Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

то, что она подготовила приход Солженицына, создала общественную атмосферу,

благоприятствующую Солженицыну, расшатывая торжествующие догмы и

нетерпимость.

Говоря об этой литературе, мы обязаны прежде всего познакомиться с

"Тарусскими страницами ".

"Тарусские страницы" были изъяты, молодежь не знала о них. Почему

изъяты? Чем был опасен властям этот талантливый литературно-художественный

иллюстрированный сборник, подготовленный в Тарусе, неподалеку от Москвы?

Главным редактором, создателем, что называется, душой его был

Константин Георгиевич Паустовский, никому не прощавший предательства,

трусости, соглашательства. Порой издевавшийся над стукачами открыто: однажды

он тихо, но так, чтобы окружающие слышали, как бы спросил прозаика Льва

Никулина: "Каин, где Авель? Никулин, где Бабель?"

Паустовский не только иронизировал, гневался, издевался над подлецами;

у него была и заранее намеченная положительная программа, к осуществлению

которой он приступил при первой же возможности.

"Тарусские страницы" были не просто книгой с березками на суперобложке.

"Литературную Москву" запретили. "Тарусские страницы" стали контратакой

Паустовского, прорывом новой цензурной блокады.

Сборник был задуман осенью 58-го года в Доме творчества в Ялте, когда

Константин Паустовский понял, что бездействие -- смерти подобно... Нельзя

сказать, что раньше он этого не понимал. Но тут уж допекло.

Эта ялтинская осень запечатлелась мне на всю жизнь. Спала жара. Запах

нагретой хвои на горе умиротворял. В Москве шли дожди, думать о ней не

хотелось. Из курортной полудремы вывел знакомый насмешливый голос

Паустовского.

Он дал телеграмму о приезде, мы ждали его, он вошел в Дом творчества,

оглядел красные и синие портьеры из бархата и сказал, ни к кому не

обращаясь: "Веселый дом второго разряда!"...

Вечером, когда узнали о предстоящем появлении прозаика Василия

Смирнова, одного из душителей "Литературной Москвы", Паустовский произнес на

всю столовую, с веселым остервенением: "Взорвать колодцы и подняться в

горы!"

Через несколько дней радио принесло весть о запуске спутника с собакой.

Мы поднимались в гору. От моря. Грузный, задыхающийся Илья Сельвинский

шел перед нами, спиной вперед (так, -- пояснил он, -- инфарктнику легче).

Паустовский остановился, поглядел на небо, сказал: "Жалко собаку. Лучше бы

весь секретариат Союза усадили в ракету"... До вершины молчали. У Дома

сказал взмокшему Сельвин-скому: "Тогда б не пришлось тебе на склоне лет

пятиться".

Он вовсе не был одинок в своей ярости, своей решимости что-то

предпринять. Даже угомонившийся Илья Сельвинский устроил вдруг авторский

вечер крамольных стихов, случайно напечатанных, а чаще -- так и не увидевших

света. Он читал и глотал валидол. Глотал и читал...

Мы долго его не отпускали, радостно удивленные тем, что Илья

Сельвинский не изменил своей бунтарской молодости: пленен, но -- не убит...

Сельвинский показал рукой на сердце и продекламировал на прощанье стихи

"К моему юбилею", так и оставшиеся в его бумагах, до читателя не дошедшие:

Был удав моим председателем,

Был зайчишка моим издателем,

Ну, а критиком был медведь...

Чтобы быть советским писателем,

Бо-ольшое здоровье надо иметь!..

рукоплескания вызвали "приступ искренности" даже у номенклатурного поэта

Михаила Дудина, будущего руководителя ленинградских писателей. Он стал

читать свои стихи 56-го года о подземном лесном пожаре. Прошел невидимый

огонь. Сжег корни. Лес стоит -- мертвый. Только внешне -- зеленый, живой...

"А на какой почве мы стоим, а?" -- вырвалось у него.

