Лорен Оливер Прежде чем я упаду

Слишком поздно

Притормозив на обочине Девятого шоссе, я хватаю насквозь промокший свитер Иззи. Все же лучше, чем ничего. Я накрываю им голову и выбираюсь из машины, помедлив всего секунду. На дороге никого нет, черный асфальт усеян лужицами тусклого желтого света фонарей. Я пытаюсь вычислить точку, где машина Линдси слетела с дороги в ту первую ночь, но все вокруг кажется одинаковым. Это могло случиться в любом месте. Я вновь пытаюсь вспомнить, что было после столкновения, после темноты, но ничего не получается.

Достав из багажника фонарик, я ныряю в лес.

Дом находится дальше, чем я думала. Хрупкая корка льда хрустит под ногами; вязкая грязь засасывает новые фиолетовые кроссовки «Нью беланс», как зыбучий песок. Через несколько минут я слышу слабую пульсацию музыки на вечеринке. Она пробивается сквозь мрак, словно ее ритм принадлежит лесу и ночи. Еще через десять минут между деревьями начинают мелькать едва заметные огоньки — слава богу, а то я уже боялась, что блуждаю кругами,— а еще через пять лес редеет, обнаруживая дом, огромный торт из мороженого, мерцающий на лужайке за струями дождя, которые рассекают свет фонаря на крыльце. Я продрогла до костей и сто раз пожалела, что решила пойти пешком. Вот чем плохо жертвовать собой. Это в прямом смысле мучительно.

Когда я приближаюсь к двери, две девушки хихикают. У целой стайки одиннадцатиклассниц отвисают челюсти. Я не виню их. Вполне понятно, что я кошмарно выгляжу. Перед выходом из дома я даже не переодела штаны — мешковатые велюровые треники. Я забрала их у мамы, когда на них была мода.

Впрочем, я не трачу время на одиннадцатиклассниц. Меня начинает беспокоить, что я опоздала.

Когда я пробиваюсь наверх, по лестнице спускается Тара. Я вцепляюсь в нее и наклоняюсь к уху. Мне приходится кричать.

— Джулиет Сиха!

— Что? — громко отвечает она, улыбаясь.

— Джулиет Сиха! Она здесь?

Тара барабанит пальцами по уху, давая понять, что не слышит.

— Ищешь Линдси?

Из-за спины Тары выглядывает Кортни и кладет подбородок ей на плечо.

— Мы нашли заначку — ром и всякое такое. Тара разбила вазу.— Она хихикает.— Хочешь попробовать?

В жизни не была настолько трезвой среди настолько пьяных. Боже, надеюсь, я веду себя намного скромнее, когда выпью. Я качаю головой.

— Линдси в глубине дома,— сообщает Тара.

Я поднимаюсь выше; до меня доносится визг Кортни:

— Видела, во что она одета?

Глубоко вздохнув, я уверяю себя, что это неважно. Важно найти Джулиет. Я могу сделать хотя бы это.

Но с каждым шагом надежда тает. Коридор на втором этаже забит народом. Скорее всего, она уже ушла. Или еще не приходила, но на это вряд ли стоит рассчитывать.

Все же я пробираюсь через толпу в самую дальнюю комнату. Линдси бросается ко мне, едва завидев, для чего ей приходится перепрыгнуть через пятерых человек. Я так рада ее встретить, счастливую и пьяную, мою лучшую подругу, и греться в знаменитом бульдожьем объятии, что на мгновение забываю, зачем пришла.

— Плохая девочка.— Отстранившись, она шлепает меня по руке.— Прогуляла школу, но явилась на вечеринку? Ай-яй-яй.

— Я кое-кого ищу.

Я кручу головой: Джулиет здесь нет. Разумеется, я не ожидала, что она будет, к примеру, сидеть на диване и болтать с Джейком Сомерсом, и все же инстинктивно оглядываюсь.

— Роб внизу.— Линдси отступает и поднимает руку, заключая меня в угол между большим и указательным пальцами, как в рамку.— Ты похожа на бомжа, обокравшего «Уол-март». Надеешься, что Роб тебя не завалит?

Внутри снова вспыхивает раздражение. Линдси никогда не упустит случая съязвить.

— Ты видела Джулиет Сиху? — спрашиваю я.

Долю секунды Линдси смотрит на меня и разражается смехом.

— Ты серьезно?

Меня окатывает волна невероятного облегчения. Наверное, Джулиет не появлялась. Возможно, у нее не завелась машина, или сдали нервы, или...

— Она назвала меня сукой.

Мои надежды разлетаются в прах. Она была здесь.

— Представляешь? — продолжает хихикать Линдси; она обнимает меня за плечи и зовет: — Элоди! Элли! Сэмми пришла! Она ищет свою лучшую подругу Джулиет!

Элоди даже ухом не ведет; она слишком занята Стивом Маффином. Но Элли оборачивается, улыбается, вопит: «Привет, крошка!» — и салютует пустой бутылкой из-под водки.

— Если встретишь Джулиет,— подает она голос,— поинтересуйся, куда она дела остатки моей выпивки!

Они с Линдси в восторге от шутки.

— Соорудила коктейль «Психотини»! — дурачится Линдси.

Я опоздала. Мне становится дурно. Снова накатывает злоба на Линдси.

— Лучшую подругу? — повторяю я.— Забавно. А я думала, это ты была сюси-пуси с Джулиет.

С Линдси слетает все веселье.

— Ты о чем?

— Друзья детства. Лучшие подруги. Не разлей вода.

Линдси пытается меня перебить, но я не даю и продолжаю:

— Я видела снимки. Мне любопытно, что между вами случилось. Она услышала, как ты пукаешь? Увидела, как сморкаешься? Обнаружила, что знаменитая Линдси Эджкомб неидеальна? Что такого ужасного она натворила?

Какое-то время Линдси открывает и закрывает рот, затем яростно шепчет:

— Она чудачка.

В ее глазах мелькает незнакомое, не вполне понятное выражение.

