Литературный альманах Выпуск 3 Бишкек 2006
Приехав домой, Фадеев решил упредить действия Ягоды и тут же написал «письмо в ЦК с изложением случившегося. Сам и отнес письмо». 201
жүктеу/скачать 1.04 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- «Разве в недрах нашего советского общества не заложены силы, которые должны были бы давать более великие результаты, чем в старые времена» – недоумевает и, кажется, искренне Фадеев. 203
- Наступившие вскоре события со всей очевидностью подтвердили это. 205
- Фадеев в роли «английской королевы» при Cоюзе писателей вполне устраивал группу Грибачева–Софронова, но сам Фадеев к этой роли не был готов никак. 207
- «Чтобы еще больше не усложнять дело, – подчеркивает в заключение Фадеев, – я пишу это письмо как письмо личное, письмо члена ЦК, и прошу меня срочно принять» [c. 248]. 208
- «Без нас отлично подведут итоги 209 И даже меньше нашего наврут...» 209
- Бог с ними, с гениями. Можно подумать, что мы так счастливы и благополучны, что нам уже и пожалеть не о ком. Важно другое: всё ли мы знаем, чтобы судить 210
- Вот, собственно, все, что знаю я», – сообщает М. Алигер. 213
Приехав домой, Фадеев решил упредить действия Ягоды и тут же написал «письмо в ЦК с изложением случившегося. Сам и отнес письмо». 201 Верноподданничество Фадеева и его способность к доносительству были замечены и оценены по достоинству. После ареста Ягоды Фадеева «попросили изложить содержание его старого письма в ЦК уже в форме показаний по делу Ягоды». 201 «Меня поражало, – пишет Вяч. Вс. Иванов, – что перед смертью его беспокоили не подписи, санкционировавшие аресты писателей, которые он ставил как руководитель Союза писателей, <…> не люди, арестованные по его навету <...> или за то, что осмелились критиковать его писания <...>. Из многочасового рассказа Фадеева о его жизни выходило, что именно предательство по отношению к Ягоде было самым тяжким его грехом. Мне кажется, что в этом сказался Фадеев-политик, после XX съезда тяготившийся былой благосклонностью Сталина, купленной столь сомнительной ценой». 201 В сущности, трагедия Александра Фадеева – если посмотреть на нее шире – это трагедия обманутой и обманувшейся интеллигенции, по крайней мере той ее части, которая поверила в большевистские лозунги, преданно служила и прислуживала коммунистическому режиму. Растленная безнравственной преступной властью и зашедшая в тупик, наиболее верноподданническая часть творческой интеллигенции, прозрев, не нашла и не могла найти морального оправдания ни пройденному историческому пути (ибо, как оказалось, это был путь в никуда), ни тем многомиллионным человеческим жертвам, которыми была вымощена дорога в иллюзорный коммунистический рай. Это был крах. С такой ношей в сознании было не выжить. В числе этих обреченных оказался и Александр Фадеев. Выходит, поэт прав: и «под душой так же падаешь, как под ношей»... 201 VI 202 В последние два – два с половиной года жизни Александра Фадеева его «роман» с компартией стремительно приближался к своему логическому завершению. Со смертью Сталина в нем произошел некий внутренний надлом. «Я болен, – писал он А. Суркову весной 1953 года, вскоре после смерти диктатора. – Я болен не столько печенью, сколько болен психически…» 202 В августе того же 1953 года Фадеев шлет в ЦК КПСС одно за другим письма. Их тон сдержан, учтив, корректен. В них уже нет былого искательства, чувствуется, что автор знает себе цену, и цена эта по-прежнему весьма высока. По жанру это деловые письма. В одном он хлопочет о созыве пленума писательского Союза и предлагает начать подготовку ко второму съезду писателей страны, оптимальным сроком его открытия называет 20 сентября 1954 года. В другом письме, не скрывая досады, говорит о том, что писатели – и этим он как бы предваряет мысль, которую разовьет потом в более резкой форме в предсмертном письме, – поставлены в нашей стране в унизительное и бесправное положение, их то и дело понуждают «к боязливой оглядке на иных чиновников-функционеров, стоящих на неизмеримо более низком уровне, чем деятели искусств и литературы, но поставленных над ними своим положением в государственном аппарате». Эти и другие «бюрократические извращения», говорит он далее, «и являются тормозом в развитии советского искусства и литературы». 