Литература нравственного сопротивления 1946-86 г г. Лондон, "overseas",1979. Москва, "

новации. В лениниану! Икона -- это икона. Она требует традиционного нимба.

Вознесенский создал "Лонжюмо".

Он не посягнул на содержание, Боже упаси! Все как у "ортодоксов",

только в "левой" манере. В "Лонжюмо" Ленин играет в городки, где целит

городошной палкой в будущих Берия и прочих козлов отпущения.

Вначале недоумеваешь. Кто он? Приспособленец? Трус? Раздавленный

временем талант?

Постепенно, с годами видишь, осознаешь с горечью, что Вознесенский стал

порой бесчувствен, совершенно бесчувствен к содержанию. Главное, чтоб за

него не влетело. Важно демонстрировать новейшие модерновые мехи, а какое

вино в них налито -- ему его не пить. Так постигаешь, что страсти его --

поддельны, темперамент -- ложный.

Имитированная, почти наркотическая взвинченность, вопль, трагедийный

размах больше уж никого не могли обмануть; даже умение изобразить

патологические реалии, калеку-урода и пр. не вызывало сочувствия. Мы видели,

как много стоит, к примеру, за уродами Бабеля в "Колывушке". Целый мир.

Я не разделяю крайнего мнения литературоведов, говорящих об Андрее

Вознесенском: антипоэт, антигуманист... Однако и меня не очень греют сцены,

подобные следующим. Одно из своих первых стихотворений Вознесенский посвятил

Корнелию Зелинскому, любившему выступать над гробом своих жертв... На

похоронах Пастернака Андрей Вознесенский положил на гроб поэта, театрально

положил, под тоскливыми взглядами родных Пастернака, этот свой сборник,

вырвав из него страницу с посвящением Корнелию Зелинскому.

Однажды, пожалуй, вырвалось у Вознесенского искренне: "Судьба моя

глухонемая". Ох, обсчитала жизнь, обсчитала...

Но обсчитала она, прежде всего, читателя.

Ни в одной стране мира -- в XX веке -- новации художественной формы не

являются запретными. Не преследуются государством.

Только в Советском Союзе картины художников-нонреалистов сметались

бульдозерами; поп-музыка воспринималась как политическая диверсия. Даже

белый стих считался не так давно почти "антисоветской вылазкой". Как и узкие

брюки, шорты или длинные волосы а ля хиппи.

Немудрено, что необычная стихотворная форма приветствовалась молодыми

слушателями с жаром. Как вызов властям! Как мужество поэтов, ломавших

закостенелые формы соцреализма.

Литовский поэт Межелайтис и московский Солоухин, которые стали

"грешить" белым стихом, обратили на себя внимание. Белый стих сам по себе

казался протестом.

Однако... шли годы. К новым формам привыкли. Поэтов-"реформаторов"

переставали бранить даже конвойные "попки" из комсомольских газет: новая

форма не несла нового содержания. Как в поэзии А. Вознесенского.

Это особая тема. Особая книга -- ломка стихотворной формы, находящейся

в прорези прицела. Думаю, оно будет написано в свое время, такое

исследование, выходящее за пределы этой работы.

Здесь я хочу отметить лишь один аспект этой интереснейшей темы: когда

поэту безразлично или почти безразлично "что", быстро тускнеет и

обескровливается "как": у Евтушенко и Вознесенского, поэтов вначале полярных

по образной структуре, по ритмике, афористичности -- полярных буквально во

всем, -- теперь гораздо более общего, чем различия.

...О Евтушенко написаны горы исследований. Кто не слыхал, что он --

поэт-трибун. Полемист и "театр одного актера". В общественно-социальном

смысле он, было и такое, -- оппозиция ко всем проявлениям сталинщины:

"...древко нашего знамени хватали грязные руки". Он был искренним, и эта

искренность совпадала с вектором эпохи. Он поистине был противоположен

Вознесенскому. Ему важен смысл, содержание. Даже в ущерб форме. "Из десяти

книг Евтуха время отберет одну", -- верно сказал Борис Слуцкий.