— Какая разница?

Мне нужно найти Джулиет Сиху.

Я продираюсь вниз, не обращая внимания на то, что меня зовут по имени и хлопают по плечу. Кругом перешептываются насчет того, что я появилась на людях в таком виде, будто собиралась лечь спать — что, собственно, чистая правда. Если поспешу, я еще успею перехватить Джулиет на обратном пути. Она должна была где-то оставить машину. Наверное, ей загородили дорогу. Нужно не меньше часа, чтобы заставить людей переставить автомобили (если вообще удастся убедить кого-нибудь помочь, в чем я лично сомневаюсь), а пешком идти еще дольше.

К счастью, я спускаюсь на первый этаж, не наткнувшись на Роба. Меньше всего мне хочется объясняться с ним. У входа стоит кучка десятиклассниц с испуганным и более или менее трезвым видом. Я бросаюсь к ним с вопросом:

— Джулиет Сиху не видели?

Они тупо на меня смотрят. Я вздыхаю, проглотив разочарование.

— Светлые волосы, голубые глаза, высокая.

Они продолжают безучастно смотреть. До меня доходит, что я толком не могу ее описать. «Неудачница»,— чуть не говорю я. Сказала бы еще три дня назад. Но сегодня не получается.

— Хорошенькая,— пробую я слово на вкус; не срабатывает, и я сжимаю кулаки.— Возможно, насквозь мокрая.

Наконец лица девушек озаряются пониманием.

— В ванной,— указывает одна из них на небольшую нишу перед кухней.

У закрытой двери уже выстроилась очередь. Кто-то подпрыгивает на месте, скрестив ноги. Кто-то молотит в дверь. Кто-то указывает на часы и раздраженно ругается.

— Она уже двадцать минут там торчит,— возмущается десятиклассница.

Желудок скручивает узлом; меня чуть не выворачивает прямо на месте.

В ванных есть таблетки. В ванных есть лезвия. Люди запираются в ванных, когда хотят натворить дел, например, заняться сексом или сблевать. Или совершить самоубийство.

Так не должно быть. Я должна спасти тебя. Я пробиваюсь к ванной, расталкивая локтями толпу.

— Отойди,— приказываю я Джоанн Полерно, и та немедленно опускает руку и шагает в сторону.

Прислонившись ухом к двери, я прислушиваюсь к звукам плача или рвоты. Тихо. Желудок совершает очередной кульбит. С другой стороны, почти ничего не слышно из-за гремящей музыки.

— Джулиет? Все в порядке? — окликаю я, стуча в дверь.

— Может, уснула? — предполагает Крисси Уокер.

Я бросаю на нее выразительный взгляд. Надеюсь, до нее доходит вся глупость и бесполезность подобного замечания.

Затем снова стучусь, прижимаясь щекой к двери. Сложно разобрать, доносится ли изнутри слабый стон — в тот же миг музыка начинает реветь еще громче, заглушая все остальное. Но я представляю, как Джулиет умирает на полу, совсем рядом, запястья искромсаны, повсюду кровь...

— Позови Кента,— распоряжаюсь я, глубоко втягивая воздух.

— Кого? — не понимает Джоанн.

— Я хочу писать,— подпрыгивает на месте Рейчел.

— Кента Макфуллера. Немедленно. А ну быстро! — рявкаю я на Джоанн.

Она удивленно смотрит, но убегает в коридор. Каждая секунда кажется вечностью. Впервые в жизни я по-настоящему понимаю слова Эйнштейна об относительности; время изгибается и растягивается, словно сделано из жевательного мармелада.

— Ты-то чего суетишься? — достаточно громко ворчит Рейчел.

Мне слышно, но я не отвечаю. Если честно, я не знаю ответа. Я должна спасти Джулиет — я чувствую. Это мой добрый поступок. Я должна спасти себя.

Вот только кто я после этого? Лучше или хуже, чем тот, кто не делает ничего? Я отгоняю неприятную мысль.

Возвращается Джоанн с Кентом на буксире. Он кажется встревоженным и морщит лоб под лохматой каштановой челкой, падающей на глаза. У меня внутри все переворачивается. Вчера мы сидели в темной комнате всего в паре дюймов друг от друга, так близко, что я ощущала поразительный жар его кожи.

— Сэм.— Он наклоняется, берет меня за запястье и заглядывает глубоко в глаза.— Ты в порядке?

Я настолько не ожидала этого прикосновения, что отшатываюсь, совсем чуть-чуть, но Кент отнимает руку. Сложно объяснить, но внутри у меня разверзается пустота.

— Все нормально,— откликаюсь я, прекрасно понимая, что представляю собой на редкость нелепое зрелище: растрепанные волосы, треники.

Он, напротив, очень собран. В его клетчатых кроссовках и свободных, низко посаженных хаки есть что-то неряшливо-милое; рукава рубашки закатаны, демонстрируя загар, приобретенный бог знает где. Уж точно не в Риджвью в последние полгода.

Кент кажется озадаченным.

— Джоанн уверяет, что я нужен тебе.

— Ты нужен мне.— Получается странно и страстно, и я отчаянно заливаюсь краской.— В смысле, не лично ты. Просто мне нужно...

Я делаю глубокий вдох. В глазах Кента вспыхивает искра, и это очень отвлекает.

— Я беспокоюсь из-за того, что Джулиет Сиха заперлась в ванной.

В тот же миг я морщусь. Звучит глупо. Сейчас он заявит, что я рехнулась. В конце концов, он не знает того, что знаю я.

Искра гаснет, и его лицо становится серьезным. Он шагает мне за спину и пытается открыть дверь, затем на мгновение замирает в раздумьях. Он не говорит, что я рехнулась, страдаю паранойей и тому подобное.

— Ключа нет,— спокойно произносит он.— Могу попробовать вскрыть замок. Если придется, выломаем дверь.

— Пойду пописаю наверху,— сообщает Рейчел, разворачивается на каблуках и, покачиваясь, уходит прочь.