202 Адресованное Г. Маленкову и Н. Хрущеву, это письмо (оно озаглавлено Фадеевым в духе заскорузлых партийных циркуляров – «О застарелых бюрократических извращениях в деле руководства советским искусством и литературой и способах исправления этих недостатков») передает тревогу и озабоченность писателя состоянием и перспективами национальной художественной культуры. Он не скрывает своего недоумения по поводу того, что так называемое «партийное руководство» литературой и искусством не принесло ожидаемых победных результатов. «В нашей стране, – пишет Фадеев, – ежегодно справляются юбилеи русских и иных классиков, являющихся великой национальной гордостью и гордостью всего прогрессивного человечества. Встает, однако, законный вопрос: как же это возможно, чтобы за последние полтора века существования старой России, при зверском сопротивлении всему прогрессивному со стороны реакционного царского строя, буквально каждое десятилетие выдвигались достойные не только своего времени, а и далекого будущего – и притом в таком изобилии! – писатели, композиторы, актеры, художники; а в наши дни, когда уж так немного осталось до полувека существования социалистического строя в СССР, при наличии коммунистического руководства, при самой прогрессивной власти будто бы и есть только один Маяковский, а после него всеобщее «отставание»? 203 «Разве в недрах нашего советского общества не заложены силы, которые должны были бы давать более великие результаты, чем в старые времена?» – недоумевает и, кажется, искренне Фадеев. 203 Не будем, однако, торопиться осуждать писателя за политическую наивность и близорукость – вспомним об идеологических мифах большевизма, в дурманной атмосфере которых формировалось и крепло идеологическое сознание Фадеева, и тогда станет понятно, что другим оно и не могло быть. Это очевидно. Как очевидно, впрочем, и то, что Фадеев всё больше, всё глубже и мучительнее размышляет над причинами упадка отечественной художественной культуры. Партийное «руководство» литературой и искусством, его содержание, формы и методы, еще недавно казавшиеся Фадееву безупречными и единственно возможными, теперь предстают в его глазах уже без прежнего пропагандистского флёра. 203 «Правильно ли мы используем те гигантские, уже выявившиеся и в еще большей мере потенциальные силы, которые заложены в тысячах талантливых людей, реально живущих и действующих работников искусств и литературы? – спрашивает он. – Доверяем ли мы им в такой степени, как они того заслуживают? В полной ли мере развязали мы их общественную и творческую инициативу? Не слишком ли мы их "заопекали"? Не отучаем ли мы их от самостоятельного мышления, от хозяйского отношения их к собственному делу?..» 204 Вопросы становятся всё острее, и формулирует их Фадеев таким образом, что уже не остается места для сомнения в том, что он знает на них ответ. Во всяком случае, Фадеев не ограничился перечислением недостатков и указанием их причин. Письмо – оно состоит из четырех обширных глав-разделов – содержит такое многоцветье ярких конструктивных идей и практических предложений по реорганизации творческой жизни в стране, что их воплощение растянется на десятилетия: некоторые из этих идей будут реализованы уже после гибели Фадеева, а некоторые останутся неосуществленными и по нынешний день. Вместе с тем достаточно перечитать это послание, чтобы понять, что Фадеев не утратил надежд и веры в чудодейственную жизнетворную мощь ЦК и уж, конечно же, не помышляет ни о каком отходе от активной творческой и общественной работы, а уж о самоубийстве – тем более! 204 Вскоре Фадеев шлет в ЦК КПСС третью записку – «Об улучшении методов партийного, государственного и общественного руководства литературой и искусством», в которой как бы между прочим посетовал на «келейную» зубодробительную критику ряда художественных произведений, в том числе и собственного романа «Молодая гвардия» – опыт многолетнего сотрудничества с НКВД не прошел бесследно. «Моё мнение, – пишет Фадеев, – мнение опытного писателя, члена Центрального Комитета партии и генерального секретаря Союза писателей ни разу не было выслушано ни до, ни после появления в свет любой из этих статей» [c. 230]. Тут явно, отчетливо слышны нотки раздражения и плохо скрываемой обиды: покритиковали, не испросив высочайшего позволения! Ратуя на словах за демократизацию общественной – и прежде всего духовной – жизни, Фадеев, как видим, не приемлет никакого демократизма по отношению к себе лично. Верный сын партии, ее прилежный ученик, он впитал «номенклатурное» сознание, которое воспитывалось ею, лелеялось и оберегалось. Снятие «табу» на критику в открытой печати «члена Центрального Комитета и генерального секретаря Союза писателей» – опытный аппаратчик, Фадеев отлично понимал: это не могло произойти без ведома и согласия ЦК. Это был дурной знак. Еще совсем недавно, при жизни «отца народов», за этим, как правило, могло последовать полное отлучение от «двора», публичное предание анафеме, а там и до дыбы рукой подать. Однако к осени 1953-го нравы заметно смягчились. И всё же критика в открытой печати ничего хорошего не предвещала. 204 Наступившие вскоре события со всей очевидностью подтвердили это. 205 На 20 октября 1953 года планировался XVI пленум правления Союза писателей СССР (пленум начнет работу 21 октября); вступительное слово на открытии пленума намеревался произнести Фадеев. Накануне, 14 октября, текст вступительной речи Фадеева, как было заведено, обсудили на заседании партгруппы правления СП. В обсуждении приняли участие А. Твардовский, З. Кожевников, Л. Никулин, С. Муканов, С. Михалков, А. Софронов, Ю. Либединский, А. Суров, Н. Грибачев, А. Сурков. 205 Во вступительном слове Фадеев призывал «не повторить старых ошибок в новом виде». Предлагал реабилитировать «ранее раскритикованных за идейные ошибки» и теперь «исправившихся» писателей – таких, как В. Катаев («За власть Советов»), В. Каверин («Открытая книга»), Э. Казакевич («Сердце друга»), В. Гроссман («За правое дело»); призвал пересмотреть отношение к писателям из союзных республик – Рылъскому, Яновскому, Сосюре, Ауэзову, Муканову и другим, отдельные произведения которых были подвергнуты жесткой критике «в процессе борьбы с буржуазным национализмом» [c. 253–254]. 205 Как потом доносили секретарю ЦК КПСС М.А. Суслову присутствовавшие на заседании партгруппы работники отделов ЦК, «тов. Либединский и особенно тов. Никулин настаивали на том, чтобы во вступительном слове на пленуме были названы в положительном плане и такие писатели, как Б. Пастернак, А. Ахматова, М. Зощенко и многие другие» [c. 241]. 206 Против несанкционированной «амнистии» на предстоящем пленуме особенно резко выступили Твардовский, Грибачев, Софронов. Фадеев не сдавался – несмотря на угрозу Грибачева «решительно возражать ему на пленуме». Поразмыслив, Фадеев «согласился лишь на исправление преувеличенно положительных характеристик работы названных им писателей» [c. 242], вычеркнул и абзац, где говорилось о том, что «есть люди, склонные навечно приклеивать советским писателям, совершившим ошибки и исправившим их, ярлыки националистов, космополитов, формалистов и т.д.» [c. 254]. Принудили Фадеева поправить и ту часть вступительного слова, в которой говорилось об отношении к беспартийным писателям, об их отстранении от активной работы в Cоюзе писателей. 206 Однако проявленная Фадеевым уступчивость проблемы не сняла. События накалялись, страсти разгорелись еще больше. Софронов, Грибачев, Бубеннов, Суров, Первенцев, Кожевников и другие заявили о несогласии с позицией Фадеева, предупредили, как сообщал в ЦК сам Фадеев, что будут «выступать против моего вступительного слова на пленуме», хотя критика Фадеевым «негодной практики» руководства писательским Союзом была, по мнению самого Фадеева, «в достаточной мере тактичной и мягкой» [c. 245]. 206 Фадеев не был наивным человеком, он хорошо понимал, что это уже даже не бунт, это заговор, и суть разгоревшегося конфликта, конечно же, не в критическом пафосе подготовленной им вступительной речи к пленуму. В писательском Союзе давно – сначала тайно, закулисно, потом уже без особого камуфляжа, почти открыто – развернулась ожесточенная борьба за власть, за ключевые посты в правлении. И вот теперь эта междоусобица выплеснулась наружу – повод нашелся. Софронова, Грибачева, Бубеннова и других (вскоре к этой группе присоединился и Сурков – в ту пору первый заместитель Фадеева и секретарь партгруппы, фактически руководивший работой правления, поскольку Фадеев официально находился в творческом отпуске) не устраивал, прежде всего, сам Фадеев как генеральный секретарь правления СП СССР. В личном письме в ЦК КПСС П.