За Евтушенко пошла не только молодежь. Как-то в "Литературной газете"

редактор по разделу литературы, сверхбдительный О. по прозвищу Железный

ортодокс, сказал сослуживцам, заперев дверь своего кабинета на ключ: "Я был

на вечере Евтушенко. Он произвел на меня гигантское впечатление. Этот

человек может возглавить временное правительство".

Даже прозорливый Юзовский, битый, мудрый Юзовский, признал его:

"Посмотрите на его лицо, -- вскричал он. -- Это Савонарола!.."

Но вот эпоха начала менять окраску. Вначале пропали подписи Евтушенко

(как и Вознесенского) под документами протеста. Выяснилось, что он умеет

изгибаться "вместе с партийной линией...". "Подвижник подвижной морали", --

саркастически заметил один из поэтов. "Неправда! -- вскричал Евтушенко. -- Я

тактик!..". И даже ответил стихами о тактике: "...Я делаю карьеру Тем, что

не делаю ее!"

Но все это были слова. Пустые слова. Государственные "народные" хоры

запели по всей стране новую песню на слова Евтушенко: "Хотят ли русские

войны?", где он слил воедино устремления Брежнева и воинствующей

генеральской клики и обездоленных русских городов и деревень, где в каждой

семье -- потери...

Это хитренькое "патриотическое" сюсюканье вполне укладывалось в рамки

казенных лозунгов, развешанных на всех заборах: "Народ и партия едины".

Насколько честнее оказался тут, скажем, Булат Окуджава с его "песенным

вздохом": "А третья война -- твоя вина...".

А Евтушенко?! Ему уж теперь не обязательно было пережить ситуацию,

прочувствовать, осмыслить ее до конца, достаточно было чьего-то рассказа,

порой намека. Кто-то вспоминал в Клубе, как Леонид Леонов покупал в

эвакуации мед оптом, отобрав его у матерей, стоявших в очереди со стаканами

и кружками. Евтушенко написал, что сам был тому свидетелем. Еще не ложь.

Поэтическая вольность. Но... путь выбран.

Над Бабьим Яром памятников нет.

Крутой обрыв, как грубое надгробье.

Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,

Как самому еврейскому народу...

nbps; Кого оставили спокойным эти мужественные стихи Евтушенко?
...Ненавистен злобой заскорузлой

Я всем антисемитам, как еврей.

И потому --

Я настоящий русский.

(1961 г.) И даже в работе над этим -- этапным для Евтушенко --

стихотворением, искренним по своей направленности, он уже с легкостью

расставался с одной символикой, заменяя ее противоположной. Завершая "Бабий

Яр", он позвонил поэту Межирову: "Слушай, Саша, когда Моисей выводил евреев

и Египта, светила ли над ним вифлеемская звезда?"

-- Старик, -- ответил изумленный Межиров, -- это было совсем в другой

раз и в другой религии.

-- Тогда дай мне другой образ.

-- Посох Моисея... -- начал было Межиров.

-- Спасибо! -- не дослушав, вскричал Евтушенко, и в трубке зазвучал

сигнал отбоя. Ему было достаточно. И посох, и Вифлеемская звезда, и "я, на

кресте распятый, гибну...", и "лабазник избивает мать мою", и "доброта моей

земли..." -- все стало при новой, облегченной системе творчества только

поэтической бутафорией.

Евтушенко -- поэт непосредственных чувственных фиксаций. Его ранние

стихи "О, свадьбы в дни военные..." -- прекрасны.

Для поэта-гражданина, поэта -- "властителя дум" -- качеств недостало.

Недостало силы духа, поэтической взыскательности, готовности расстаться с

грошовым комфортом. Недостало личности.

Однако ему нужно, чтоб о нем говорили. Ничего не продумав, попытался

вычеркнуть из выборных списков Михаила Шолохова. Не удалось. Не могло

удаться. Шолохова мальчишеским возгласом, без серьезных доводов, одним лишь

выкриком из дальнего ряда не опрокинешь. Зал ждал аргументов. Евтушенко и не

собирался аргументировать.

