимал попавшие в меня пули просто как

удары, а не как боль.

Когда нога была перевязана, Марвиц, поддерживая сзади, пристроил меня

на корме танка. Даже сегодня для меня остается загадкой, как я вообще смог

туда добраться. Потом я, фактически, стоял за башней, и одна нога болталась

в воздухе. Я крепко уцепился за край башни. И вдруг, в довершение всего,

сзади послышались новые выстрелы. Тогда мне стало ясно, почему до этого в

деревне не было видно ни одного русского: несколько их солдат уже рискнули

зайти в дома и были застигнуты нами врасплох. Увидев перед собой танки, они

предпочли оставаться под прикрытием, но потом стали подавать признаки жизни.

Я велел Герингу повернуть башню назад.

Он прореагировал так быстро, что зажал мою невредимую ногу между башней

и корпусом. Из-за этого моя здоровая нога едва не была искалечена на всю

жизнь. Даже сегодня я не могу понять, почему ни один выстрел не попал в

меня, когда я открыто стоял на корме танка.

Мы пробивались назад через деревню и встретили на окраине

обер-лейтенанта Вольфа. Как будто предвидя события, он ожидал нас со своим

автомобилем за деревней. При этом с ним ничего не случилось.

Меня устроили поудобнее на заднем сиденье машины. Я приказал лейтенанту

Эйхорну немедленно ехать назад к дороге и взорвать мосты. К сожалению,

Эйхорн не последовал моему приказу.

Автомобиль наконец двинулся, и я, осознав, что спасен, совсем ослаб. Я

потерял очень много крови и говорил едва слышно. Вольф был родом из

Пирмазенса, расположенного всего в 24 километрах от моего родного города. Он

держал мою голову у себя на коленях и подбадривал меня. Я только шептал:

[225]

-- Расскажи моим родителям, как все произошло и что я не смог

все уже кончено!

Вольф тоже не верил, что я вынесу дорогу, в чем признался мне потом в

письме. Тем не менее, я прибыл домой здоровым, в то время как мой товарищ

погиб в Восточной Пруссии незадолго до окончания войны.

Я не приходил в сознание до того момента, когда меня хотели перегрузить

в санитарную машину. К тому времени мы уже давно переправились через Дюну. Я

глубоко сожалел, что не успел попрощаться с Кершером и Крамером. Люди,

которые занимались мной, также не сочли нужным отправлять меня с батальоном,

как я этого желал до своей эвакуации. Мне, конечно, было невдомек, почему

они спешили с отправкой. К моим страданиям добавилось то, что мне совсем не

разрешали пить, хотя я ужасно страдал от жажды после большой потери крови.

Однако добросовестные медики опасались, что у меня могло быть ранение в

живот. Сегодня мне приходится с ними согласиться, но тогда я ругался на чем

свет стоит. Я получил ранения около восьми вечера и пришел в сознание в

медсанбате около часу ночи. Даже сегодня у меня перед глазами стоит Герман

Вольф, носившийся как сумасшедший в поисках врача. Когда Вольф наконец его

нашел, врач сказал, что мою ногу вряд ли удастся спасти, потому что она была

перетянута слишком долго. Но к счастью, через полчаса кровь начала

циркулировать вновь, и ни одна из артерий не была повреждена. Врач дал мне

дозу морфия. Когда я снова очнулся, был "пленником" перевязки,

забинтованным с ног до головы, как в коконе. Можно было разглядеть только

мою правую руку, левую ногу и голову. Я чувствовал себя более чем неуютно.

Затем мне сделали еще одно переливание крови, после которого я заметно ожил.

Меня, как куль, положили в палату. Все койки вокруг были заняты

тяжелоранеными. Когда я увидел страдания товарищей, я почувствовал глубокую

благодарность судьбе, что отделался сравнительно легко. Я совсем не

чувствовал боли. Мне просто невероятно повезло в том, что множество попавших

в меня пуль не повредили нервные [226] окончания. Я смог вполне связно

разговаривать с врачом, который совершил утренний обход.