И. Поспелову Софронов говорит об этом уже без обиняков, открыто предлагая «переместить» Фадеева. «Исходя из интересов нашей литературы», Софронов предложил возродить пост почетного и бесправного «председателя Союза писателей» и назначить на эту пустопорожнюю должность Фадеева, «не вводя его в состав Секретариата» [c. 250]. 206 Фадеев в роли «английской королевы» при Cоюзе писателей вполне устраивал группу Грибачева–Софронова, но сам Фадеев к этой роли не был готов никак. 207 Поторопим события и, забегая вперед, скажем, что так оно вскоре и случится: софроновский «сценарий» будет принят без поправок: А. Фадеев, многие лета полновластный хозяин и непререкаемый авторитет, будет решительно низложен и, по существу, отстранен от руководства писательской организацией страны. Для него, привыкшего еще со времен РАППа к особому положению в литературной иерархии, это будет удар смертельный: та отчаянная решимость, с какой Фадеев пытался раздавить оппозицию, открыто заявившую о своих притязаниях накануне ХIV пленума СП СССР, подтверждает это с очевидностью. 207 Чтобы пресечь смуту, Фадеев – с пометой на письме «Весьма срочно» – запрашивает ЦК КПСС (Г. Маленкова и Н. Хрущева) о том, «встречает ли посланный в ЦК» текст его вступительного слова «принципиальные возражения» партийного руководства. Как дисциплинированный член партии (а таковым он был всегда) Фадеев понимал, что, во-первых, согласно установленному порядку «без рассмотрения в ЦК проекта вступительного слова оно не может быть произнесено на пленуме» [c. 244]. А, во-вторых – и это для Фадеева в сложившейся ситуации особенно важно, – благословение партийного ЦК было необходимо ему как воздух: с одной стороны, оно развязало бы руки и обеспечило бы полную свободу действий, а с другой – гарантировало бы поддержку в случае возникновения непредвиденных осложнений в борьбе с оппозицией. 207 «Чтобы еще больше не усложнять дело, – подчеркивает в заключение Фадеев, – я пишу это письмо как письмо личное, письмо члена ЦК, и прошу меня срочно принять» [c. 248]. 208 Тон этой приписки не оставляет сомнения в том, что Фадеев еще верит в благоприятный для него исход дела. Он еще не знает, а потому не допускает мысли о том, что его даже не удостоят ответом и что, несмотря на неоднократные просьбы о приеме, он, член ЦК, так и не будет принят партийными бонзами, о чем он с возмущением и горькой обидой напишет потом в предсмертном письме. 208 Между тем развязка надвигалась неотвратимо. Высочайшего ответа на челобитные не было – ЦК красноречиво отмалчивался, до открытия пленума оставались часы. Дать бой оппозиции без санкции свыше Фадеев не решался – расклад сил на предстоящем пленуме был для него очевиден, в сложившихся условиях Фадеев принял решение отказаться от вступительного слова. Исход пленума был предрешен. 208 Принудив Фадеева отступить, «собратья по перу» великодушно позволили ему выступить в прениях. Симоновская «Литгазета» упомянет о речи Фадеева в обзоре и посвятит ей единственный абзац из привычного набора общепринятых в то время партийно-журналистских штампов. 208 Представители «чисто русского начала» в литературе (а именно так в письме в ЦК Тихон Семушкин величал своих единомышленников – Софронова, Грибачева и проч.) предвкушали победу. И очень скоро она стала реальностью: 27 октября 1953 года «Литературная газета» сообщила об избрании А. Суркова первым секретарем писательского Cоюза. «В соответствии с уставом ССП, – говорилось далее, – восстановлена должность председателя правления. Председателем правления ССП СССР единогласно избран А.А. Фадеев». 208 Итак, длительная ожесточенная борьба разрешилась полным и сокрушительным поражением Фадеева. Её исход и не мог быть другим: поспешив поверить в возможность реальных демократических преобразований в послесталинской империи, Фадеев был бесцеремонно наказан за эту поспешность, по его самолюбию и честолюбивой гордыне был нанесен удар такой разящей силы, что выработанный за многие годы взлетов и падений «иммунитет» к крутым переменам судьбы на сей раз уже не помог. Прилежный исполнитель воли большевистского ЦК, не единожды предававший других, Фадеев сник и погас, поняв, что на сей раз ЦК хладнокровно и молчаливо предал его. Разочарование в идеалах, которым истово служил всю сознательную жизнь, стыд и страх за содеянное делали бессмысленным существование. Фадеев отчетливо понял: жизнь – кончилась. Развивавшаяся по известной иронической формуле Сельвинского «Юность. – Подлость. – Старость», она к середине 50-х утратила всякий смысл. В этой горькой саморазоблачительной триаде точку надо было ставить раньше: старость – это уже удел других... 