Сергей Михалков, председательствующий, оскорбил Евтушенко, высмеял,

высек, как дошкольника. Все были огорчены. Кроме него самого: на другой день

мир его упомянул. Не так, так этак!

Похоже, он уже не мог жить без газетного шума, как диабетик без

инсулина.

Схема его творческой жизни становилась примитивно простой. Качели, --

как-то назвал ее талантливый и непримиримый критик Бенедикт Сарнов.

Евтушенко пишет стихи, в которых есть доля правды, искренности,

"левизны". Стихи вызывают восторг молодежи, но... ярость партийного

руководства. Его "разоблачают", -- сперва охотнорядцы из ЦК комсомола, затем

сановный "правдист" Юрий Жуков. Евтушенко мчит на Кубу, загорает на пляже

вместе с Кастро и... печатает в "Правде" отчаянно плохие, безликие, на

софроновском уровне, стихи. Все опечалены. Кроме него самого... Качели

вознесли его, и он... ухснова вниз. Появляются "Наследники Сталина".

Опять сгущаются тучи. В квартире его КГБ монтирует микрофоны. ("Вы не

живете нигде, вы ездите..." -- скажет Евгению Евтушенко и его жене Гале

добрая дворничиха, когда он переселится в другой дом.) Лекторы "оттуда"

намекают на какие-то связи Евтушенко с заграницей. Полковник из погранвойск

на Памире говорит мне: "Нам все известно. Недолго еще чирикать вашему

Евтушенко...".

Что делать? Как выпутаться?

Я как поезд, что мечется столько уж лет

Между городом "Да" и городом "Нет".

Мои нервы натянуты, как провода,

Между городом "Нет" и городом "Да". Снова потянулись, как лента

телетайпа, "оправдательные" километры блеклых официозных поэм. "Братская

ГЭС", "Опять на станции Зима". Ложь ситуаций, ложь психологическая, а уж

какая стихотворная техника!

Забеременела, к примеру, Нюшка из деревни Великая Грязь (поэма

"Братская ГЭС"). Отец ребенка отказался и от Нюшки, и от будущего ребенка.

Нюшка в отчаянии:

Я взбежала на эстакаду,

Чтобы с жизнью покончить враз,

но я замерла истуканно,

под собою увидев мой Братск. Остановила Нюшку "недостроенная плотина в

арматуре и голосах"... А также "сквозь ревы сирен и смятенье... председатель

и Ленин смотрели...".

Ленин ее и спас.

Ленин, как видите, тоже встал в один легковесный ряд с лабазниками из

"Бабьего Яра", Нюшками и клюшками, -- у хорошего хозяина и гвоздик не

пропадет.

Ну, а все же Ленин спас. Не Керенский!..

Качели рванулись вверх. Высоко взлетел.

Бедный Евгений! Похоже, настиг его, как пушкинского Евгения, медный

всадник государственности... Было успокоился он, снова зачастил в Клуб с

иностранными гостями, стреляло шампанское.

И тут -- советские танки рванулись в Прагу.

Все изменилось в один день. Старые писатели чувствовали близость

перемен задолго: не случайно их последние юбилеи были прощанием.

Позеры слиняли мгновенно: надо было либо прочно сотрудничать с режимом

-- "всенародно одобрять" оккупацию, либо рвать с ним.

Заметался Евтушенко. Господи, как он испугался! Ибо понял, как и все,

что пришел предвиденный Борисом Пастернаком

...Рим, который

взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез. Никаких иллюзий более не оставалось. Ни у

кого. Если подмяли танками целый народ, значит, придушат и любое инакомыслие

внутри страны.

"Социализм с человеческим лицом" -- последняя наша надежда -- оказался

такой же иллюзией, как "Государство солнца" Кампанеллы или фаланстеры Фурье.

В то утро сосед по дому, ученый-литературовед, принес "верный слух" о

том, что предполагается арестовать, для острастки, тысячу "инакомыслящих".

Чтоб никто не вздумал протестовать.

Льва Копелева, Бориса Балтера, меня снова топтали в высоких инстанциях.

Человек пятьдесят топтали. Не хуже бабелевского конармейца Павличенко.

