КАПИТАН «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЫ»
В феврале 1880 го студент Клод Карри (некоторые биографы называют его другом Дойла, но последний утверждал, что это было не более чем шапочное знакомство однокурсников, и ему, наверное, виднее), которому предлагали должность судового врача на китобойном судне, поехать в экспедицию по каким то причинам не смог и переадресовал предложение Дойлу. Артур, недавно сдавший зимнюю сессию и как раз подыскивавший работу на весну – лето, тотчас дал согласие. (Нас уже не удивляет то обстоятельство, что студенты могли преспокойно бросить занятия, в том числе на выпускном курсе, и уехать посреди учебного года куда им вздумается.) Китобойный промысел в те годы был одним из самых прибыльных видов бизнеса – китовый жир, китовый ус, амбра, спермацет, – и заработок судового доктора обещал быть неплохим: два фунта и десять шиллингов в месяц, да еще, как полагалось любому члену экипажа, процент с добычи – три шиллинга за тонну китового жира. (Доктор Дойл прослужит на судне семь месяцев и заработает примерно пятьдесят фунтов; составив простейшее уравнение, можно подсчитать, что за это время будет добыто порядка 200 тонн.) Даже на снаряжение тратиться не пришлось: Карри отдал свое.
Деньги, конечно, были очень нужны, но не только из за них Артур с радостью согласился ехать: он и в старости останется любителем путешествий, а тогда ему было двадцать, и от возможности «посмотреть мир» он бы ни за что не отказался. Тем более – ледяной мир, куда так просто не попадешь. До «Путешествия „Дискавери“ в Антарктиду» Роберта Скотта было еще далеко, и Фритьоф Нансен на «Фраме» еще не плавал, и Адольф Грили еще не совершил свою трагически знаменитую полярную экспедицию (то и другое произойдет двумя годами позднее), но о гибели экспедиции Джона Франклина Артур читал еще ребенком, а к 1880 году уже состоялись плавание Норденшельда на «Веге» и британская арктическая экспедиция Джорджа Нерса, так что вдохновиться было чем...
Китобой, парусник водоизмещением 200 тонн, назывался «Надежда», маршрут – из порта Питерхед через Шетландские острова в Норвежское море. У Шетландских островов, в проливе Лервик Харбор, «Надежду» застиг шторм, и несколько дней пришлось провести у берега. Наконец погода установилась и экспедиция двинулась на север. Всего через несколько дней «Надежда» оказалась среди дрейфующих льдов.
Командовал кораблем капитан Джон Грей, «великолепный моряк, шотландец и серьезный человек»; с ним у доктора Дойла сразу установились прекрасные отношения. Из других товарищей по плаванию юный доктор выделяет старшего помощника Колина Маклина, который по документам числился коком, ибо не умел читать и писать (кок соответственно числился старпомом; едва судно отошло от берега, как оба заняли свои настоящие должности), и стюарда Джека Лэма, любителя пения. Что касается команды, она состояла из вспыльчивых шотландцев и спокойных, послушных шетландцев; иные составители русскоязычных биографий Конан Дойла, поленившись справиться в словаре, заменяют последних на ирландцев, и читатель недоумевает, с чего это вдруг ирландцы стали образцом уравновешенности; на самом деле шетландцы – это жители Шетландских островов, этнически родственные скандинавам. Шотландец Маклин, например, был вспыльчив и необуздан до такой степени, что Артуру приходилось разнимать драку между ним и стюардом. «Каждый раз, когда я полагал, что опасность уже позади, стюард затягивал снова свою глупость: „Не обижайся, Колин, я только говорю, что если б ты поживее поворачивался с этой рыбиной.“ Не знаю, сколько раз он начинал эту фразу, но так ни разу ее и не закончил, потому что на слове „рыбина“ Колин сразу хватал его за горло, я хватал Колина за пояс, и.» Все моряки были «отличные и храбрые ребята», но – крайне невоспитанные и грубые. В эссе «За волшебной дверью» говорится о том, что нет ни одной нации в мире, за исключением британской, которая представляла бы собой столь высокий идеал дисциплины, но, наверное, за двадцать два года доктор Дойл что то подзабыл. Он вообще был склонен идеализировать людей, а моряков – в особенности.
Независимо от национальной принадлежности все члены экипажа «Надежды» были людьми чрезвычайно крепкими и здоровыми, так что пользовать новоиспеченному доктору было решительно некого (даже после драк); он не упоминает ни об одном случае, когда бы ему пришлось поработать по специальности. Таким образом, его обязанности свелись преимущественно к тому, чтобы составлять компанию капитану Грею, который в силу устава не мог в свободные часы общаться с другими членами экипажа. Все время ничего не делать было невозможно, и доктор Дойл не раз принимал участие в охоте, в том числе в качестве гарпунера. Охотились на два вида животных: тюленей и китов. Лежбища тюленей попались первыми; произошло это между 70 и 75 градусами северной широты. Необходимость убивать их вызывала у Артура тяжелое чувство из за их беспомощности: «Повсюду лежат детеныши, белоснежные крошки с маленькими черными носиками и большими темными глазами. Их крики, похожие на человеческие, наполняют воздух, и когда вы сидите в каюте корабля, находящегося в центре тюленьего лежбища, может показаться, что рядом с вами какие то чудовищные ясли». Неизвестно, доводилось ли доктору Дойлу собственноручно убить крошку тюлененка, но шкуры с мертвых он снимал.
Тюленья охота – как казалось тогда – оправдывалась необходимостью (жир, шкуры, мясо, масло); что касается охоты вообще, довольно скоро доктор Дойл придет к убеждению, что люди не вправе отнимать жизнь у животных ради собственного удовольствия: «Имеем ли мы в таком случае моральное право убивать эти существа ради забавы? Я знаю многих достойнейших и добрейших людей, которые это делают, но все таки считаю, что в более прогрессивный век это станет уже невозможно». Надейтесь, доктор Дойл, надейтесь. Вы всегда верили в прогресс. (Касательно рыбалки, правда, доктор будет не так тверд: «Надо ли равнять хладнокровное существо низкой организации, вроде рыбы, с зайцем, который начинает кричать перед гончими, или оленем, который может унести в боку ружейную пулю?») Детские крики раненого зайца он поминает еще не раз: возможно, эти крики вкупе с черными глазами тюленят и превратили страстного охотника в одного из первых убежденных экологистов.