Девяностолетняя, властная, резкая на язык Ольга Форш смотрела на него

изумленно. Такого Дудина она не знала.

Александр Яшин шагнул к нему порывисто, пожал руку...

О, как разойдутся их пути! И как скоро!..

Пока что царило призрачное "равновесие сил".

Около двух ночи кто-то дико, истошно закричал. Я выскочил на лестницу

босой, застегивая на бегу пижаму. Думал, случилось несчастье.

Заходился в крике прозаик Василий Смирнов, с которым мне позднее

пришлось схватываться не раз. Невысокий, костлявый, с бескровным выморочным

лицом, он размахивал руками перед носом Александра Яшина и повторял в

исступлении:

-- Жидам продался! Жидам продался!..

Он пришел в себя, лишь увидев вокруг толпищу полуодетых людей.

Два дня назад, когда переводчик Шолом-Алейхема старик Шамбадал, похожий

на одного из шолом-алейхемовских героев, маленький, тонкошеий, восторженный,

читал в фойе свои новые работы, Василий Смирнов демонстративно обошел

стороной аудиторию, внимавшую Шолом-Алейхему. Точнее, не обошел, а облез,

карабкаясь с этажа на этаж, по лестничным перилам. Чтоб, значит, к

"жидовствующим" ни ногой...

Все посмеялись над психоватым "железным канцлером", как его окрестили.

После этой ночи смеха поубавилось...

Утром меня окликнул Паустовский.

Слышали? Какая самобытная интерпретация яшинских "рычагов", --

саркастически заметил он. -- Этак ведь и в голову не придет... -- Он

помолчал, сказал изменившимся голосом, хрипло:

-- Отравители колодцев!..

Мы спустились вниз, в город. Паустовский говорил, что писателей, видно,

ждут лихие времена. Смирнов днюет и ночует в Отделе культуры ЦК.

... -- Что у Хрущева на уме, то у железного канцлера на языке... Ся-дет

такой князем на Пугивле... Журналы блокированы... Нужен прорыв. Нужен свой

голос.

...На этот раз прорыв был продуман Константином Паустовским

Поэтому в "Тарусских страницах" немало "телевизионных заставок", как я их

называю, подчеркнуто ортодоксальных, отвлекающих внимание власть имущих. К

примеру, вступление, составленное в духе всех передовых "Правды", вместе

взятых: "Величавая программа построения коммунизма, открытая перед

человечеством в новой программе КПСС..." и так далее и т.п.

Кроме сей величавой передовой в книге немало производственных очерков,

набранных крупным шрифтом, бросающихся в глаза. Так сказать, специально для

"ока государева", которое мелкий шрифт не любит... Паустовский пишет,

допустим, что вот в городе Тарусе, хотя зубоскалы и любят иронизировать над

"райцентрами", живет... кто бы вы думали?

Хитрый человек Паустовский, он гордится прежде всего печником, слесарем

и столяром. Печник кладет печи по своему способу -- виртуозно и быстро,

слесарь так ловок, что даже склепал проволокой сломанный зубной протез

одному старику, а столяр заслуживает просто гимна: любит делать скворечники

и птичьи клетки.

А затем, как бы между прочим, Паустовский сообщает, что в Тарусе,

незадолго до смерти, жил поэт Николай Заболоцкий, жили и работали известные

всей России художники Поленов, Крымов и Борисов-Мусатов.

Здесь прошло детство Марины Цветаевой, посвятившей Тарусе свои стихи;

многие из них впервые и печатаются здесь же в "Тарус-ских страницах", как и

повесть <"Кирилловны", в которой поэтесса молит судьбу: "Я бы хотела

лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины... Париж, май

1934 г.".

Но все это мелким шрифтом. А крупным -- про печника, плотника и

слесаря.

России, если он вынужден идти на копеечную хитрость, чтоб вынести на люди

детище свое!..

Все значительное, ради чего задуманы "Тарусские страницы", все до

последней строки набрано мелким шрифтом...