Часами. Исключили уж отовсюду, откуда могли...

-- Вас троих возьмут, это точно. У дома две черных "Волги" с утра. И

"топтуны". Гляди сам! Гриша, береженого Бог бережет...

Напугал меня ученый сосед. Я решил бросить путевку в Коктебель, которой

запасся заранее, и скрыться где-либо на Волге или в Сибири. Переждать

облаву. Но -- посмеялся своей прыти. Ныне не тридцать седьмой год. Тогда

брали миллионы. Исчезнувших порой не искали. Не до того было. Ныне, коль КГБ

решит посадить писателя, -- отыщет его и на дне морском. И -- завернул в

Коктебель, к морю. Хоть немного отдышаться. На любой случай.

В Коктебеле, на другое утро, меня окликнул Евтушенко. Кинулся ко мне

обнимать:

-- Исключенец ты наш!..

Попросил он меня уйти с ним подальше от общего пляжа, на котором

отогревали свои ишиасы "номенклатурные" писатели. Я воспротивился: опасался

в первый день вылезать из-под навеса, на жгущее солнце. Он повторил свою

просьбу, в тоне его звучала неуверенность, почти смятение. Я взглянул на

него. Его била дрожь.

Мы зашли далеко, за Лягушачьи бухты, наконец выбрали пляж, на котором

никого не было. Легли на камни. Он начал декламировать стихи, прося, чтобы я

тут же "забыл" их. Я "забыл" их, конечно. Однако вскоре они начали гулять в

самиздате как стихи Евтушенко, хотя сам он, по-моему, публично никогда их не

читал.

мере, начало:

Танки идут по Праге,

Танки идут по правде,

Танки идут по ребятам,

Которые в танках сидят... "Боюсь записывать, боюсь читать, -- сказал

он, нервно отшвыривая морскую гальку. -- Этого мне никогда не простят...

Слушай! -- Он приподнялся порывисто: -- Посылать телеграмму протеста или не

посылать? А?! С одной стороны, пошли-ка они... куда подальше: с другой, --

если промолчу, как я взгляну в глаза Зигмунду и Ганзелке: они дали мне

телеграмму. Они верят, что я что-то могу сделать... -- Он сел, обхватив

колени, покачался из стороны в сторону. -- По-ло-жение... Слушай, посылать

или не посылать?"

Я ответил, что нельзя советовать человеку садиться в тюрьму. Это он

должен решить сам.

За обедом Галя, жена Евтушенко, пожаловалась: "Женька сошел с ума!

Сорок рублей истратил на телеграммы...".

Но и это были все те же качели. Рисковая игра. Когда спустя некоторое

время секретарь ЦК Демичев запретил посылать его за границу ("Вы не

разделяете взглядов партии!" -- сказал глава идеологической службы),

Евтушенко ответил, что разделяет и готов взять свои телеграммы протеста

назад...

"Турусы и колеса" -- пожалуйста! "Полной гибели всерьез" -- извините!

Спустя некоторое время я увидел Евтушенко в Клубе писателей. За

соседним столиком сидели Василий Аксенов и Владимир Максимов. Максимову было

худо. Он только что получил приказание явиться к психиатру. Никто не знал,

как повернется дело. Боялись худшего... Евтушенко отозвал Аксенова и сказал

громко, чтоб зал слышал: "Зачем ты сидишь с этим антисоветчиком?!"

Я был бы несправедлив, если б снова не напомнил здесь о стихах поэта,

ставших, увы, автобиографическими.

"...Танки идут по ребятам, которые в танках сидят...".

Как живопись нонконформистов сметали бульдозерами, так поэзию давили

танками.

Олегу Чухонцеву написать о князе Курбском, бежавшем в Литву от царя Ивана

Грозного: "Чем же, как не изменой, воздать за тиранство...", стоило

появиться этим строчкам в журнале "Юность", как едва ли не весь Генеральный

штаб Советской Армии пришел в движение. Слава Буденного, "изничтожавшего"

Бабеля, видно, не давала покоя, -- целая когорта генералов немедля подписала

яростное письмо о том, что поэт Олег Чухонцев "призывает молодежь к

измене...".

