Понятие психологизма в художественной литературе. Проблема психологизма толстовской прозы в статье Чернышевского «Детство и отрочество»

Психологический анализ стал одним из главных способов художественного исследования человека в творчестве Толстого, оказав огромное воздействие на мировую литературу. Уже в одном из первых произведений, с которыми знакомится российский читатель в юные годы - трилогии «Детство. Отрочество. Юность» самонаблюдение Николеньки служит для писателя методом раскрытия психологических характеристик и душевных переживаний юного героя.

Психологические экзерсисы писателя не оставляют тяжелого впечатления беспросветности и читатель постоянно надеется, что все наладится, если изменятся обстоятельства. Толстовский психологический метод основан на идее движения, точно названный Чернышевским "диалектикой души". Внутренний мир человека изображается в процессе, как постоянный, непрерывно сменяющийся психический поток.

Статья Чернышевского.

В критической статье Чернышевский писал, что тот, кто не изучил человека в самом себе, никогда не достигнет глубокого знания людей. Та особенность таланта графа Толстого, доказывает, что он чрезвычайно внимательно изучал тайны жизни человеческого духа в самом себе; это знание драгоценно не только потому, что доставило ему возможность написать картины внутренних движений человеческой мысли, но еще, быть может, больше потому, что дало ему прочную основу для изучения человеческой жизни вообще, для разгадывания характеров и пружин действия, борьбы страстей и впечатлений. Мы не ошибемся, сказав, что самонаблюдение должно было чрезвычайно изострить вообще его наблюдательность, приучить его смотреть на людей проницательным взглядом.

Чернышевский уверен, что Толстой обладает истинным талантом. Это значит, что его произведения художественны, то есть в каждом из них очень полно осуществляется именно та идея, которую он хотел осуществить в этом произведении. Никогда не говорит он ничего лишнего, потому что это было бы противно условиям художественности, никогда не безобразит он свои произведения примесью сцен и фигур, чуждых идее произведения. Именно в этом и состоит одно из главных требований художественности. Нужно иметь много вкуса, чтобы оценить красоту произведений графа Толстого; но зато человек, умеющий понимать истинную красоту, истинную поэзию, видит в графе Толстом настоящего художника, то есть поэта с замечательным талантом.

Этот талант принадлежит человеку молодому, с свежими жизненными силами, имеющему перед собою еще долгий путь -- многое новое встретится ему на этом пути, много новых чувств будет еще волновать его грудь, многими новыми вопросами займется его мысль,-- какая прекрасная надежда для нашей литературы, какие богатые новые материалы жизнь дает его поэзии! Мы предсказываем, что все, данное доныне графом Толстым нашей литературе, только залоги того, что совершит он впоследствии; но как богаты и прекрасны эти залоги!

«Реальная критика», как не раз разъяснял Добролюбов, не допускает и не навязывает автору «чужих явлений». Представим прежде всего факт: автор нарисовал образ такого-то человека: «критика разбирает, возможно ли и действительно ли такое лицо; нашедши же, что оно верно действительности, она переходит к своим собственным соображениям о причинах, породивших его и т. д. Если в произведении разбираемого автора эти причины указаны, критика пользуется и ими и благодарит автора; если нет, не пристает к нему с ножом к горлу, как, дескать, он смел вывести такое лицо, не объяснивши причин его существования?..

Последовательно проведенный «реальный» подход часто приводил не к объективному разбору того, что есть в произведении, а к суду над ним с неизбежно субъективных позиций, которые критику казались наиболее «реальными», самыми стоящими внимания... Внешне критик, кажется, ничего не навязывает, но он полагается больше на свою компетенцию, свою проверку и как бы не вполне доверяет познавательной мощи самого художника как первооткрывателя истин. Поэтому не всегда верно определялись и «норма», объемы, ракурсы изображенного в произведениях. Не случайно же Писарев вступил в полемику с Добролюбовым по поводу образа Катерины из «Грозы», недовольный степенью заложенного в нем гражданского критицизма... Но где же было его взять купчихе Катерине? Добролюбов был прав, оценив этот образ, как «луч» в «темном царстве».

Хотя теоретически вопрос об анализе художественной формы произведений ставился Добролюбовым недостаточно обстоятельно — и это недостаток «реальной критики»,— практически у Добролюбова можно установить несколько, любопытных подходов к этой проблеме.