К. Паустовский вернул советскому читателю Ивана Бунина, которого, после

его эмиграции, практически не знали. До нас доходили лишь тощенькие

книжонки, выходившие время от времени, чтобы иллюстрировать нищету деревни

-- в царское время! -- или трагедию личности в "Человеке из Сан-Франциско",

вот и все. Иные думали, что двумя-тремя рассказами он и исчерпывается.

В очерке Паустовского впервые предстает перед нами Бунин-человек и

Бунин-писатель.

Значение этого очерка огромно. Он вышел в 61-м году; отворачиваться от

Бунина отныне стало непристойно -- даже для чиновников; и то потребовалось

еще 5-- 7 лет, чтобы девятитомное собрание сочинений Бунина наконец

пробилось на книжные прилавки. (Он вышел в ГИХЛе лишь в 65-- 67-м гг.)

Сколько нужно было благоприятных обстоятельств, сколько настойчивых и

доброжелательных рук, чтобы доказать властям то, что, казалось бы, и

доказывать не надо.

И первый, кому удалось пробить цензурный бетон, -- Константин

Георгиевич Паустовский.

Паустовский опубликовал здесь и прекрасный очерк о Юрии Карловиче

Олеше, и даже те, кто не видел Олешу, сразу начинали ощущать его как своего

давнего знакомого -- этого неугомонного человека, немного старомодного,

похожего на мудрую птицу. Очерк столь ярок и поэтичен, что я позволю себе

привести несколько строк, чтобы напомнить и о времени, горестном времени

падения Одессы во время второй мировой войны, и о Юрии Олеше.

Константин Паустовский с трудом добрался до Лондонской гостиницы в

Одессе, совершенно пустой: "Интурист" эвакуировали, как и все, что

представляло для государства хоть какую-то ценность.

-- Неужели в гостинице нет ни души? -- спросил Паустовский

старика-сторожа в лиловых подтяжках.

-- Как нет?! -- возмущенно воскликнул старик. -- А Юрия Карловича Олешу

вы не считаете?!

-- Он здесь?

Безусловно. Где же ему быть, скажите, как не в Одессе.

Мне посчастливилось застать Олешу в живых. Я помню этого высокого,

очень худого человека с лицом прирученного льва.

Я увидел Олешу в минуту его тихого восторга, о котором он любил

рассказывать: после многолетнего перерыва переиздали, наконец, его "Три

толстяка".

"-- Я стоял у кассы и, как музыку, слушал звон "Континенталя". Люди

подходили и все время говорили: "87 копеек!", "87 копеек!", "87 копеек!"

И вдруг слышу крик продавца:

-- Касса. Олешу больше не выбивать!.."

Я счастлив, что случайно не сгинул, как многое другое, блистательный

очерк покойного прозаика Бориса Ямпольского, в котором воспроизведен этот

рассказ Ю. Олеши72.

В этот очерк вкралась лишь одна неточность. Застенчивый и гордый Ю.

Олеша не позволил себе торчать у кассы.

Олеша стоял с закрытыми глазами далеко от нее, у дверей Лавки писателей

на Кузнецком Мосту, покачиваясь, словно от ветра. Никакая касса его словно и

не интересовала.

Я задержался на мгновение возле Ю. Олеши, подумав, что ему плохо. Но

лицо его с запалыми щеками землистого оттенка было отнюдь не страдальческим.

А каким-то вдохновенно-мечтательным. Он стоял и слушал, как там, в

противоположном конце магазина, непрерывно восклицали молодыми и старыми

голосами это "восемьдесят семь копеек..."

Много лет Юрий Олеша -- крупнейший талант России -- действительно жил

жизнью нищего, его кормили из доброты официантки московского кафе

"Националы", денег у него не было никогда, а пил он все больше.
Олешу можно было застать в "Национале" почти всегда. Мы туда тоже

зачастили: "Националь" -- это, как известно, центральное московское кафе для

иностранцев, и Борис Ямпольский, услышав наши рискованные споры в клубе

писателей, как-то сказал нам: "Ребята, если вы хотите сидеть в хорошем кафе

и в это время говорить что угодно, идите в кафе "Националь". Им ведает

иностранный отдел КГБ, которого разговоры советских людей не интересуют. Там

все столы с микрофонами, но на вас никто не обратит внимания: вы проходите

по другому отделу..."