209 VII 209 Не раз спрашивал себя: надо ли писать о том, что в недалеком прошлом в большей или меньшей степени коснулось каждого в нашей стране – в зависимости от того, какое положение он занимал в системе общественных отношений? Да и не кощунственно ли тревожить мрачные тени созидавших ту жуткую систему и этой же системой загубленных? Не лучше ли согласиться с известной формулой поэта: 209 «Без нас отлично подведут итоги 209 И даже меньше нашего наврут...»? 209 Наконец, зачем вообще поминать о том, к чему возврат уже невозможен исторически? Зачем? 209 Но – вот аргументы Л.Н. Толстого: 209 «Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь, и я излечился и стал чистым от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё так же и еще хуже, и мне хочется обмануть себя. Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо, тогда наше новое теперешнее насилие откроется». 210 Но – откроется ли, если любая попытка непредвзято взглянуть на деятельность тех, кто «увлеченно строил миф о Стране Советов», незамедлительно объявляется судилищем? «Суд над этими людьми всегда предвзят, ибо не способен представить себе все исторические обстоятельства их жизни, – решительно и весьма бесцеремонно возражает автор «Российской газеты» В. Кичин. – Вынося свои тупые вердикты, он упрощает сложное. И глупейшим образом "сбрасывает с парохода современности" гениев подсудной эпохи – как мы сбросили Горького, Маяковского, Дунаевского...» 210 Бог с ними, с гениями. Можно подумать, что мы так счастливы и благополучны, что нам уже и пожалеть не о ком. Важно другое: всё ли мы знаем, чтобы судить? 210 История русской литературы сталинской эпохи еще не написана. И, наверное, написана будет не скоро. Для истории нужны документы, необходимо время для их глубокого и беспристрастного осмысления. Пока обнародованы лишь крохи. Большей частью – с умыслом дозированные и почти всегда – тенденциозно препарированные. Профессиональному исследователю всё еще нет свободного доступа к архивам ГПУ–НКВД–КГБ, ЦК КПСС. Вместо квалифицированной публикации хранящихся в них документов, время от времени организуется их преднамеренная утечка. 210 Но даже то малое, что стало доступно, – ужасает масштабами моральных компромиссов с преступным режимом, потрясает готовностью к предательству, нетерпеливым желанием угадать и подсказать дряхлеющим инквизиторам имена тех, кто мог бы стать новой жертвой кровожадного коммунистического режима. К примеру, всё тот же А.А. Фадеев (в соавторстве с Сурковым и Симоновым) в конце марта 1953 года, то есть уже после смерти диктатора, обращается в ЦК с невозможной для нормального человека, тем более писателя, юдофобской докладной запиской «О мерах Секретариата Союза писателей по освобождению писательской организации от балласта», в которой сетовал на то, что «в результате сниженных требований, приятельских отношений, а в ряде случаев и в результате замаскированных проявлений националистической семейственности» писательский Союз непомерно отягощен «балластом» – писателями еврейской национальности: вот только в московском отделении СП их уже 29,8 процентов. И далее воодушевленно, с изуверским энтузиазмом рапортовал о том, скольких уже изгнали из СП, сколько человек намечено к изгнанию и какая просто захватывающая творческий дух работа по освобождению СП от «балласта» предстоит. Подробнее см.: Файман Г. Уголовная история советской литературы и театра. – М.: Агриф, 2003; Золотоносов М. Пиня из Жмеринки // Московские новости. – 2003. – № 44. – С. 24. 210 Такого рода «утечкой» стала и публикация 20 сентября 1990 года в партийном еженедельнике «Гласность» предсмертного письма Александра Фадеева. Выдержанная в духе привычных канонов социалистического реализма, публикация «Гласности» вместо естественного, казалось бы, чувства удовлетворения по поводу того, что таинственное по причине своей недоступности письмо, о содержании которого историки литературы и биографы Фадеева на протяжении трех с половиной десятилетий могли только строить догадки, наконец-то опубликовано, лишь растревожила общество, вызвала недоумение и новые вопросы. 