Себя они ассоциировали с опричниной Грозного, что ли?..

Олега Чухонцева отбросили от литературы на десять лет, -- подобные

"психические атаки" генералов, естественно, травмировали и остальных поэтов,

в том числе Евгения Евтушенко, который любил и высоко ценил Олега Чухонцева.

Евтушенко сердито требовал в стихах: слышать стон и за стеной твоей

квартиры, а не только во Вьетнаме. Но... -- не заступился ни за Жореса

Медведева, заключенного в свое время в психушку, ни за генерала Григоренко,

ни за Владимира Буковского.

В медицине существует машина, заменяющая больное сердце. На время.

Человек и с отключенным сердцем -- жив.

В поэзии такой машины не придумано.

Читатель не прощает бессердечия. Не прощает ханжества. По Москве широко

распространились стихи о Евгении Евтушенко, написанные как бы от лица поэта

Евгения Долматовского:

Я -- Евгений. Ты -- Евгений.

Я -- не гений. Ты -- не гений.

Я -- говно, и ты -- говно.

Ты -- недавно, я -- давно... ...Так случилось, что первой стала

закисать в юбилейном безвоздушье молодая поэзия пятьдесят шестого года,

поэзия антисталинского порыва.
2. МОЛОДАЯ ПРОЗА: ОТХОД С БОЯМИ, ПОТЕРИ.

ОБЛАВА НА... ЭЗОПА

огня... Несколько прозаиков заняли круговую оборону, защищая друг друга.

Многих выбили. Устрашили голодом, мордовскими лагерями, Владимирской

тюрьмой.

Поутих и прозаик Василий Аксенов, один из самых популярных и

талантливых писателей, пришедших в литературу после 56-го года, вместе с

Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной, Булатом Окуджавой. Стал работать с

оглядкой, волей-неволей. И все же успел сказать свое.

Как и многие другие писатели его поколения, он наиболее глубок не в

романах и повестях, требующих огромного жизненного опыта, а в рассказах, где

его талант, знание современного языка проявляются в полной мере.

На мой взгляд, самый значительный и совершенный по форме рассказ

Василия Аксенова -- рассказ "На полпути к луне", напечатанный впервые в

"Новом мире"

Герой рассказа -- рабочий Кирпиченко, который жил и в детском доме, и в

тюрьме, и в леспромхозах. "Всегда он жил в общежитиях, казармах, бараках, --

сообщает автор. -- Койки, койки, простые и двухэтажные, нары, рундуки... У

него не было друзей, а "корешков" полно. Его побаивались, с ним шутки были

плохи. Он не долго думал перед тем, как засветить тебе фонарь".

Был у них на работе передовик Банин. "В леспромхозе все носились с ним:

"Банин, Банин! Равняйтесь на Банина!.."

"В леспромхозе были ребята, -- пишет автор, -- которые работали не хуже

Банина, и давали ему фору по всем статьям, но ведь у начальства всегда так:

как нацелятся на одного человека, так и пляшут вокруг него, таким ребятам

завидовать нечего, жалеть надо их".

Не по сердцу пришлась официальной критике эта тема.

Автор развивает ее, эту тему, идущую вторым планом, как бы исподволь,

своеобразно. Банин повез Кирпиченко в Хабаровск, где у него, сказал он,

"мировые девчонки" и сеструха. И пытался женить там Кирпиченко на этой своей

сеструхе Лариске, которой под тридцать и которая "видала виды".

Они поссорились.

-- Ты, потрох! -- с рычанием наступал на него Кирпиченко. -- Да на

каждой дешевке жениться?

-- Шкура лагерная! -- завизжал Банин. -- Зэка! -- И бросил в него стул.

И тут Кирпиченко ему показал...

...Все это Кирпиченко вспоминает в самолете "ТУ-114", который несет его

через всю страну, из Хабаровска в Москву, в отпуск.

