Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

лет, в которые он ушел, как уходят в бомбоубежища во время жестокого

налета...

В последние годы он жил на даче, в Союзе писателей не показывался.

огонь; Зарабатывал главным образом переводами "классиков-националов".

Владимир Тендряков был опытен и умен, не высовывался на ураганный увы,

в литературе опыт подобного рода не раз приводил писателей к литературной

смерти. Возможно, этого состояния Тендряков и не выдержал. Он умер от

инфаркта в 1984 году.

...Если кого-нибудь красносотенцы ненавидели воистину остервенело, так

это автора "Нового мира" И. Грекову. И. Грекова -- псевдоним. Если

произнести его слитно -- "игрекова". От игрека, означающего неизвестную

величину, и происходит псевдоним одаренной писательницы Елены Сергеевны

Венцель, доктора наук, одного из самых известных в стране ученых, в прошлом

профессора Военно-воздушной академии им. Жуковского.

Ненависть к ней вызывалась и ее прозой, и полной независимостью Е.

Венцель от литературных временщиков. Она была недосягаема, паря там, на

высоте своих засекреченных наук.

Однажды, когда И. Грекова сидела за столом президиума, Александр

Твардовский шепнул, наклонясь к ней, что пора ей окончательно уходить в

литературу, так как она давно уж профессионал. И. Грекова ответила что-то, и

оба расхохотались, и она, и Твардовский. Оказалось, она ответила своему

редактору: "Мне? Профессионально -- в литературу? Да это все равно, что мне,

солидной женщине, матери троих детей, предложить пойти на панель!"

И. Грекова вошла в литературу рассказом "За проходной". В рассказе --

молодые ученые секретной лаборатории, которым мало восьмичасового рабочего

дня, и они, энтузиасты, борются за десятичасовой... Борются все: Саша по

прозвищу Мегатонна, огромный парень, самый умный после "Вовки-умного" и

который, в то же время, некультурен, дик. "От земли" -- талант. Научный

таран... Слишком красивая Клара по прозвищу "Три пирожных сразу".

Женька-лирик, мечтающий написать поэму "Аврал умственной работы". Спорят о

том, нужна ли вообще лирика, не прав ли инженер Полетаев, который объявил в

"Литературке" лирику устаревшей. Ругают Илью Эренбурга и вдруг кто-то читает

стихи. "Лишь через много-много лет, Когда пора давать ответ, Мы разгребаем

груду слов. Весь мир другой -- он не таков". И все замолчали, задумались о

чем-то, казалось, необычном для этой секретной лаборатории.

Лабораторией руководит "чиф", научный руководитель Логинов Викентий

Вячеславович, по прозвищу "Черный ящик". И дело не только в том, что "чиф"

непонятен-- не то ученый, не то авантюрист, -- а в том, что труд

великолепных ребят использует современное варварство, способное истребить

весь земной шар плодами их труда.

Ребята работают на "черный ящик"...

Никто не посмел так расшифровать рассказ Грековой, но никто из

руководителей не забыл ей этого.

Из подобных "черных" лабораторий вскоре вышли на свет и академик

Сахаров, и десятки молодых ученых, его сподвижников.

Следующий рассказ И. Грековой, "Дамский мастер" -- один из лучших ее

рассказов, о парикмахере-художнике Виталии, которому не позволяли творить.

От него требовали план -- и только. И Виталий, подлинный художник, творивший

с женской головой чудеса, ушел в слесари. Подальше от халтурщиков и выжиг.

Оказывается, творить невозможно даже парикмахеру. Он же не на войну

работает!

Этот рассказ трагический, хотя его трагизм руководителям культуры был

непонятен, и И. Грекову оставили в покое, пока она не опубликовала повесть

"На испытаниях". Тут уж ей воздали за все: и за правдивое изображение

дикости и тупости жизни захолустного гарнизона, и за еретические мысли.

В дни нескончаемой "юбилиады", перешедшей в обычный литературный

погром, И. Грекову, по совокупности еретических мыслей и в литературе и в

жизни, прорабатывали на всех собраниях.