Расправившись с тюленями, «Надежда» двинулась дальше на север и между 79 и 80 градусами обнаружила китов. Кита Конан Дойл к существам низкой организации не относил, напротив, как всякий китобой, признавал за ним значительный интеллект (вспомним «Моби Дика»), но в китовой охоте тем не менее находил наслаждение: в его глазах схватка с таким могучим и достойным соперником была не подлым убийством, а честным сражением сродни рыцарскому или боксерскому поединку. (Сомнительная точка зрения: о поединке могла идти речь до 1867 года, пока Фойн не придумал гарпунную пушку, а в 1880 м это уже была бойня.)
Читая главы «Воспоминаний и приключений», посвященные арктической экспедиции, все время сожалеешь о том, что Дойл не стал специализироваться в такого рода прозе, настолько хорошо и живо они написаны, и удивляешься, почему человек, питавший настоящую страсть к путешествиям, собственно о путешествиях писал не так уж много (единственная вещь, где от начала до конца описывается экзотическая поездка, – «Затерянный мир»), а к теме Арктики, которая произвела на него неизгладимое впечатление, почти совсем не обращался. Были у него в этом арктическом путешествии и самые настоящие приключения с опасностью для жизни, правда, говорит он о них отнюдь не в героической тональности, как, например, об эпизоде, когда капитан Грей не разрешил ему в первый раз принять участие в охоте, а велел остаться на корабле: «Все мои протесты оказались тщетными, и в конце концов в самом мрачном настроении я уселся на фальшборте, свесив ноги с внешней стороны, и так укрощал свой гнев, то взлетая вверх, то падая вниз в унисон с корабельной качкой. Оказалось, однако, что в самом деле я сидел на тонкой корочке льда, покрывавшей дерево, и поэтому, когда волна наклонила корабль под особенно острым углом, меня выбросило, как пробку, и я исчез в море под двумя льдинами. Однако в результате этого происшествия я получил то, что хотел, поскольку капитан заметил, что раз уж мне в любом случае суждено было свалиться в океан, то нет разницы, где мне находиться – на льду или на корабле». Осчастливленный разрешением сойти на льдину, доктор не замедлил в тот же день еще несколько раз грохнуться в воду, получив таким образом почетное прозвище «Великий северный ныряльщик». В общей сложности за время плавания он едва не погиб дважды или трижды.
Как всякий, кто видел Арктику, Дойл отмечает особое «потустороннее ощущение», возникающее в северных морях – чувство бесконечного одиночества и затерянности. Это чувство усугублялось тем, что члены экспедиции не знали ничего о том, что делается в окружающем мире; когда они отправлялись в путь, «похоже было, что надвигается война с Россией». Какая еще война, спросим мы – а дело в том, что, во первых, Россия, одержавшая победу в войне с Турцией, нарушила ограничения, наложенные на нее после поражения в Крымской войне, что вызывало раздражение Англии, а во вторых, интересы двух стран столкнулись в Афганистане; Англия и Россия в те годы беспрестанно угрожали друг другу. В Афганистане же за те семь месяцев, что доктор Дойл плавал по морям, произошло немало горячих событий, в том числе известная битва при Майванде, закончившаяся поражением англичан – та самая, в которой будет тяжко ранен доктор Уотсон. «Возвращаясь, мы подошли ко входу в Балтийское море, не имея ни малейшей уверенности в том, что какой нибудь крейсер не подобьет нас так же, как мы подбивали китов».
Все, однако, закончилось – не исключено, что к некоторому разочарованию двадцатилетнего доктора – вполне спокойно и благополучно: он получил честно заработанные 50 фунтов, осенью 1880 го ухаживал за пятью девицами одновременно и даже умудрился в зимнюю сессию сдать выпускные экзамены «с неплохими, но не выдающимися результатами», получив степень бакалавра медицины и магистра хирургии (чтобы получить ученую степень доктора медицины, нужна была еще практика и защита диссертации). Дойл был весьма неплохим карикатуристом: он нарисовал себя с дипломом, сопроводив рисунок подписью «Лицензия на убийство». Он также отметил, что в результате плавания из мальчишки стал «совсем сложившимся мужчиной» – заявление, как будет видно из дальнейшего, несколько преждевременное: во многих отношениях доктор останется мальчишкой до конца своих дней. Было, однако, в этой поездке и некоторое разочарование, а именно – «застой, если не хуже» в умственной и духовной сфере.
Горячий интерес к холодным широтам у Конан Дойла сохранился на всю жизнь: «Память... об огромных, опоясанных льдом темно голубых озерах, о безоблачном небе бледно зеленого цвета, где то на горизонте переходящего в желтоватый, о шумных стаях птиц, не боящихся человека, о громадных, с лоснящимися спинами морских животных, об увальнях тюленях, резко выделяющихся на фоне ослепительной белизны, – все это когда нибудь возвратится к человеку в его воспоминаниях...» Недаром в «Волшебной двери» среди любимых произведений Дойла названы «Спасательная служба в Арктике» Адольфа Грили и «Путешествия „Дискавери“ в Антарктиду» Роберта Скотта.
Дойл срочно взялся искать место – дело весьма сложное для начинающего врача, которого, несмотря на диплом, никто не принимает всерьез. Чтобы купить готовую практику, то есть приобрести кабинет вкупе с пациентами у врача, уходящего на покой или переезжающего в другое место, не было денег, а просто приехать в какой нибудь городишко (об Эдинбурге и думать нечего: можно себе представить, какая конкуренция царила в городе медиков) и с нуля начать конкурировать с уже известными врачами – очень рискованно. Должности в клиниках, как мы уже говорили, также были молодому специалисту недоступны. Куда только доктор Дойл не обращался, но ничего подходящего не подворачивалось: «Я предлагал свои услуги различным компаниям в качестве корабельного врача, но и на это жалкое место с платой в сотню фунтов столько охотников, словно дело идет о должности вице короля Индии».
В итоге все лето и начало осени 1881 го Дойл, хотя уже ставший формально доктором, опять был вынужден провести в качестве ассистента у настоящего доктора – Хора из Астона (мы помним: завтрак – приемы – обед – визиты – ужин – ночные вызовы – завтрак). «Был вынужден» – это выражение корректно лишь отчасти: конечно, Артуру отчаянно хотелось встать на ноги самому, но работа у Хора и общение с его семьей доставляли ему большую радость. Было весело, иногда даже чересчур: астонские предания гласят, будто однажды доктор Дойл получил выволочку в местной полиции за то, что вместе с другим молодым ассистентом Хора и его малолетними детишками разослал нескольким уважаемым гражданам фальшивые приглашения на бал.