И вот такой Кирпиченко влюбляется, и чистота человеческой души в грубом

парне, бывшем лагернике, не свободном к тому же ни от лагерной жесткости, ни

от лагерного сленга, его высокое преимущество перед казенными передовиками,

эта чистота была вызовом казенной литературе. А рассказ -- большой высотой,

достигнутой Василием Аксеновым как писателем.

Выше подняться ему не дали, следующая его книга была заказной книгой

Политиздата из серии "Пламенные революционеры". Она писалась через силу,

ради хлеба насущного. Василий Аксенов запил, и только угрозы врачей, что это

кончится для него смертью, время от времени останавливали его. Он слишком

рано узнал оборотную сторону жизни, талантливый Василий Аксенов, сын Евгении

Семеновны Гинзбург-Аксеновой, бывшей лагерницы-колымчанки, автора книги

"Крутой маршрут" о женских лагерях, широко известной на всем свете. Родной

сын бывших зэка, он много знает, он талантлив, как, быть может, никто из его

сверстников. Однако в СССР он жил, подобно всем литературным талантам на

Руси, со связанными руками.

Рассказ этот, как и вся проза Вас. Аксенова, пожалуй, незаменим для

того, кто хотел бы исследовать сленг России тех лет. Он отнюдь не кажется

нарочитым, этот сленг, в устах Кирпиченко или передовика Банина; он

достоверен, как и сами образы Кирпиченко и Банина.

"Куда-то учапала", "законно повеселились", "руки мерзнут, ноги зябнут,

не пора ли нам дерябнуть", "и прочие печки-лавочки", "чин-чинарем"...

"шуточек таких, что оторви да брось", "буги-вуги лабает джаз", "ну и будка у

тебя, Валерий"... И прочее, и тому подобное.

По знанию новейшего сленга Василия Аксенова можно сравнить разве только

с Александром Галичем, поэзия которого порой просто настояна на современном

сленге; настояна так густо, что старые парижские эмигранты, пришедшие на

первый концерт Галича, порой не понимали ничего, словно Галич пел на

незнакомом языке...

Сленг между тем придает пронзительную достоверность этому, казалось бы,

невинному рассказу, в котором с огромной впечатляющей силой сказано о том,

что жизнь вольного человека на Руси, -- как жизнь зэка. Те же нары, те же

бараки, та же работа, порой связанная со смертельным риском, и та же

недосягаемость мечты, любой мечты, не связанной с деньгами, до которой, как

выясняется, не ближе, чем до луны.

...Все эти годы не прекращает труднейшей работы и Владимир Тендряков;

первые его произведения -- "Ненастье", "Падение Ивана Чупрова" и др. --

имели подзаголовок "очерк". При переизданиях подзаголовки "очерк" или

"очерки" обычно снимались.

Очерк -- жанр литературной разведки, он как бы не претендует на

вселенские обобщения, описывает частный случай и в этом описании может

исследовать "частность" как угодно глубоко...

Простое ухищрение, но оно очень помогло Владимиру Тендрякову, которого,

по выражению одного из критиков, "развернуло мгновенно, как пружину". Он не

вошел в литературу, а скорее врезался в нее. "Тугой узел", как, впрочем и

"Ухабы", о которых я говорил особо, уже не имели подзаголовка "очерки", хотя

и тут все начинается со "случая". Скажем, дождь в "Тугом узле" -- случай, а

то, что колхозников заставляют сеять в холодный дождь, когда заведомо зерно

не прорастает, -- не случай. Авария в "Ухабах" -- случай, но то, что Княжев,

несший раненого, не дает трактора, -- это уже не дорожный случай.

"Конкретность факта и конкретность мысли -- в поддержку друг другу.

Именно эта плотность сросшихся между собой наблюдений и составляет силу

прозы Тендрякова", -- справедливо замечает лучший исследователь творчества

Вл. Тендрякова новомирский критик Инна Соловьева.

Такой плотностью факта и мысли отмечены и ранние и последующие рассказы

и повести Тендрякова. Скажем, "Тройка -- семерка -- туз", рассказ, в котором

представители правосудия увозят невинного, защищавшегося от убийцы.

Этой плотности нет и в помине в толстых романах Тендрякова последних