Мы посмеялись, помнится, не очень веря в такое "разделение труда", а

потом нет-нет, да и заглядывали в кафе "Националь". Ю. Олеша неизменно

подсаживался -- потолковать и пропустить шкалик-другой.

После смерти Юрия Олеши Союз писателей пытался вернуть долг Ю. Олеши

официанткам "Националя". Они обиделись. "Мы что, не знаем, кто такой Юрий

Олеша?!" -- воскликнула одна из них.

Константин Паустовский, хотя это запрещалось категорически, сумел все

же намекнуть в своем очерке на то, как жил Юрий Олеша много лет: "Он умер

недавно, и никак нельзя забыть прекрасное его лицо -- лицо человека,

задумавшегося перед нами. И нельзя забыть маленькую красную розу в петлице

его старенького пиджака. Этот пиджак я видел на нем много лет". (Подчеркнуто

мною. -- Г.С.)

...Здесь же, в "Тарусских страницах", напечатаны и вдохновенные очерки

Паустовского о Блоке и Луговском, -- даже их он не смог опубликовать в

казенной печати.

С "Тарусских страниц" начались многие биографии поэтов и прозаиков, в

том числе Булата Окуджавы. Здесь первые шаги Булата -- повесть "Будь здоров,

школяр.'" -- пронзительная правда о войне, увиденная глазами

восемнадцатилетнего.

Мальчишески игривый, как бы наивный запев. Он задает тон повести о

школяре, которого затолкали на войну, не подготовленного к ней ни морально,

ни физически, и который случайно уцелел на ней. Это была крайне важная веха

в жизни Булата Окуджавы. Повесть помогла ему стать в какой-то мере

известным, открыла для него новые возможности, новые аудитории, остальное он

уже сделал сам своими песнями... Кто знает, удалось бы ему так быстро выйти

вперед -- без этой, как бы легализовавшей его, публикации, которая дала ему

право на внимание и сценические площадки? Во всяком случае, Константин

Паустовский сделал все, что мог.

В "Тарусских страницах" впервые пробился к широкому читателю и Юрий

Казаков. Здесь напечатаны три его рассказа. Юрий Казаков -- знаток русской

природы -- близок по теме и стилистике Паустовскому и в какой-то мере --

Пришвину.

Казаков много раз переиздан; вряд ли и он стал бы столь широко

известен, если бы не Константин Паустовский.

Но сильнее всего прозвучала тогда проза Бориса Балтера, о котором

читатель также узнал впервые. Это повесть "Трое из одного города"; затем ее

переиздали, с некоторыми дополнениями, в "Юности", как бы подтвердив тем

самым, что публикация в крамольных "Тарусских страницах" была не ошибкой

времени.

"Трое из одного города" -- поэтическое повествование о

мальчишках-романтиках из приморского города. Они кончают школу и собираются

в армию. Время -- предвоенное, грозовое. 39-- 40-е годы. Интонация рассказа

-- доверительная, словно рассказывает твой сосед, товарищ по школе: "Мы --

это Витька Аникин, Сашка Кригер и я".

Ребят, еще школьников, вербуют в армию; родители -- против... Даже

сосед-рабочий, к которому они пришли жаловаться на родителей, говорит вдруг:

"А куда вас несет? Учились. 10 классов -- это поболе гимназии. А кто раньше

с полной гимназией в офицеры шел? Дураки одни шли".

Мальчишки негодуют. Они разделяют все предрассудки своего времени.

-- Витька, почему ты до сих пор не повесился? -- спросил Сашка.

-- Чего мне вешаться?

-- Имея такого папу, можно пять раз повеситься, два раза утопиться. --

Твоя мама не лучше!