Первым, кто навестил меня на следующий день, был мой командир, майор

Шванер. Слезы навернулись нам на глаза, когда мы снова увидели друг друга.

Затем я доложил:

-- Произошел боевой контакт с противником.

Увидев меня, он даже забыл поругать за мотоцикл, который стал теперь

металлоломом. Он был последним в роте.

После майора Шванера появился обер-фельдфебель Дельцайт. Я чувствовал,

как трудно ему скрывать от меня правду. Я тогда знал уже наверняка, что мне

придется сказать "прощай", самое трудное "прощай" во

всей моей жизни. Я, конечно, нес вздор о том, что снова скоро вернусь в

роту. Дельцайт меньше моего верил в то, что я смогу сдержать обещание.

В качестве утешения батальонный адъютант сообщил мне новость. После

нашего крупного успеха штаб корпуса включил мое имя в число награжденных

дубовыми листьями. Вплоть до возвращения домой я не обнаружу, что это было

не просто утешением.

Состояние моего здоровья в течение дня заметно улучшилось. Я заметил

это, потому что мне захотелось курить. Врач запретил мне курить, заметив,

что у меня прострелены легкие, а это категорически исключает курение. Однако

я продолжал его упрашивать. Именно через курение я мог доказать, что мои

легкие в порядке. Будь у меня пробиты легкие, дым уходил бы через раны в

спине. Медик не мог оспорить мою логику. Мои настойчивые просьбы, вероятно,

убедили его.

Однако я продолжал сетовать на судьбу. Не мог понять, почему меня

должны были подстрелить тогда, когда мои товарищи по оружию нуждались во мне

больше всего. Именно в тот самый день, когда я был ранен, меня официальным

приказом назначили командиром роты. К сожалению, радость от получения этого

поста оказалась недолгой.

Сначала предполагалось, что я улечу обратно в Германию самолетом, но

многие солдаты больше, чем я, [227] нуждались в срочной отправке

авиатранспортом, так что я пробыл в медсанбате еще два дня. Во время

ежедневных посещений мои товарищи сообщали мне все новости из нашей части.

Они рассказали мне, что лейтенант Эйхорн в ту ночь не поехал обратно, а на

следующий день дал себя ввести в заблуждение и атаковал с фронта деревню, в

которой уже сконцентрировались большие танковые силы русских. Конечно, его

атака была отбита. Эйхорн был превосходным офицером, но у него все-таки еще

не хватало опыта. В роте он был недавно, после окончания школы бронетанковых

войск.

Сослуживцы рассказали также, как он с огромным трудом добрался до

Подразделение прорывалось между танками "Иосиф Сталин" и

"Т-34–85". Только одному "тигру" удалось добраться

до моста через Дюну, который уже обстреливался противником. Наша рота

потеряла убитыми и ранеными в этот злосчастный день больше, чем за все

предшествующие операции. Тем, кому удалось выбраться из своих горящих

танков, пришлось плыть через Дюну, чтобы спастись. Наша рота так и не

оправилась после сильного "кровопускания". Вскоре получили ранения

Нинштедт и Эйхорн и прибыли новые офицеры, которые не были так близко

знакомы с войсками. Майора Шванера позднее заменил командир, который

оказался полным неудачником. Оставшиеся наши танки передали отдельным

подразделениям, и они один за другим были потеряны.

С тяжелым сердцем я возвращался на родину, отплыв на судне из Ревеля.

Русские уже перерезали железнодорожное сообщение. Через четырнадцать дней я

прибыл в Германию. В Швинемюнде нас погрузили в удивительно чистые вагоны

санитарного поезда. Впервые за долгое время я лежал на чистых белых

простынях, можно сказать, слишком роскошных для обычного солдата, такого,

как я.

я не верил, что впервые попытаюсь ходить к концу сентября. [228]

Именно в госпитале я впервые прочитал в старой газете, которую захватил

с собой знакомый солдат, что я 27 июля 1944 года награжден дубовыми листьями

к Рыцарскому кресту. Я был 535-м военнослужащим вермахта, получившим эту

награду.
Быстрое выздоровление в госпитале

радость доставляли мне письма, которые приходили в госпиталь из моей роты.