Судьба "Нового мира" стала и ее литературной судьбой. На литературную

панель И. Грекова, как можно догадаться, не пошла, а удалилась тихо

профессорствовать в один из невоенных институтов.

Много разговоров вызвали Виталий Семин своей повестью о рабочей семье

"Семеро в одном доме" и рассказами, и Юрий Домбровский, бывший зэка,

светлейший человек, писатель и ученый, автор романа "Хранитель древностей",

напечатанного в "Новом мире".

...Поднялся однажды до высот "Нового мира" Анатолий Кузнецов своим

прекрасным рассказом "Артист миманса", может быть, лучшим своим

произведением, однако вскоре он не вернулся из Лондона, и советская печать

начала торопливо выскребать его из сознания поколения как перебежчика.

В литературе аллегорий, пожалуй, все эти годы лидировал Феликс Кривин,

первая книга которого вышла в Ужгороде и тем не менее стала широко

известной.

В 1966 году его "Божественные истории" стали одной из самых популярных

книг; и чем сильнее свирепствовала цензура, чем быстрее гибла сатира, тем

охотнее читался Феликс Кривин, в творчестве которого торжествовал Эзоп.

Ведь он писал о том же -- об ушедшей и вовсе не ушедшей кровавой эпохе:

"Избавь меня, Бог, от друзей, а с врагами я сам справлюсь! (сказал Александр

Македонский. -- Г. С.). Он так усердно боролся с врагами, что Бог избавил

его от друзей".

Столь же актуален и "Мафусаил":

"Первым человеком был Адам.

Мафусаил не был первым человеком.

Первым пророком был Моисей.

Мафусаил не был первым пророком.

Поэтому Мафусаил прожил девятьсот шестьдесят девять лет. И в некрологе

о нем написано: "Безвременно скончался...".

Он не щадит, Феликс Кривин, и своего читателя, только что

боготворившего Сталина, а затем Хрущева и снова готового вознести над собой

нового "вождя и учителя".

"Не сотвори себе кумира. Я, например, не сотворю. У меня, например, к

этому не лежит душа.

Зашумело стадо Моисеево.

-- Вы слышали, что сказал Моисей?

-- ...как это правильно!

-- ...как верно!

-- ...не сотвори кумира!

-- ...О, Моисей!

-- ...мудрый Моисей!

-- ...великий Моисей!.."

Самое удивительное, что эти "Божественные истории" изданы Политиздатом.

Вероятно, по графе антирелигиозной литературы.

О, Эзоп!

В эти годы он стал нашим главным литературным наставником.

Благодаря ему правда просачивалась иногда даже на страницы

"Литературной газеты". Чаще всего на шестнадцатую страницу, где царствовали

сатирики и юмористы.

Открывал читатель шестнадцатую и -- похохатывал нервно:

"Дальше едешь -- тише будешь".

"Очереди станут меньше, если сплотить ряды".

"И на похоронах Чингисхана кто-то сказал: "Он был чуткий и отзывчивый".

"Уберите эти строчки -- они мешают читать между ними".

"Да здравствует все то, благодаря чему мы, несмотря ни на что..."

А то вдруг о советских буднях эпически:

"Стояла тихая Варфоломеевская ночь..."

В конце концов юмористы так развеселились, что принялись на

литературных концертах высказывать афоризмы, которые не удалось напечатать:

"Время работает на заключенного..."

Тут уж веселье началось такое, что редактор шестнадцатой страницы И.

Суслов продолжает веселиться ныне за пределами бывшего Советского Союза.

Похоже, слова "комик" и "комическое" в СССР происходят от японского

"камикадзе".

первые рассказы появились в 56-м году. Первая книга "Манька" издана в 58-м

году в Архангельске.

Рассказы Казакова -- откровенная полемика с теми, кто идеализирует

жизнь, упрощает человека, облегченно трактует сложности и противоречия

современной жизни. Это качество объединяет его с Вас. Шукшиным, Вас.

