ГЛАВА 17. ВТОРОЙ РУССКИЙ СОН

ГЛАВА 17. ВТОРОЙ РУССКИЙ СОН

Дачный поселок под Москвой. Прямые аллеи с устремленными в бесконечность небесного купола стройными чешуйчатыми соснами, земляничная поляна, малинник, заросли рябины, пушистые шмели и покосившиеся заборы, ступеньки террасы и комнат убранство... И еще шерш-вое засохшее осиное гнездо под потолком — на дачной террасе, где маленький, сухонький, похожий на грача старичок-художник пишет „романтический“ портрет молодой черноволосой красавицы с пышной копной курчавых волос и сам радуется как ребенок. Рядом стоит жена его, в фартуке, с кастрюлькой в руке и говорит, смешно коверкая слова явно чужого для нее языка: „Шура, это уже достаточно. Это — все, иначе будешь ты все испортить“.

Пронзительная прозрачность вечерних облаков — розовато-перистых ракушек с эмалевым отливом, дым костра, что создает уют, букет сирени в открытом окне, лавка под раскидистой лапчатой елью, на которой сидим мы с Хансом-Петером Ризе, расслабленные и счастливые, пьем водку с пивом и беседуем ни о чем.

Подходит сосед мой, Валерий Николаевич, человек солидный, дородный и тактичный, становится у забора.

— Многое в нашем мире достойно эпитетов „великое“, „доброе“, „благородное“, „прекрасное“ — говорит он, обращаясь к нам, — однако все эти качества далеко не всегда содержат в себе хотя бы толику святости, ибо святое — выше любых определений.

Тут лицо его видоизменяется, приобретая выражение страдальческое и отстраненное.

Сумерки сгущаются, и в плотных мохнатых тенях крупная фигура Валерия Николаевича возвышается над гребнем забора, как изваяние. И он совсем был бы похож на громадный камень, если бы не массивная голова, которая чуть приметно поворачивалась вслед за перемещением наших рюмок и стаканов.

— Боль жизни всегда могущественней интереса к жизни, — продолжает он с задумчивым видом, — отчего религия всегда будет одолевать философию.

— Возможно, — вежливо отвечает ему Ханс-Петер. Но по всему чувствуется, что он, как жизнелюбивый „телец“ и упрямый агностик, с мнением этим не согласен.

И Валерий Николаевич видит это, отчего становится еще более задумчивым.

— Противоречие между общим законом и более развитыми конкретными отношениями пытаетесь разрешить вы не путем нахождения посредствующих звеньев, а путем прямого подведения конкретного под абстрактное и путем непосредственного приспособления конкретного к абстрактному, — произносит он с придыханием, пытливо всматриваясь в наши лица, как человек, взыскующий истины.

— Перед фактами исчезают все чудеса, — говорит Ханс-Петер, обращаясь при этом скорее ко мне, чем к стоящему у забора Валерию Николаевичу. — Но для вас это не существенно. Вы стремитесь всего достигнуть с помощью словесной фикции, путем изменения Vera rerum vocabula, т. е. истинного наименования вещей“.

— Нет, нет, — начинает „закипать“ Валерий Николаевич, — и, оторвавшись от забора, подходит к нам вплотную. — Перед нами, действительно, „спор о словах“, но он является спором „о словах“ потому, что реальные противоречия, не получившие реального разрешения, здесь пытаются разрешить с помощью фраз.

И он подсаживается к нам и тут же выпивает водки с пивом, потом выпивает еще раз и еще, и при этом болезненно морщится.

Мы с Хансом-Петером чокаемся и тоже выпиваем. Но тут счастливая расслабленность покидает его.

— Какая восхитительная диалектика! — иронически, с вызовом, произносит он. После этого, сделавшись угрюмым, молчаливо сознается он в своем бессилии и как бы устраняется от обсуждения вопроса.

Валерий же Николаевич, напротив, очень оживляется.