Дурака доктор валял, разумеется, в свободное от работы время. Он написал еще одну научную работу, посвященную диагностике и лечению лейкоза, которая была опубликована в журнале «Ланцет». Также в этот период были написаны несколько рассказов: «Кости» («Bones. The April Fool of Harvey's Sluice»), «Квадратный ящичек» («That Little Square Box»), «Дуэль на сцене» («An Actor's Duel and The Winning Shot»); это изящные, вполне профессионально скроенные тексты, обнаруживающие неплохой дар юмориста, но по прежнему лишенные индивидуальности. В рассказе «Квадратный ящичек», действие которого происходит на корабле, герой рассказчик случайно подслушивает разговор двоих террористов фениев, которых сопровождает загадочный ящик, и, сразу подумав о взрыве, впадает в отчаяние. Жуткий ящик в конце концов оказывается всего навсего клеткой для почтовых голубей, а «фении» – обычными джентльменами, но интересно в рассказе не это: герой испытывает ужас лишь до того момента, как встречает своего старого друга, решительного и умного человека, а с той минуты, как друзей становится двое, паника тотчас уступает место деловитому обмену версиями и разгадыванию тайны. В «Костях» появляется герой, увлекающийся химическими опытами. Потихоньку, шаг за шагом – к будущей идеальной схеме.
Работая у Хора, доктору Дойлу вновь пришлось много общаться с представителями «низших классов», и он пришел к выводу, что эти люди намного добрее, благороднее и разумнее, чем кажется журналистам, пишущим о невежестве масс; из тех строк, которые доктор Дойл уделил этим своим пациентам в «Старке Монро», можно сделать вывод, что он беседовал с ними отнюдь не только на медицинские темы, а еще и обсуждал текущую политику. Он размышлял о Великой французской революции (которую изучал по Карлейлю и Маколею) и приходил к выводу, что все ее кровавые ужасы меркнут перед тем угнетением, которому в течение веков подвергались трудящиеся; не исключено, что, попадись ему в этот период жизни какой нибудь подкованный марксист, доктор Дойл мог превратиться в социалиста, подобного Герберту Уэллсу. Но этого не случилось.
В Астоне Артур получил письмо от Джорджа Бадда, который унаследовал от своего отца практику в Бристоле, но попал в трудное финансовое положение и звал Артура, чтобы «посоветоваться» с ним об этом – не исключено, что «посоветоваться» означало занять денег. Ничем, однако, кроме совета, Артур помочь приятелю не смог и вернулся к доктору Хору в полном унынии – до поездки он в глубине души надеялся, что Бадд, обладавший пробивным характером, поможет ему устроиться. Уныние несколько развеивали отношения с девушками («отношения», разумеется, в духе девятнадцатого века, а не нашего); на одной из них, Элмо Уэнден, он подумывал жениться. Лишь в октябре 1881 го Артур получил вызов в Ливерпуль, чтобы принять должность врача на судне «Маюмба». Теперь путь лежал не на север, а на юг. Африка! Стэнли и Ливингстон! На первый взгляд эта экспедиция обещала быть гораздо более увлекательной, чем первая; другой любитель путешествий и литературы, двадцатидвухлетний Николай Гумилев, чьи общие с Конан Дойлом черты мы будем обнаруживать еще не раз, однажды побывав в Африке, заболел ею на всю жизнь. С двадцатидвухлетним Артуром Дойлом, как ни странно, этого не случилось. Попробуем понять, почему.
«Маюмба», торговый пароход водоизмещением в двадцать раз большим, нежели «Надежда» – четыре тысячи тонн, – должен был вывозить с западного побережья Африки пальмовое масло, кокосовые орехи, слоновую кость, какао бобы и прочие экзотические товары, одно перечисление которых вызывает сладкую дрожь у сухопутного читателя. Путь «Маюмбы» лежал из Ливерпуля через Ирландское море – Ла Манш – Бискайский залив – остров Мадейру – остров Тенерифе – и далее вдоль западного побережья Африки. Опять, как в прошлый раз, вышли в шторм и несколько дней болтались в качке, но близ Мадейры бури закончились и установилась хорошая погода. Санта Крус, Лас Пальмас, Гран Канария, Золотой Берег – что за восхитительные имена; вроде бы все располагало к тому, чтобы африканский вояж привел юного доктора в восторг. Опять повезло с капитаном (Гордоном Уоллесом), повезло даже больше, чем в прошлую экспедицию, так как знакомство с ним доктор Дойл будет поддерживать и в последующие годы. Нашлась на сей раз и работа: «Маюмба» вез три десятка пассажиров, людей более хрупкого здоровья, нежели моряки. (Случилось доктору и самому заболеть тяжелой лихорадкой, из которой он едва выкарабкался.) Среди пассажиров были даже дамы (опять повезло), а также несколько чернокожих торговцев, о моральном облике которых доктор отзывается весьма нелестно, впрочем, судя по некоторым его замечаниям, пили на этом корабле вообще слишком много. Было множество остановок – «восхитительные виды», «прелестные бухты», экзотические рыбы, крокодилы, лианы и прочий африканский антураж. Странно только, что доктор Дойл, так любовно и красочно описавший Арктику, для Африки не нашел более выразительных слов, чем «восхитительные виды».
Экзотика была, а восторга не было. И стихов об Африке доктор Дойл не писал, тогда как для Гумилева она была постоянным источником вдохновения. Может быть, причина в том, что Гумилев ездил как вольный путешественник (в третью экспедицию – как представитель Академии наук), а Дойл работал врачом на корабле, все время проводил в океане и у него просто не было времени познакомиться с Африкой как следует? Да нет, «Маюмба» шел не только вдоль побережья, поднимался по притокам Нигера вглубь континента, и времени свободного у доктора Дойла было много, и сухопутных экскурсий он совершил множество. Или разница в том, что Гумилев интересовался этнографией, а Конан Дойл – нет? Это верно лишь отчасти: и Гумилева этнографические исследования стали по настоящему занимать лишь после второй экспедиции, и Конан Дойл позднее, во время других путешествий (в Канаду, например), проявит к этой отрасли науки живейший интерес; в период первого визита в Африку оба были слишком молоды. Все же нам представляется, что одна серьезная причина такого разного отношения этих двоих к Африке была: Гумилев путешествовал по чужим странам, а доктор Дойл – по своей собственной.