Беловым, Вл. Максимовым, Вл. Конецким. Вас. Аксеновым, Георгием Владимовым

-- это писатели одной генерации. Ю. Казаков издал несколько сборников. "На

полустанке" (59-й г.), "По дороге" (61-й г.), "Легкая жизнь" (63-й г.),

"Запах хлеба" (65-й г.). Думается, идет он от тургеневских "Записок

охотника", отсюда его манера повествования, его попытка избежать строгих

рамок сюжета и сюжетного завершения.

... Вдо-о-оль по морю

Мо-о-орю синему

Плывет ле-ебедь со лебе-едушкой...

Плывет ле-ебедь, не всколо-о-охнется,

Желтым мелким песком

Не взворо-о-охнется...
Критика сравнивала "Трали-вали" с "Певцами" Тургенева.

В традиционном, будто бы "тургеневском" обличье встает перед нами

ненадежный, ленивый душевно, "ветхий человек". Не может быть на него опоры,

нет на него надежды.

Вот в чем и вот где преодоление традиций, преодоление глубокое и

многозначительное, которое советская критика старалась не замечать, обвиняя

автора в эпигонстве.

Сочен, талантлив и "Северный дневник" Юрия Казакова, последнее

произведение писателя; после него Казаков словно в прорубь канул.

Художники столь тонкие и чуткие погромных "юбилиад" не выдерживают. Они

спиваются или уходят в свои леса с охотничьим ружьем...
3. РАЗГРОМ КИНОИСКУССТВА

"Из всех искусств для нас самым важным является кино", -- сказал В.

Ленин. И немудрено. Книгу, даже хорошую, читают десятки-- сотни тысяч

человек, кино смотрят ныне в СССР сто-- сто пятьдесят миллионов. В любой

захолустный колхоз, на самое дальнее становище или погранзаставу раз в

неделю, не реже, прибывает кинопередвижка...

За кино прежде всего и взялись. Задолго до юбилиады.

23 марта 1963 года на специальном заседании Политбюро ЦК, на котором

неистовствовал Никита Хрущев, был организован Государственный комитет по

кинематографии. На правах министерства, как было официально объявлено, то

есть с гигантскими министерскими окладами и особыми "номенклатурными"

льготами, благодаря которым чиновник в Советском Союзе держится за свое

место руками, ногами и зубами.

Председателем Государственного комитета по кино был назначен Романов --

бывший генерал госбезопасности, во время войны один из руководителей СМЕРШа,

что расшифровывается как "Смерть шпионам!".

Главным редактором назначили Александра Дымшица, которого писатели

вычеркивали из всех выборных списков. В сатирической поэме, в те дни

гулявшей по Москве, ему было отведено особое место: "...Там Дымшиц на

коротких ножках, погрома жаждущий еврей..."

Это был период общего наступления Хрущева на искусство, его "встреч" с

художниками, когда он кричал на скульптора Эрнста Неизвестного, грозил

художникам-абстракционистам, матерясь и обзывая их педерастами.

Литературный сценарий -- основа кино. "Сценарное хозяйство" было взято

под особый контроль.

Кино к этому времени начало излечиваться от удара, нанесенного ему

Сталиным, лично контролировавшим каждую кинокартину.

В год появлялось тогда, как известно, всего восемь картин. Каждая

принималась прессой как гениальное достижение советского киноискусства и тут

же забывалась.

Но к 65-му году кино действительно оживало.

Когда в 66-67-м годах выпускался фильм о войне на Севере по моему

сценарию, рядом, в павильонах "Мосфильма", снимались, может быть, самые

талантливые фильмы последнего десятилетия.

"Андрей Рублев" режиссера А. Тарковского, "Ася-хромоножка" режиссера А.

Михалкова-Кончаловского, сына поэта, который не скрывал тогда своего

иронического отношения к отцу, С. Михалкову.

Завершался в те дни фильм "Обыкновенный фашизм" режиссера Михаила

Ромма.

На студии Горького снимался фильм о Герцене.