В основе критической методологии Добролюбова лежит своего рода социально-психологическая типизация, разводящая героев по степени их соответствия идеалам «нового человека». Наиболее откровенной и характерной реализацией этого типа для Добролюбова явился Обломов, который честнее в своей ленивой бездеятельности, т.к. не пытается обмануть окружающих имитацией активности. Столь негативно комментируя явление «обломовщины», критик тем самым переводит ответственность за возникновение подобных общественных пороков на ненавистную ему социальную систему: «Причина же апатии заключается отчасти в его внешнем положении, отчасти же в образе его умственного и нравственного развития. По внешнему своему положению - он барин; "у него есть Захар и еще триста Захаров", по выражению автора. Преимущество своего положения Илья Ильич объясняет Захару таким образом:  

Главными оппонентами по многим литературным вопросам для журналистов «Современника» и «Русского слова» оставались пред­ставители так называемой «эстетической» критики. Бывшие соратни­ки Белинского, составлявшие костяк «Современника» до середины 1850-х годов: И С. Тургенев, П. В. Анненков, В. П. Боткин, А В. Дру­жинин— без энтузиазма восприняли провозглашение новых эстетических принципов молодыми публицистами журнала. Тургенев, например, в письмах к Краевскому, Некрасову и др. называл диссерта­цию Чернышевского «гнусной мертвечиной» и «гадкой книгой». Кри­тикам, которые, в отличие от своих молодых коллег, ив склонны были рассуждать о литературе в отвлеченно-теоретическом ключе, прихо­дилось отстаивать свой взгляд на искусство. При этом, ориентируясь на «классическую» эстетику Белинского (ив его суждения начала 1840-х годов), они размышляли в рамках общих для всей эпохи эстети­ческих воззрений: сравнивали литературу с внеэстетической «реаль­ной» жизнью, искали в произведении типологического отражения действительности как она есть». Однако противники «утилитарной», или. как они выражались, «дидактической» критики, освобождали ли­тературу от необходимости служить злободневным нуждам времени, от непременного изображения сословных конфликтов, оставляли за изящной словесностью ее самостоятельное, суверенное значение.

В отличие от публицистов «Современника» и «Русского слова», которые, излагая свои убеждения, чаще отталкивались от русской ли­тературы прежних лет, защитники эстетического подхода осваивали ее в качестве положительной основы для декларации собственных пристрастий. Их именитым единомышленником предстает Пушкин в статьях А. В. Дружинина («А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений», 1855) и М.Н.Каткова («Пушкин», 1856). Творчество Л. Толстого, Тургенева, Островского и даже Некрасова и Салтыко­ва-Щедрина демонстрирует незыблемую актуальность вневременных нравственно-психологических вопросов человеческого бытия На­стоящим символом чистой и свободной художественности становится для Дружинина, Боткина и их сподвижников поэтическое мастерство А.А.Фета.

Одним из первых за эстетические идеалы этого литературно-кри­тического течения вступился Павел Васильевич Анненков (1813—1887), опубликовавший в 1855 г. на страницах «Современни­ка» статью «О мысли в произведениях изящной словесности» и в 1856 г., уже в «Русском вестнике», работу «О значении художествен­ных произведений для общества». Анненков стремится доказать, что в литературном произведении все должно быть подчинено единствен­ной цели — выражению «художнической мысли», связанной с развитием «психологических сторон лица или многих лиц». Литературное повествование «почерпает жизнь и силу в наблюдении душевных от­тенков, тонких характерных отличий, игры бесчисленных волнений человеческого нравственного существа в соприкосновении его с дру­гими людьми». Любая «преднамеренная», отвлеченная мысль, фило­софская или «педагогическая», искажает сущность настоящего твор­чества, самыми «дорогими» качествами которого являются «свежесть понимания явлений, простодушие во взгляде на предметы, смелость обращения с ними».

С другой стороны, внутренняя, «художническая» мысль, которая может иметь и «случайный» характер и которая основана на внима­нии к душевным мотивам человеческого поведения, к его нравствен­ным переживаниям, как раз и является залогом индивидуальной вы­разительности и художественной убедительности литературного творения. Критик приводит в пример произведения Л.Н. Толстого и И.С. Тургенева, в которых серьезная и глубокая мысль «почти всегда скрыта в недрах произведения и развивается вместе с ним, как красная нитка, пущенная в ткань». Художественный смысл таких литератур­ных образцов, как «Горе от ума» или «Евгений Онегин», по мнению Анненкова, является залогом и чисто «педагогической» пользы их для общества.

В рецензии на «Дворянское гнездо» (1859) Анненков протестует и против прямолинейного сопоставления героев с абстрактными об­щественными идеалами, предлагая собственное психологическое про­чтение романа.