— Единственный правильный и полный метод философии, — радостно объявляет он, — есть метод диалектический. Диалектику я считаю единственно допустимой формой философствования. Но раз диалектика — истина, у нее не может не быть многочисленных врагов. Ллюди норовят бороться с истиной, даже когда чувствуют втайне ее силу и правду. И вот приходится констатировать, что больше всего везло в истории философии не самой диалектике, а лишь ее названию. Всякому хочется быть диалектиком, но — увы! — это слишком дорогая и сложная игрушка, чтобы начать играться ею.

— Труден путь от амфибий к рептилиям, — отвечает ему на это Ханс-Петер, голосом художника Демухина.

Сам Демухин, каким-то образом тоже оказавшийся в нашей компании, согласно кивает головой и говорит:

— Это верно, но мы его пройдем. Вот почему для нас, русских, обнаружение абсолютного пространства и времени, ускользавших до сих пор в силу каких-то там „законов природы“ от наблюдения, остается актуальнейшим вопросом! Но мы будем искать новые явления и ставить все новые и новые опыты в духе „ехреrimentum crucis“¹, чтобы наконец обнаружить то, что пока только предполагается существующим.

Демухин наливает себе стакан квасу, мы чокаемся — уже все вместе, и выпиваем, чокаемся и выпиваем... И теперь каждый из нас, хоть и сидим мы рядом, ощущает только себя, точнее себя как деталь пейзажа, себя как очищенную алкоголем до кристальной ясности заблудшую душу из этого самого абсолютного пространства и времени, как сгусток Вечности, что тугой капелькой смолы повис на переплете оконной рамы, еловой шишке, рукоятке садовой лопаты...

Вот так и застала нас ночь, и пришедший с нею вместе туман, что окутал забор, клумбу, деревья и кусты рыхлыми хлопьями белой ваты. И тогда почувствовали мы, что — пора! Надо возвращаться к себе, назад, восстанавливать объемное свое значение в пространстве, делить песочное время на прошлое, настоящее и будущее, совершать движения и деяния. И мы встали, и дружно пошли на Ратовское озеро — купаться.

Впереди двигался Пуся с фонариком в зубах. За ним Валерий Николаевич с посохом и я с полотенцами. За мной шел Демухин с бидоном кваса, Ханс-Петер с огромным зонтиком и сынок мой, Леня, который то и дело жалобно скулил: „Папа, папа, нельзя вам купаться, потонете“.

Я Хансу-Петеру говорю:

— Слышишь, о чем ребенок хлопочет? Он хоть еще и мал, но мыслит логично. Ты в воду-то не лезь, ни к чему тебе это, заболеешь, не дай Бог. Мы с Валерием Николаевичем люди привычные, Демухин тоже. Он по ночам только и купается, чтобы воды не было видно. А тебе это зачем? Знаешь поговорку: „Что для русского хорошо, то немцу — смерть“.

Но тот, не слушая моих увещеваний, раздевается и, сверкая в ночи белыми трусами, лезет в воду. А я себе думаю: „Вот напасть, утонет сдуру, жаль будет, симпатичный такой человек“.

Валерий же Николаевич рядом стоит, по колено в воде, без трусов, но с посохом, а на голове у него рубашка, намотанная на манер тюрбана. И витийствует он с подвыванием, обращаясь не столько ко всем нам, сколько к туману да болотным огонькам на том берегу:

— Люди — враги того, в чем несведущи. Нести мудрость тем, кто ей чужд, значит порождать ненависть, вызывать злобу и разжигать смуту. Признает ли кто из вас, что посох Мусы обернулся змеей, что море расступилось, что рука оказалась белой, что женщина родила младенца без мужчины, что человек был брошен в огнь пылающий, который стал для него прохладой и отдохновением, а другой был мертв сто лет, а затем, воскрешенный увидел, что его еда и питье стоят нетронутые, ничуть не изменившись, что могила отверзлась, и из нее вышел оживший мертвец, что глину слепили, дунули в нее и она полетела, что луна раскололась, что пень пророс, что шакал заговорил, что вода потекла из пальцев и напоила жаждущих в пустыне, что многие насытились похлебкой из котелка размером с куропатку?