Британская Западная Африка – так тогда назывались территории, по которым проходил маршрут «Маюмбы». Приведем описание этого маршрута: Фритаун (город в Сьерра Леоне) – Монровия (столица Либерии) – Кейп Кост (город на территории современной Ганы, тогда Золотого Берега) – Лагос (город на территории современной Нигерии) – Старый Калабар – Фернандо По (сейчас часть республики Экваториальная Гвинея). Наш путешественник даже стран почти не называет, одни города. Все это (за исключением Либерии, о которой отдельный разговор) – Британская империя, какие уж там страны. И то, что видел доктор Дойл в своей империи, в своем хозяйстве, ему очень не нравилось:
«Нельзя не почувствовать, что здесь белый человек с его устоявшимися привычками в пище и образе жизни – незваный гость, которому никогда и не предназначалось здесь бывать, и что огромный мрачный континент убивает его, словно щелкает орехи». Ах, до красот ли, до лиан, бабочек и рыб, до Южного ли Креста в небе, когда от малярии англичане мрут как мухи, от тоски и безделья спиваются, белые женщины жить в колониях не могут (разве что отдельные миссионерки, чье облагораживающие влияние на колониальные нравы доктор Дойл готов был признать, хотя их присутствие в Африке все же казалось ему неуместным), а несчастных британских миссионеров едят туземцы – «совершенные варвары, приносящие жертвы акулам и крокодилам». Какой уж там «запах ладана, шерсти звериной и роз», если повсюду дикие племена угрожают безопасности английских колонистов, французы (Гвинея, Бенин – бывшая Дагомея, Кот д'Ивуар) почему то не желают жить с англичанами в добрососедстве, какие то туземные царьки имеют наглость приказывать хозяевам явиться к ним на прием. Поневоле задашься вопросом: «Хотелось бы знать, неужели колонии заслуживают того, чтобы платить за них такую цену?!» – вопрос, который Гумилева, колоний в Африке не имевшего (не будем углубляться в проблему русских интересов в Абиссинии), вряд ли мог волновать настолько сильно. Хорошо было русскому гостю писать: «Пусть хозяева здесь – англичане – /Пьют вино и играют в футбол» (эти строки из «Шатра», правда, относятся к относительно цивилизованному Египту, но тем не менее) – а бедные англичане умирали, пытаясь цивилизовать «неблагодарных дикарей»!
Но раз уж взялись руководить этими землями – ничего не поделаешь: надо. Всю жизнь доктор Дойл нежно любил Британскую империю, очень горевал, когда она хоть самую малость уменьшалась в размерах (у Стивенсона, натуры гораздо более поэтической, чем наш герой, мы находим фразу: «Несчастье усиливает любовь, и мы почувствуем себя англичанами не прежде, чем утратим Индию»), и простодушно удивлялся, зачем кому то нужно рваться из нее вон. Прежде чем снисходительно усмехнуться, спросим себя, не тоскуем ли мы по нашей империи и не удивляемся ли до сих пор, с чего это все вдруг так бросились из нее бежать. Заметим также справедливости ради, что в XIX веке по сравнению с бельгийским, французским или немецким колониализмом английский был верхом просвещенности и гуманизма. (Сравнение колониального управления англичан и французов не в пользу последних делает, кстати, и нейтральный Гумилев в своих африканских дневниках.)
Теперь несколько слов доктора Дойла о Либерии – «образованной, как следует из названия, беглыми рабами. Насколько я мог заметить, она была довольно хорошо организована, хотя все маленькие сообщества, относящиеся к себе слишком серьезно, выглядят несколько комично». Между прочим, самым образованным человеком, которого Артур Дойл встретил в этой поездке, оказался американский консул в Монровии, афроамериканец («негритянский джентльмен») Генри Хайленд Гарнет, с которым доктору, изголодавшемуся по интеллектуальному обществу, удалось не раз подискутировать о Стэнли и Ливингстоне, а также о Банкрофте (автор десятитомной «Истории США») и Мотли (тогдашний посол США в Великобритании), после чего «внезапно осознать, что говоришь с тем, кто, возможно, сам был рабом и уж, безусловно, сыном рабов!». Опять будем справедливы к англичанам: именно они первыми отменили в своих колониях рабство и боролись за его отмену в Штатах – а все ж в этом возгласе есть что то – самую чуточку! – от изумления ловкостью ученой обезьянки. После этого не стоит удивляться тому, что в эпизодах, когда африканцев, поднимавшихся на борт для торговли, члены экипажа бесцеремонно скидывали вверх тормашками в воду, доктор Дойл заметил лишь комическую сторону. Не будем, однако, переносить наши представления о политкорректности, большинством из нас усвоенные и теперь лишь формально, на XIX век. Не всё сразу: пройдет время, и доктор Дойл одним из первых начнет выступать в печати против угнетения коренного населения в Бельгийском Конго и добьется своего. За этими скучными словами об «угнетении» – спасенные жизни великого множества людей. А вот молодого француза, умиравшего от лихорадки, молодой доктор тогда, в Африке, исцелить не смог. Помнил о нем до конца своей собственной жизни, как и о каждом, кого спасти не удалось.
Плавание на «Маюмбе» продлилось недолго, всего около трех месяцев, но уже на середине срока Артур понял, что это – не для него; к тому же он, по его собственным словам, почувствовал, что потихоньку спивается. Преувеличивал или нет – сказать сложно; он конечно же боялся, что мог унаследовать пагубную склонность от отца, и заметим сразу, что больше никогда он много пить не будет – ни от скуки, ни от потрясений: «На моем пути постоянно оказывались ловушки, и я благодарен всем ангелам хранителям, что не угодил ни в одну из них, хотя и с сочувствием отношусь к тем, кто этого не избежал». Как можно понять из других отрывков, приведенная фраза касается уже не столько вина, сколько прекрасного пола. (Двадцать два года всего лишь было доктору; о Гумилеве так и вовсе распускали слухи, будто он в Африке женился на чернокожей девушке.) В общем, Африка со всеми ее пышными красотами юному Дойлу не понравилась, и в его дальнейшем творчестве она найдет лишь слабый отклик.