Эти же темы затрагиваются в центральной литературно-критиче­ской работе «эстетического» течения — в статье В. П. Боткина «Сочи­нения А. Фета» (1857). Прежние колебания критика в понимании сущ­ности искусства (в некоторых своих выступлениях Боткин представал едва ли не единомышленником Некрасова и его молодых сотрудни­ков) и публикация статьи на страницах «Современника» не помешали ему стать решительным апологетом «чистого искусства». Мысль о са­моценности художественной литературы Боткин обосновывает значи­мостью внутренней, «душевной» жизни человека, противопоставленной его внешнему, «материальному» существованию. Критик убеж­ден, что мир человеческой души, его чувства обусловливают воззрение личности на жизнь, его умственную, сознательную деятельность. И тем ценнее искусство, что только оно способно истинно и глубоко раскрывать и выражать душевные тайники личности.

Источником художественного творчества Боткин называет «по­этическое чувство», которые «можно бы назвать шестым и самым высшим чувством в человеке» и которое основано на бессознательном воодушевлении человека при соприкосновения с внешним ми­ром. Искусство, будучи высшим проявлением «поэтического чувст­ва», также строится на внеразумном, интуитивном, бессознательной творчестве. При этом Боткин подчеркивает его резко индивидуализи­рованный характер, который не исключает возможность обществен­ного воздействия и даже «практической» пользы — но при условии, если сам художник не ставит перед собой такой прагматической цели.

Литературно-критическая деятельность Анненкова и Боткина, не­смотря на оригинальность и убедительность их статей, оставалась эпизодической. Наиболее плодовитым и последовательным предста­вителем «эстетической» критики был Александр Васильевич Дру­жинин (1824—1864), который уже в 1856 г. из-за разногласий с Чер­нышевским покинул «Современник» и сменил О. И. Сенковского на посту редактора «Библиотеки для чтения». Позиция Дружинина-кри­тика во второй половине 1850-х годов — это позиция профессионала и ценителя, обладающего незаурядным эстетическим и литературным кругозором, умеющего неподдельно восхищаться появлению новых талантливых произведений и в то же время сохраняющего, в русле англоманского джентльменства, невозмутимую корректность при об­ращении к дискуссионным вопросам литературной современности. Дружинин, как впрочем и его единомышленники, старается уклонить­ся от прямой полемики, предлагая позитивное решение спорной про­блемы и лишь вторым планом высказывая решительное несогласие с мнениями оппонентов.

Показательно, что в статье «Критика гоголевского периода рус­ской литературы и наши к ней отношения» (1856), откликавшейся на соответствующий труд Чернышевского, полемика выражена не столь­ко в содержании, сколько в способе освещения проблемы: Дружинин всеми силами стремится увести ее решение от единомыслия и одно­значности, объяснениями и оговорками демонстрируя внутреннюю противоречивость и историческую обусловленность достоинств и не­достатков критики гоголевского периода, которая персонифицируется Дружининым, как и Чернышевским, в образе Белинского. Но и в оцен­ке наследия знаменитого литератора Дружинин, естественно, исходит из других принципов.

Редактор «Библиотеки для чтения», вторя Анненкову в его раз­мышлениях о значении художественных произведений для общества, отводит критике гораздо менее важную роль в общественно-литера­турном процессе, чем молодые публицисты «Современника»: работа критика не может претендовать на вневременное значение, она огра­ничивается узкими рамками эпохи и, по сути, единственным критерием ее оценки является польза, которую критик принес самой отечественной словесности. С этой точки зрения достижением Белинского становится создание аналитических предпосылок для осмысления индивидуального своеобразия творчества того или иного писателя, теоретическое обоснование связей литературы и действительности, тре­бование достоверности, т. е. типологизма в изображении окружающей жизни. Ошибки же Белинского вызваны его некритическим увлечением злободневными социально-утопическими доктринами, которые стали причиной слишком резких нападок на Марлинского, на деятель­ность славянофилов, а также тенденциозных, не всегда справедливых сценок творчества Пушкина, Гоголя, Достоевского. Обнаруживая в критике гоголевского периода начало разделения критики на «арти­стическую» и «дидактическую», Дружинин отдает предпочтение первой как наиболее адекватно отвечающей природным задачам и лите­ратуры, и литературной критики.

Собственную литературную деятельность Дружинин строит следуя принципам «артистической» критики. Предметом изображения в его статьях становится индивидуальность писателя; изучение свое­образия новых литературных произведений критик «Библиотеки для чтения» иногда сопровождает необходимыми полемическими отсту­плениями. Так, он первым уловил парадоксальную черту «реальной» критики, которая, нивелируя значение искусства в сравнении с действительностью, изучает жизнь именно на основе литературных тво­рений и в результате приходит к превратному пониманию и того и другого.