Кент лезет в задний карман и достает горсть английских булавок. Я выгибаю брови.

— Не спрашивай,— просит он, и я молча поднимаю руки.

Хорошо, что он взял ответственность на себя, не задавая вопросов.

Присев на корточки, он сгибает булавку в обратную сторону и ковыряет в замке. Ухо он прижимает к двери, как будто прислушивается к щелчку. Наконец я больше не в силах сдерживать любопытство.

— Ты что, грабишь банки после уроков?

Он морщится, дергает дверь, сует булавку обратно в карман и достает из бумажника кредитную карточку.

— Не совсем.— Он просовывает карточку в щель между дверью и рамой и двигает туда-сюда.— Мать имеет обыкновение прятать сладкое и чипсы в кладовке под замком.

Выпрямившись, он поворачивает ручку. Дверь приоткрывается на дюйм, и мое сердце подскакивает к горлу. Сейчас я увижу разъяренное лицо Джулиет. Или она снова захлопнет дверь. Я бы так и сделала, попытайся кто-нибудь ворваться ко мне в ванную. Если бы, конечно, была в сознании... жива.

Но дверь по-прежнему приоткрыта на дюйм. Сначала мы с Кентом просто смотрим друг на друга. Наверное, нам обоим страшно, что же дальше.

— Джулиет? — зовет Кент, толкая дверь кончиком ботинка.

Дверь распахивается. Время снова растягивается, превращается в вечность, и в это мгновение или даже долю мгновения я успеваю обдумать все ужасные варианты, представить тело Джулиет, скорченное на полу.

Наконец дверь замирает. Вот и ванная: совершенно чистая, совершенно нормальная и совершенно пустая. Горит свет, влажное полотенце брошено на раковину. Единственное, что слегка необычно,— широко распахнутое окно. Дождь барабанит по плиткам пола.

— Она вылезла через окно,— озвучивает Кент мои мысли.

Я не вполне разбираю оттенок его голоса. Не то грустный, не то восхищенный.

— Черт.

Я вылетаю из ванной.

— Подожди! — кричит Кент, но я уже бросаюсь к двери и выскакиваю на крыльцо.

Схватив фонарик и свитер, припрятанные за кадкой с цветами, я несусь через лужайку. Дождь не такой уж и сильный, больше напоминает ледяную дымку, ровными слоями опускающуюся сверху, зато холод пробирает насквозь. Я обегаю дом, светя под ноги фонариком. Следопыт из меня никакой, но я прочла довольно старых детективов и знаю: нужно искать отпечатки ног. Увы, но жирная и мокрая грязь сплошь разворочена. И все же рядом с ванной я обнаруживаю глубокую вмятину, куда, по-видимому, приземлилась Джулиет, и цепочку длинных отметин, ведущую, как я и подозревала, прямо в лес.

Плотнее завернувшись в свитер, я ныряю следом. За пределами пары футов ничего не видно, только скачущий кружок света фонаря. Я никогда особо не боялась темноты, но деревья упорно шелестят и стонут, а неумолчная скороговорка дождя в ветвях заставляет поверить, что лес полон жизни и что-то лепечет, подобно сумасшедшим, которых не счесть в Нью-Йорке — они еще вечно толкают магазинные тележки с пустыми пакетами.

Нечего и пытаться идти по следам Джулиет, которые почти неразличимы в мокрой каше прелых листьев, грязи и гниющей коры. Так что я просто направляюсь примерно в сторону шоссе в надежде поймать Джулиет по дороге домой. Я почти уверена, что она идет пешком. Если в припадке отчаяния покидаешь вечеринку — и гостей — через окно, вряд ли спустя пару минут вернешься просить людей переставить свои «хонды».

Дождь льет сильнее, гремит обледенелыми ветками, словно кости стучат друг о друга. Грудь болит от холода, и, хотя я двигаюсь очень быстро, пальцы немеют и едва удерживают фонарик. Скорей бы добраться до машины и включить печку на полную мощность! Тогда я поеду искать Джулиет на улицах. В крайнем случае, перехвачу ее у дома. Если, конечно, выберусь из чертова леса.

Я еще прибавляю хода, наполовину бегу, пытаясь сохранить тепло. Каждые несколько секунд я кричу: «Джулиет!», но ответа не жду. Скороговорка дождя становится все тяжелее и монотоннее; крупные капли барабанят по шее, заставляя ловить воздух ртом.

— Джулиет! Джулиет!

Слова превращаются в вопль. Кожу рассекают лезвия ледяной воды. Я продолжаю нестись, держа фонарик как путеводную нить. Больше я не чувствую пальцев ног; я даже не знаю, туда ли направляюсь. Насколько мне известно, я вполне могу передвигаться кругами.

— Джулиет!

Мне становится страшно. Я оборачиваюсь, пронзая фонариком мрак: никого, только плотная стена деревьев со всех сторон. На дорогу от машины до дома ушло намного меньше времени, я уверена. Пальцы словно распухли вдвое, и, когда я кружусь, фонарик вылетает из рук. Раздается грохот и звон стекла. Свет шипит и гаснет; я остаюсь в полной темноте.

— Черт! Черт, черт, черт!

Громкая ругань помогает мне немного успокоиться. Я делаю пару неуверенных шагов в сторону фонарика, вытянув руки перед собой, чтобы ни на что не наткнуться. Затем падаю на колени, отчего домашние штаны мгновенно промокают. Я шарю руками в грязи, изо всех сил стараясь не думать, к чему прикасаюсь. Дождь заливает глаза. Флисовая куртка липнет к коже и пахнет мокрой псиной. Меня бьет неудержимая дрожь. Вот что бывает, когда пытаешься помочь людям. Попадаешь в полное дерьмо. В горле набухает комок.

Чтобы не расклеиться окончательно, я думаю, как бы отреагировала Линдси, если бы ночью среди дождя застряла вместе со мной в лесу, который тянется бог знает сколько миль; если бы увидела, как я роюсь в земле, словно безумный крот, с головы до пят в грязи.