"Обыкновенный фашизм" -- остались, несмотря на все потери, фильмами

выдающимися?

Фильм "Андрей Рублев" был, как известно, запрещен. В соседнем павильоне

непрерывно переписывали фонограмму, т.е. меняли текст-- монологи, диалоги.

Я, по правде говоря, не мог понять, как можно изменить текст готового

фильма. Ведь многие слова герой произносит лицом к зрителю, порой губы героя

-- на весь экран. Что тут можно поделать?

Ничего, вскоре пришла и моя пора понять, как это делается.

Фильм "Андрей Рублев" был переозвучен почти полностью. Посмотрел его

генеральный директор "Мосфильма" Сурин, по профессии трубач в духовом

оркестре, -- что-то запретил. Вырезали часть фонограммы. Поменяли текст,

"обкатали".

Затем отвезли ленту министру Романову. Тот позвал Дымшица, еще кое-кого

из самых бдительных.

Нормальному человеку даже представить себе трудно, как

правительственный Комитет принимает фильм. Я вгляделся как-то в полумраке в

сановные лица приемщиков. Они не смотрели на экран. Почти никто не смотрел.

Я ошеломленно вертел головой: спят?! Глаза закрыты... Но нет, лица у всех

напряженные, не спят. Оказывается, принимающие только слушали. Стараясь не

пропустить ни слова. Не прокрадется ли крамола?!

Поэтому, бывало, иногда проходили немые эпизоды, даже более крамольные.

В фильме режиссера Калика был такой: сидят на лавочке двое. Он и она. Она

сбросила туфли, подобрала ноги под себя. Подходят двое милиционеров,

говорят: "Не положено!" Те возражают. Милиционеры приказывают: "Пройдемте!"

Правительственный Комитет запретил текст, так как он-де порочил

милицию. Текст сняли. Сокращенный эпизод демонстрировался без текста.

Получилось куда страшнее. Сидят на лавочке двое приятных молодых людей.

Подходят милиционеры. Люди торопливо поднимаются и уходят подальше от греха.

Это можно.

Итак, Комитет, прослушав "Андрея Рублева", снял часть текста. Снова

вырезали и переписывали фонограмму.

Наконец, искореженный, т.е. готовый, принятый Комитетом, фильм повезли

секретарю ЦК Демичеву. И... снова начали переписывать фонограмму.

К счастью, разыгрался скандал, спасший фильм. Деятели мирового кино

спрашивали на всех кинофестивалях, куда подевался "Андрей Рублев". Чтобы

избежать "излишних разговоров", фильм продали в одном экземпляре некоему

лояльному, как казалось ЦК, миллионеру. Он показал его на международном

фестивале, где фильм получил I-ю премию. Следовательно, по законам

фестиваля, его обязана была купить страна, проводившая фестиваль.

Так, совершенно случайно, о выдающемся фильме узнал мир.

...Мог стать крайне интересным самобытный фильм "Ася-хромоножка", в

котором снимались не актеры, а жители одной из глубинных деревень России. Я

с удовольствием ходил в павильон, где снимали фильм, разговаривал с

крестьянами. Это был смелый эксперимент, где крестьянину давали тему, а он

сам развивал ее, как хотел.

Фильм, что называется, зарезали. Зарезали до такого состояния, что он

оказался невнятным, да и выпущен он был в ничтожном количестве копий. Хотя

там не было ничего еретического. Там была просто жизнь. По правде...

Словом, фильм пропал*. Как пропал для зрителя и интересно задуманный

фильм о Герцене.

Оказалось, что текст Герцена, классический текст Герцена о самовластье,

о произволе царской монархии, вызвал в ЦК панический ужас. Ужас этот был

сформулирован так: слова Герцена вызывают нежелательный подтекст, или

"аллюзии", и текст заменялся до тех пор, пока обличитель-Герцен не перестал

обличать.

Герцен еще терпим, когда он издается во многотомье и широко не

читается. Герцен на экране оказался страшным врагом советского государства и

был искоренен.

Труднее оказалось справиться с "Обыкновенным фашизмом" Михаила Ромма.