В осмыслении творчества писателей-современников Дружинин, как и другие сторонники «эстетической» критики, обращается по пре­имуществу к нравственно-психологическим аспектам произведений, объявляя, например, Л. Толстого глубоким знатоком разных сторон общественной жизни и тонким исследователем внутреннего мира лич­ности (рецензии на «Метель», «Двух гусаров», «Военные рассказы», 1856), сочувствуя поискам общественного идеала в повестях Тургенева (рецензия на «Повести и рассказы» И. Тургенева, 1856). Любимым персонажем Дружинина в русской литературе 1850-х годов становит­ся Обломов, которого критик считает блистательным выразителем на­циональной и общечеловеческой нравственности, чуждым всякой практичности и в то же время бесконечно далеким от равнодушной апатии.

Одним из самых талантливых творцов современной литературы Дружинин признает Островского, который создал целую галерею правдивых и поэтически одушевленных картин народной жизни, «жи­вых и верных действительности типов». Образы «бедной невесты» Марьи Андреевны, Любима Торцова из комедии «Бедность не порок», сцена святочного вечера в этой же пьесе демонстрируют, по мнению автора статья «Сочиненна А. Островского» (1859), глубокое проник­новение драматурга в тайны национального самосознания и вынужда­ют критика необычайно резко возражать хулителям «ретроградности» Островского. Новаторским достижением писателя, по Дружинину, яв­ляется язык персонажей, совершенный как в своей правильности, вы­разительной силе, так и в точности создания образов.

Безупречность поэтического языка Дружинин полагает и основой художественного дарования Фета («Стихотворения А, А.Фета», 1856). Как впоследствии и Боткин, редактор «Библиотеки для чтения» причисляет Фета к лучшим русским поэтам, сравнивая его творения по силе лирического чувства с высшими образцами пушкинской и лермонтовской лирики.

Талант Дружинина не принес успеха журналу, которым критик ру­ководил, и в I860 г. он покидает «Библиотеку для чтения». В 1860-е голы «эстетическая» критика, оставлявшая без внимания злободнев­ные общественные вопросы, утратила влиятельность, уступив ини­циативу течениям, в большей мере социально ориентированным.

Дружинин не знал тех философских оснований, на которых строилась критика Белинского. Голословно похвалив его за «гегельянство» и иронически отозвавшись как о невеждах о тех, кто подшучивал над терминологией Белинского — «субъективность», «объективность», «замкнутость», «конкретность»,— сам Дружинин, взявшийся судить о Белинском, заявлял: «Мы не настолько знакомы с немецкою философиею, чтоб считать себя вправе подробно разбирать отношения критики нашей к эстетическим воззрениям Гегеля, но на этот счет мы можем руководиться отзывами людей беспристрастных и знающих дело». Как же мог Дружинин понять величие метода Белинского, если он из вторых рук брал весьма сбивчивые сведения о Гегеле?

В критике Дружинина наблюдается распад прежних эстетических категорий, основывавшихся на учении о необходимости, объективной логике исторического развития, на диалектическом, подходе к явлениям искусства. Дружинин поддается субъективному произволу в суждениях и приговорах, его историзм поверхностен и сводится к биографизму, весьма релятивному признанию роли «среды» и «житейских обстоятельств» в художественном творчестве, в эволюции писателей и целых литератур.

В статье «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» Дружинин сформулировал принципы своей «артистической теории» искусства. Он считал, что поэзия служит сама себе целью, мир поэзии отрешен от прозы жизни; поэт должен служить не интересам минуты, а вечным идеям «красоты, добра и правды»; творчество непреднамеренно, оно служит само себе наградой; если поэт и дает моральные уроки человечеству, то он делает это «бессознательно». Таковы, по мнению Дружинина, были Шекспир, Данте, Пушкин и таковыми являются теперь Фет, Щербина. Есть и другое, неистинное, «дидактическое» Искусство, оно служит злобе дня, скоропреходящим современным вопросам. К дидактикам Дружинин относил Ж. Санд, Гейне, Берне, Т. Гуда, Гервега, Фрейлиграта, Э. Сю, Арндта, Т. Кернера, последователей Гоголя, писателей «натуральной школы». Дружинин искусственно противопоставил в русской литературе «пушкинское» и «гоголевское» направления, якобы враждебные друг другу. «Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю,— говорил он,— поэзия Пушкина может служить лучшим орудием». Все это было тенденциозной натяжкой и свидетельствовало, что Дружинин по-настоящему не понимал ни Пушкина, ни Гоголя.