— Саманта Кингстон,— улыбнулась бы она,— я всегда подозревала, что в глубине души ты грязная развратница.

Мне становится веселее только на мгновение. Линдси нет рядом. Линдси сейчас, наверное, лижется с Патриком в уютной, теплой и безупречно сухой комнате или передает по кругу косяк и обсуждает с Элли, какого черта я вела себя так странно. Я безнадежно заблудилась, безнадежно несчастна и безнадежно одинока. Боль в горле нарастает, словно дикий зверь раздирает его когтями, пытаясь вырваться на волю.

Тут я начинаю злиться на Джулиет, даже готова ее ударить. Как можно быть такой эгоисткой? Неважно, что случилось, неважно, насколько все плохо,— у нее есть выбор. Не всем так везет.

В этот миг я слышу самый прекрасный звук за все свои семнадцать лет жизни (плюс пять дней загробного мира).

Автомобильный гудок.

Далекий звук почти сразу затихает — низкий стон в ночи. Кто-то промчался мимо, надавив на гудок. Я ближе к дороге, чем думала.

Поднявшись с четверенек, я спешу в сторону сигнала, вытянув руки, как мумия, отводя в сторону ветки и скользкие лапы вечнозеленых растений. Сердце бьется от возбуждения; я напряженно прислушиваюсь к звукам — любым другим звукам, которые помогут отыскать дорогу. Примерно через минуту раздается новый гудок, на этот раз ближе. Я чуть не всхлипываю от облегчения. Еще минута, и доносятся глухие басы стереосистемы, которые нарастают, а затем затихают, когда машина проносится мимо. Еще минута, и я различаю сквозь деревья слабое мерцание фонарей. Я нашла шоссе.

Огни приближаются, деревья редеют, пространство проясняется, и я начинаю составлять мысленный список. Я так увлекаюсь фантазиями о кипах одеял — я сгребу все одеяла, какие только есть в доме,— горячем шоколаде, теплых тапочках и душе, что до последней секунды не замечаю Джулиет Сиху, пока чуть не спотыкаюсь о нее.

Она скорчилась в семи или восьми футах от дороги, обхватив колени руками. От воды ее белая футболка стала совершенно прозрачной, и я вижу ее лифчик в полоску и каждый позвонок на спине. Я настолько поражена подобной встречей, что на мгновение забываю, с какой целью рыскала по лесу.

— Что ты здесь делаешь? — перекрикиваю я дождь.

Фонари освещают ее лицо и тусклые глаза. Она смотрит на меня и эхом откликается:

— Что ты здесь делаешь?

— Гм, ищу тебя вообще-то.

На ее лице не отражается никаких чувств — ни удивления, ни шока, ни ярости, ничего. Я несколько теряюсь.

— Ты не замерзла?

Она едва качает головой и продолжает смотреть на меня тусклыми усталыми глазами. Я совсем иначе представляла нашу встречу. Думала, она обрадуется, что я разыскала ее,— даже будет благодарна. Или придет в бешенство. В любом случае я ожидала чего-то другого.

— Послушай, Джулиет...— Я едва могу говорить, зубы выбивают громкую дробь.— Уже почти час ночи, и ужасно холодно. Не хочешь заглянуть ко мне домой? Пообщаться? Мне известно, что случилось.— Я киваю в сторону дома Кента.— И мне очень жаль.

У меня одно желание: поскорей бы она села в чертову машину, но это правда, мне действительно жаль.

Долгое, тягостное мгновение Джулиет изучает меня. Ее лицо кажется размытым за струями дождя. Она начинает вставать, и я решаю, что дело в шляпе, но она отворачивается и направляется к шоссе, обронив ровным, ничуть не виноватым голосом:

— Извини.

Я хватаю ее за запястье. Оно выглядит невероятно хрупким в моей руке, как в тот раз, когда я нашла птенца возле Гусиного мыса. Я подобрала его, и он умер у меня на ладони, трепеща и задыхаясь. Джулиет не отшатывается, но награждает мою руку таким взглядом, словно это змея, которая вот-вот укусит.

— Послушай.— Я пытаюсь еще раз.— Послушай. Я понимаю, это звучит безумно, но...

Ветер продирается сквозь деревья и обрушивается новым порывом дождя.

— Мне кажется, между нами есть что-то общее, между мной и тобой. Поехали куда-нибудь, поговорим об этом...

— Я никуда не поеду.

Джулиет смотрит на дорогу. Кажется, на ее губах мелькает едва заметная печальная улыбка.

Слишком долго я пробыла на улице. Мои мысли заходят в тупик. Все кажется бессмысленным. Странные образы вспыхивают в голове, причудливый фантастический водоворот теплых вещей: полный бассейн исходящего паром горячего шоколада, стопка одеял от пола до потолка. Тоненький голосок внутри советует на все наплевать. Пусть поступает как угодно. В любом случае завтра пленка перемотается назад.

Но большая часть меня — мой внутренний бычок, как выражается мама,— настаивает, что за Джулиет должок. Я перемазалась в грязи, продрогла до костей, и половина учеников «Томаса Джефферсона» считают меня чудачкой в пижаме.

— Давай тогда поедем к тебе.

Ей ведь все равно придется отправиться домой. Она бросает на меня странный взгляд — мгновение мне кажется, что она видит меня насквозь,— и спрашивает:

— Почему ты делаешь это?

Мне приходится кричать еще громче, чем раньше. Машины выруливают с подъездной дорожки Кента, проносясь мимо нас по мокрому шоссе.

— Я... хочу помочь тебе.

Она едва заметно качает головой.

— Ты ненавидишь меня.

Особенно я нервничаю оттого, что она все ближе придвигается к дороге. Мимо мчит автомобиль, ухая басами. Его корпус мерцает в огнях фонарей; внутри виден смеющийся силуэт. Кажется, откуда-то справа доносится мое имя, но все заглушает грохот дождя.