А Ханс-Петер, окрепнув духом и взбодрившись, возражать ему норовит сквозь туман:

— Я, — кричит он, отплевывая воду, — категорически утверждаю, что истинная диалектика всегда есть непосредственное знание, а человек — это всего лишь принцип, в котором мировой Разум достигает своего полного самосознания. Всякое противоречие в нашей жизни есть простая „хитрость“, к которой прибегает идея, чтобы именно через преодоление этого противоречия достичь своей полноты...

— Вы превратно толкуете Гегеля! — негодует Валерий Николаевич, засевший теперь уже в прибрежных кустах, и в голосе его появляется выразительное подвывание. — Когда Гегель не впадает в крайности, он берет конкретную человеческую личность со всей серьезностью, ибо сознает, „что в каждом человеке есть свет и жизнь. Человек принадлежит свету, но свет не освещает его так, как он освещает темное тело, в котором лишь отражается чужое сияние. Здесь загорается его суть, и он сам есть это пламя!“

Но Ханс-Петер из воды свою линию гнет.

— Все это у вас идет от страха перед актом выбора. Но бездонность проблематики „человека“ преодолена. И лучший пример тому — искусство. Именно здесь и был поставлен истинный „опыт креста“! Художник понял, что мировой Разум неуклонно прокладывает свой путь в истории, а человек познает этот путь. Это понимание дало ему чувство уверенности, возможность строить новый космический дом. Он победил подкладку цветного неба, сорвав ее, и в образовавшийся ме-шок вложил цвета и завязал узлом!

И ложится Ханс-Петер на воде крестом, что выходит у него очень ловко, почти как на картине Малевича. Черная, с металлическим блеском плоскость воды, а в нее широкий белый крест вписан.

„Круто!“ — мелькнула в голове моей восторженная мысль.

Но Демухин восторг мой притушил:

— Это все чисто немецкое умствование, а никакой не русский авангард. Вот возьмет сейчас и потонет.

— Плывите! — кричит Ханс-Петер. — Белая, свободная бездна, бесконечность перед вами.

— Кто любил и страдал, и надеялся, и не ведал покоя, тот знает, как греет лунный свет! — сменил тут пластинку Валерий Николаевич, явно расстроенный тем, что одиночество побеждено, и вопрос о человеке отодвинут в сторону.

— Nach ist und schwer zu fassen der Gott. Wo aber Gefahr ist, wächst Das Rettende auch¹... — бодро отплевываясь, вторил ему Ханс-Петер из воды.

— Верно, — сказал мне Демухин. — Вот он уже и захлебывается. Слышишь, как странно булькает? Словно снова в муках рождения. Выходит, что ему туда дорога, а наши пути еще не определились.

„Потонет, — подумал я, напряженно вслушиваясь в звуки, доносившиеся со стороны озера, — прав Демухин. От ошалелости и обольщения прелестями русской души непременно потонет. Вот ведь беда!“

Тут бесы, смущенные и побежденные постоянством и терпением, отступили. И святой Франциск в горении духа вышел из-за кустов и представился Анатолием Брусиловским, одетым в белый фрак, с тросточкой, но почему-то еще и с иконой „Утоли моя печали“ на груди. Подступил ко мне Брусиловский и давай, вертя тросточкой, вопросики „на засыпку“ задавать.

— А чего это, скажи пожалуйста, тут немец делает? Это же запретная русская зона. Нехорошо получается! А знаешь ли ты, что такое неуважение к святыням?

— „Анатолий, кончай фраериться“ — отвечаю я ему. И исчез тут Брусиловский, словно его и не было.