«Доход ниже того, что я могу заработать пером за такое же время, а климат адский», – писал он матери, чтобы объяснить свое нежелание впредь ходить в плавания. Но дело было отнюдь не в доходе и не в климате: как ни парадоксально это может показаться на первый взгляд, жизнь кочевника с ее экзотическими опасностями Дойл назвал слишком легкой и роскошной (это притом что он пару раз снова был на волосок от гибели, а «Маюмба» в конце рейса едва едва не взлетела на воздух в результате пожара), в противоположность той «тяжелой борьбе», которая, как он верно предвидел, ждала его на берегу – во врачебном кабинете и за письменным столом. Отличить искусственные трудности от настоящих в двадцать два года способен не всякий человек. К этнографии, как мы уже заметили, Артур в том возрасте был равнодушен, к миссионерству не склонен, а что то иное вряд ли могло оправдать подобные экскурсии. Он даже поклялся больше не путешествовать – слова этого, конечно, не сдержит, будет ездить много и охотно, но служить на корабле уже никогда не станет.
В январе 1882 года он вернулся в Ливерпуль, оттуда поехал в Эдинбург. Ничего, в сущности, за это время не изменилось, разве что мать и Брайан Уоллер в очередной раз сменили адрес (Лонсдейл террас, 15): работы так и не было, свою практику открыть по прежнему не на что, да и кто пойдет лечиться у никому не известного мальчишки? Состоялось несколько напряженных разговоров с матерью: полученное письмо Мэри Дойл не убедило, и она продолжала настаивать, чтобы сын вновь нашел себе должность корабельного врача, а он, похоже, не мог или не хотел рассказать ей об этих экспедициях всей правды. Однако деваться то ему было некуда – не сидеть же вечно безработным, – и он стал подумывать о новом рейсе – теперь, для разнообразия, южноамериканском. (Доктор Дойл так и не попадет в Южную Америку, но профессор Челленджер побывает там.) Тем временем возникла еще одна возможность устроить свою карьеру: тетка Аннет и дядюшки, имевшие множество связей в католических кругах, звали к себе, теперь уже прямо и настойчиво предлагая стать «католическим врачом». Он отказался даже обсуждать это; родственники всерьез его слов не приняли, настаивая на приезде в Лондон. Артур приехал, но это ничего не изменило – только разругались.
Мэри Дойл тем временем уже решила перебраться с двумя младшими дочерьми жить к Брайану Уоллеру, в принадлежащее его семье поместье под Йоркширом. Сам Уоллер, оставив карьеру врача и выбрав образ жизни сельского сквайра, намеревался поселиться там же, правда, в другом доме, унаследованном им от умершего недавно отца. Артур оставался в Эдинбурге один одинешенек. Оплачивать квартиру ему было не на что. Денег от Уоллера он брать не хотел. С южноамериканским (или хоть каким нибудь) рейсом тоже ничего не получалось. Существовала в те времена такая работа, как домашний врач в богатой семье, дело, с одной стороны, рискованное – можно нарваться на каких угодно деспотов, но с другой – весьма привлекательное. «Но тут открывалось не только место, а и связи в высшем обществе. Случится заболевание в семье (может заболеть сам лорд Салтайр или его жена), за доктором посылать – время не терпит. Приглашают меня. Я приобретаю доверие и становлюсь домашним врачом. Они рекомендуют меня своим богатым друзьям. Я рассуждал по дороге домой, стоит ли отказываться от выгодной практики ради профессорской кафедры, которая может быть мне предложена».
Но в действительности, увы, никто и не думал предлагать молодому специалисту ни профессорских кафедр, ни работы у людей со связями в высшем обществе. Ни на одно его объявление никто не откликался – хоть по миру иди.
И тут очень кстати, как в романах, пришла телеграмма от доктора Бадда, к тому времени перебравшегося из Бристоля в Плимут. Отчасти этой телеграмме мы обязаны одним из лучших художественных текстов, написанных Конан Дойлом. Речь идет о неоднократно уже цитированных «Письмах Старка Монро». К сожалению, большинство русскоязычных читателей знакомы со старым сокращенным переводом этой книги, из которой была вырезана ровно половина текста. Полный перевод издан лишь в 2006 году; для «покупабельности» его переименовали в «Загадку Старка Монро» и в аннотациях сделали все для того, чтобы сбить читателя с толку: «..."Записки Старка Монро" могут показаться набросками к „Шерлоку“ – герой доктор, подробно излагающий происходящую с ним историю в письмах, другой герой – эксцентричный и хитроумный, гнетущая и таинственная атмосфера лондонских предместий, детективная интрига». На самом деле никакой детективной интриги, никакой таинственной атмосферы в тексте нет и в помине, и доктор Монро не имеет к доктору Уотсону ни малейшего касательства. «Письма Старка Монро» – роман переживание, что то вроде «Воспитания чувств». Это самый откровенный, самый непосредственный текст, какой Дойл написал когда либо. Если мы хотим понять, каким наш герой был в юности, мы обязаны обратиться к «Письмам». Но здесь перед нами встает не совсем простая задача.
Роман, по признанию самого автора, является почти на сто процентов автобиографическим. В нем мы видим доктора Дойла таким, каким он был в 1882 году. Но написан то роман в 1893 м (черновой вариант; год спустя он был автором отредактирован) уже вполне зрелым мастером. Так что если подходить к делу строго, на этом тексте стоило бы подробно остановиться лишь тогда, когда мы доберемся до 1893 года. С другой стороны, не обращаться то и дело к этому роману в главе о юности Артура Дойла невозможно, настолько детально в нем описаны злоключения (и, что еще более важно, мировоззрение) молодого доктора; эта детальность настолько соблазнительна для биографов, что многие из них, характеризуя плимутский период в жизни Дойла, просто пересказывают огромные фрагменты из романа «своими словами». Есть и другой подход: поскольку плимутский период был очень недолог (с середины весны до начала лета 1882 го), то о нем рассказывают в двух словах, всю «идеологию» Старка Монро выносят в другое место, где говорится об отношениях Конан Дойла с религией, а о самом романе упоминают вскользь, когда доходят до периода его написания, – наверное, с точки зрения биографических канонов это правильно, но целостное впечатление от книги разрушается. А что, если нам на русский манер поискать третьего пути? Сперва опишем вкратце жизнь доктора Дойла в Плимуте, а сразу же после этого займемся собственно романом?