Из них мне особенно приятны были письма моего по-отечески заботливого друга,

как с полным правом можно назвать нашего штабс-фельдфебеля. Благодаря его

письмам я всегда был в курсе дел в роте. Ригер в довольно сдержанном тоне

писал моей матери, когда не мог сказать ничего определенного о моем

состоянии. Он хотел убедиться, что я добрался до дома живым.

Позже мы переписывались, и сегодня мне доставляет большую радость то,

что моя мать собрала и сохранила всю переписку того времени.

В первых же строках письма, отправленного из госпиталя в роту, я

спрашивал, получили ли Кершер, Крамер, Геринг и Леннекер награды, о которых

я для них просил, будучи еще в медсанбате. В ответном письме 5 сентября

Ригер сообщал: "Геринг, Кершер и Крамер до сих пор не представлены к

награде. В роте нет больше офицера, который станет заниматься этим

делом!"

Я написал в батальон обратной почтой и получил 17 ноября следующую

Рыцарским крестом; обер-фельдфебель Геринг -- Германским Золотым

крестом. Груз озабоченности снят с ваших плеч с вручением этих наград. Я

особенно горд, что они стали первыми младшими командирами батальона,

удостоенными этих высоких наград".

Процесс моего выздоровления шел очень быстро. Врач заключил, что кости

верхней части бедра настолько [229] срослись за те четырнадцать дней, на

протяжении которых длилась моя медицинская эвакуация, что добиться

оптимальной длины ноги невозможно. Однако, несмотря на это, на мне все еще

была вытягивающая шина Томаса. Хорошенькое дело!

Однажды утром я получил письмо с обратным адресом отдела-5 Главного

командования сухопутных сил, известного также как отдел боевых наград. В нем

меня просили сообщить о моей способности передвигаться, на предмет того,

могу ли я прибыть в ставку Гитлера для официального вручения мне награды

-- дубовых листьев к Рыцарскому кресту.

Я ответил просьбой выслать мне награду. Ответ на это был следующим:

"Поскольку фюрер оставляет за собой право лично вручать дубовые листья,

пересылка награды через штаб армии невозможна. Как только вы будете готовы

лично предстать перед фюрером, вам надлежит своевременно доложить в

наградной отдел главного командования сухопутных сил с тем, чтобы оттуда и

было направлено соответствующее распоряжение".

Единственное, чем меня порадовали эти лаконичные строчки, была короткая

приписка от руки на обороте: "С наилучшими пожеланиями скорейшего

выздоровления! Майор Йоханнмайер". Так я узнал, что этот человек еще

жив. Мы пожелали ему этого у Невеля.

В середине сентября я впервые попытался ходить. Однако ходить на

костылях приходится учиться. Я сделал это неприятное открытие во время

первого выхода.

Это было, конечно, запретное бегство к определенному месту. Все

стремятся попасть в это место, после того как долгое время прикованы к

постели. Я, конечно, захотел сделать первый шаг ногой, вместо того чтобы

сделать его на костылях, и сразу же упал, естественно на больную ногу. Моей

первой мыслью было, что бедренная кость, которая вызвала у меня адскую боль,

сломалась вновь. Но все обошлось. Санитар уложил меня обратно в постель. С

ходьбой дело пошло лучше на следующий день. При помощи тяжелых тренировок

через четырнадцать дней я мог ходить с помощью двух палок. Еще через две

недели [230] пошел уже с одной палкой. Тогда я направил донесение, что

"готов отбыть". Мне не терпелось узнать, когда мне будет велено

прибыть в ставку фюрера. Хотелось познакомиться с атмосферой, царящей там,

потому что с некоторых пор у меня уже появились сомнения в успешном

завершении войны.

В конце октября я был вызван в Зальцбург, где должен был доложиться

местному командованию и получить дополнительные указания.

Поездка на поезде уже не была таким простым делом. Наш поезд даже не

прибыл в Зальцбург, конечной остановкой была маленькая станция на окраине,

где я побрился, чтобы быть "готовым к смотру". Вдруг прозвучала

воздушная тревога. Все, за исключением двух солдат и меня, бросились в

бомбоубежище. Мы с открытого места смотрели на строй бомбардировщиков.