А вместо него материализовался в Pатовском тумане Лев Кропивницкий с музейной витриною в форме русской печки, на верху которой жена его, Галина Давыдовна, царственно восседает. Молодая такая, на пышных щечках ямочки, и глаза из-под широких стекол очков поблескивают весело, даже задорно...

На печке указатель привинчен „Музей В.А.Тропинина и московских художников его времени“, и в руках у Галины Давыдовны медная табличка, на которой выгравировано : „Дар Ф. Е. Вишневского. Проверенно, мин нет“.

— Иди скорее сюда, — приглашает Кропивницкий, — у меня в печке коньячок припасен, сейчас мы его оприходуем — для прояснения воображения. А что туман, это ж хорошо, перспектива, слава Богу, не нужна. Во всяком измерении и так слишком много печали. Но вот Игнатьева, прошу тебя, не зови, он же „Козерог“, потому теснит меня, дабы свет весь, что во мне, взять.

— Иду, Лев Евгеньевич, иду, — отвечаю я ему, — вот только ботинки надену, без них неловко как-то, еще ногу наколешь.

А сам себе думаю: „Дался ему Игнатьев, и чего это он про него вдруг вспомнил?“

Сам же русский народ прибывает сюда в большом количестве: поодиночке, семьями, отрядами, группами, бригадами, ротами... Однако это уже и не Ратовское озеро вовсе, а Измайловский парк, где на открытом воздухе проводится разрешенная властями выставка другого искусства. Если смотреть на народные массы сверху, то внутри них видно расслоение. Те, которые, отрядами, бригадами и ротами пришли,  в маленьких рощицах, по обоим флангам, словно на отдых, залегают. Остальные же на холмы прут, где картины расставлены.

Вся же выставка в целом похожа на огромный развороченный муравейник.

Вокруг картин стоит неимоверная толчея и кипение страстей высочайшего накала. Но озлобленности не ощущается. Все счастливы и святую правду искусства радостно прославляют.

Сами же художники смотрятся странно: кто почти что бешенным — как Демухин, кто словно в воду опущенным — как Рабин, а кто вдрызг пьяным — как Тяпушкин.

Одного никак не могу я понять: куда это Вася Ситников задевался?

— Где же Ситников, — спрашиваю я у Рабина — что-то картин его не видно?

— Кто ж его знает, — отвечает мне Оскар Рабин, но голосом поэта Игоря Холина, — может, вышел весь.

И в пьяном виде

Лез целоваться

К соседке Лиде¹.
„Чего это он, — думаю, — несет такое? На нервной почве в помрачнение рассудка, что ли впал?“ Пригляделся я к нему внимательней, а это и впрямь Игорь Холин стоит и фотоаппаратом куда-то целится.

— Ничего не пойму, — обращаюсь я уже к Холину, — Ситникова нигде нет, а Рабин говорит, что вышел весь.

— Не вышел еще, а пока только переехал, — отвечает мне Холин бесцветным голосом, — он теперь неподалеку от метро „Семеновская“ живет, в девятиэтажке кирпичной, на последнем этаже. Я как раз к нему сейчас направляюсь, слух прошел, что он на выезд в Израиль заявление подал. Могу и тебя прихватить, если желаешь. Тут по прямой ветке совсем близко будет.
„Помнишь ли ты первое тебе сообщение о моем замысле уехать? Официальное лицо в своем служебном кабинете честно сказало мне, отослав секретаршу, что меня засадят в «Сычевку» — кирпичные бараки на острове среди необозримых болот Белоруссии. Это не входило в мои планы. Всесторонне перераспродумав, днями и ночами я взвешивал все-все в трех измерениях пространства плюс времени... Я не нравился администрации, хоть и платил за квартиру на год вперед. За свет и газ платил тоже вперед, я сам не пил и пьяных вообще не впускал и соседей не беспокоил. Я принимал даже подосланных сыщиков и соглядатаев наравне с иностранцами и учениками. Я был открыт как на ладони. Однако я был как бельмо в глазу для властей и однажды после Сандуновских бань вынул из почтового ящика израильский вызов от «двоюродного брата». Я хохотал до слез. Ведь я никого не просил о заграничном вызове! Но я понял — это намек, чтобы я убирался“.