Итак, доктор Бадд прислал доктору Дойлу телеграмму с описанием своего нынешнего преуспевания и приглашением приехать к нему и работать вместе, затем еще одну телеграмму, более настойчивую, в которой он обещал своему компаньону заработок в размере 300 фунтов в год: эта цифра решила дело, и Артур немедленно выехал, не обращая внимания на то, что мать его всячески отговаривала – она очень не любила Джорджа Бадда. За что? Бадд был человеком неординарным и экстравагантным – «наполовину гений, наполовину шарлатан», – но Мэри Дойл в товарище ее сына отталкивало не только это. Сам Дойл говорит, что мать не одобряла дружбы с Баддом потому, что «ее фамильная гордость была уязвлена» – можно подумать, что Бадд был незаконнорожденным отпрыском сапожника, но он был сыном врача. Тут дело совсем в другом. Во первых, Бадд, еще будучи студентом, постоянно пьянствовал, дебоширил и даже попадал в полицейский участок, во вторых, весьма неординарным способом женился, умыкнув несовершеннолетнюю девушку (с ее согласия, впрочем), в третьих, любил брать взаймы без отдачи, а в четвертых, не пожелал расплачиваться со своими кредиторами: какой матери понравится дружба сына с этаким аморальным типом? Но главное даже не это, а то, что Мэри видела, насколько односторонней является дружба: Артур постоянно «смотрит в рот» Бадду, а тот беззастенчиво манипулирует своим приятелем. Она немного заблуждалась: сын ее был не так простодушен. Но в том, что от Бадда следует ждать одних неприятностей, она не ошиблась.
Приехав в Плимут, Артур обнаружил, что Бадд (в «Старке Монро» его фамилия Коллингворт) и в самом деле преуспевает: богатый дом, обширнейшая практика. Он был удивлен – как молодой человек, еще несколько месяцев назад сидевший на мели и у всех знакомых клянчивший денег, сумел так быстро «раскрутиться», – но уже через несколько дней понял, что, хотя Бадд был действительно отличным диагностом и хорошим врачом, успеха он добился отнюдь не благодаря этим качествам, а потому, что ему удалось изобрести свой метод обхождения с пациентами, основанный на рекламе и заключавшийся в безапелляционности, хамстве и апломбе. Бадд был очень занятным человеком, и литературоведами написан ряд работ о нем; в романе Дойла страницы, посвященные ему, представляют собой великолепный образец юмористической прозы. Однако нас в рамках данной книги доктор Бадд не интересует. Нас интересует доктор Дойл.
Артуру была предоставлена комната для приема больных по соседству с приемной Бадда: предполагалось, что ему отойдут хирургия и акушерство, в которых сам Бадд был не очень силен. И пациенты появились, был даже случай злокачественной опухоли: доктор Дойл нервничал, но произвел операцию успешно. За первую неделю он заработал 17 шиллингов и 6 пенсов, за вторую и третью чуть побольше (Бадд зарабатывал 20 фунтов в день). В это время он получил ответ на свое недавнее объявление о поиске места корабельного врача на южноамериканском пароходе, делающем рейсы из Буэнос Айреса в Рио де Жанейро. Предложение было соблазнительным, но доктор Дойл под сильным давлением Бадда решил, что от добра добра не ищут.
Выбор оказался неверным: Бадд очень скоро начал оскорблять и унижать Дойла, затевать с ним публичные ссоры, а потом заявил, что ему не нужен конкурент, вредящий его собственной практике. Мэри Дойл в своих письмах настоятельно просила сына прекратить с Баддом всякие отношения; то же делали Брайан Уоллер и доктор Хор. Артур и сам уже понял, что это неизбежно. Ему ничего не оставалось как уехать из Плимута и пытаться самому открыть практику. Бадд предложил ему взаймы денег: один фунт в месяц до тех пор, пока друг не встанет на ноги.
Предложение унизительное, Дойл был вне себя. Но деваться было некуда. В июне 1882 года он проехался от Плимута до Тэвистока, подыскивая город, где можно было бы открыть самостоятельную практику (отчет об этом маленьком путешествии ему удалось в ноябре опубликовать в «Британском фотографическом журнале»), и в первых числах июля нашел такой город (в «Старке Монро» он называется Бирчеспуль), где будет жить и работать много лет. Этому периоду у нас посвящены несколько дальнейших глав, так что здесь мы о нем говорить не будем; упомянем только, дабы не возвращаться более к доктору Бадду, что, когда Дойл уже обосновался на новом месте и потратился, рассчитывая на обещанный заем, Бадд внезапно отказал в деньгах, сославшись на якобы найденное письмо Мэри Дойл, в котором та оскорбляла его, чем поставил Артура в безвыходное положение. Никаких материных писем Артур в Плимуте не забывал, они были при нем; он понял, что Бадд все время тайком читал его корреспонденцию и удар свой готовил заранее. Так гаденько закончилась дружба.
И тем не менее: «Я любил Коллингворта и даже теперь не могу не любить его – меня восхищали его достоинства, а его общество и необычные ситуации, возникавшие от общения с ним, доставляли мне удовольствие». Герой Марселя Пруста скажет в точности то же самое о своем товарище Блоке, напакостившем ему в общей сложности не меньше, чем Бадд – Дойлу. Снисходительный народ эти писатели!
А теперь обратимся к тогдашней внутренней жизни Артура Дойла. (Вообще то полностью отождествлять автора и героя текста, написанного от первого лица, может только очень наивный читатель, но «Письма Старка Монро» можно отнести к исключениям, так как сам Конан Дойл неоднократно подтверждал, что он и есть доктор Монро.) Роман представляет собой последовательный ряд писем, отправленных молодым врачом Старком Монро своему другу Берти Сванборо. В этих письмах рассказывается обо всех перипетиях жизни героя в период от практики у доктора Хора Хортона до разрыва с Баддом Коллингвортом и началом самостоятельной практики; в жизни Дойла эти события заняли несколько более длительный период, в книге они сжаты менее чем до одного года. Большинство эпизодов точно соответствует действительности, но некоторые придуманы, да и любовная жизнь Монро более занимательна, чем у автора. Бо льшая часть писем, однако, посвящена не описанию того, куда герой ездил и что делал, а его мыслям и переживаниям – и в этом отношении он тождествен автору. Ни в одной другой книге доктор Дойл не был так откровенен; только «Письма Старка Монро» позволяют увидеть, каким он был в молодости, чего ему хотелось и отчего он страдал.