— Я не ненавижу тебя. Я не знаю тебя. Но надеюсь это изменить. Начать все сначала.

Я почти ору. Не уверена, что она слышит меня. Джулия что-то отвечает, но слов не разобрать. Рядом мелькает очередная машина, серебряная пуля.

— Что?

— Ты права. Ты не знаешь меня.

Еще одна машина. Звонкий смех. Бутылка из-под пива летит в лес и разбивается. Теперь я определенно различаю свое имя, хотя не уверена, с какой стороны. Визжит ветер, и внезапно до меня доходит, что Джулиет стоит всего в полудюйме от дороги, балансируя на тонкой линии, границе между тротуаром и мостовой, как на натянутом канате.

— Может, отойдешь от дороги? — предлагаю я.

В голове растет и крепнет ужасная мысль, невыносимая догадка вздымается и обретает форму, словно облака на горизонте. Меня зовут по имени снова. И снова, все еще вдалеке. В чьей-то машине гортанно пульсирует «Splinter» группы «Фэлласи».

— Сэм! Сэм! — раздается голос Кента.

«Прошлой ночью в метели огней... ты сказала, что будешь моей еще раз...»

Джулиет оборачивается ко мне. Она улыбается, но я в жизни не видела настолько печальной улыбки.

— Может, в следующий раз,— говорит она.— Но вряд ли.

— Джулиет...

Имя застревает в горле. Страх словно обратил меня в камень. Я хочу что-то сделать, пошевелиться, схватить ее за руку, но время бежит так быстро, и осознание вспыхивает внезапно, когда музыка из колонок нарастает и серебристый «рейнджровер» вылетает из темноты. Как птица или ангел — словно бросаясь с утеса,— Джулиет поднимает руки и шагает на дорогу. Воздух пронзает крик, раздается тошнотворный хруст, и лишь когда тело Джулиет отлетает от крыши и приземляется лицом вниз на дорогу, когда «рейнджровер» ныряет в лес и врезается в дерево, сминаясь, разлетаясь на части, и длинные ленты дыма и пламени лижут воздух, я понимаю, что это мой крик.

Если я умру во сне

— Сэм, ты в порядке?

— Линдси,— шепчу я, больше ничего не идет на ум.— Линдси, Элоди и Элли в той машине.

Он поворачивается к дороге. Из леса вырастают черные столбы дыма. Отсюда видно только смятый металлический бампер, торчащий из-за откоса, как палец.

— Жди здесь,— велит Кент.

Удивительно, но его голос звучит спокойно. Он выбегает на дорогу, выхватывая телефон, и я слышу, как он дает указания диспетчеру.

— Несчастный случай. Возгорание. Девятое шоссе, сразу после Девон-драйв.— Он опускается на колени у тела Джулиет.— Как минимум один пострадавший.

Другие машины тормозят, визжа шинами. Люди, внезапно протрезвев, неуверенно выбираются на дорогу и перешептываются, глядя на крошечное скорченное тело на земле, на дым и пламя, лижущее лес. Эмма Макэлрой съезжает на обочину и выходит из салона, прижав руки ко рту, с выпученными глазами. Дверца ее «мини» остается распахнутой, радио орет на весь лес «99 Problems» Джей-Зета; обыденность — самое ужасное во всем происходящем. Кто-то просит: «Ради бога, Эмма, выруби!» Она залезает обратно в машину, и наступает тишина, не считая стука дождя и чьих-то громких всхлипов.

Я словно попала в сон. Пытаюсь пошевелиться, но не могу. Я даже больше не чувствую дождя. Не чувствую своего тела.

Единственная мысль без конца кружится у меня в голове: белая вспышка перед тем, как мы скатились в разверстую пасть леса; Линдси, кричащая что-то неразборчивое.

Не «тихо», или «лихо», или «ослиха».

«Сиха».

— Помогите! Помогите! — причитает Линдси.— Элоди осталась там! Кто-нибудь, помогите ей! Пожалуйста!

Она бьется в истерике, слова сливаются в единый звериный вой. Она оседает на мостовую и ревет, обхватив голову руками. Затем к ее вою присоединяется вой сирен вдалеке.

Никто не движется. Все происходит короткими, отрывистыми вспышками — по крайней мере, так мне кажется,— словно я смотрю фильм под стробоскопом. Все больше и больше учеников толпятся под дождем, безмолвные и неподвижные как статуи. Вращаются маячки полицейских машин, освещая пейзаж то красным, то белым, то красным, то белым. Люди в форме... «скорая помощь»... носилки... две пары носилок. Тело Джулиет аккуратно укладывают, крошечное и хрупкое, как я укладывала птичье тельце много лет назад. Линдси рвет, когда на вторых носилках выносят тело из разбитой машины, и Кент гладит ее по спине. Элли плачет с раскрытым ртом, что странно, поскольку я ничего не слышу. В какой-то миг я поднимаю глаза к небу; дождь превратился в снег — крупные белые хлопья, кружась, летят из темноты, словно по волшебству. Понятия не имею, сколько прошло времени. Я снова смотрю на дорогу и с удивлением замечаю, что почти никого не осталось, не считая пары зевак, полицейской машины и Кента, говорящего с полицейским и подпрыгивающего на месте, чтобы согреться. Машины «скорой» уехали. Линдси нет. Элли нет.

Кент возникает передо мной словно из-под земли. «Как ты это сделал?» — пытаюсь спросить я, но не могу издать ни звука.

— Сэм,— зовет меня Кент.

Судя по всему, он не впервые окликает меня. Я ощущаю пожатие, но не сразу понимаю, что он взял меня за руки. Не сразу понимаю, что у меня все еще есть руки. Я возвращаюсь в собственное тело. Ноги подгибаются под тяжестью трагедии, я падаю вперед. Кент ловит и удерживает меня.

— Что случилось? — оцепенело бормочу я.— Элоди?.. Джулиет?..

— Ш-ш-ш.— Его губы совсем рядом с моим ухом.— Ты замерзла.