(Из письма В.Я.Ситникова)

Ощущение это замечательное сохранили они и в гостях у Васи, который нам вроде бы даже и обрадовался. Он был сам не свой. То все бегал по своим квадратным комнаткам, заставленным чемоданами, тюками и всякой рухлядью, бормотал что-то невнятное, то пытался меня, Гогу и Шведова в разговор втянуть, но безрезультатно, а под конец, когда мы, так толком и ничего не сказав, уходить стали, бросился нас до лифта провожать.

Уходя, Шведов задержался на несколько минут, внимательно, с удивлением, как будто только сейчас очнулся, огляделся по сторонам, негромко хмыкнул, точно догадался вдруг о чем-то тайном, неприятном и чудовищно странном, и затем изрек, указуя почему-то пальцем правой руки на позолоченного деревянного ангела с обломанными крыльями, смирно лежащего в углу:

— Гумно и точило не будет питать их, и надежда на виноградный сок обманет их.

И тут мы все вышли вон. Сначала Гога, потом я, а за мной Вася. Последним оказался Шведов и когда он из квартиры наконец вышел, то за собой аккуратно дверь захлопнул.

Ситников, жизнерадостно улыбаясь и мурлыча себе что-то под нос, вызвал лифт, но тут вдруг застыл как вкопанный, словно его молнией огорошило. Напряженно, с каким-то особенным, новым интересом, всматриваясь в лицо Коли, он спросил его тихим голосом:

— Вы, что же это, Шведов, дверь захлопнули? А как же ключи?

— Какие ключи? — добродушно заулыбался хмельной Шведов. — У меня никаких ключей нет, я их вечно теряю. Но вы не волнуйтесь, это не беда, меня Татьяна впустит, для чего она курицей дома-то сидит!

— Срать я хотел на ваши ключи, Шведов, меня мои ключи интересуют! Я вас чего спрашиваю: где мои ключи?! Понятно? Как я без них, по-вашему, домой-то попаду. Меня-то кто впустит?!

И Ситников с утробным урчанием, схватившись за голову, начал метаться по площадке.

— Откуда же я знал, Василий Яковлевич, что вы без ключей пошли. Откуда же мне было знать? Вы так бодро впереди нас на выход кинулись, я и не подумал. Это я не из озорства. Исключительно по стечению жизненных обстоятельств...

Но Ситников унылых Колиных оправданий слушать не желал. Махнув рукой, как бы говоря в сердцах: „А шли бы вы все!“, кинулся он звонить к соседям. Мы же сели в лифт и благополучно спустились вниз.

Выйдя из подъезда, посмотрели мы наверх, туда, где были окна Васиной квартиры. И о чудо! На железных перилах одного из балконов, напружинившись и собравшись в один комок, застыла, готовясь к отчаянному прыжку, фигура полуголого бородатого человека, в которой без труда признали мы Ситникова.

— Смертельный номер, — философски заметил Гога Милеги и, немного помолчав, добавил, — похоже, что разобьется.

— Посмотрим, — с осторожным оптимизмом, в глубине души надеясь на самое худшее, возразил ему Коля.

И в эту минуту Ситников прыгнул. Удачно приземлившись на своем балконе, он постоял секунду, затем взялся за перила, перегнулся, словно желая сказать нам что-то еще на прощанье, и смачно плюнул с высоты девятого этажа.

— Обиделся учитель, — разочарованно сказал Шведов, и мы поплелись в сторону метро.

И пока мучительно долго, как это бывает во сне, тащился я по вечерней улице, все мелькало у меня перед глазами перекошенное от отчаяния лицо Васи со всклокоченной бородой и звучал в ушах его безумный вопль: „Ключи! Господи, где мои ключи?!“

Целую Вас

Вася Ситников“