Монро чувствует себя очень одиноким. Дойл придумал ему верного друга Берти, с которым можно всем поделиться; придумал отца – врача, спокойного, рассудительного, надежного отца, а не такого, каким был Чарлз Дойл; у него есть любящая мать, которую не было нужды придумывать; у него, наконец, есть развеселый доктор Коллингворт – и все же он мучается. «Скучная, тоскливая вещь – жизнь, когда не имеешь подле себя близкой души. Отчего я сижу теперь при лунном свете и пишу вам, как не оттого, что жажду сочувствия и дружбы. Я и получаю их от вас – насколько только друг может получить их от друга – и все таки есть стороны в моей природе, которые ни жена, ни друг, никто в мире не могли бы разделить. Если идешь своим путем, то нужно ожидать, что останешься на нем одиноким».
И все таки настоящий друг, как выясняется из писем, в жизни Монро был – это доктор Хортон, который за короткое время стал ему «ближе родного брата». Впечатление такое, что в семье Хоров доктор Дойл чувствовал себя счастливей, чем в родном доме – да это и неудивительно, если учесть, что собой представляла его семья к тому времени. Но тогда, в 1882 м, он мечтал не просто о добром друге, а о единомышленнике, а Реджинальд Хор таким не был; лишь спустя десяток с лишним лет, за четыре года до смерти Хора, Артур Дойл, оглядываясь на прошлое, смог полностью осознать, как много значили для него эта дружба и эта приемная семья. Может, не стоило доктору Дойлу уезжать из Бирмингема; глядишь – со временем взял бы его доктор Хор в долю и тысяча фунтов в год была бы обеспечена, и в футбол играл бы за «Астон Виллу», а не за «Портсмут». Но Дойл – фаталист и оптимист – убежден, что судьба ведет человека и что ни делается – все в конечном итоге к лучшему. Что ж, в отношении собственной судьбы он не ошибся.
Когда «Письма Старка Монро» были опубликованы, Конан Дойл ожидал, что роман станет религиозной и философской сенсацией. Этого не произошло – быть может, из за того, что религиозные концепции от создателя Шерлока Холмса никто не воспринимал всерьез, но скорей потому, что как философ Дойл неглубок и не очень то оригинален. Но это не значит, что не оригинальна его аргументация и что доводы его лишены прелести.
Еще в совсем юном возрасте, как уже говорилось, все официальные религии потрясли его своей жестокостью. (Надо заметить, что, упоминая о «всех» религиях, Дойл характеризует лишь католичество и протестантство. Означает ли это, что другие религии не казались ему жестокими, или же он не считал их достойными упоминания? Скорее всего, ни то и ни другое: он мало знал о них и потому благоразумно промолчал.) Говоря о жестокости, он имел в виду религиозные войны, а также, по видимому, те методы, которыми любовь к Богу пытались прививать стоунихерстские иезуиты. В варварскую эпоху христианство было необходимо; это была благороднейшая идея. Но во что христианство выродилось сейчас, в XIX веке! «Как роскошь, в которой живут отцы церкви, сообразуется с учением о смирении, бедности, самоотречении?» Католичество ждет, что современная цивилизация приспособится к нему, а протестантство худо бедно приспосабливается к современной цивилизации; но в сущности обе конфессии ложны, а распри между ними заставляют людей отвлекаться на чепуху вместо того, чтобы размышлять о великом. «Так странно, глядя на звезды, думать, что церкви до сих пор ссорятся между собой из за того, нужно ли выливать чайную ложку воды на голову младенца при крещении. Это было бы смешно, если бы не было трагично». Что ж, протестантство упростило католицизм, придет новая религия и упростит протестантство; движение человеческой мысли рано или поздно приведет к тому, что обе ветви рухнут вместе с гнилым стволом, ибо религия – не закостенелый свод правил, а живое существо, способное к бесконечному развитию.
Самым большим грехом со стороны традиционных религий Дойл считал неуважение, проявляемое по отношению к интеллекту. Ведь все очень просто: раз Бог дал человеку разум – надо полагать, он рассчитывал, что человек будет этим инструментом пользоваться. А священники требуют, чтобы человек забыл о разуме и полагался на веру. Вера – не достоинство, а недостаток; отказ от разума является неблагодарностью и невежливостью по отношению к Богу. Зачем нужна вера, когда любой человек и так, пошевелив мозгами, может постичь присутствие Творца? Божество нужно изучать не по книжкам, написанным людьми, а по его творению – Природе. «Самое существование мира несет на себе печать Создателя, как стол – клеймо мастера, который его изготовил». «Работу двигателя мы объясняем законами физики, но это не делает менее очевидным присутствие инженера». Атеист говорит, что Вселенная управляется физическими законами – неужто не ясно, что законы должен был кто то придумать? Человек, видящий прекрасную картину, заявляет, что эта картина вообще не была никем написана, что она сама себя написала! Нет, никаких атеистов быть не может, эти люди просто притворяются; и как атеисты не верят в Бога, так и Конан Дойл не верит в атеистов. Посредством той же аргументации он легко разделывается и со своими бывшими единомышленниками – агностиками. Как можно «не знать», сшил ли сапоги сапожник или они сами себя сшили?
А чем, собственно, Конан Дойла не устраивал христианский Бог? Не устраивал опять таки своей жестокостью и мстительностью – качествами, которые свойственны людям и которыми люди наделили своего Бога, создав его по собственному образу и подобию. Учение о первородном грехе есть наивысшая несправедливость и нелепость: как можно веками наказывать миллионы людей за безобидный проступок, который в незапамятные времена совершил один человек? Так может поступать лишь злое существо. Кроме того, подобное мелочное злопамятство попросту глупо. «От Создателя мы ждем правосудия, справедливости, милосердия и логики». (Того же мы ждем от Шерлока Холмса – и получаем это.)