-- Моя мама -- другая опера. Моя мама -- выходец из мелкобуржуазной

среды. Ей простительно. У нее отсталая психология...

У мальчишек -- свои привязанности и свои враги. Нет, не личные. Личных

врагов они еще не имели. Одним из таких врагов был жестянщик.

"Жестянщик был нашим личным врагом. Почему -- мы не знали. Он ничего

плохого нам не сделал, и мы никогда не сказали с ним ни одного слова. Но все

равно он был нашим врагом, мы это чувствовали и презирали Жестянщика за его

двойную жизнь". Дело в том, что Жестянщик, знакомясь с молодыми

курортницами, выдавал себя за капитана дальнего плавания. Особенно его

презирал Витька. Как только мальчишки встречали Жестянщика с какой-либо

женщиной, Витька не мог удержаться, чтобы не сказать:

-- Есть же паразиты. В городе примуса негде починить, а они гуляют...

И однажды Витька решился предотвратить обман, спасти женщину.

Как смеялась над наивным Витькой "спасенная"! Нельзя без улыбки читать

эти строки. Чистота столкнулась с жизнью...

Юнцам свойственна нетерпимость ко всему, что не столь кристально чисто,

как они сами. Увы, они нетерпимы и к тем, кто думает иначе, чем они, --

эпоха сыграла с ними злую шутку... Вот разговаривают они, скажем о

мертворожденной конституции, в которую они свято верят. По конституции право

избирать имеют все. Витька не согласен с ее либерализмом.

Почему разрешают избирать всем? "Таких, как Жестянщик, надо в море

топить, а не права им давать", -- сказал Витька.

Нетерпимость приведет это поколение ко многим бедам, но об этом не

говорится в прозрачной и светлой повести Балтера. Она лишь свидетельствует о

том, сколь чистыми и наивными пошли его однолетки на истребительную войну с

которой мало кто вернулся.

Вслед за Балтером в "Тарусских страницах" выступил поэт Наум Коржавин.

Фамилия его Мандель. Когда-то он был одним из самых талантливых студентов

Литературного института. Его авторитет был столь непререкаем, что местные

юмористы изобрели даже новую единицу поэзии: "одна мандель". Стихи всех

поэтов оценивались по этой шкале поэзии: одна мандель, две мандели,

полмандели... Иногда стихи самого Манделя оценивались в четверть мандели.

Уже тогда существовал исторический цикл Манделя, конечно,

неопубликованный, в котором поэт написал о московском правителе Иване

Калите:

Сердцем подл. Да не в этом суть.

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь.

Он был счастливым и редким исключением: среди ортодоксальной и

законопослушной писательской молодежи он, как и Аркадий Белинков, прозрел

еще в годы сталинщины. Его автобиография, опубликованная ныне на Западе,

отражает это подробно и точно.

Хотя стихи Коржавина знали и ранее, это, по сути, его первый выход к

широкому читателю.

Появились новые произведения тогда уже известных поэтов Давида

Самойлова, Бориса Слуцкого, Владимира Корнилова. И, конечно, новые стихи

Николая Заболоцкого, загубленного большого поэта, дерзнувшего сказать здесь

и такое:

Соединив безумие с умом,

Среди пустынных смыслов мы построим дом...

В "Тарусских страницах" впервые представлен читателю прозаик Владимир

Максимов.

Сколько подлинных талантов, влюбленных в жизнь и в Россию, поднялись

словно бы с ладони Константина Паустовского!

И что же их ждало? Какова их судьба?

"Тарусские страницы" опубликовали, скажем, маленькую повесть Владимира

Максимова "Мы обживаем землю".

Владимира Максимова, как известно, вытолкали в эмиграцию. Что

произошло?!

С чем он пришел к Паустовскому, Владимир Максимов, молодой писатель?

Может быть, он любил Россию и людей ее лишь абстрактно, а на самом деле

пришел в литературу измученным и обозленным?