Фильм документальный. О немецком фашизме, о Гитлере. Режиссер -- первый

режиссер страны, лауреат премий. Как такой фильм не выпустить?

Гитлер заходит на выставку картин -- и отовсюду смотрит на него Гитлер.

Зал хохочет: только что Никита Хрущев изволил посетить Манеж, где на

него смотрел со всех сторон Никита Хрущев.

И так что ни кадр -- зал смеется либо аплодирует.

Замолкал лишь тогда, когда гитлеровцы расстреливали женщин в затылок и

друг друга при этом фотографировали.

Комитет измучился с Михаилом Роммом, и все же остановить картину о

нацизме только на том основании, что она вызывает ассоциации, не хватило

духу. Фильм, хоть и сокращенный (очень длинный, -- сказали, вырезая ударные

эпизоды), но все же вышел на экран.

Мне запомнился один из споров, который вел измученный Михаил Ромм в

Государственном Комитете. Когда у Ромма потребовали очередных исправлений,

он воскликнул, держась за сердце: "Это же искусство, черт возьми!" В ответ

он услышал язвительно-спокойную реплику Баскакова, заместителя Романова: "А

кто вам сказал, что мы занимаемся искусством?!"

Зритель торжествовал, валом валил в кино в последние годы юбилиады,

когда появились на экранах правдивые фильмы "Доживем до понедельника", "Три

дня Виктора Чернышева", "А если это любовь?", "Белорусский вокзал". И,

помню, праздником был веселый и умный фильм "Айболит-66", где злой Бармалей

басил: "Нормальные герои всегда идут в обход". А доктор Айболит распевал

вместе с друзьями: "Это очень хорошо, что пока нам плохо"...

Бармалея играл Ролан Быков, появление которого на экране всегда

настораживало романовых. Звонили телефоны, вызывались внештатные

консультанты: за Роланом Быковым глаз да глаз.

В маленькой роли скомороха из фильма "Андрей Рублев" Ролан Быков сыграл

по сути человека своей судьбы: самого себя...

Для того чтобы не оставалось более никаких сомнений, в чьих руках

судьба таких талантов, упомяну об одной детали: когда Сурин, генеральный

директор "Мосфильма", проворовался во время совместных съемок с зарубежной

студией и его пришлось сместить, кого, вы думаете, назначили?..

Место генерального директора "Мосфильма" занял... начальник милиции

города Москвы Сизов. Правда, в это время он поднялся уже до зам.

предисполкома Моссовета по охране порядка.

Грибоедов оказался пророком:

Фельдфебеля в Вольтеры дам...

...Легко представить мое самочувствие, когда на лобное место, то есть в

данном случае в правительственный Комитет, потащили и наш фильм о войне

"Места тут тихие".

Сценарий фильма, тоже изрезанный, но все же сохранивший главное, ради

чего автор взялся за перо, был опубликован в журнале "Искусство кино". И

утвержден Комитетом.

Но утвержден-то он был в 66-м году. А сейчас на дворе был 67-й год,

юбилиада.

Главным героем фильма стал наш штурман военных лет, штрафник Александр

Ильич Скнарев*. В недавнем прошлом -- крестьянин-сибиряк, так и оставшийся

до конца дней своих простодушным и добрым человеком. Я положил в основу

фильма подлинные события.

На Севере в 1942 году появилось много немецких подводных лодок. Они

топили караваны английских, американских и канадских судов, которые везли

оружие в Мурманск и Архангельск. На борьбу с подлодками бросили лучшие

авиаполки. Самолеты сели в Ваенге, самом северном аэродроме Северного флота,

под бомбежку, которая почти никогда не прекращалась. Чтоб самолеты могли

сесть, штрафной батальон непрерывно, под разрывами, закапывал воронки от

бомб.

И в одном из штрафников летчики узнали своего бывшего учителя,

обмотках, закапывал лопатой воронку. Летчики забирают его с собой.