— Мне нужно найти Линдси.

— Ты уже около часа на улице. У тебя руки как лед.

Он стягивает толстый свитер и набрасывает мне на плечи. На его ресницах — белые снежинки. Он осторожно берет меня под локти и ведет к подъездной дорожке.

— Идем. Тебе нужно согреться.

Я не в состоянии спорить, и позволяю отвести меня в дом. Его руки не отстраняются ни на мгновение, и хотя он почти не касается моей спины, без него я наверняка бы упала.

Такое ощущение, что мы оказались в доме Кента, не сделав ни шагу. Вот мы уже на кухне, где он выдвигает стул и усаживает меня. Его губы шевелятся, голос успокаивает, но я не понимаю ни слова. На моих плечах оказывается толстое одеяло, и пальцы рук и ног пронзает стреляющая боль, когда к ним возвращается чувствительность,— как будто горячие острые иглы. И все же я непрестанно дрожу. Зубы стучат друг о друга, словно игральные кости в стаканчике.

Бочонки по-прежнему стоят в углу, повсюду брошены полупустые стаканы, в которых плавают окурки, но музыка стихла, и дом кажется совершенно другим, когда нет людей. Я мысленно отмечаю множество мелочей, перелетаю от одной к другой, как шарик для пинг-понга: вышитая табличка над раковиной: «Марта Стюарт здесь не живет»; фотографии на холодильнике — Кент с родителями на каком-то пляже и незнакомые родственники,— старые открытки из Парижа, Марокко, Сан-Франциско; в застекленных шкафчиках ряды кружек с надписями вроде «Кофеин или жизнь» и «Время пить чай».

— Один кусочек пастилы или два? — уточняет Кент.

Мой голос звучит хрипло и странно. Все прочие впечатления накатывают одновременно; я слышу шипение молока в кастрюльке на плите; милое и заботливое лицо Кента становится четким; хлопья снега тают на его лохматых каштановых волосах. Одеяло у меня на плечах пахнет лавандой.

— Положу парочку,— решает Кент, снова поворачиваясь к плите.

Через минуту передо мной исходит паром огромная кружка (на этот раз с надписью «С шоколадом рай и в шалаше»), полная воздушного горячего шоколада — настоящего, а не из пакетика,— с большими поплавками пастилы. То ли я попросила об этом вслух, то ли Кент прочел мои мысли.

Усевшись напротив, он следит, как я пью. Изумительно вкусно, как раз в меру сладко, много корицы и еще чего-то непонятного. Я ставлю кружку на стол чуть менее дрожащими руками и задаю вопрос:

— Где Линдси? Она в порядке?

Я вспоминаю, как Линдси блевала у всех на виду, стоя на коленях. Должно быть, она совсем ополоумела. Она в жизни бы не сделала ничего подобного на людях.

— В полном,— кивает Кент, не сводя глаз с моего лица.— Ее увезли в больницу проверить на шок и так далее. Но с ней все будет хорошо.

— Она... Джулиет выскочила так быстро.

Закрыв глаза, я представляю белую вспышку. Когда я снова открываю их, у Кента такой вид, словно его сердце сейчас разорвется.

— Она... То есть Джулиет?..— Он качает головой.— Ничего нельзя было сделать,— добавляет он тихо; я расслышала лишь потому, что знала ответ заранее.

— Я видела ее...— начинаю я и осекаюсь.— Могла схватить ее. Она находилась совсем близко.

— Это был несчастный случай.

Кент смотрит вниз. Вряд ли он действительно так думает.

Мне хочется возразить: «Нет, не был». В памяти всплывает ее странная полуулыбка и слова: «Может, в следующий раз, но вряд ли»; я закрываю глаза, пытаясь отогнать образ.

— А Элли? Что с ней?

— Все в порядке. Ни единой царапины.

Голос Кента становится громче, в нем появляется умоляющая нотка, и я понимаю: он пытается заставить меня замолчать, боится моего следующего вопроса.

— Элоди? — еле слышно шепчу я.

Кент отводит взгляд; на его скулах перекатываются желваки.

— Она сидела на пассажирском сиденье,— наконец сообщает он, как будто каждое слово причиняет ему боль.— На него пришелся почти весь удар.

Не так ли объяснят в больнице и моим родителям? «Столкновение, пассажирское кресло, удар». Я вижу, как Элоди наклоняется вперед и ноет: «Почему Сэм всегда сидит рядом с водителем?»

— Она?..

Продолжить я не в силах. Кент смотрит на меня, словно сейчас заплачет. Он выглядит старше, чем когда-либо раньше; его темные большие глаза полны грусти.

— Мне так жаль, Сэм,— тихо произносит он.

— Что ты имеешь в виду? — Я сжимаю кулаки так крепко, что ногти впиваются в кожу.— Ты намекаешь, что она... что она...

Я умолкаю, по-прежнему не в силах это озвучить, словно опасаясь накликать беду.

Кажется, слова режут Кенту язык, точно острые лезвия.

— Это было... это было мгновенно. Не больно.

— Не больно? — повторяю я дрожащим голосом.— Не больно? С чего ты взял? Откуда тебе известно? — В горле набухает комок.— Тебе так сказали? Что это было не больно? Можно подумать, это было обычно! Можно подумать, это было нормально!

Кент тянется через стол и берет меня за руку.

— Сэм...

О ком я сейчас говорю — об Элоди или о себе? Кент встает и обнимает меня. Я утыкаюсь лицом ему в плечо и всхлипываю. Он крепко прижимает меня к себе и что-то бормочет в волосы, и, прежде чем я полностью уступаю и отдаюсь на волю потока темноты, у меня возникает престранная, глупая мысль, что моя голова и плечо Кента созданы друг для друга.