Доктору Дойлу также не нравится в религии то, что человек обязан совершать добрые поступки из страха перед карой: нормальный человек и так понимает, что нужно быть добрым. Однако как быть с теми, кому нравится делать зло? По Дойлу, где есть порядок – там есть разум; где есть разум – там должна быть справедливость. Но как мог разумный, логичный, справедливый, добрый Инженер допустить существование зла? Ведь если Создатель не жесток сам – он и не должен позволять людям быть жестокими. Доктор обосновывает следующую теорию: добро и кажущееся зло – это инструменты, вложенные в две руки, управляющие Вселенной (на сей раз это не разводной ключ и монтировка, а скорее цапка для прополки сорняков и лейка с водой); одна рука льет воду, и это доброе деяние очевидно сразу, другая же выпалывает сорняки – это действие может показаться жестоким, но оно служит благой цели, и впоследствии польза от него станет видна так же ясно, как и польза от полива. Во всем можно и должно найти хорошее: человек теряет благосостояние – приобретает осмотрительность, женщина утрачивает юность и красоту, но становится добрее и мудрее. Итак, зла нет, есть добро, которое не сразу очевидно, и все к лучшему в этом лучшем из миров. Но. «Посмотрим, что вы скажете, когда у вас обнаружат рак желудка», – мрачно роняет Коллингворт, и бедный Монро, чувствуя слабость собственной аргументации, отодвигает мучающий его вопрос в сторону, надеясь решить проблему когда нибудь после. «Что может знать о Творце и его замыслах наш бедный полуразвитый мозг?» Да, пути Господни неисповедимы, но лишь до поры до времени; разовьем мозг – тогда сумеем их постичь. (Позднего Конан Дойла, изобретателя новой религии, называют мистиком; чушь полнейшая, трудно найти человека более далекого от мистицизма. Он просто найдет при помощи логики ответы на некоторые вопросы.)
А вот еще проблема: существует ли бессмертие души и что она собой представляет? Собственно человек, его индивидуальность – это не глаза и уши, не кости, не печень или почки. «Что остается? Беловатая масса, подобная замазке, примерно в 50 унций весом, со множеством бледных нитей, на вид не отличающихся от медузы, плавающей в наших морях». Но и мозг не является обиталищем души; самоубийца выстрелом поражает лобные доли мозга и с помощью хирургов остается живым и мыслящим человеком. Стало быть, душа прячется в каком то определенном участке мозга, но где именно? Этого медицина пока не знает, но узнает обязательно. А раз неизвестно, где находится душа и как она выглядит, то, стало быть, и рассуждать о ее смертности или бессмертии пока нет смысла. «Что бы ни ждало нас после смерти – наши обязанности в жизни неизменны и ясны». И тут доктор Дойл делает, пожалуй, самое любопытное из своих умозаключений: он убежден в. бессмертии человеческого тела. (К телу он питает огромное уважение как к творению Инженера, а потому слова священников о «презренной плоти» считает столь же богохульными, как и принижение ими разума.) «Есть факты, доказывающие, что каждая клетка нашего организма представляет собой микрокосм и является носителем индивидуальности. Любая ячейка в теле способна воспроизвести человеческий организм.» Уж не был ли доктор Дойл провозвестником генетики?
Берти Сванборо со своим товарищем не согласен и считает его высказывания оскорбительными для верующих. Другие близкие тоже его не понимают. «Те, кого я люблю больше всего, менее всего симпатизируют моей борьбе. Они требуют, чтобы я верил – как будто это может быть сделано волевым усилием! Это все равно, что приказать мне изменить цвет волос с рыжего на черный». Однако Монро в своих исканиях не совсем одинок; они с Коллингвортом провели опрос общественного мнения и обнаружили много свободомыслящих людей. Врачи, представители науки и просто лучшие молодые умы – вот прослойка, которая не нуждается в догматах веры, и это вселяет в Дойла оптимизм. Неизвестно, убедила ли Берти эта социология; ближе к концу переписки автор отослал его жить и работать в Америку. А Старк Монро отправился в Бирчеспуль – там он продолжит размышлять над вселенскими проблемами. Он приводит слова своего отца: «Он говорит, что я рассматриваю Вселенную так, будто это моя собственность, и не могу спать спокойно, пока что то в моем хозяйстве не в порядке», – произнес ли в действительности кто то эту прелестную фразу в адрес Артура, или зрелый писатель, знающий себя как никто другой, сам придумал ее?
В «Старке Монро» Дойл также делает прогнозы относительно развития цивилизации; посмотрим, что же конкретно предсказывал доктор Дойл и сбылись ли эти предсказания.
1. Человек покорит воздушные просторы и морские глубины. (Возразить нечего.)
2. Успехи профилактической медицины искоренят болезни и приведут к тому, что причиной смерти останется только старость. (Подождем еще: о сроках доктор благоразумно умолчал.)
3. Образование и социальные реформы общества покончат с преступлениями. Таких, как Билл Сайкс (бандит из «Оливера Твиста»), будут показывать детям в музеях. (Будем ждать, хотя и с несколько меньшим оптимизмом.)
4. Англоговорящие нации объединятся с центром в Соединенных Штатах. (Без комментариев.)
5. Постепенно европейские государства последуют их примеру. (Последовали.)
6. Войны будут редки, зато более ужасны. (Попал в десятку.)
7. Современная форма религий упразднится, но суть ее останется, так что единая вселенская вера будет воспринята всей цивилизованной землей. (Хотелось бы надеяться.)
8. Изменится сам человек: за ненадобностью у него исчезнут зубы, волосы, зрение. «Когда мы думаем о более продвинутом типе молодого человека, мы представляем его лысым и в очках с двойными стеклами». (Типун вам на язык, доктор, а как же спортсмены?!)
Как минимум три попадания: что ж, в среднем доктор Дойл оказался не таким плохим провидцем. Впрочем, сам он оговаривается, что замысел Создателя чересчур сложен, чтобы человек XIX века (тот самый, с маленьким полуразвитым мозгом) мог верно судить о нем и предсказывать пути развития цивилизации. Но он должен продолжать мыслить и постепенно, шаг за шагом, познавать мир; разум, высший, прекраснейший дар Творца, поможет ему в этом. А теперь, когда мы прослушали оду разуму, вчитаемся в следующие слова (цитируется тот же текст). «Мой разум обязан помочь мне, а если настанет миг, когда он не сможет помочь – что ж, я обойдусь без его помощи». Ох, доктор, доктор.
Достарыңызбен бөлісу: |