211 Скажем, почему письмо, содержание которого столько лет таили даже от весьма приближенных и доверенных лиц из руководства писательского Союза (сошлемся, к примеру, на тщетные попытки познакомиться с его текстом, предпринятые в свое время А. Сурковым или В. Ажаевым), вдруг, без видимых причин спешить, предано публичной огласке, да еще печатным органом того самого ведомства, которое столько лет тщательно оберегало его от постороннего глаза? Да и самое время, выбранное для публикации письма, никак не назовешь благоприятным ни для партийных бонз, ни для самой компартии, доживавшей последние месяцы своего безраздельного владычества. Может, и в самом деле прав был Владимир Дудинцев, предположив, что подлинный текст письма уже вырвался из партийных тайников на свободу и того и гляди объявится в каком-либо неподконтрольном партийной хунте издании? «Что это, – спрашивал писатель, – доказательство быстро развивающейся демократии? Боюсь, что тем кощеям бессмертным, которые сторожили это золотое яйцо свыше 34-х лет, понимая, что в нем их, кощеев, смерть, просто стало известно, что кто-то уже к этому письму подбирается. <...> Видимо, с охраной тайны произошла драматическая осечка». 211 Однако проходят годы, а воз и ныне там. Что-то не спешат обнародовать подлинный текст письма и архивные службы нового демократического правительства России, под контроль которого переданы «золотые яйца» бывшего ЦК. Выходит, Л.Н. Толстой и тут прав: болезнь всё та же, только ее иначе зовут... 212 Конечно, ложь правды не сокрушит: солнце ладонью не закроешь, говорят китайцы. Худо только, что ложь эта способна оседать на правде, как пыль на придорожной траве. В том, что «Гласностью» опубликован, скажем так, неполный текст письма, едва ли кто сомневался: уж очень старался анонимный публикатор отвести подозрения в инсинуации. Однако после обнародования в «Литературной газете» письма Маргариты Алигер (оно было опубликовано под красноречивым заголовком «Где же этот текст?») – места для сомнений не осталось вовсе. Письмо невелико по объему, и потому приведем его текст полностью: 212 «Александр Фадеев, как известно, погиб в воскресенье. В начале недели моего мужа, – пишет М. Алигер, – Игоря Сергеевича Черноуцана, спросил тогдашний помощник Суслова Воронцов, читал ли он предсмертное письмо, оставленное Фадеевым. И.С. ответил, что не читал этого письма, – это были первые годы его работы в Отделе культуры ЦК. "Ты в сюжете", – сказал Воронцов и через некоторое время принес И.С., не знаю, всё ли письмо или несколько страниц из него. 212 И.С. прочитал кусок, в котором автор письма горько сетовал на то, что участники собрания – писатели, делам и нуждам которых он отдал много лет жизни, очень резко выступали, критикуя его, Это его крайне оскорбило, что и было высказано в письме. "И нашелся только один человек, молодой работник отдела культуры ЦК И.С. Черноуцан, – писал Фадеев, – который выступил против этого потока обвинений и очень горячо говорил о том, сколько времени и сил я отдал Союзу и защите писателей в самых разных ситуациях". Этим А. Фадеев был глубоко тронут. 213 Вот, собственно, все, что знаю я», – сообщает М. Алигер. 213 Напомним: «в сюжете» опубликованного «Гласностью» предсмертного письма Фадеева нет ни слова о Черноуцане, нет и каких-либо сетований Фадеева на коллег. Воистину: где же этот текст? И только ли он «выпал» из публикации «Гласности»? И почему публикатор не назвал себя? Почему ни слова не сказал о самом тексте письма: рукописный ли он или это машинопись, есть ли в нем вычерки и исправления, если есть – какие именно, и кому принадлежат многочисленные отточия? Наконец, кто автор вступительного слова к публикации? Кто он, этот неведомый зоил, бросивший тень тяжелого упрека и кощунственных подозрений на Маршака и Погодина, якобы подтолкнувших Фадеева к роковому решению уйти из жизни, подтолкнувших последней, произошедшей накануне смертного дня «продолжительной беседой», после которой Фадеев уже «никак не мог успокоиться»? Кто проводил «расследование», на которое ссылается анонимный публикатор, и почему до сих пор не обнародованы его материалы?.. 213 жүктеу/скачать 1.04 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|