Повесть "Мы обживаем землю" беспощадно правдива. Владимир Максимов

правдив прежде всего к самому себе, бескомпромиссно правдив. Не всякий

писатель решится так казнить героя повести -- самого себя -- за нравственную

слепоту...

Он нанимается в экспедицию, маленькую экспедицию, которая движется по

таежной реке, с ее валунами и перекатами. В экспедиции, кроме него, еще двое

рабочих. Димка, паренек из амнистированных, который "просыпается лишь затем,

чтобы отхлебнуть из фляжки", и Тихон, мужичок из-под Вологды, молчун,

занятый лишь своим вещевым мешком.

Спустя несколько дней герой повести пишет письмо своему воспитателю из

детдома, которого продолжает любить. О своих товарищах по работе он пишет:

"А люди! Господи, я плевал на героев, героев выдумывают плохие писатели, но

хотя бы одна уважающая себя особь! Язык не поворачивается сказать о таких:

"Борются за существование". Они не борются, они просто-напросто копошатся в

собственной грязи, посильно оттирая ближнего своего от корыта бытия".

С такими мыслями и чувствами герой отплывает по таежной реке под

руководством местного жителя Колпакова, который нанимает еще цыгана (мора

по-таежному) и его жену на сносях.

Далее происходят события простые и трагические. Завязывается любовь

Димки и Христины, жены цыгана; цыган случайно слышит разговор влюбленных и,

когда лодка переворачивается, он не выплывает. Остается на дне таежной реки.

Хотя пловец он превосходный...

Димка, да и автор, понимают, что цыган покончил жизнь самоубийством.

Димка, который был в той же лодке, выплыл; увы, и он вскоре умер;

застудила его ледяная река.

Экспедиция больше не может двигаться, нет гребцов, нет припасов.

Колпаков и автор оставили Тихона и беременную Христину в землянке, а сами

побрели по тайге за помощью. Колпаков не дошел.

Когда поднятые по тревоге люди приходят за Христиной и Тихоном, то

узнают, что Тихон, почувствовав приближение смерти, уполз в тайгу -- идти он

уже не мог, сказал Христине: "Я уйду, а то развоняюсь я тут, как помру, а ты

слабая будешь, не вытащишь..."

Словом, выяснилось, что каждый, пошедший в эту экспедицию, -- человек

цельный, гордый, жизнелюбивый и преданный своим случайным товарищам -- и все

переворачивается в душе молодого Максимова: люди-то оказались совсем иными,

чем представлялось ему с первого взгляда...

Вот с чего начал Владимир Максимов! Открыл для себя, как прекрасны

люди, которых порой трудно распознать в будничной суете.

"Мы обживаем землю" -- заявка на большую прозу. В большой прозе

Максимова далеко не все ровно. Я еще буду говорить о ней. Тут я хочу лишь

сказать, что он ушел в изгнание, чтобы сохранить чувство внутренней свободы.

Без этого, по убеждению Константина Паустовского, писателя не существует.

Верным себе оказался и поэт Владимир Корнилов. Он не солгал ни единым

словом, ни единой строкой -- ни в прозе, ни в стихах -- речь об этом еще

впереди.

доконать его, как Александра Галича.

Юрий Казаков, любимец Паустовского, спился -- и замолчал на годы...

Судьба Бориса Балтера еще страшнее: израненный герой войны, бывший

командир полка, он не выдержал придирок, травли фильма, поставленного по его

книге "Трое из одного города", и умер после двух инфарктов.

Отчего не щадили его, зверствовали в райкомах и горкомах? Он подписал

письмо, протестующее против практики закрытых политических процессов в

России. Он хотел суда по справедливости -- только и всего -- и был убит!

Наум Коржавин (Мандель) не подписывал и письма протеста. Его стихи были

найдены в столах арестованных студентов, не желавших повторения сталинщины.

Этого было вполне достаточно, чтобы вытолкать его из России.

Чем талантливей автор "Тарусских страниц", тем круче с ним