Произошедшее с Элоди и Джулиет кажется невыносимым, сознание заволакивает тяжелая пелена, и я рыдаю. Это вторая ночь подряд, когда я полностью теряю лицо перед Кентом, хотя он, конечно, даже не догадывается об этом. Мне следовало бы радоваться, что он не помнит, как прошлой ночью мы сидели в темной комнате, почти соприкасаясь коленями, но почему-то мне становится еще более одиноко. Я заблудилась в тумане, во мгле, и когда наконец понемногу прихожу в себя, то понимаю, что Кент поддерживает меня в прямом смысле слова. Мои ноги едва касаются пола.

Его губы зарылись мне в волосы, дыхание согревает ухо. Меня пронзает электрический разряд, от которого становится страшно и неловко, как никогда прежде. Я отстраняюсь, создавая между нами хоть небольшое расстояние. Однако он не убирает руки и продолжает меня обнимать, чему я рада. Он такой надежный и теплый.

— Ты до сих пор не согрелась,— замечает он и всего на долю секунды притрагивается к моей щеке тыльной стороной ладони, но когда отдергивает руку, я продолжаю чувствовать очертания его ладони, как будто ожог.— Ты насквозь промокла.

— Белье,— выпаливаю я.

Он морщит лоб.

— Что?

Я слишком устала, чтобы испытывать смущение. Кент прикусывает губу.

— Оставайся здесь,— распоряжается он и кивает на горячий шоколад.— И пей.

Усадив меня на место, он исчезает. Я продолжаю дрожать, но, по крайней мере, могу удерживать кружку, не разливая шоколад по столу. Я не думаю ни о чем, кроме движения кружки к губам и вкуса шоколада, тиканья часов с нарисованной кошкой и маятником в виде хвоста и метели за окнами. Через несколько секунд возвращается Кент с безразмерной флиской, выцветшими трениками и сложенными «боксерами» в полоску.

— Это мои.— Он густо краснеет.— То есть нет. Я пока не носил их. Мне купила их мама...— Он осекается и сглатывает.— В смысле, я сам их купил только во вторник. Даже ценник на месте.

— Кент? — перебиваю я.

Он втягивает воздух.

— Да?

— Прости,— выдыхает он.— Я немного выбит из колеи... Жаль, ничего другого нет.

— Спасибо.

Понимая, что он очень старается, я умудряюсь слабо улыбнуться.

Он кладет одежду на стол вместе с большим пушистым белым полотенцем.

— Я подумал, если ты еще мерзнешь, то могла бы принять душ.

При слове «душ» он заливается румянцем.

Я мотаю головой.

— Сейчас мне необходимо только одно: сон.

О сне я совсем забыла, и в этот миг испытываю огромное облегчение: надо просто уснуть.

Как только я усну, кошмар закончится.

И все же в груди нарастает тревога. Что, если на этот раз день не перемотается? Что тогда? Я вспоминаю об Элоди, и горячий шоколад поднимается к горлу.

Видимо, Кент замечает выражение моего лица, потому что опускается рядом на корточки, пытаясь заглянуть мне в глаза.

— Могу я что-нибудь сделать? Что-нибудь принести?

— Ничего, справлюсь. Это просто... шок.— Я с трудом сглатываю, стараясь снова не расплакаться.— Просто мне хочется... хочется перемотать все назад, понимаешь?

Он кивает и накрывает мою ладонь своей. Я не отдергиваю руку.

— Я обязательно помог бы, если б знал как,— заверяет он.

В некотором роде это глупое, банальное заявление, но от того, как он говорит, безупречно честно и просто, словно это святая истина, у меня слезы наворачиваются на глаза. Я забираю одежду и иду в коридор, к ванной, которую мы взломали в поисках Джулиет. Захожу и запираю за собой дверь. Окно по-прежнему распахнуто, в него задувает метель. Я закрываю его, отчего мне сразу становится легче, как будто я уже начинаю стирать из памяти все, что сегодня случилось. С Элоди все будет хорошо.

В конце концов, это я должна была сидеть на переднем кресле.

Я вешаю на место полотенце, которое Джулиет оставила на раковине, и, дрожа, срываю мокрую одежду. Душ оказывается слишком сильным соблазном, и я включаю воду как можно сильнее и горячее. Это «ливневый душ», в нем вода льется сплошным тяжелым потоком и разбивается о мраморные плитки под ногами, вздымая клубы пара. Я так долго стою под душем, что моя кожа сморщивается.

Затем я натягиваю флиску Кента, очень мягкую, пахнущую стиральным порошком и почему-то свежескошенной травой. Срываю ценник и надеваю «боксеры». Разумеется, они велики, но мне нравится прикосновение чистой накрахмаленной ткани. До сих пор единственные «боксеры», виденные мной, принадлежали Робу и валялись скомканные на полу или под кроватью, перепачканные неизвестно чем. Наконец я облачаюсь в треники, которые волочатся по полу. Кент захватил даже носки — большие и пушистые. Свою одежду я сворачиваю клубком и оставляю за дверью ванной.

Когда я возвращаюсь на кухню, то застаю Кента в той же позе, в какой его оставила. В его глазах мелькает непонятное выражение.

— У тебя волосы мокрые,— тихо произносит он, как будто хочет сказать что-то совсем другое.

Я оглядываю себя.

— Ну, все-таки приняла душ.

На несколько ударов сердца повисает пауза. Наконец он нарушает ее:

— Ты устала. Я отвезу тебя домой.

— Нет,— неожиданно страстно возражаю я, и он выглядит удивленным.— Нет... в смысле, я не могу. Только не домой.

— Твои родители...

Кент умолкает.

— Умоляю тебя.

Не знаю, что и хуже: если родители уже в курсе и бодрствуют, чтобы допросить меня с пристрастием и пригрозить отправить утром в больницу и вызвать психолога, или если они мирно спят, и я вернусь в темный дом.

— У нас есть гостевая комната,— сообщает Кент.

Его волосы наконец высохли — волнами и завитками.

— Никаких гостевых комнат,— Я решительно мотаю головой.— Желаю нормальную комнату, в которой живут люди.

Секунду Кент смотрит на меня и командует:

— Идем.