Они летели стройными рядами прямым курсом на Мюнхен, не обращая

внимания на многочисленные зенитные орудия. Их огонь уже не имел даже

психологического эффекта.

Эти ребята вскоре вернулись, следуя по тому же маршруту. Лишь один из

самолетов отбился и шел несколько более низко. Казалось, его собьют. Мы,

конечно, уже собирались посмотреть на его гибель, когда самолет вдруг

сбросил свои бомбы не более чем 100 метрах перед нами. Вероятно, он берег их

для Зальцбурга. Вскоре мы уже лежали, уткнувшись носами в грязь, а

поднимались с опаской.

Бомбардировщик плохо кончил. Его сбила зенитка, и он врезался в горы.

Но теперь моя "парадная форма" выглядела так, будто я только что

прибыл с фронта!

Мои подозрения подтвердили в канцелярии коменданта города. Ставка

фюрера была совсем не в этом районе. Было заранее решено, что награду вручит

Гиммлер. Его штаб был расположен на окраине Зальцбурга. Гиммлер был не

просто фюрером СС. Он был одновременно шефом всей полиции, министром

внутренних дел и командующим армией резерва, то есть частей резерва самой

армии. [231]

Все офицеры были размещены в специальном поезде, расположенном прямо

перед входом в туннель, куда его загоняли во время воздушной тревоги. Я

думал, что охрана более бдительна. Двое часовых совершали обход с каждой

стороны поезда. Они даже не спросили у нас документы, когда мы поднимались

по ступенькам вагона.

Офицер связи армии в звании майора занялся мной и направил меня в купе

гостевого вагона. Он сказал, что мне нет необходимости спешить, поскольку

моя встреча с Гиммлером не произойдет, как минимум, в течение ближайших двух

дней.

Он сказал также, что командир 1-й роты 502-го батальона обер-лейтенант

месяца после меня и тоже побывал тут, чтобы получить награду. Какая жалость,

мы не встретились здесь. Я с ним так больше и не увиделся.

Потом я был гостем штаба. Все офицеры радовались, когда кто-нибудь сюда

прибывал, потому что тогда им разрешалось распить бутылку шнапса,

приготовленную для почетных гостей. Гиммлер был очень строг. Сам он не

употреблял алкоголя. И каждый, от лейтенанта до генерала, должен был чистить

для себя картошку на обед.

Майор провел меня по отдельным купе поезда. Я был поражен, как много

офицеров разместились в вагонах. Меня, конечно, больше всего интересовал

один вопрос: "Какой оборот примет война и что здесь они об этом

думают?"

управляемые ракеты для борьбы с самолетами. Появилось так много сообщений о

добровольцах, изъявивших желание пилотировать ракеты, что лишь немногие

могли быть использованы с этой целью.

Я своими собственными глазами видел сообщения о таких добровольцах!

Предполагалось, что такими ракетами можно будет сбить за один раз сразу

несколько бомбардировщиков. Из других видов демонстрировали: управляемые на

расстоянии противосамолетные снаряды, новые виды отравляющих газов и новые

подлодки, [232] которые нельзя было засечь радаром. Были также приборы

ночного видения для танков и дальних бомбардировщиков, способных достичь

Америки.

"Расщепление атома" также было показано на модели. Этот

процесс был мне непонятен при моем тогдашнем уровне знаний. Разобраться в

этом я смог только во время учебы после войны. Я также узнал, что для этого

процесса необходима "тяжелая вода".

В результате предательства наш завод в Норвегии подвергся атаке.