В первом же полете Скнарев совершил открытие. Оно изменило весь

характер операции Ставки. Скнарев определил, что подлодки в Баренцевом море

-- маленькие, "Малютки". Сами, своим ходом, они не могли прийти сюда,

значит, надо искать плавбазу, которая их привезла. "Мы бьем яички по одному,

а надо взорвать весь инкубатор".
Открытие -- открытием, а Скнарева увозят снова в штрафбат. За ним

прибыл представитель особого отдела... И вот Скнарев уходит со своим мешком

в тот час, когда Северный флот начинает операцию -- по его плану. Мчат

грузовики с патронами и матросами, везут торпеды, а вдаль уходит, сторонясь

проезжающих грузовиков, небритый сгорбленный человек в солдатских обмотках и

с зеленым солдатским мешком. Он мешает шоферам, они матерят его.

Человек, подготовивший победу, уходит вдаль, никому не ведомый и

ненужный...

Вы, возможно, уже догадались, что сказал генерал Романов, посмотрев

фильм. Бывший глава СМЕРШа распорядился:

-- Штрафника убрать! Штрафников у нас не было. Все это выдумки.

А в фильме были сцены поразительные, и, конечно, они были связаны с

образом штрафника. Начальника штаба, который боялся штрафника как огня,

играл Н. Гриценко, ведущий актер московского театра имени Вахтангова.

Штрафника -- М. Глузский.

И, может быть, лучший из эпизодов -- последнее столкновение начальника

штаба и штрафника. Начальник штаба выталкивает Скнарева в штрафбат, но ему

стыдно своего поступка, и вот он признается, отчего он, старый летчик,

сейчас, на земле, трусит. "Нас было 12 друзей, воронежских. Один погиб в

Испании, другой -- в Финляндии. А где остальные? Где остальные?! Где мы

погибли?!

Вот ты штрафник до первой крови, а я -- до коих пор?!"

Гриценко заставил режиссера восемь раз переснимать сцену. Он глотал

валидол, задыхался от жары. Но -- не уходил, произнося фразу "Ты штрафник до

первой крови, а я до коих пор?!" в разных интонациях, то криком, то

свистящим шепотом придушенного человека. Воистину это была героическая

актерская работа и гениально сыгранная сцена.

"Штрафника снять! -- дружно закивали заместители Романова. -- Этого с

мешком, в обмотках, чтобы не было".

Я отказался. Кинул пропуск студии на стол начальства и вышел.

И фильм "положили на полку".

"Кто вам сказал, что мы занимаемся искусством ?!" -- все время слышался

мне голос романовского заместителя.

Спустя месяц приехал ко мне режиссер. Глаза влажные. Руки трясутся.

"Гриша, -- говорит, -- мне больше не дают снимать, выгоняют. Сделай

что-нибудь".

Но что я мог сделать?

Вслед за ним ко мне стала ходить вся группа, осветители, костюмеры.

Многодетные матери. "Что ж ты с нами делаешь?! -- говорят. -- Нам теперь ни

копейки. А как жить?"

Доконали они меня, матери. Стал я думать, как найти выход из положения.

...И вдруг осенило. Позвонил Романову. "Значит, штрафника нельзя?" --

говорю. "Ни в коем случае!" -- басит. "Хорошо, -- соглашаюсь. -- А можно...

просто разжалованного? Разжалованного офицера. В обычной части".

-- Разжалованного, пожалуй, можно, -- подумав, сказал он.

Фильм был спасен. Естественно, пришлось переписывать фонограмму.

Крупным планом губы актера произносили: "Штрафбат". Я заменил на "стройбат".

"Штрафной батальон" -- "строительным батальоном".

Вырезали из фильма около 400 метров пленки: сцены, их которых было

ясно, что дело происходит именно в штрафбате: скажем, восторг солдата, у

которого оторвало пол-уха. У него кровь бьет, а он бежит по аэродрому,

ликуя, крича в восторге: "Зацепило! Зацепило!" "Зацепило" -- значит, солдат

свободен! Он больше не арестант! Не штрафник! Ему поставят в документе