Он берет меня за руку, и я не сопротивляюсь. Мы поднимаемся по лестнице и движемся по коридору в спальню, где на двери наклейки для бампера. Могла бы и раньше догадаться, что это его комната. Он возится с замком и поясняет: «Заело», наконец распахивает дверь. Я резко вдыхаю. Запах тот же самый, что прошлой ночью, когда я была здесь с Робом, но все изменилось — темнота кажется мягче.

Кент сжимает мне руку и отходит. Я слышу шелест ткани и ахаю: внезапно открываются три огромных окна от потолка до пола, занимающие целую стену. Свет по-прежнему не горит, но это не имеет значения. Огромная сияющая луна отражается в искристом белом снеге, отчего становится еще ярче. Вся комната купается в дивном серебристом свете.

— С ума сойти,— выдыхаю я, только сейчас заметив, что затаила дыхание.

На губах Кента мелькает улыбка. Его лицо кажется черным на фоне лунного света.

— По ночам здесь чудесно. Не то что на рассвете.

Он задергивает шторы, и я кричу:

— Оставь! Пожалуйста.

Вдруг я испытываю робость. Комната Кента огромна и пахнет все той же немыслимой смесью стирального порошка «Дауни» и мелко нарубленной травы. Это самый свежий запах на свете, запах открытых окон и хрустящих простыней. Прошлой ночью я заметила только кровать. Теперь вижу, что комната сплошь заставлена книжными шкафами. В углу — письменный стол с компьютером и множеством книг. На стенах — фотографии в рамках; размытые фигуры движутся, но я не разбираю детали. В углу приземисто восседает огромное кресло-мешок. Кент ловит мой взгляд и смущенно поясняет:

— Мне подарили его в седьмом классе.

— У меня раньше было такое же.

Я не уточняю, почему выбросила его: потому что Линдси пошутила, что оно напоминает комковатую сиську. Не могу сейчас думать о Линдси или Элли. И определенно не могу думать об Элоди.

Откинув одеяла, Кент отворачивается, чтобы я могла спокойно лечь. Я забираюсь в постель. Мои руки и ноги тяжелые и болезненно окоченелые. Неловко, конечно, но из-за усталости мне наплевать. Изголовье и изножье кровати вырезаны из дерева, и, растянувшись во весь рост, я словно качусь на санях. Я наклоняю голову, глядя на падающий снег, и закрываю глаза, воображая, что лечу сквозь лес к чему-то хорошему: аккуратному белому домику с горящими свечами в окнах.

— Спокойной ночи,— шепчет Кент.

Он так притих, что я совсем о нем забыла. Я распахиваю глаза и опираюсь на локоть.

— Кент?

— Да?

Кивнув, он молча подкатывает к кровати рабочее кресло. Подтягивает колени к подбородку и смотрит на меня. Лунный свет, струящийся сквозь окна, окрашивает его волосы неярким серебром.

— Кент?

— Да?

Я закрываю глаза, чтобы не видеть его лицо.

— Я главный редактор «Напасти». Однажды я проходил в кроксах⁸ триста шестьдесят пять дней. Для меня нет ничего странного,— отшучивается он.

— Совсем забыла об эпохе кроксов.

Наконец я согрелась под покрывалами. Мало-помалу накатывает сон, как будто я стою на жарком пляже и ласковый прибой льнет к моим ногам.

— Кент?

— Почему ты так добр ко мне?

Пауза длится так долго, что я уже не жду ответа. Кажется, я слышу, как снег летит на землю, стирая день, покрывая его белой пеленой. Мне страшно открывать глаза. Страшно разрушить чары, увидеть злость или боль на лице Кента.

— Помнишь, как во втором классе умер мой дедушка? — наконец произносит он тихим низким голосом.— Я расплакался в столовой, и Фил Хауэлл назвал меня педиком. Я зарыдал еще громче, хотя понятия не имел, кто такие педики.

Он мягко смеется.

Я покрепче зажмуриваюсь, наслаждаясь его голосом. В прошлом году Фила Хауэлла застукали полуголым с Шоном Требором на заднем сиденье папашиного «БМВ». Жизнь — забавная штука.

— В общем, когда я попросил его оставить меня в покое, он ударил по моему подносу и еда разлетелась во все стороны. Как сейчас помню, на обед было картофельное пюре и бургеры с индейкой. Ты подскочила, собрала с пола картошку руками и сунула Филу в лицо. Схватила бургер с индейкой, размазала по его футболке и заявила: «Ты хуже блевотины».— Кент снова смеется,— Во втором классе это было серьезным оскорблением. Шон так удивился и выглядел так глупо, весь в картофельном пюре и шнитт-луке, что меня разобрал неудержимый хохот. Я впервые засмеялся со дня смерти дедушки.— На секунду он умолкает и спрашивает: — Не забыла, что я сказал тебе в тот день?

Казалось бы, навек утраченное воспоминание поднимается из самой глубины души, и вся сцена вспыхивает перед глазами ясно и четко.

— Ты мой герой,— одновременно говорим мы.

Я не слышала, как Кент пошевелился, но внезапно он находит мои руки в темноте; его голос звучит совсем рядом:

— В тот день я поклялся, что когда-нибудь стану твоим героем, сколько бы времени это ни заняло.

Кажется, мы сидим так целые часы, и все это время сон затягивает меня, уносит прочь, но сердце трепещет, будто мотылек, отгоняя сны, темноту и туман, поглощающий мысли. Уснув, я останусь одна. Навсегда утрачу это мгновение.

— Кент? — зову я.

— Да?

— Обещаю.

И в эту самую секунду, когда я больше не уверена, сплю ли, бодрствую или иду по некой долине между явью и сном, где исполняются все желания, я ощущаю трепетное прикосновение его губ к моим, но слишком поздно, я ускользаю, исчезаю, он исчезает, и неповторимое мгновение скручивается и замыкается в себе, как цветочный бутон, складывающий лепестки на ночь.