Взлетели на воздух даже два железнодорожных вагона с "тяжелой

водой", которые можно было спасти. Вагоны уже погрузили на паром,

который должен был доставить их в Германию. Говорили, что эта потеря

отбросила нас назад, как минимум, на два года. Из-за этого Восточный и

Западный фронты приходилось сдерживать, не допуская их приближения к

границам Германии по крайней мере в течение года. Конечно, обсуждались и

подробности покушения на Гитлера 20 июля 1944 года. Для меня единственным

"борцом сопротивления" в подлинном смысле этого слова был граф

Штауффенберг. Вначале энергичный офицер-фронтовик, он познакомился с

фактической ситуацией на войне после своего ранения и последующего

назначения в ставку Гитлера. Он решил действовать и следовал своим

убеждениям. Пожалуй, стоит отметить, что из всех прочих он был испытанным в

боях фронтовиком, который взялся за дело и принес себя в жертву за свои

убеждения.

Он был в числе наиболее способных армейских офицеров Генерального

штаба. В довершение всего он был израненным человеком, потерявшим правую

руку, часть левой руки и глаз. Тот факт, что граф Штауффенберг до самого

последнего момента не присоединялся к группе сопротивления, явно

свидетельствует о нерешительности всех тех прочих оппозиционеров, которые

планировали убийство с 1938 года, но так и не нашли исполнителя. За все эти

годы не нашлось ни одного человека, который просто поднял бы пистолет и

сделал решающий выстрел.

Почти все мы, фронтовики, верили, что ставим свою жизнь на карту во имя

какого-то блага, что выиграем [233] войну, но никто не знал этого наверняка.

Лидеры сопротивления были не только убеждены в том, что их жертва будет

принесена на благо отчизны, но они также знали, что только своевременная

ликвидация Гитлера может спасти Германию.

Именно так утверждают выжившие в войне и биографы. От любого солдата в

мире требуется, чтобы во время войны он ставил свою жизнь на карту во имя

своей страны. Он должен это делать, не спрашивая, будет ли жертвовать своей

жизнью за благое и правое дело, или даже за то, которое обещает успех.

Почему тогда мы должны освобождать членов сопротивления от их

обязательств действовать своевременно и беспощадно? В конце концов, они

знали, что их усилия и жертвы могли спасти Германию, только если бы они

действовали своевременно. Неумение действовать, используя упомянутый фактор,

остается непонятным для нас, фронтовиков.

Что бы произошло, если бы Гитлер все-таки был убит 20 июля 1944 года?

Какие надежды могли возлагать немцы на этих людей, которые по прошествии

стольких лет не знали, как спланировать нападение на Гитлера, которое просто

должно было быть успешным? Заговорщики так и не научились контролировать

ситуацию. В любом случае, как можно было убедиться, третьей стороной,

которая только посмеялась, были союзники. Они так и не выразили готовность

дать гарантии вождям сопротивления.

Ненависть западного мира и даже еще более справедливая ненависть

русских не была направлена просто на Гитлера. Она касалась всего населения

Германии в целом. Достаточно оценить Ялтинское соглашение и переговоры,

которые к нему привели.

Тот, кто хочет начать революцию, должен ставить на одну карту. Либо

так, либо он должен отказаться от восстания и смешаться с армией выражающих

недовольство и саботажников, которые были, есть и будут в каждом государстве

и при любом режиме. Ни один настоящий фронтовик не примирится, и будет прав,

с тем фактом, что тайные выражения недовольства и ложный саботаж [234]

ценятся выше, чем риск своей жизнью на фронте. Особенно потому, что видит,

как уцелевшие и посвященные в тайны групп сопротивления после 1945 года

часто позволяют себе терять скромность, столь характерную для истинных

идеалистов.

К сожалению, те, кто был казнен после 20 июля 1944 года, ничего не

добились для своего народа. Многие из них действовали из убеждения. Однако

они никоим образом не завоевали больше признания и уважения, чем любой

солдат, роковым образом и тихо погибший на фронте за свою родину. Нашедшие

свою смерть члены сопротивления рисковали не большим и не меньшим, так же

как и потеряли не больше и не меньше, чем те, кто пал в бою. Все они отдали

свои жизни.
Разговор с Генрихом Гиммлером
Наконец наступил момент, когда я должен был предстать перед Генрихом

Гиммлером. Майор еще раз подчеркнул, чтобы я говорил прямо, без обиняков.

Гиммлер любил, когда люди открыто выражали свое мнение. Я должен был